Текст книги "Черепаший вальс"

– Лука, ради бога, мне самой обидно, но она так редко приезжает…

– Я все понимаю: нежное материнское сердце…

Его издевательский тон вывел Жозефину из себя.

– Как ваш брат, получше?

– Состояние стабильное.

– А-а…

– Вы вовсе не обязаны о нем справляться. Вы слишком вежливы, Жозефина. Слишком вежливы, чтобы быть искренней.

Она почувствовала, как в ней закипает гнев. С каждым словом он все больше становился чужим, непрошеным гостем, с которым ей совершенно не о чем разговаривать. Она с удивлением и даже с удовольствием отметила это новое для себя чувство. Достаточно использовать этот гнев как рычаг, и Лука будет сброшен за борт. Утонет в море ее безразличия. Она чуть помедлила.

– Жозефина? Вы меня слышите?

Тон был игривым, насмешливым. Она собрала все силы и нажала на рычаг.

– Вы правы, Лука, мне абсолютно наплевать на вашего брата, который обзывает меня клушей, а вы соглашаетесь!

– Он страдает, он не может приспособиться к жизни…

– Вам это нисколько не мешало вступиться за меня. Мне неприятно, что вы никогда меня не защищаете. И в придачу все это пересказываете мне. Вам как будто приятно меня унижать. Мне не нравится, как вы ко мне относитесь, Лука, если быть точной.

Долго сдерживаемые слова неудержимым потоком рвались наружу. Сердце ее колотилось, уши пылали.

– Ах-ах! Наша монашка бунтует!

Он заговорил в точности как брат!

– До свидания, Лука… – выдохнула она.

– Я вас обидел?

– Лука, думаю, вам не стоит больше звонить.

Она поняла, что взяла верх. Нарочито медленно, упиваясь своим расчетливым равнодушием, обронила:

– До свидания.

И повесила трубку. Долго смотрела на телефон, как на орудие преступления, поражаясь собственной отваге, чувствуя смутное уважение к этой новой Жозефине, способной бросить трубку, разговаривая с мужчиной. И это я? Я это сделала? Она расхохоталась. Я порвала с ним! Первый раз в жизни сама ушла от мужчины! Решилась! Я, кулема и недотепа, серая библиотечная крыса, которую можно бросить ради маникюрши, задавить долгами, оскорблять, которой все вертят как хотят, я это сделала!

Она подняла голову. Было слишком рано, чтобы говорить со звездами, но вечером она им все расскажет. Расскажет, как выполнила свое обещание: никто больше не посмеет вытирать об нее ноги, никто не посмеет презирать ее, никто не сможет безнаказанно ее оскорбить. Она сдержала слово.

И побежала будить Ширли, чтобы сообщить ей хорошую новость.

Анриетта Гробз вышла из такси, оправила платье из натурального шелка и, наклонившись к дверце, попросила водителя подождать. Тот в ответ буркнул, что делать ему больше нечего. Анриетта сухо пообещала солидные чаевые; тот кивнул, вертя ручку радиоприемника в поисках нужной волны. «Я ему предлагаю деньги, чтобы он просто посидел за рулем своей колымаги, а он еще недоволен! – ворчала Анриетта, впечатывая квадратные каблуки в гравий аллеи. – Чтоб вам провалиться, бездельники!»

Она приехала за дочерью. «Хватит уже, отдохнула, нечего киснуть в больничной палате, это уже распущенность, и ничего больше; собери вещи и готовься к выписке», – заявила она ей накануне по телефону.

Врачи дали согласие, Филипп оплатил счет, дома ждала верная Кармен.

– И что мне теперь делать? – спросила Ирис, устроившись на сиденье и положив руки на колени. – Ну, кроме маникюра, конечно.

Она сунула руки под сумочку, пряча обломанные ногти.

– Мне было хорошо в той комнатушке. Никто меня не беспокоил.

– Ты будешь бороться. Вернешь мужа, положение в обществе, свою красоту. Совсем себя запустила, кожа да кости! Безобразие! Тебя и обнять страшно, того гляди уколешься. Женщина, которая не следит за собой, – это женщина без будущего. Ты слишком молода для затворницы.

– Моя песенка спета, – сказала Ирис спокойно, словно констатируя факт.

