Текст книги "Черепаший вальс"

Сколько можно умиляться ублюдку Марселя, пускающему слюни над фантиком.

– А как поживает его мама? Что-то я давно ее в парке не видела…

– Ох, и не спрашивайте! У нее депрессия.

– И в чем это выражается?

– Жуткая тоска.

– Как это? Ей выпало такое счастье, а она тоскует?

– То-то и оно, не поймешь, – кивнула девушка. – Она целыми днями лежит в постели. Все время плачет. Однажды утром спустила ноги с кровати и вдруг говорит: кажется, у меня грипп, слабость ужасная, перед глазами все плывет. И легла обратно… Так с тех пор ей и неможется. Бедный мсье не знает, что и делать! Скоро дырку в черепе протрет, все чешет голову, как бы ей помочь. И малыш больше не щебечет. Уткнулся в свои бумажки, хватает что ни попадя, вот-вот сам начнет читать! А куда деваться, никто его теперь не развлекает, вот и читает со скуки!

Анриетта слушала, затаив дыхание. Она готова была расцеловать весь мир. Чары действуют! Как с ожогом! Значит, Жозиана скоро исчезнет.

– Боже мой! Какой кошмар! – воскликнула она звенящим от счастья голосом, тщетно пытаясь придать ему нотки сочувствия. – Бедный мсье!

Девушка кивнула и добавила:

– Он уж извелся весь. Она весь день лежит, никого не хочет видеть, даже шторы не дает открыть: у нее глаза болят от света. До Рождества было еще туда-сюда. На Рождество она даже встала, принимала гостей, но потом стало еще хуже!

Анриетта читала в словах девицы победные сводки с фронтов.

– Мне приходится заниматься всем сразу! Хозяйство, готовка, стирка, ребенок! Ни минуточки свободной! Разве что когда погулять выхожу… Хоть вздохнуть могу, книжку почитать.

– Иногда, знаете, такое бывает после родов. Называется послеродовая депрессия. Ну, по крайней мере, в мое время так называлось.

– Она не хочет идти к доктору. Вообще ничего не хочет! Говорит, у нее в голове летают черные бабочки. Ей-богу, так и говорит! Черные бабочки!

– Боже мой! – вздохнула Анриетта. – Уму непостижимо!

– Да уж поверьте! Я так долго не протяну. И невозможно ее урезонить! Говорит, само кончится! А я вам скажу, чем это кончится: все разбегутся!

– О! Но уж, конечно, не он! Он так любит свою Жозиану! – возразила Анриетта с еле скрытым злорадством.

– Много вы знаете мужчин, способных выдержать болезнь жены? Пару недель потерпят, не больше. А тут уже несколько недель такое! Ломаного гроша не дам за этот брак. Ребенка только жалко. В таких случаях они больше всех страдают…

Взгляд ее остановился на малыше, который пристально смотрел на них, словно стараясь понять, о чем это говорят у него над головой.

– Бедный цыпленочек, – засюсюкала Анриетта. – Такой миленький! Какие у него рыжие кудряшки и беззубый ротик!

Она наклонилась к малышу и хотела погладить его по голове. Тот пронзительно завопил, весь напрягся и отпрянул в глубь коляски, уклоняясь от ее руки. Хуже того: сложив большие и указательные пальчики в подобие ромба, он с угрожающим криком выставил их перед собой, не подпуская Анриетту.

– Ух ты! Как дьявола увидел! В «Экзорцисте» так изгоняли лукавого!

– Да нет, это он моей шляпы испугался. С детьми такое часто бывает.

– Да и верно, она странная. Прямо летающая тарелка. В метро, наверное, ездить неудобно.

Анриетте очень захотелось поставить нахалку на место. Я что, похожа на человека, который ездит в метро? Она поджала губы, чтобы с них не сорвалась какая-нибудь колкость. Эта девчонка ей нужна.

– Ладно, – сказала она, вставая, – оставляю вас наедине с вашей книжкой…

И вложила банкноту в приоткрытую сумку девушки.

