Текст книги "Божок на бис"

“Барахлавка”

Добираюсь к Мурту, он сидит на улице, послеобеденное солнышко впитывает. На дорожке к дому у него новый стол, а к нему стулья с вычурными металлическими ножками.

– Как дела, Мурт?

– Фрэнк, я тебя сто лет не видел. Все хорошо. Как сам?

– Неплохо. – Вручаю ему ключи и пакет с пирожным. – Мне б опять выточить комплект.

– Ждал тебя на прошлой неделе. Ты сообщение мое получил насчет умывальников?

– Забыл.

– Если их ошкурить и лаком вскрыть, их с руками оторвут.

Из всех братьев Мурт был с Батей ближе остальных. Кракь[52]52
  Кракь (ирл. craic) – потеха, веселье.


[Закрыть] с ним что надо, хоть ему и семьдесят пять, никак не меньше. Не знаю почему, но для меня у него всегда есть время. До того, как вышел на лесопилку, я помогал ему: катался по распродажам и аукционам, да и по гаражным ярмаркам.

– Кофейку, Фрэнк?

– Лена дома?

Надеюсь, нет. Она так вот голову отворачивает, когда со мной разговаривает, будто я дворняга какая. Тоже мне кокер-нахер-пудель.

– Не. С друзьями встречается. С этой группой, куда она вписалась, – “Ятопия”. Отделений у них больше, чем у ГАА[53]53
  Гэльская атлетическая ассоциация (ирл. Cumann Lúthchleas Gael, осн. 1884) – ирландская международная общественная организация, созданная для развития и продвижения гэльских видов спорта (хёрлинга, камоги, гэльского футбола и пр.) и ирландской культуры (музыки, танцев и пр.).


[Закрыть], похоже. Вроде арендовали землю за Ардаттином[54]54
  Ардаттин – деревенька в 20 км к юго-западу от Карлоу.


[Закрыть], чтоб там лаванду растить.

– Ну давай, выпью кружечку. Но лучше чаю.

Все с ума посходили на кофе, даже кое-кто из пацанов на работе топит за настоящую кофемашину. А я вот больше по чаю.

Он поднимает со стола высокий серебряный чайник, показывает на ручку в виде змеи, крошечный носик – в виде губ.

– Из царицына приданого. Может, сам Распутин из этого чайника мочу свою пил.

– Приданого?

– А толку-то ему в итоге. У меня кофе в зернах, не хочешь попробовать? Венесуэльский.

– Не, все шик, мне чайный пакетик. “Лайонз”[55]55
  Lyons (1904) – торговая марка чая в Ирландии, принадлежит нидерландской компании “Экатерра”, одна из двух самых продаваемых марок чая наряду с Barry’s Tea.


[Закрыть], если есть.

Усаживаюсь, гляжу на высокие деревья через улицу – дуб и бук. Хоть они всю тропинку расхерачили корнями своими, все ж от них идет приятный зеленый свет – и орава птиц поет. Там, где Мурт живет, боковая улочка петляет к реке. Все постройки здесь старые, в основном жилые, а между ними самая малость магазинных витрин. Сам Мурт сидит за стойкой справа от двери, вытачивает ключи и починяет всякое кожаное. Тут некоторый беспорядок: полки с непарными туфлями и обрезками кожи, подвешены за пряжки ремни, напиханы сумки. Станки для обточки ключей занимают всю длину стены. Недавно он снес стенку гостиной и расширил мастерскую. Покамест смотрится немножко тяп-ляп, но тут он теперь хранит всякую старину и подержанное.

– Глянь вот на это. – Мурт появляется с кружкой чая, показывает на множество всякой всячины на столе. Потемневшие металлические булавки и типа плоскогубцы какие-то, все ржавое. Беру что-то вроде рога, серовато-белое, примерно с мою ладонь, на толстом конце плоское и все целиком гладко отполированное.

– Больше тысячи лет. Выкопали в одном из первых поселений викингов в Ирландии.

– Как оно попало оттуда в “Барахлавку”?

Он качает головой из стороны в сторону, будто не может выбрать между “да” и “нет”, хотя вопрос у меня открытый.

– Много всякого прошло через мои руки, – говорит. – Это, может, себе оставлю. Мне нравится воображать какого-нибудь парня-викинга – как он в летний день отпиливает этот рог и размышляет о том, о чем им там приходилось размышлять. Может, о том же, что и мы: ужин, семья, сугрев, что там за дальним холмом.