– Не болтай языком! Займешься гимнастикой, почистишь перышки, подкрасишься и вернешь мужа. Мужчину заарканить нетрудно, достаточно простого танца живота. Учись вилять задом!

– Филипп… – вздохнула Ирис. – Он навещал меня из жалости.

Я его стесняю, подумала она. Он не знает, что со мной делать. Нельзя стеснять человека, если он тебя больше не любит. Надо сидеть тихо и не высовываться, чтобы оттянуть разрыв. Ждать, пока тебя забудут, забудут все обиды и претензии. И надеяться, что, когда гроза минует, тебя примут обратно.

– Постарайся!

– Не хочется…

– Нет уж, изволь разохотиться, не то кончишь как я – будешь ходить в кусачих кофтах с распродажи да закупаться банками тунца и зеленого горошка по сниженным ценам!

Ирис выпрямилась, в ее глазах мелькнул насмешливый огонек.

– Ты поэтому меня отсюда вытащила? Потому что у тебя кончились деньги и ты решила ими разжиться у Филиппа?

– О! Как я вижу, тебе лучше, почти оклемалась!

– Не часто ты приезжала ко мне в клинику. Не перетрудилась.

– Не люблю больницы.

– А тут вдруг явилась, потому что я тебе понадобилась, а вернее, понадобились деньги Филиппа. Противно!

– Противно, что ты махнула на себя рукой, а вот Жозефина живет припеваючи. Она тут ходила обедать к этому борову Марселю. Под ручку с твоим мужем!

– Я знаю, он мне говорил… Знаешь, он ведь ничего не скрывает. Даже не дает себе труда… Лучше бы он мне врал, тогда оставалась бы какая-то надежда. Я бы думала, что он не хочет причинить мне боль, что он ко мне еще привязан.

– И ты спускаешь ему с рук?

– А что, по-твоему, мне делать? Плакать? Хватать его за фалды? В твое время это, может, и сработало бы. Сейчас нет смысла бить на жалость. Во всем конкуренция, даже в любви. Надо иметь стальные нервы, апломб и напор, а я уже так не умею.

– Неважно! Раньше умела и опять научишься…

– К тому же я даже не уверена, что люблю его. Я никого не люблю. Мне даже сын безразличен. Я не поцеловала его на Рождество. Не хотелось приподниматься, чтобы его поцеловать! Я – чудовище. Так что мой муж…

Она говорила непринужденным тоном, словно это признание ее скорее забавляло, чем печалило.

– Кто тебя просит его любить? Ты сама устарела, бедная моя девочка!

Ирис повернулась к матери: разговор становился интересным.

– Значит, папу ты никогда не любила?

– Что за глупости! Это был муж; никто не задавал себе лишних вопросов. Женились, жили вместе, иногда смеялись, иногда нет, но уж точно из-за этого не страдали.

Ирис не помнила, чтобы отец с матерью хоть раз вместе над чем-то смеялись. Смеялся он – своим собственным остротам. Чудной был мужчина! Занимал совсем мало места, говорил мало и умер так же, как жил – тихо и незаметно.

– В любом случае, – продолжала Анриетта, – любовь – это приманка для глупцов, ее придумали, чтобы продавать больше книг, журналов, кремов для лица и билетов в кино. На самом деле это что угодно, только не романтика.

Ирис зевнула:

– Может, тебе стоило подумать, прежде чем производить нас на свет? Сейчас-то слегка поздновато.

– Что касается секса, с которым вы нынче так носитесь, то об этом я даже говорить не хочу… Отвратительная повинность, которую приходится отбывать, чтобы удовольствовать пыхтящего сверху мужчину.

– Еще того лучше. По-моему, ты изо всех стараешься убедить меня вернуться в больничную палату!

– Но ты же вышла оттуда не для того, чтобы влюбляться! Ты вышла, чтобы вернуть себе положение, квартиру, мужа, сына…

– И счет в банке, чтобы разделить его с тобой! Ясно. Боюсь только, я тебя разочарую.

– Я тебе не позволю отчаиваться. Это слишком легко! Я за тебя возьмусь, девочка! Можешь быть уверена!