– Ой, не надо, что вы! Я тут жалуюсь, а они очень добры ко мне…

Анриетта удалилась с довольной улыбкой. Керубина поработала на славу.

Дороговато, спору нет, рассуждала Анриетта, стоя в ночной рубашке и поглаживая розовый след от ожога на ляжке, но это тоже инвестиция. Скоро Жозиана совсем дойдет до ручки. Если повезет, она станет желчной, раздражительной. Пошлет куда подальше папашу Гробза, прогонит его из своей постели. Он растеряется и придет к ней. Он иногда бывает лопух лопухом! Ее всегда поражало, как этот безжалостный делец может быть таким простофилей в любовных делах. И потом, девчонка права: мужчины не любят больных женщин. Какое-то время терпят, а потом бросают.

Быть может, подумала она, скользнув в постель, пора переходить ко второму пункту моего плана: встретиться с Гробзом, как бы для обсуждения деталей развода, быть с ним ласковой, внимательной, пусть думает, что я раскаялась. Во всем винить себя. Усыпить его бдительность и захомутать покрепче. Уж на этот раз он от меня не уйдет!

А если не выйдет, всегда остается план Б. Ирис, похоже, возвращается к жизни. Вон с какой победной улыбкой выходила из такси! План А, план Б… Еще посмотрим, кто кого!

Гэри и Гортензия пили капуччино в «Старбаксе». Гэри зашел за ней в перерыве между лекциями; обмакивая губы в густую белую пену, они смотрели в окно, разглядывали прохожих. Стоял погожий зимний день – из тех, про которые англичане говорят: «Cлавный денек!» «What a glorious day!»[58]58
  «Что за славный денек!» (англ.)


[Закрыть] – роняют они с утра, самодовольно улыбаясь во весь рот, как будто это их личная заслуга. Синее небо, жгучий мороз, ослепительный свет.

Гортензия заметила мужчину, который на ходу вдевал одну руку в рукав пальто, а в другой держал недоеденный пончик. «Опоздаешь! Опоздаешь!» – пропела она, улыбаясь его походке – сущий пингвин-торопыга! Он был так поглощен своими мыслями, что не заметил прозрачную стенку автобусной остановки и врезался в нее на полном ходу. Сложился вдвое от удара и все выронил из рук. Гортензия расхохоталась и поставила чашку.

– Гм… Я гляжу, тебе везет! – мрачно произнес Гэри.

– А тебе что, нет? – спросила Гортензия, продолжая наблюдать за прохожим.

Теперь он стоял на четвереньках и пытался собрать содержимое своего «дипломата», рассыпавшееся по всему тротуару. Толпа расступалась, огибая его, и смыкалась снова.

– Вчера вечером меня вызывала бабушка…

– Во дворец?

Гэри кивнул. На верхней губе у него остались белые усики от пены. Гортензия стерла их пальцем.

– Зачем? – спросила она, не упуская из виду мужчину, который, стоя на коленях, что-то отвечал в телефон и одновременно пытался закрыть кейс.

– Говорит, хватит мне болтаться без дела, пора решать, чем я буду заниматься в этом году. Сейчас январь… Идет запись в университеты…

– И что ты ответил?

Мужчина кончил разговор и уже собирался встать, но вдруг принялся со всей силы хлопать себя по ляжкам и груди. Лицо его исказилось ужасом, глаза лихорадочно шарили по сторонам.

– Ну, ничего особенного. Знаешь, она поразительная. С ней держи ухо востро…

Гортензия едва сдерживала смех: что еще стряслось с этим недотепой?

– Она предложила мне выбирать между военной академией или юридическим факультетом, что-то в этом роде. Напомнила, что все мужчины в семье проходили военную службу, даже старый пацифист Чарли!

– Тебя обреют наголо! – ахнула Гортензия, не отрываясь от окна. – И оденут в форму!

Мужчина, похоже, уронил телефон и снова пополз на четвереньках – искать его под ногами прохожих.

– Я не пойду в военную академию, не буду служить в армии и не стану изучать право, бизнес и все такое прочее!