– Это среди Лениного добра нашлось? – спрашиваю и кладу рог на стол.

– Не, сам добыл. Лена с друзьями больше по части самовыражения. Украшают, а не восстанавливают. Старательные, и то ладно.

– Как она?

– Сейчас жуть какая накрученная насчет кое-каких моих дел. Лучше б о своем здоровье и настроении пеклась.

Из тенечка под Муртовым штендером выбредает Кри́стал, кладет лапы Мурту на коленку.

– Мисс мадам готова перекусить. – Перед тем как уйти в дом, отщипывает здоровенный кусок от своего пирожного и отдает кошке.

Та пожирает предложенное, то и дело бросая на меня подозрительные взгляды. Останавливается в дверях, трется о Везунчика – ростовую фигуру черного лабрадора. Когда-то стояла у старого почтового отделения с табличкой на шее: “Общество глухонемых мальчиков имени Святого Франциска”. Краска у пса на голове стерлась – дети клали монетки в щель у него на черепушке.

Мурт распевает – что-то о венесуэльском кофе и женщинах. Пока он там хлопочет, я задумываюсь о Венесуэле. Я, в общем, и на карте-то ее показать не смогу. Где-то рядом с Мексикой? А может, вообще в самом низу Южной Америки. Не важно. Тамошним тоже наверняка насрать, если б весь Карлоу снесло ураганом или какой-нибудь псих тут всех повырезал бы. Мне кажется, что имеет для человека значение, а что нет, зависит только от того, где у него ноги стоят.

– Если найдешь свободное время, – кричит Мурт изнутри, – сейчас ремонтируют школу в Киллериге[56]56
  Киллериг – деревенька в 10 км к востоку от Карлоу.


[Закрыть]. Бригада Курранов делает. Несколько хороших столов пойдет на выброс, если мы не заберем. Лаком вскрыть – прилично продадутся.

Понятно, что ему охота подтянуть меня работать с ним. А я его все отодвигаю да отодвигаю. Лесопилка в самый раз. Я ждал, когда мне стукнет восемнадцать, чтоб посмотреть, укрепится ли во мне дар. Или, может, найдется какая-то конкретная болезнь по моей части – глазная или еще какая. И это даст мне опору. А может, ничего и до моих двадцати одного не случится. Или при всех выкрутасах в нашей семейке вообще не судьба мне. Чтоб стряхнуть сомнения, пытаюсь представить себя в Венесуэле. Куда жарче там, чем тут, а кроме этого… нет, не могу вообразить, как оно было б. Или жить на Северном полюсе – это проще. Там было б иглу, Берни прихорашивался бы где-нибудь в уголке, Матерь в иглу к Сисси Эгар за свежими сплетнями ходила бы в снегоступах. Скок газовал бы у порога, пытался б вытащить меня на снегокатные гонки или еще какое баловство. А если б и Джун там оказалась? Может, маловато было б там всяких бедолажек, а потому она, может, работала б разъездным врачом, если там такие есть. А я? Про себя ничего представить не могу. Хотя белизна вот эта общая мне нравится. Было б неплохо.

Из-за спины у меня доносится шепот.

– Не оборачивайся. Чего это он там?

Что за хрень. Я не заметил, а за деревом напротив какой-то мужик, кепка надвинута на лицо. Когда замечает, что я на него смотрю, чуток сдвигается.

– Это ж Старик Куолтер?

– Он самый, точно.

Все знают Ронана Куолтера, потому что он в церкви укладывается на пол и ползет по срединному проходу до самого алтаря. Семь дней в неделю он там перед работой, на пузе лицом в пол. Пришлось запретить ему появляться на причастиях и конфирмациях.

– Он сюда идет?

– А то, – говорю.

– Нахер его. Уноси в дом кофейник и брошки.

Как только дружок этот замечает мою суету, сразу прибавляет шагу. Я собираю все со стола и уношу в мастерскую.

Куолтер заходит.

Мурт выпрямляется, приглаживает волосы, заново стягивает хвост на затылке.

– Ботинки себе желаешь растянуть, Ронан? Я слыхал, у Шо славные сандалии есть на лето. В детском отделе.

Кажется, Мурт попадает в точку: Куолтер тут же краснеет. Гляжу на его ступни – те и впрямь крохотные. Чудо еще, что он равновесие удерживает, – это даже не ступни, а чуть ли не лапки.