Ирис улыбнулась, спокойно и безнадежно, и повернула прекрасное печальное лицо к окну. Почему они все требуют от нее каких-то действий? Лечащий врач нашел ей преподавателя физкультуры, тот будет приходить к ней, чтобы «подключить ее тело». Ну и жаргон! Я же не штепсель, который нужно сунуть в розетку. Врач был молодой. Высокий, симпатичный шатен с круглыми карими глазами и бородкой печального барда. Человек ясный и понятный, как дважды два, с таким уж точно не придется страдать. Наверняка никогда никуда не опаздывает. Он называл ее «мадам Дюпен», она его – «доктор Дюпюи». В его глазах она читала, какой диагноз он ей поставит. Едва ли не названия лекарств, которые он пропишет. Она не вызывала в нем никакого волнения. А ведь раньше, до этой сонной клиники, я еще нравилась мужчинам. Их взгляды не скользили по мне равнодушно, как у этого Дюпюи. Мать права, надо взять себя в руки. Остается только врать, убавить себе лет пять и подкрепить эту ложь ботоксом.

Она нащупала в сумочке пудреницу и открыла ее, чтобы посмотреться в зеркало. На нее взглянули два серьезных ярко-синих пятна. Глаза! У меня еще остались мои великолепные глаза! Я спасена! Ведь глаза не стареют.

– А на воле совсем неплохо, – сказала Ирис, повеселев от мысли, что вновь обрела свою красоту. И воскликнула, разглядев наконец залитую дождем улицу:

– Какое уродство! Как только люди живут в этих клетушках? Неудивительно, что они их поджигают. Запрут людей в этих крольчатниках и удивляются, что тем невмоготу.

– Вот и подумай как следует. Если не хочешь жить в бетонной коробке, самое время привести себя в порядок и вернуть мужа. Иначе придется открыть для себя скромное очарование пригорода…

Ирис вяло улыбнулась и стала молча смотреть в окно.

Не очень-то она восприняла мои слова, подумала Анриетта, украдкой косясь на точеный профиль старшей дочери. Сталкиваясь с неприятностями, Ирис и не пытается их преодолеть, а всегда обходит стороной. Старается не замечать. Переносится в идеальный мир, где все беды и проблемы исчезают по мановению волшебной палочки. В мягкий, непроницаемый, ласковый мир, где не нужно прилагать усилий, достаточно просто присутствовать. Она готова поверить первому встречному шарлатану, который посулит продать ей самое что ни на есть доподлинное счастье – лишь бы все получилось само собой. Готова душой и телом предаться тому, кто исполнит ее желания, хоть Богу, хоть ботоксу. Она может стать монахиней, уйти в монастырь, только чтобы не бороться. Ее считают сильной, а она держится одними пустыми, дешевыми грезами. На все согласна, лишь бы не пачкать руки в житейских дрязгах. Но тут уж придется ей поднапрячься. Вернуть Филиппа будет ох как нелегко. Странная она все-таки девочка. Освещает вас своей ослепительной улыбкой, ярко-синим сиянием глаз, а сама вас и не видит. Ни во взгляде, ни в улыбке – ни капли тепла или интереса. Наоборот, она выставляет их перед собой как ширмы. И тем не менее никто перед ней не устоит: она такая красавица! Кому сказать – это я про собственную дочь! Можно подумать, я в нее влюблена. Как эта Кармен, которая ждет ее дома. Так или иначе, за такси я платить не буду. Разоришься такие концы делать!

«И как я стану жить?» – думала Ирис, водя пальцем по запотевшему стеклу. Мне придется выходить, общаться с людьми. С теми, чьи губы за эти месяцы пересохли от клеветы. Она буквально слышала, как шепчутся злобные сплетницы: красотка Ирис Дюпен загибается в клинике где-то под Парижем. Она вздохнула. Надо найти какой-то ход. Какого-то троянского коня, который вернет меня обратно, в жестокий и зловонный высший свет. Беранжер? Не тот размер, никакого веса. Кавалер? Да, богатый, влиятельный мужчина. Надо, чтобы видный мужчина меня увидел. Она усмехнулась. В нынешнем-то состоянии! Я ведь стала невидимкой… Остается одно: соблазнить собственного мужа. Мать права. Эта женщина часто бывает права. Она дальновидна и упряма. Значит, Филипп, другого выбора у меня нет. Он влюблен в эту курицу Жозефину. Та еще кулема, слон в посудной лавке. Не дай бог позвать ее в ресторан, все столы перевернет, да еще рассыплется в благодарностях перед гардеробщицей за то, что та повесила ее пальто. Вдруг Ирис выпрямилась и хлопнула обеими руками по сумке.