– Ну что, коротко и ясно. И в чем проблема?

– Проблема в том, что она от меня не отстанет. Будет давить.

– Но это твоя жизнь, тебе и решать! Надо ей сказать, чем ты на самом деле хочешь заниматься.

– Музыкой… Но пока не знаю, на каком инструменте. На фортепьяно. Пианист – это профессия?

– Ну, если ты талантлив и вкалываешь как сумасшедший…

– Мой препод говорит, что у меня абсолютный слух, что мне надо продолжать занятия, но… Не знаю, Гортензия… Не знаю. Я только восемь месяцев занимаюсь музыкой. Страшно в моем возрасте решать, что будешь делать всю жизнь…

Бедняга наконец нашел телефон; теперь, по-прежнему скрючившись на тротуаре, он старался поставить на место отскочившую батарею, но зажатый под мышкой кейс отнюдь не облегчал ему задачу.

– Иди спать, старина! – вздохнула Гортензия. – Сегодня не твой день!

– Спасибо, одолжила! – возмутился Гэри. – Можно подумать, сама ты мигом находишь ответы на все вопросы!

– Да я не тебе! Я вон тому типу на улице, который упал. Ты ничего не видел?

– Я думал, ты меня слушаешь! Нет, ты все-таки невозможный человек! Тебе наплевать на людей!

– Да нет… Просто я начала на него смотреть, когда ты еще не говорил. Больше не буду, честное слово…

Вот напоследок только гляну… Мужчина на тротуаре выпрямился и что-то искал на земле. Нет, не может быть, он же не хочет подобрать свой пончик? Она даже привстала, чтобы лучше видеть. Мужчина осмотрел тротуар, увидел валяющийся у автобусной остановки пончик, поднял его, отряхнул и поднес ко рту.

– Господи, свинья какая!

– Ну спасибо, Гортензия, – бросил Гэри, вставая. – Ты меня достала!

И вышел из кафе, хлопнув дверью.

– Гэри! – закричала Гортензия. – Вернись!

Она не допила капуччино и не хотела оставлять его на столе. Это был ее обед.

Она выскочила на улицу, высматривая, куда ушел Гэри. Увидела, как его высокая, плечистая фигура стремительно и яростно свернула на Окфорд-стрит. Догнала его и подхватила под руку.

– Гэри! Please![59]59
  «Пожалуйста!» (англ.)


[Закрыть] Я вовсе не тебя свиньей назвала!

Он не ответил. Широким шагом мчался вперед, так что она за ним едва поспевала.

– Раз ты выше меня на восемнадцать сантиметров, значит, твои шаги на восемнадцать процентов длиннее моих. Если будешь двигаться в том же темпе, я быстро отстану, и мы не сможем поговорить…

– А кто сказал, что я хочу с тобой говорить? – буркнул он.

– Ты. Только что.

Он молча несся вперед, волоча ее за собой.

– Ты хочешь, чтобы я свалилась? – спросила она, запыхавшись.

– Отвали, достала.

– Это не аргумент! Права твоя бабушка, пора браться за учебу, у тебя словарный запас истощился…

– Задолбала уже!

– Еще того лучше!

Они шли и шли. «What a glorious day! What a glorious day!» – напевала про себя Гортензия. Утром она получила лучшую отметку в классе по стилю, а для вечерних занятий нарисовала элегантную бутоньерку. Другие ученики ее скоро возненавидят. У нее было врожденное чувство стиля, но она упорно работала над техникой; ей запала в голову фраза, вычитанная в журнале: «Стилист, пренебрегающий техникой, – всего лишь иллюстратор».

– Даю тебе время успокоиться до следующего перекрестка. Там наши пути расходятся. У меня каждая минута на счету.

Он остановился так резко, что она налетела на него.

– Я хочу заниматься музыкой, это единственное, в чем я уверен. Я не курю, не пью, не ширяюсь, не шатаюсь по магазинам за шмотками, не созерцаю свой пуп, уповая на Бога, мне не нужна роскошь, но я хочу заниматься музыкой…

– Ну вот так ей и скажи.