– Та вот рекламная доска снаружи. Указатель. Тебе разрешение на него нужно, – говорит Куолтер и подбородок на Мурта наставляет. – Это жилой квартал. Тут люди на инвалидных креслах, коляски.

– Ну, – говорит Мурт, – Айлин Маккейб из шестнадцатого номера прокатилась тут в своем кресле с моторчиком, на пробу. Весь тротуар проехала без труда.

– Еще одна жалоба в совет, и у тебя будут неприятности. – По полной программе он себя накручивает. – Это использование не по назначению, никуда не денешься.

Мурт ни гу-гу.

Прежде чем уйти, дружочек бросает на стойку конверт.

– Копия моего письма мистеру Лоури, инженеру графства.

– Что?

Куолтер встает в дверях, постукивает кулаком Везунчику по голове.

– У тебя разрешение есть?

– На что? – спрашивает Мурт.

– Чтоб собирать на благотворительность, нужна лицензия.

– Хрен тебе, а не лицензия, – говорит Мурт.

Ржу с них двоих, и Куолтер выметается.

Мурт отпивает кофе.

– Этот паршивец не успокоится, пока из Рождества всю радость не высосет. Зайди-ка на минутку.

– Что вообще происходит?

Он мне рассказывает, в чем беда: Куолтер переселился по соседству – унаследовал дом от своей тетки Силви Кирван. Нравилось ей пропустить после обеда стаканчик-другой – или третий – хереса, да и Мурт не возражал. Так вот, дружок этот убежден, что Мурт обобрал тетку Силви на какие-то старые семейные реликвии. Да и вообще Муртов общий фасон ему не нравится – Куолтер считает, что из-за Мурта весь квартал хуже смотрится.

– Он все старается подговорить местных против моей лавки. Меня из-за него распнут, он со своими жалобами из городского совета не вылезает.

Конечно, Мурт довольно-таки много себе позволил в смысле того, что превратил весь первый этаж своего дома в торговое предприятие. Он считает, что на дальнейшее лучше всего отремонтировать сарай на задах переулка и перебросить инструменты туда.

– Я б тогда мог плотнее сосредоточиться на антиквариате. Ключи и обувь, Фрэнк, – удобное прибыльное дельце.

Мы приходим в кухню, и я едва не забываю, что́ произошло только что. Тут форменный зоопарк – столько всего навалено на столе и стульях. Матерь и близко не обрисовала положение. Первая фиговина, что оказывается у меня в руках, – голова от распятого Иисуса, которую они приделали к Барби. А вот статуэтка Марии, на руках у ней младенец, весь покрытый искусственным мехом. Со всего – от святого Патрика до Падре Пия – сыплются перья и блестки. По сравнению с этим добром Батёк-Божок смотрится вполне ничего.

– Блядский ужас. Колыбельку Иисуса ее в этом году украсить точно никто не попросит.

Вид у бедняги Мурта потерянный.

– И ты все это барахло собираешься в Волчью ночь продавать? – спрашиваю.

– Тупик у нас тут. Не хочу ей крылья подрезать. Но она ужасно нервная. Совсем как мать ее.

Мурт считает, что если выставить такое в витрину, положение он себе только ухудшит – вода на мельницу Куолтеру. Ключи и обувь еще ладно, однако полномасштабную антикварную лавку ему держать не разрешено – что уж говорить о фриковой художественной галерее.

– Есть же еще и те, кто верит в преступное богохульство, – Мурт такой.

Говорит, что мог бы обратиться за разрешением на перепланировку, обустроить лавку и мастерскую по всей форме. Денег у него на это хватит, но уйдет время.

– Я ж уже не молод. Надо либо все узаконивать, либо завязывать с этим. Конечно, толку никакого, если не найду, с кем это делать вместе, чтоб человек рано или поздно меня сменил.

– Может, Лена могла б этим заниматься?

– Да она не потянет. А вот у тебя глаз на это дело есть.

– Я в деловых вопросах не смыслю вообще.

– Быстро насобачишься.

Выбирает болванку для ключа со стенда, закрепляет в тисках. Готовые ключи вручает мне вместе со старым комплектом.

– Я вроде как слыхал, Берни влип в какие-то неприятности?

Выкладываю ему о поездке Берни на “скорой”.

– Надо ему найти свою колею, – Мурт мне, катая в ладони древний рог, сжимая его, как кинжал. – Иногда ребенок осваивается в жизни совсем не сразу.