Как же она раньше не додумалась?

Ее троянским конем будет Жозефина! Ну конечно! Вот с кем надо выйти в свет. Кто лучше нее покажет парижскому обществу, что вся история с книгой была непомерно раздута? Очередной мыльный пузырь, коснись – и лопнет. Мы убедим всех сплетников, что это ужасное недоразумение, просто уговор двух сестер. Одна хотела написать роман, но не желала ставить свое имя и появляться на публике, а другая согласилась подыграть, потому что ее забавляла эта мистификация. Они хотели развлечься, вспомнить детские шалости. Задумали милую шутку, а вышел скандал. Они виноваты лишь в том, что не предвидели такого успеха.

Как же ей это раньше не пришло в голову? Все потому, что я валялась в этой клинике. Всю фантазию растеряла, отупела от разноцветных пилюлек. Первым делом надо завоевывать не мужа, а Жозефину. Она будет моей палочкой-выручалочкой, с ее помощью я вернусь в свет. Она наверняка мучается из-за нашей ссоры и сгорает со стыда при мысли, что соблазнила моего мужа. Адское пламя лижет ей пятки и жжет ее совесть. Приглашу ее пообедать в модный ресторан. Закажу столик на самом виду. Всем покажусь вместе с моей пресловутой жертвой – это укоротит змеиные языки. Она уже представляла себе диалоги за соседними столиками: а кто это там, те самые знаменитые сестры? Ну да! А я думала, они рассорились! Значит, все не так ужасно, раз они вместе обедают? И дело канет в Лету, благо память у людей дырявая, как шумовка. Слишком много гадостей они узнают каждый день, все их помнить – непозволительная роскошь. И я без всяких унижений, объяснений и оправданий займу свое законное место и утру сплетникам нос. Блестяще. Просто, как апельсин. Раз – и готово. Браво, Ирис! А потом, решила она, весело похлопывая по сумке от «Шанель», останется только вернуть мужа.

Она достала помаду и подчеркнула улыбающиеся губы.

Надо купить еще такую помаду.

Обновить гардероб.

Записаться к парикмахеру.

Нарастить волосы, чтобы были прежней длины.

Сделать маникюр и педикюр.

Ботокс.

Витамины для кожи.

Эпиляция, лучше всего «бразильская полоска».

А потом и танец живота, куда ж без него!

Пейзаж за окном изменился. Она увидела башни Дефанс, а за ними – деревья Булонского леса. Вместо бетонных коробок появились каменные дома, уличные фонари стали изящнее. Я всегда умела выходить сухой из воды. В этом мне не откажешь. Может, я и невелика птица, зато вертеть хвостом и заметать следы могу прекрасно.

Она раскинула руки и сладко потянулась.

– Похоже, тебе лучше, – заметила Анриетта. – Еще до дома не доехали, а уже стены помогают?

– В тихом омуте черти водятся, милая мамочка. Самые гнусные замыслы зреют в тишине и покое. Ты ведь и сама это знаешь, правда? Мы всегда не такие, какими кажемся.

Она наклонилась к водителю и попросила остановить.

– Думаю, дальше я дойду пешком. Проветрюсь немного, встряхнусь, как ты и хотела.

Анриетта бросила панический взгляд на счетчик. Ирис это заметила:

– Ты уж заплати, пожалуйста. У меня нет при себе денег. Увы и ах.

– Если б я знала, поехали бы на автобусе! – проворчала Анриетта.

– Не переоценивай свои силы… Ты же терпеть не можешь общественный транспорт.

– Да, там воняет носками и зеленым луком!

Ирис одарила ее своей знаменитой улыбкой. Улыбкой, которой нет дела до счетчиков и прочей повседневной суеты. В глазах ее мелькнула хитрая усмешка. Анриетта успокоилась. Ладно, она заплатит за такси, зато скоро будет вознаграждена сторицей. В последнее время она сильно поиздержалась, было немало непредвиденных расходов. Но если все пойдет так, как ей обещали, мерзкой секретутке не поздоровится. Небось уже сейчас перестала задирать нос.