Он пожал плечами и гневно взглянул на нее с высоты своего немалого роста. Его взгляд походил на грозовую тучу.

– Я успею достать громоотвод или ты меня сразу испепелишь? – спросила она.

– Как будто все так просто, – сказал он, поднимая глаза к небу.

– А мама твоя что говорит?

– Делай, говорит, что хочешь, время пока есть…

– И она права!

Он присел на парапет, поднял ворот плаща, словно спрятался в него. Вид у него был трогательный и растерянный, черные кудри упали на глаза. Она села рядом.

– Слушай, Гэри, тебе крупно повезло – ты можешь делать все что угодно. У тебя нет проблем с деньгами. Кто, как не ты, может попытаться делать в жизни то, что действительно интересно?

– Она не поймет.

– С каких это пор ты позволяешь, чтобы кто-то другой решал, как тебе жить?

– Ты ее не знаешь. Она так просто не отступится. Начнет давить на маму, та начнет винить себя за то, что не занимается мной «всерьез», – он нарисовал в воздухе кавычки, – и вмешается.

– Попроси у нее отсрочки на год…

– Но одного года мало! Чтобы стать музыкантом, нужно время… Я же не на кулинарные курсы хожу!

– Запишись в музыкальную школу. Хорошую, солидную музыкальную школу…

– Она об этом и слышать не захочет.

– Не обращай внимания!

– Это легче сказать, чем сделать!

– Странно, до сих пор мне и в голову не приходило, что ты можешь быть лузером!

– Ха-ха-ха! Как смешно.

Он склонил голову, как бы говоря: ну давай, вперед, добивай лежачего, раздави меня презрением, ты в этом деле мастерица.

– Ты даже попробовать не хочешь. Раз это твое призвание, докажи, что все серьезно, и она тебе поверит. А так выходит, ты сдался, не успев выйти на ринг!

Они молча переглянулись.

– А ты всегда так и делаешь? – спросил он, не сводя с нее глаз, словно ее ответ мог изменить всю его жизнь.

– Да.

– И получается?

У нее даже мурашки побежали по спине – настолько серьезным был его взгляд.

– Всегда. Но надо вкалывать. Я хотела диплом с отличием – я его получила, хотела поехать в Лондон – поехала, хотела поступить в эту школу – меня приняли, и теперь я стану известным стилистом, а может, знаменитым модельером. Никто не заставит меня свернуть с пути ни на сантиметр, потому что я так решила. Я поставила себе цель, это довольно просто, ты сам знаешь. Когда ты всерьез что-то решаешь, это всегда удается. Если сам в чем-то уверен, то можешь убедить кого угодно. Даже королеву.

– А еще какие-то цели ты себе поставила? – спросил он, чувствуя, что нужно ловить момент, что она временно ослабила защиту.

– Да, – без колебаний ответила она, твердо зная, на что он намекает, но не желая отвечать.

Они по-прежнему смотрели друг другу в глаза.

– И какие же?

– Not your business![60]60
  «Не твое дело!» (англ.)


[Закрыть]

– Нет уж, скажи…

Она покачала головой.

– Скажу, когда добьюсь!

– А ты, конечно, добьешься.

– Конечно…

Он загадочно улыбнулся, словно уступая – да, возможно, она права, но судить об этом рано. Еще не время. Остались кое-какие формальности. И на миг оба замерли в торжественном молчании, оказались в доселе неведомом мире – мире самозабвения. Их души впитывали друг друга, они ощущали мягкое, бархатистое касание сердец и могли без слов сказать, что каждый из них думал. Они все сказали глазами. Так, словно ничего и не было или пока не должно было быть… В этом бархатном мире сердец они станцевали танго, их души нежно поцеловали друг друга в губы, а потом они выпали обратно, на улицу, где гудели машины, а прохожие поднимали с земли недоеденные пончики.

– Ладно, подведем итоги, – сказала Гортензия, ошеломленная этими немыми признаниями. – Для начала ты находишь хорошую музыкальную школу. Делаешь все, чтобы тебя туда приняли. Будешь работать, работать…

Он смотрел на нее и слушал, каким будет его будущее.