– Ты и половины не знаешь о том, что еще там Берни осваивает, – говорю. – Его мотает во все стороны.

У Мурта на комоде – поднос со старыми украшениями, он приносит его на кухонный стол. Принимается копаться в этой куче, вытаскивает одну штуку, откладывает в сторону.

– Похоже, он тебя достал.

– Ну, кому-то вечно приходится расхлебывать.

Мурт говорит, что в больнице оказался Берни, а не я. Ответственным за благополучие Берни меня никто не назначал. Предлагает мне вместо этого о себе и своем раскладе подумать.

Почему всё на меня сваливают, будто дело во мне? Я ничего никому говорить не собирался, но из меня оно прет. Выдаю Мурту кое-что из того, что Берни мне сказал в больнице.

Мурт слушает, попивая кофе. Но то, что он от меня слышит, его вроде как не потрясает.

– Хорошо, что Берни смог тебе довериться, – говорит Мурт, а сам пьет себе дальше.

Я не уверен, что он ухватывает всю картину: Берни толкует о том, чтобы изменить себя физически, жить другим человеком. Или тем же человеком, но в совершенно другой версии – в смысле, не быть больше парнем.

– Как Матери со всем этим потом быть? – говорю. – Он же может где угодно в городе появиться. В магазинах, в пабах. Вообще где угодно. В “Теско”, у Моррисси, в собесе. Не просто наряженным. Он собирается все изменить. Внешний вид, волосы. Вот прямо все.

– Ну, я б насчет нее так не переживал. Твой отец справлялся, – говорит Мурт, а сам подносит к свету здоровенный зеленый кулон. – Значит, и она справится.

Мне требуется минута, чтобы до меня дошли его слова.

– Батя?

Мурт молчит.

– Думаешь, он знал?

– Я знаю, что знал. Твой отец видал каких угодно людей так или иначе. Берни – не первая женщина, какая телом ошиблась. Такое бывает.

– А Матерь что же? Она знает?

Мурт не спешит с ответом, кладет ожерелье в отдельную коробочку.

– Вряд ли. Билли хотел, чтобы Берни сам ей сказал, когда сочтет нужным. Я не считал, что после того, как вашего отца не стало, я имею право заводить с ней этот разговор. Это Берни решать, когда таким делиться.

– А сам ты что про это думаешь?

– Сдается мне, тяжелая у него впереди дорога, как бы он к ней ни подступился. Усугублять не хочу.

Уму непостижимо. Батя, стало быть, знал. Уж он-то догадался бы. Мурт даже намекает, что Батя принял Берни. Если вдуматься, оно, конечно, так и есть – принял. Берни ж непогрешимый.

Лицо у меня, должно быть, сделалось то еще, потому что Мурт протягивает руку, хлопает меня по плечу.

– Твой отец видел в тебе большой талант ладить с людьми, – говорит. – Он знал, что у тебя хорошие руки. Хорошее сердце. Это главное.

Такое огрести – та еще гадость. Потому что это значит, что он мог подумать, будто я не всамделишный седьмой сын. Не в том прямом смысле, в каком Батя был, а за ним их отец и так далее в прошлое до бесконечности. Немудрено, что он вечно старался избегать моих вопросов, всякие отговорки находил, чтоб меня отвадить, когда людей лечил.

– Главное? Правда? Оно ж ни хрена не стоит. – Хватит с меня. Кладу ключи в карман и двигаю на выход.

Вместо того чтоб сразу ехать домой, иду на задний двор его дома. С самого детства я любил там копаться. У калитки стоят обеденный стол и набор стульев, я раньше их не видел. Хорошее дерево – может, даже орех. Двери какие-то, оконные рамы, еще одна газонокосилка. Я бы глянул на ее движок. В сарае из гофры – целая куча рукомойников.

Узнаю два здоровенных зеркала, которые нам отдали в одном пабе в прошлом году. Мне раньше казалось, что если привести в порядок все это добро, можно заработать приличные деньги. Сейчас оно кажется немножко убогим. Поломанным. Бестолковым. Когда-то все это было кому-то ценным, а оказалось в итоге здесь – сваленным в кучу.