А скоро и вовсе его повесит.

Дома, стоя в ванной перед зеркалом в длинной ночной рубашке, Анриетта Гробз размышляла. Если план А не даст результата, план Б, с Ирис, уже запущен. Так что день, несмотря на счетчик – девяносто пять евро без чаевых! – можно считать удачным.

Теперь ее голыми руками не возьмешь. С Марселем она допустила оплошность. Пустила все на самотек, решив, что ее жизнь установилась раз и навсегда. За что и поплатилась. Но усвоила урок: нельзя доверять иллюзии безопасности, надо все предвидеть, предупреждать заранее. В жизни домохозяйки действуют те же законы, что и на предприятии. Конкуренция повсюду, любой может вас растоптать! Она об этом забыла, и пробуждение было ужасным.

План А, план Б. Все на месте.

Она с нежностью взглянула на старый след от ожога. Маленький прямоугольник на ляжке, розовый и гладкий.

Подумать только, все началось именно с него! Мелкая бытовая травма вернула ее к жизни! Какая все-таки отличная мысль посетила ее тогда, в начале декабря, – самой уложить волосы в пучок! Она в очередной раз порадовалась за себя, поглаживая прямоугольник пальцем.

Она помнила все так ясно, словно это было вчера. В тот день она пошла в ванную за утюжком для волос. Сто лет им не пользовалась. Включила в розетку. Распустила длинные сухие лохмы, цеплявшиеся за расческу, как сено, разделила на равные пряди и стала терпеливо ждать, когда нагреется утюжок, чтобы выпрямить их и собрать на макушке в пучок. Приходилось учиться причесываться самой, без Динь-Динь, ее личной парикмахерши. В те благословенные времена, когда Марсель Гробз платил по счетам, Динь-Динь каждое утро забегала к ней, а потом шла на работу в салон. Анриетта прозвала ее Динь-Динь[57]57
  Фея из сказки Дж. Барри «Питер Пэн».


[Закрыть], потому что та своими ловкими пальцами творила чудеса, как фея. И потому, что вечно забывала, как ее зовут. И еще потому, что прозвище звучало ласково и возвышало неблагодарную девчонку в собственных глазах, а это позволяло уменьшить сумму чаевых.

Теперь услуги Динь-Динь были ей не по карману. Денежки счет любят, и она экономила на всем. Ходила ночью в туалет с карманным фонариком, а воду спускала через два раза на третий. Поначалу подобные ухищрения ее бесили и унижали, но потом она вошла во вкус и охотно признавала, что это привносит в ее серые будни какую-то изюминку. Например, утром она устанавливала сумму, в которую должна уложиться за день. Сегодня – не больше восьми евро! Иногда, чтобы не выйти из бюджета, приходилось проявлять чудеса изобретательности. Голь на выдумки хитра… Однажды утром в порыве отваги она решила: ноль евро. И даже икнула от удивления. Ноль евро! Что это на нее нашло? У нее оставалось несколько печенюшек, немного ветчины, лимонад, тостовый хлеб, но ради свежего теплого багета и губной помады «Буржуа» в супермаркете надо придумать какую-то хитрость. Она провалялась в постели до полудня. Подсчитывала, прикидывала и так и сяк, думала, где лучше поискать монеты на земле, представляла себе, как цилиндрик помады падает с прилавка, а она футболит его к выходу мимо охранника, она мурлыкала от удовольствия, морщила нос в давно забытой женственной гримаске, на ее сморщенных пергаментных щеках появились милые ямочки, она радостно хохотнула – о-ля-ля! Вот так приключение! И не медля ни секунды, вскочила, запихала волосы под шляпу, натянула блузку, юбку и пальто и с победным видом вышла на улицу. Смелей, говорила она себе, щуря глаза, слезившиеся от ледяного ветра. Стужа кусала ее за пальцы, она двумя руками вцепилась в плоский блин шляпы, все время норовившей слететь. Ноздри щекотал восхитительный аромат свежего хлеба из соседней булочной. Она огляделась в поисках спасительной идеи и внезапно пожалела о своем опрометчивом решении: ноль евро – это все-таки чересчур. Стиснула зубы, вздернула подбородок. И долго стояла неподвижно, ища глазами выход. Выхода не было. Уйти, не заплатив? Взять в долг? Жульничество. Стылые слезы обжигали щеки, она в отчаянии тряхнула головой – и вдруг, случайно опустив глаза, увидела нищего. Слепой бедолага с белой тростью сидел на земле, а рядом стояла деревянная плошка для подаяния. О радость! Плошка была полна. Спасена! В приступе жадности она искала в заоблачных высях то, что лежало прямо под ногами! С ее губ сорвался вздох облегчения. Анриетта задрожала от радости, мозг заработал спокойно и четко. Она утерла пот со лба и хладнокровно изучила диспозицию: улица была пустынна. Слепой, протянув тощие ноги на тротуар, постукивал палкой по асфальту, чтобы привлечь внимание прохожих. Она взглянула направо, взглянула налево – и быстрым движением высыпала на ладонь содержимое плошки. Девять монет по одному евро, шесть по полтиннику, три по двадцать и восемь по десять сантимов! Целое состояние! Она чуть не расцеловала слепого и помчалась домой. В ее морщинах затаился радостный смех, и, закрыв за собой дверь квартиры, она дала волю веселью. Лишь бы завтра он был на том же месте! Если придет, если ничего заметит, завтра я повторю свой рекорд в ноль евро!