– Потом имеешь разговор с бабушкой и берешь верх… У тебя будут серьезные доводы, ты не сидел как пень, а делом доказывал, что это твое призвание, а не просто хобби. Это произведет на нее впечатление, и она тебя выслушает. Ты слишком беспечный, Гэри.

– Тем и симпатичен, – усмехнулся он, взмахнув над ней длинными руками, как будто продолжал немое танго.

Она отстранилась и серьезно продолжала:

– В девятнадцать лет – да. Но лет через десять ты будешь облезлым, циничным, никому не нужным симпатягой. Так что возьми себя в руки и докажи всем, что они могут тебе доверять…

– Иногда мне вообще ничего не хочется. Хочется быть белкой в Гайд-парке…

Поднялся холодный ветерок, у Гэри покраснел кончик носа. Он с силой засунул руки в карманы, словно хотел их прорвать, ковырнул ботинком землю, на миг задумался, явно завершая долгий внутренний монолог. Гортензия с любопытством наблюдала за ним. Они знали друг друга так давно; у нее не было человека ближе, чем он. Она подошла к нему, взяла под руку, положила голову на плечо.

– Ты-то никогда не отступишься… – проворчал он.

Она подняла голову и улыбнулась ему.

– Никогда! А знаешь почему?

– …

– Потому что не боюсь. Вот ты умираешь со страху. Говоришь себе, что в музыке много призванных, но мало избранных, и боишься оказаться не избранным…

– Не спорю…

– Страх не дает тебе действовать… И не даст твоей мечте воплотиться в жизнь.

Он слушал, взволнованный, даже слегка испуганный справедливостью ее слов.

– Может, сходим вечером в кино? – спросил он, чтобы разрядить обстановку.

– Нет. Мне надо вкалывать. Завтра сдавать работу.

– И ты весь вечер будешь вкалывать?

– Да. Но в выходные, если что, я буду посвободнее.

– Сколько я тебе должен за консультацию?

– Купишь мне билет в кино.

– Заметано.

Гортензия посмотрела на часы и вскрикнула:

– О господи! Опаздываю!

– Ты прямо как твоя мать, никогда не скажешь «Черт!».

– Спасибо за комплимент!

– Это действительно комплимент. Я очень люблю твою мать!

Она не ответила. Когда речь заходила о матери, она замыкалась. Он проводил ее до дверей школы.

– Знаешь, что еще сказала бабушка?

– Записала тебя в очередь престолонаследников?

– No way[61]61
  «Ни за что» (англ.).


[Закрыть]. Я же сказал, я хочу быть музыкантом!

Гортензия слегка улыбнулась – «ответ правильный!» – и ускорила шаг.

– Заговорила о моих любовных победах – так она величает моих телок, – и изрекла с поистине королевским изяществом: «Милый Гэри, когда отдаешь тело, отдаешь и душу…»

– Впечатляет!

– Да, как ушат холодной воды! После таких слов и трахаться не тянет!

– Кончай ныть! Ты особенный. Не забывай об этом, никогда! Не так много по улице бегает королевских внуков! К тому же у тебя еще одно преимущество: никто не знает про твою королевскую кровь. Так что shut up![62]62
  «Заткнись» (англ.).


[Закрыть]

– Слава богу, что никто не знает. Представь, что это за жизнь, когда тебя всюду преследуют папарацци!

– Меня бы это вполне устроило. Я бы мелькала на всех фото и сразу прославилась! И запустила бы собственный бренд!

– И не мечтай! Я уплыву на необитаемый остров, и ты меня больше не увидишь!

Они остановились на площади Пикадилли, у школы Гортензии. Она чмокнула его в щеку и убежала.