Кручу педали по Баррак-стрит, задерживаюсь на красном, дорогу переходит отряд девах с колясками – топают в парк. Гляжу через улицу и вижу, как из старого библиотечного здания появляется подруга наша хиппушка, а с ней какой-то мужик в мощных дредах. Трудись этот парень на лесопилке, ему б сетка для волос на бороду понадобилась, не то засосало бы, порубило и выплюнуло в два счета. Вот, значит, где Джун работает, видимо, – в молодежном клубе. Смотрю, как эти двое опускают на витринное окно ставню и топают дальше. Джун выходит из боковой двери, наклоняется, вешает на ставню замок. Жду, не глянет ли через плечо. А потом думаю о себе, обыкновенном Фрэнке Уилане без всякого таланта или дара, помахиваю тряпочкой над ногой у пацаненка да беру с нее за это наличные. Стыдобища. Укатываюсь за припаркованный фургон.

Она догоняет остальных, но немножко скачет на одной ноге. Прислоняется к стенке, снимает сандалию, вытряхивает из нее что-то.

Всю дорогу домой я думаю о камешке, попавшем ей в сандалию под пятку. Даже малюсенький камешек может достать страшно – так он врезается, когда на него наступаешь. Напоминает о себе при каждом шаге. Думаешь, что можно идти дальше, ан нет. Не даст не обращать на себя внимания.

То, что я сейчас услышал от Мурта, напоминает мне кое о чем. Оно мелкое, но зудит и зудит. Было дело, Батя с Муртом устроили большой вывоз из дома какого-то старика, и Батя притащил домой целую спортивную сумку журналов. Поначалу я думал, там будут “Матч”, или “Удар”, или даже “Бино”[57]57
  Match (с 1979) – британский футбольный еженедельник для подростков. Shoot (также Shoot Monthly, 1969–2008) – британский футбольный журнал. The Beano (исходно The Beano Comic, с 1938) – британский сборник-антология комиксов для детей.


[Закрыть]. Нет. Сплошь женские журналы. Батя сказал, это для Матери, но сумку дал Берни. Я полистал сколько-то, искал рубрику “Вопросы – ответы” или советы насчет секса. Но там была почти сплошь мода, макияж и прочее фуфло. После Батиной смерти Берни на этих журналах свихнулся. Часы напролет валялся на кровати, фотки разглядывал. “Вог” там был в основном, кажется, не то чтоб меня к ним вообще подпускали. У меня в голове оно горит прямо-таки, как Батя появляется со двора, а мы с Матерью и Берни сидим за столом, нам интересно, что он принес, а Батя предлагает нам угадать. Дебильные эти блядские журналы.

Качу домой изо всех сил, аж глаза жжет.

И бородавка телу прибавка

Захожу со двора и вижу Берни – он опять занял весь кухонный стол, барахло свое раскидал. Смотрится на себя в зеркало, глаза снизу подрисовывает черным карандашом. Вот уж кого не хочу сейчас видеть, так это его.

– Пропустил чуток, – говорю.

– Где? – он мне, складывает губки бантиком, моргает.

– С бритьем. Под левым ухом.

– Иди ты. В холодильнике курьи крылышки. Зверски острые, впрочем.

Стоит ему заикнуться о еде, как я осознаю, что проголодался. Кладу сколько-то крылышек в микроволновку, зафигачиваю чайник. Тянусь к сушке за вилкой, задеваю ложку, воткнутую в пакет с сахаром, и катапультирую дорожку сахарного песку по всей кухонной стойке.

– Да блин. Что с тобой вообще? – он мне. – Носишься тут. Сядь уже, а. Ты меня нервируешь.

Микроволновка пищит, вынимаю оттуда крылья. Кусаю – и сразу же обжигаю себе небо. А следом у меня распухают губы и все немеет от перца в соусе. Я чуть ли не рыдаю от боли. Берни ржет надо мной, но хоть стакан молока придвигает мне через стол. Когда рот у меня и куриные крылья остывают чуток, принимаюсь за них опять.

– Мурт спрашивал, как у тебя дела.

– Я не знал, что ты был у Мурта. – Он опять занялся своим лицом, крутит головой то так, то эдак. – Чего ты на меня уставился?

– После больницы и всего прочего он надеется, что у тебя все в порядке.

– Ты ему сказал, что у меня все шик? Красота моя при мне, и это главное.

– Он про Батю говорил.

– А что про Батю? – Берни собирает свои манатки. На телефон ему всю дорогу сыплются сообщения, и он теперь листает их и набирает что-то как угорелый.

– Батя говорил с Муртом о тебе.