Он нежданной удачи у нее приятно щекотало в животе. Даже есть больше не хотелось.

Назавтра он вернулся. Сидел на тротуаре – шапка надвинута на лоб, дымчатые очки, на шее драный шарф, жуткие, искалеченные руки. Она изо всех сил старалась не смотреть на него, чтобы упоительное ощущение опасности не сменилось муками совести, непривычной к воровству.

Благодаря погоне за нулевым балансом ее жизнь стала захватывающе интересной. Как часто забывают об этом преступном наслаждении бедняков, вынужденных красть, – думала она. Об этом запретном удовольствии, которое превращает каждую секунду жизни в приключение. Ведь если ей не повезет и нищий сменит место, придется искать новую жертву! Поэтому она каждый раз брала лишь несколько монет, оставляя ему на пропитание. И нарочно звякала мелочью в плошке: пусть думает, что она подает деньги, а не забирает.

В общем, в тот знаменитый день, дожидаясь, пока нагреется утюжок, она вдруг подумала: а что, если нищий сегодня не придет? В тревоге она вскочила – нужно было сию секунду убедиться, что ее хлеб насущный на месте, – и уронила раскаленный добела утюжок на голую ляжку. Ожог был ужасный, кожа слезала лоскутами, ободранная нога кровоточила. Она заорала не своим голосом и помчалась к консьержке: показала ей рану, умоляя сходить за мазью или спросить совета в аптеке на углу. И тогда-то славная женщина, которую она прежде заваливала подарками – на тебе, убоже, что мне негоже, – впустила ее в свою комнатку, схватила телефон и с таинственным видом принялась набирать какой-то номер.

– Через несколько минут ожог пройдет, а через неделю на месте раны будет новенькая розовая кожа! – с заговорщицким видом заверила она.

И передала ей трубку.

Все так и было. Жжение исчезло, вздувшаяся кожа разгладилась, словно по волшебству. Каждое утро потрясенная Анриетта убеждалась, что выздоровела в мгновение ока.

Правда, это обошлось ей в пятьдесят евро: сколько она ни морщилась, целительница на другом конце провода стояла на своем. Такова цена. Иначе она подует на телефон и боль вернется. Анриетта обещала заплатить. Потом, заполучив драгоценный номер, она позвонила женщине, которую про себя окрестила «ведьмой». Поблагодарила ее, спросила, по какому адресу выслать чек, и, уже прощаясь, неожиданно услышала:

– Если вы нуждаетесь в других услугах…

– А что вы еще лечите, не считая ожогов?

– Вывихи, укусы насекомых, отравления ядом…

Перечисляла она механически, словно зачитывала каталог услуг.

– Различные воспаления, бели, экзему, астму…

Анриетта прервала ее, осененная гениальной идеей:

– А души? Вы работаете с душами?