Гэри смотрел, как она исчезает в толпе студентов у входа. Вот у нее талант улаживать все проблемы! Она не забивает себе голову душевными терзаниями. Факты, факты, ничего кроме фактов! И правильно. Он найдет музыкальную школу. Будет учить сольфеджио и играть гаммы. Гортензия дала ему пинка под зад, а пинок под зад всегда гонит тебя вперед. А еще гонит мрачные мысли. Ему больше не казалось, что он влачит свою жизнь как ярмо – нет, она лежала перед ним на тротуаре, а он разглядывал ее со стороны. Он мог направить ее в любую сторону – на север, на юг, на запад, на восток. Остается только выбрать. Волна веселья затопила его, он рванулся за Гортензией – расцеловать ее. Крикнул: «Гортензия! Гортензия!» – но она исчезла.

Он обернулся к площади, к ее прохожим, светофорам, машинам, мотоциклам, велосипедам – так, словно собирался ее штурмовать.

– What a glorious day, – обронил он, увидев красный двухэтажный автобус, величественно высившийся на фоне синего неба. Скоро его заменят на одноэтажный, но это не страшно, жизнь продолжается, жизнь прекрасна, он возьмет ее в свои руки и расчистит от всякого гнусного барахла, которое мертвым грузом висит у него на плечах.

Первой парой была история искусств.

Седовласый профессор с матово-бледным лицом говорил медленно, тягуче. Бордовый жилет обтягивал упитанное брюшко. Что за сквалыжный воротник у его рубашки, думала Гортензия, набрасывая эскизы на листке бумаги. Надо все сделать пошире: и воротник, и манжеты, и талию. Дохнуть на него морским простором. Он повествовал о том, что искусство и политика иногда идут рука об руку, а иногда тянут в разные стороны. Потом спросил у полусонных студентов, когда образовались первые политические партии.

– В мире? – спросила Гортензия, поднимая голову от тетради.

– Да, мадемуазель Кортес. Но если быть точным, в Англии, ибо первые партии, с вашего позволения, возникли именно в Англии. Демократия – не только ваше завоевание, несмотря на Французскую революцию.

Гортензия понятия не имела, когда они возникли.

– В Англии, – повторил он, потянув за уголки жилета. – В XVII веке. Вначале так называемые «агитаторы» произносили речи перед солдатами, а затем, в 1679 году, возник конфликт между парламентом и королевской властью. Страсти накалялись, противники обзывали друг друга «тори», скотокрады, и «виги», бандиты с большой дороги. Оскорбительные прозвища прижились, ими стали обозначать две главные политические силы Англии. Позднее, в 1830 году, была основана первая политическая партия – партия консерваторов, первая партия в Европе и, можно сказать, во всем мире…

Он перевел дух и самодовольно похлопал себя по пузику. Гортензия взяла карандаш и принялась наряжать его дальше. Такой образованный человек просто обязан быть элегантным. Нарисовала мужскую рубашку: покрой, воротник, манжеты, пуговицы, удлиненные полы, симметричные и асимметричные.

Она подумала о Гэри и набросала юношеский торс в ветровке с капюшоном. Принц Гэри. Гэри в окружении папарацци. Нарисовала рядом несколько мятых рубашек в тесных пиджаках, потом, улыбаясь, добавила к ним темные очки. Гэри на приеме в Букингемском дворце, подле королевы? Набросала романтическую рубашку со множеством складок, под смокинг. Складки не должны быть слишком широкими. Кончик карандаша сломался и рассыпался по белой бумаге. «О господи!» – вздохнула она. «Ты как мать, никогда не скажешь: “Черт!”» С матерью ей было трудно. Ее любовь весила целую тонну. Желание дать любимому ребенку все, что он ни пожелает, отравляет любовь. Сковывает ребенка обязательной благодарностью, вымученной признательностью. Мать не виновата, но нести этот груз тяжело.

Она не могла позволить себе такую роскошь, как эмоции. Чувствуя, что готова им поддаться, всякий раз ставила заслон. Щелк-щелк – запиралась на все замки. И никогда ни у кого не просила совета. Оставалась сама себе лучшей подругой. Беда с этими чувствами, они тебя атакуют отовсюду. Рвут на мелкие клочки. Стоит влюбиться – тут же начинаешь переживать, что ты слишком толстая, слишком худая, у тебя слишком маленькая грудь, слишком большая грудь, слишком короткие ноги, слишком длинные ноги, слишком большой нос, слишком маленький рот, желтые зубы, сальные волосы, что ты тупая, ехидная, прилипчивая, холодная, трепливая, бессловесная. И твоей дружбе с самой собой приходит конец.