– А что обо мне? Когда? – Он все еще смотрит в экран телефона. Но мне видно, что он насторожился: замер, а сам просто гоняет пальцем по экрану туда-сюда.

– Чего ты не сказал мне, что Батя знал? Той ночью, когда мы с тобой про это говорили.

Он жмет плечами, закрывает зеркальце.

– Он небось убит был, когда узнал, – говорю. – Он тебя застукал за переодеванием или что?

– Да какого хера, Фрэнк. Нет, я ему сам сказал.

– Что? – Ушам своим не верю. Мы ж совсем детьми были, когда Батя погиб. Мог ли Берни такое думать в те времена?

– Я ему сказал. Он понял. Сказал, его устраивает.

– Так и сказал? Устраивает? Что ты ему дочь, а не сын?

– Ну, не в таких выражениях. Но в целом да.

У меня еда не глотается. Пытаюсь пропихнуть ее в глотку, но она застряла. Иду к мусорке и сплевываю все изо рта. Пробую отдышаться.

– Все путем, Фрэнк?

– Косточка куриная. Что он сказал?

– Я поплакал немножко и, думаю, он тоже, может, с минуту плакал. Обнял меня. – Берни смотрит себе на руки. – Сказал, что желает мне счастья в жизни, чего б оно ни стоило. Потому что им от меня счастье.

– А Матерь что?

Теперь Берни молчит. Я дожимаю, и он признаётся: она все еще не в курсе. Берни говорит, все сложно. Начинает объяснять, но я ему такой: ладно, брось. Неинтересно. Скидываю оставшиеся крылья в мусорку, ополаскиваю тарелку. Прежде чем выйти из кухни, пристально смотрю на него. Он увлеченно стрижет ногти в блюдце. Странно, да, но у меня мелькает вот это – что я вижу его не как своего брата-близнеца, а как совершенно отдельного человека. Конечно, у всех свои секреты и прочая херня, но я вижу, что у него есть такая вот черта занимать в мире место так, будто он им владеет. Ни у кого ничего не спрашивает, просто идет своим путем. Может, у него это оттого, что Батя был в курсе. Понятное дело, я никогда не считал, что, раз он гей, значит, он несчастнее или хуже меня. Но, видать, я думал, что люди считают его странным, а меня нормальным. Нормальным, ну да – вот только мне полагалось наследовать эту штуку, дар, которая добавляла мне особенности, силы. А оказывается, ему-то вполне шикарно быть таким, какой он есть, а я остался ни с чем. И Батя всегда это знал. Вот что хуже всего.

* * *

Выходные получаются, в общем-то, тихие, особенно раз Матерь все еще порядком взбаламучена из-за того, что стряслось с Берни в городе. Она почему-то продолжает винить в этом меня – что я не пошел с Берни домой. Ну хоть сидит у Сисси почти все время, шьет костюмы и мне по мозгам не ездит.

Скок объявляется в субботу, пытается меня вытащить, но ленивые выходные мне явно не помешают. Надо подкопить деньжат хоть чуток, а то я после того загула напрочь банкрот.

А еще вот что: хочу побыть рядом с Божком. Матерь вроде не так крепко к нему липнет, как в первые несколько дней, а потому он возникает то и дело по всему дому – то на кухонном столе, то на полу в гостиной. Штука в том, что я вроде как ловлю от него странные такие волны, как мимо ни пройду. Раз-другой показалось, что слышу его голос, а когда оборачиваюсь, ловлю на себе его взгляд в упор.

Хоть и толком не понимаю, что я к нему сейчас чувствую. К тому, что он ничего не сказал насчет Берни и как он обращался со мной в смысле целительства. От того, что я теперь знаю, что он все знал, я вообще все ощущаю по-другому: и себя, и нашу семью, и всякое, что, как мне казалось, – накрепко прибитые гвоздями факты.

Во вторник вечером звонит эта женщина, оставляет голосовое сообщение, просит полечить ее отца в Тинахели, которому устраняли катаракту. Он опять чуть ли не ослеп, а к врачу возвращаться не хочет. Слышу, как Матерь перезванивает ей, говорит, что Бати больше нет. Обо мне даже не заикается, рекомендует Марти Даффи из Багналзтауна[58]58
  Тинахели – городок в графстве Уиклоу в 36 км к востоку от Карлоу. Бангалзтаун – городок в 15 км к югу от Карлоу.


[Закрыть].

– Чего ты не сказала им, чтоб ехали ко мне? – спрашиваю Матерь, когда садимся за чай.