– Да, но это стоит дороже… Приворот, снятие депрессии, изгнание духов, снятие порчи…

– А навести порчу можете?

– Да, но это еще дороже. Мне надо создать охранные чары, чтобы не получить отдачу…

Анриетта поразмыслила – и записалась на прием.

Итак, в один прекрасный день, незадолго до Рождества, когда особенно горько чувствовать себя одинокой и бедной, она отправилась к Керубине. В обшарпанный домик на улице Виньоль, в ХХ округе. Четвертый этаж без лифта, зеленый коврик весь в пятнах и дырах, воняет прогорклой капустой, под звонком карточка: «ЕСЛИ У ВАС ГОРЕ, ЗВОНИТЕ». Ей открыла толстая женщина, и она вошла в крохотную квартирку, едва вмещавшую в себя габариты хозяйки.

У Керубины все было розовое. Розовое и в форме сердечка. Подушки, стулья, рамочки с фотографиями, блюда на столе, зеркала и бумажные цветы. Даже напомаженные прядки, спадавшие на выпуклый лоснящийся лоб Керубины, напоминали сердечки. Белые, рыхлые, как творог, руки выступали из широких рукавов розовой джелабы. Анриетте казалось, будто она попала в кибитку жирной цыганки.

– Она принесла мне фото? – спросила Керубина, зажигая розовые свечи на столике для бриджа, накрытом розовой скатертью.

Анриетта достала из сумки фотографию Жозианы в полный рост и положила перед могучей женщиной. Грудь целительницы вздымалась со свистом; лицо было мучнисто-бледным, волосы – жидкими и тусклыми. Она походила на растение, которому не хватает света. Анриетта засомневалась, выходит ли она хоть иногда из дома. Может, вошла сюда однажды, да так и не может выйти, вон какая толстая, а дверь узкая…

Подняв глаза – Керубина в это время доставала из-под стола шкатулку для рукоделия, – Анриетта заметила на краю комода большую статуэтку Девы Марии: молитвенно сложив руки, та клонила к женщинам голову под белым покрывалом, увенчанным золотой короной. Это ее слегка успокоило.

– Чего конкретно она хочет? – спросила Керубина, склонившись к ней с таким же благочестивым видом, что и Богоматерь.

Анриетта на секунду замялась, не вполне понимая, к кому обращается Керубина – к ней или к Богоматери; потом взяла себя в руки.

– Мне нужен не то чтобы приворот, – объяснила она. – Я хочу, чтобы моя соперница, женщина на фотографии, впала в глубокую депрессию, чтобы все у нее валилось из рук и чтобы муж вернулся ко мне.

– Вижу, вижу… – произнесла Керубина, закрыв глаза и скрестив пальцы на своей необъятной груди. – Это очень по-христиански. Мужчина должен оставаться с той женщиной, которую выбрал в спутницы жизни. Узы брака священны. Тот, кто расторгает их, навлекает на себя гнев Божий. Так что мы испросим порчу первой степени. Она не хочет ее смерти?

Анриетта заколебалась. Ее смущало это обращение в третьем лице. Она не понимала, с кем говорит Керубина.

– Я не хочу ее физической смерти, я хочу, чтобы она исчезла из моей жизни.

– Вижу, вижу… – нараспев повторяла Керубина; глаза ее по-прежнему были закрыты, она постоянно поглаживала грудь, словно массируя ее.

– Эээ… – рискнула спросить Анриетта. – А что, собственно, такое порча первой степени?

– Ну, эта женщина будет чувствовать бесконечную усталость, утратит вкус к жизни, к сексу, к пирожным с клубникой, к болтовне, к возне с детьми. Она поблекнет на глазах, как сорванный цветок. Утратит красоту, обаяние, разучится смеяться. Одним словом, будет медленно чахнуть, думать только о плохом, даже о самоубийстве. Как сорванный цветок, лучше не скажешь.

Уж не потому ли ее квартира уставлена бумажными цветами, подумала Анриетта. Одна жертва – один цветок…

– И муж вернется?

– Эта женщина будет распространять вокруг себя тоску и отчаяние, и он отвернется от нее – если только в нем нет той необыкновенной любви, которая сильнее судьбы.

– Отлично, – сказала Анриетта, пыжась от радости под своей шляпой. – Мне нужно, чтобы он был в форме, управлял фирмой и зарабатывал деньги.