Возвращаясь после шопинга, они с матерью ловили такси и заметили у дороги улитку: втянувшись в раковину, та пыталась спрятаться под сухим листом. Мать наклонилась, подобрала ее и перенесла через дорогу. Гортензия тут же замкнулась в молчаливом неодобрении.

– Что с тобой? – спросила Жозефина, немедленно улавливая перемену в выражении ее лица. – Ты не рада? Я думала, поход по магазинам доставит тебе удовольствие…

Гортензия раздраженно мотнула головой.

– Тебе непременно надо заботиться обо всех встречных улитках?

– Но ее бы раздавила машина!

– Откуда ты знаешь? Может, она три недели потратила на то, чтобы пересечь шоссе, и решила слегка передохнуть перед встречей со своим дружком, а ты за десять секунд вернула ее на исходную позицию!

Мать растерянно уставилась на нее, чуть не плача. Рискуя попасть под машину, она кинулась было за улиткой, но Гортензия схватила ее за рукав и втолкнула в такси. С матерью просто беда. Сплошной фонтан эмоций. И отец тоже. У него было все, чтобы преуспеть, но он буквально растекался лужей, едва почувствовав намек на враждебность, легкое облачко недоверия. Пот лил с него градом. Как она страдала в детстве, когда на обеде у Ирис или у Анриетты подмечала первые приметы катастрофы! Сжимала руки под столом, моля, чтобы наводнение прекратилось, и безучастно улыбалась, глядя в пустоту. Чтобы не видеть.

И тогда она научилась бороться. Бороться с потоотделением, бороться со слезами, с шоколадом, от которого толстеют, с сальными железами, от которых вылезают прыщи, с сахаром в конфетке, от которого начинается кариес. Она перекрывала любые лазейки для чувств. Отсекала девочку, которая хотела стать ее лучшей подругой, мальчика, который провожал ее и пытался поцеловать. Ограждала себя от любой опасности. Каждый раз, чувствуя, что поддается, вспоминала мокрый лоб отца – и эмоции отступали.

Не надо ей говорить, что она похожа на мать! Не надо подвергать сомнению дело всей ее жизни.

Она научилась владеть собой не только из отвращения к эмоциям, но и из чувства чести. Чести, потерянной ее отцом. Ей хотелось верить в честь. А честь, безусловно, несовместима с эмоциями. Когда в школе проходили «Сида», она с головой погрузилась в омут мучительной страсти Родриго и Химены. Он любит ее, она его: это эмоции, они делают их трусливыми и жалкими. Но он убил ее отца, она должна отомстить, дело идет о чести, и оба становятся сильными и гордыми. Корнель предельно ясен: честь возвышает человека. Эмоции унижают. Прямая противоположность Расину. Расина она терпеть не могла. Береника действовала ей на нервы.

Честь – товар редкий. Ее место заняло сострадание. Дуэли запрещены. А она бы любила драться на дуэли. Вызывать тех мужчин и женщин, кто не проявил к ней должного уважения. Пронзать обидчика ударом клинка. «С кем в этом сонном царстве мне бы хотелось скрестить шпаги?» – подумала она, оглядывая аудиторию.

Слева от нее, неподалеку, сидела соседка по квартире. Агата подпирала голову рукой, как будто записывала, а на самом деле дремала. Если смотреть анфас, казалось, что она внимательно слушает, но в профиль было видно – спит. Вернулась в четыре утра. Гортензия слышала, как ее рвало в ванной. Такие не дерутся. Такие пресмыкаются. Она ползает на брюхе перед своими мафиозными карликами. Они заходят за ней почти каждый вечер. Даже не звонят, чтобы предупредить. Заходят, рявкают: «Собирайся! Едем!» – и она бежит за ними, как собачонка. Никогда не поверю, что она в кого-то из них влюблена. Вульгарные, грубые, самодовольные гномы. У них странные голоса – какие-то палящие, жаркие, душные, от них мурашки бегут по спине. Она избегала карликов, но при встрече с ними училась подавлять страх. Держала их на расстоянии, представляла себе, что они от нее за целый километр. Это было трудное упражнение: несмотря на все их деланные улыбки, они внушали ужас.