– Кому? – она мне.

– Сама знаешь кому. Той тетке по телефону.

– Глаза – вещь коварная. Даже твой отец подтвердил бы.

– Ага-ага. – Берни кивает на Божка.

То, как Матерь все решила в обход меня, даже не спросив, – она такое и раньше проделывала. Не верит в меня. Батя небось ей сказал, что мне не дано. Пусть даже не объяснил почему. Все знали это еще до меня. Мозг у меня все вертится и вертится, как шуруп, туже и туже с каждым оборотом. Вкручивает все крепче этот вот факт: со мной всё – с этой всей историей про седьмого сына.

– Кстати, о глазах, – Матерь мне. – Та еще кутерьма сегодня.

Новый пес-поводырь Пядара Ласи обрушил у Моррисси целый стенд печенья с шоколадной крошкой. Материна доля в сорок пачек – в коробке на парадном крыльце. Не просрочка вообще. Так что можем лопать битое печенье на завтрак, обед и ужин, если охота.

Матерь за Пядара довольно-таки расстроилась.

– Сказала ему, когда прибиралась, дескать, что ж это за собака такая? А он мне: “Лабрадор это”. Из него такой же лабрадор, как из меня. Собственный нос до своего же зада не доведет.

– Жестоко это – так слепого разыграть, – говорит Берни и закидывает горсть печенных крошек с шоколадом себе в гоб[59]59
  Гоб (ирл. gob) – здесь: пасть, рот.


[Закрыть].

* * *

После чая в среду приходит Эйтне Эгар со своими бородавками. Пока Батя был жив, Эгары всей семьей к нему ходили без передыху со всякими хворями, болями и чем только не. Ко мне теперь ходит одна Эйтне.

Обычно она ждет, пока вся рука не покроется, а тут вдруг всего три или четыре на пальце левой и две на правой ладони. Да и мелкие вдобавок.

– Их же почти не видно тут, Эйтне, – я ей.

– Я знаю, – говорит. – Шикарно было, пока работала у Конлона – заказы принимала по телефону. Но с прошлой недели я на кассе в мясном у Тайнана. Колли Тайнан говорит, надо это все убрать, чтобы покупателей не распугивать.

– Не поспоришь.

Тайнан ей велел их свести заморозкой, но она предпочитает естественный подход. Чувствую себя немножко шарлатаном. С тем же успехом она могла б, наверно, и свиную котлету приложить. Но она пришла сюда и платит не сама, так что в любом случае не обеднеет.

– По-любому попробуем.

Она болтает о работе и про всякое городское. Ответить ей мне есть мало что. Чем быстрее с этим покончим, тем лучше.

– Как там Берни? – спрашивает, когда уже собирается уходить.

– Порядок.

Я и забыл, что Эйтне ходила с Берни на выпускной. Для гея, да еще и для гея, который собирается быть женщиной, девчонок у Берни сколько-то набралось. Он вообще подумал хоть минутку, каково им будет, если он решит перемениться?

– Ты ему передай, что я о нем спрашивала, – говорит.

– Передам.

– Когда они в Лондон собираются?

– Кто?

– Кажется, я слыхала, как твоя мама говорила моей что-то про поездку, – она такая, а сама вся малиновая делается. – Ну короче, до скорого.

– Пока.

Лондон, чтоб меня. Ему денег на автобус до Туллоу еле хватает. Небось сидит наверху и подслушивает.

Кричу ему:

– Берни, подружка твоя приветы тебе передает.

Нет ответа. Беру из холодильника колу. Божок на подоконнике, на прямом солнечном свету из окна. Приятный вечер на улице, Батя в такие вечера возился в огороде, копал грядки или чинил что-нибудь – даже после целого дня разъездов. Почему б и нет? Беру Божка под мышку и выношу в беседку. Мы со Скоком построили ее для Матери в прошлом году, и ей там нравится сидеть по вечерам. Таков был отчасти наш план – ну, план Скока на самом деле, – забирать с лесопилки обрезки и городить из них садовую мебель. Немножко подзарабатывать. Почему мы бросили эту затею, даже не помню.

Сидим впитываем тепло – я и Божок. Рассказываю ему про Эйтне. Он ее жуть как обожал, радовался, когда Сисси ее приводила с собой. Может, потому что у него не было своей дочки.