– Значит, его побережем. Она должна принести мне его фото.

О господи, придется еще раз сюда возвращаться! Анриетта скривилась от отвращения.

– Есть ли у него дети от этой женщины?

– Да. Сын.

– Она хочет, чтобы над ним поработали тоже?

Анриетта заколебалась. Ребенок все-таки…

– Нет. Первым делом я хочу избавиться от нее…

– Превосходно. Теперь она может идти, я сосредоточусь на фото. Эффект проявится немедленно. Объект почувствует неодолимую тоску и недомогание, утратит ко всему интерес, жизнь ей станет не мила.

– Вы уверены? Правда уверены?

– Она может проверить, если у нее есть возможность… Керубина не знает поражений.

Она повернулась к гипсовой статуэтке Пресвятой Девы и молитвенно сложила руки.

– Женатый человек не должен бросать свою жену. Брак есть великое таинство. Она увидит, – добавила ведьма, оборачиваясь к Анриетте, – и сможет мне сообщить… У нее есть способ проверить силу судьбы?

Анриетта сразу вспомнила няню, которая гуляла с ребенком в парке и которую она уже несколько месяцев подмазывала, вызнавая новости о проклятой парочке.

– Да. Я могу оценить действенность вашей…

Она хотела сказать «работы», но не смогла. На нее давила душная атмосфера этого дома, ей казалось, будто вещи надвигаются со всех сторон, окружают ее.

– Это будет стоить шестьсот евро. Наличными. Я принимаю чеки на небольшие суммы, но крупные хочу получать наличными. Она поняла?

Анриетта поперхнулась. Она рассчитывала, что ведьма возьмет две, от силы три сотни евро.

– У меня с собой только триста…

– Нет проблем, она отдаст их мне, а остальное принесет вместе с фотографией мужа. Но вернуться ей надо быстро… – добавила она с оттенком угрозы в голосе. – Потому что если я начну работать…

Ее дыхание сделалось еще более свистящим. Положив руку на грудь, она испустила глубокий вздох, который перешел в завывание. Анриетта задрожала: пожалуй, она совершила большую ошибку, обратившись к этой женщине. Но образ Марселя и Жозианы, воркующих, как голубки, в огромной квартире, развеял все сомнения.

Она вынула банкноты, спрятанные в бюстгальтере, и положила на стол.

В тот день она вышла на улицу в полной прострации. Без гроша в кармане. С трудом прорвалась в забитое метро и вернулась домой мрачная и озабоченная. Придется почаще устанавливать себе лимит в ноль евро, чтобы заплатить остаток суммы Керубине.

Спустя три недели она отправилась в парк Монсо на поиски нянечки – и сразу увидела ее на скамейке. Она читала журнал, а малец в коляске был погружен в созерцание липкого фантика от конфеты.

– Здравствуйте, – сказала она, садясь рядом.

– Здрасьте, – ответила девушка, поднимая глаза от журнала.

– Надеюсь, вы хорошо провели праздники?

– Да так себе…

– Желаю всего наилучшего в новом году, – добавила Анриетта и подумала, что девица не слишком-то охотно поддерживает разговор.

– Спасибо. И вам того же.

– Что это он там делает? – спросила Анриетта, указав носком туфли на ребенка.

– Это обертка от «Карамбара», – объяснила девушка, склоняясь над малышом, чтобы вытереть ему перепачканные щеки. – Он обожает грызть «Карамбар», у него зубки режутся…

– Сейчас проглотит! – воскликнула Анриетта. – Вместе с оберткой!

– Он пытается прочесть прикол на фантике.

– Он что, читать умеет?

– Ну да! Это просто чудо-ребенок какой-то. Прямо не верится. Не знаю, о чем они думали, когда его делали, но уж точно не о какой-нибудь ерунде.

И няня принялась расписывать, как ребенок развивается не по дням, а по часам, какой у него бывает довольный или сердитый вид, какие у него чудесные зубы, крепкие ножки и регулярный стул.

– Только что не говорит! Но за этим дело не станет, уж поверьте!

Анриетта, изображая живой интерес, выслушала еще несколько удивительных историй о чудо-младенце и решила наконец заткнуть ее.