– Хоть оно и не такое черно-белое, как кажется, правда, Бать? Берни считает, что нет. И Мурт. Когда ты узнал про Берни? Он говорит, что ты сам догадался еще до того, как Берни тебе рассказал. То есть, если ты знал, у тебя с самого начала были насчет меня сомненья. Помнишь, я маленьким думал, что смогу убрать синяк, если к нему прикоснусь, все равно как лужа высыхает. Или если помашу рукой над поцарапанной коленкой у Берни, порез затянется. Ты на меня тогда так глянул. Дичь это, потому что сегодня я с Эйтне все делал как обычно. Разницы никакой. Может, я вообще никогда ничего не чувствовал. Просто повторял за тобой. Но я не знал, что у тебя в голове при этом происходит.

Солнце светит мне в прищуренные глаза, я на минуту жмурюсь.

– Почему ты мне ничего не говорил? Ты для этого вернулся? Чтоб лично сказать мне, что песенка спета?

Я, видать, задремываю и просыпаюсь от воя из кухни. Бегу туда. Матерь.

– Какого хера?

– Он пропал, – она мне. Падает в кресло. – Эта чувырла Лена. Я ей устрою.

– Да блин, я думал, на тебя напал кто. Он со мной.

Она подскакивает, глазищи полыхают.

– Ты чего там делаешь с ним? На кусочки пилишь?

Нисколько мне не доверяет вообще. Пошла она. Так паршиво она об остальных наших идиётах сраных не думает. Я у ней отродье. Парни в Австралии, фотки в Фейсбуке что ни день, считай, отпуска на Бали, прыжки на тарзанке в Новой Зеландии, Сенановы мотоциклы, а домой они на Рождество приехать не могут, когда Матери больше ничего не надо, а только повидать их. А теперь Берни приспичило влезть на хренов крест. Все шишки мне, значит.

Приношу Батю-Божка. Тресь им об кухонный стол. Ничего не говорю, ухожу в сад остыть. Матерь идет следом с белым “Магнумом” для меня и “Корнето” себе.

– Не хотела тебя обидеть, сын, но я сама не своя. Как первый раз эту фигурку увидала, так, не сойти мне с места, подумала – отец твой вернулся. А теперь, кажется, опять не чувствую. Не знаю, может, я чуток с приветом сейчас.

– Ладно, давай уже сюда свой “Магнум”, пока не потек.

Садится в беседке рядом со мной. Поскольку опоры у беседки вышли немножко неодинаковые, мы вроде как притиснуты друг к другу в углу. И тут она мне заявляет: оказывается, Эйтне была права, они и правда собираются в Лондон – Матерь и Берни, на несколько дней.

– Что? Он едет в Лондон? – я ей. – Ему даже пива всем заказать не по карману.

– Вредный ты.

– И когда это все?

– Не раньше воскресенья. Всего на несколько ночей.

– Ушам, блин, своим не верю. Вы мутили за моей спиной.

– Ты разве сам не говорил, что Берни б не помешало сменить обстановку? – она такая. – Для его душевного здоровья.

– Он тебе ни пенса не отдает. А как же я?

– Слушай, я твою тетку Айлин не видела сто лет. Антони у нее из инвалидного кресла почти не вылезает, домой они теперь приедут невесть когда. Да и вообще, мне кажется, вам с Берни не повредит отдохнуть друг от друга. Вы, пока росли, были лучшими друзьями. А теперь…

Я встаю, не успевает она договорить то, что собиралась там сказать. С сестрой своей Айлин она несколько лет назад едва разговаривала. Доедаю мороженое и оставляю Матерь одну.

Прохожу кухню и не могу не глянуть на Божка. Жуть как трудно описать, что в нем такого, но он любой взгляд держит запросто.

– С тех пор, как тебя не стало, все пошло совсем вразнос, Бать. Помню, как в этом доме битком было пацанов и люди то и дело стучали в дверь, приходили лечиться. А теперь Матерь с Берни дружат не разлей вода, а я им отрезанный ломоть. Уйди я на все четыре стороны, им насрать, значит?

Разговор с ним меня утихомиривает. С Батей так всегда было. Он сам говорил, что в этом главная часть лечения – помогать людям взять себя в руки, при всех хворях, даже если болеть не перестанет. Взять в руки себя и держаться внутри. Я знаю, о чем говорю, потому что он и со мной так.

– Не выходит, Бать, – я ему.

И чуть ли не слышу, как мне говорит его голос:

– Перемелется, сынок. Оставь как есть.