А ведь девица была способная. Модельер от бога, рисовать не умела, но нутром чувствовала линию вещи, ее покрой. Добавляла незаметную деталь, делавшую талию у́же, силуэт изящней. Умела работать с тканью, но не умела трудиться, прилагать усилия. Из ста пятидесяти кандидатов на стажировку у Вивьен Вествуд[63]63
  Вивьен Вествуд – британский дизайнер, основательница стиля панк в моде.


[Закрыть] отобрали только их двоих. Но возьмут одну. Гортензия очень рассчитывала, что выберут ее. Осталось пройти последнее собеседование. Она изучила историю бренда, чтобы блеснуть знанием деталей и получить преимущество. Агата об этом точно не подумала. Она была слишком занята: тусовалась, танцевала, пила, курила, виляла задницей. И блевала по ночам.

«Story of her life[64]64
  Здесь: «Вот и вся ее жизнь» (англ.).


[Закрыть]», – подумала Гортензия, дорисовывая последнюю пуговицу на белой рубашке Гэри, ужинающего в Букингемском дворце.

– Ты не хочешь ехать в Лондон?

Зоэ, потупившись, отрицательно помотала головой.

– Вообще больше не хочешь ездить в Лондон?

Зоэ испустила тяжелый вздох, означающий «нет».

– Ты поссорилась с Александром?

Зоэ смотрела куда-то вбок. По ее лицу никак нельзя было понять, сердится она, боится или тоскует.

– Ну скажи хоть что-нибудь, Зоэ! Иначе как я догадаюсь, в чем дело? – вспылила Жозефина. – Раньше ты прыгала от радости, когда ехала в Лондон, а теперь вообще туда не желаешь. Что случилось?

Зоэ гневно посмотрела на мать.

– Без пяти восемь. Я опоздаю в школу.

Она взяла ранец, надела на спину, подтянула лямки и открыла дверь. На пороге обернулась и крикнула с угрозой:

– И не входи в мою комнату! Запрещается!

– Зоэ! Ты даже не поцеловала меня! – прокричала Жозефина в спину дочери.

Она сбежала по лестнице через две ступеньки и догнала Зоэ в холле. Увидела в зеркале свое отражение – в пижаме и хлопчатом спортивном джемпере с надписью «Смерть углеводам!», подарке Ширли. Устыдилась, поймав взгляд Гаэтана Лефлок-Пиньеля, выходившего из дома вместе с Зоэ. Развернулась и кинулась в лифт, едва не налетев на молодую блондинку, выглядевшую не лучше ее самой.

– Вы мама Гаэтана? – спросила она, радуясь, что наконец познакомилась с мадам Лефлок-Пиньель.

– Он забыл банан, перекусить на перемене. У него иногда падает давление, нужен сахар… Ну, я и помчалась за ним… Не успела одеться, выскочила как есть.

Она была босиком, в плаще, накинутом прямо на ночную рубашку. Нервно потирала руки, стараясь не смотреть на Жозефину.

– Рада познакомиться. Вас никогда не видно…

– О! Это все муж, он не любит, когда я…

Она осеклась, словно их кто-то мог услышать.

– Он пришел бы в ярость, увидев меня раздетой в лифте!

– Да и я не лучше! – воскликнула Жозефина. – Я побежала за Зоэ. Она ушла, не поцеловав меня; не люблю начинать день без ее поцелуя…

– Да, я тоже! – вздохнула мадам Лефлок-Пиньель. – Детские поцелуи такие нежные!

Она сама была как ребенок: худенькая, бледная, с большими пугливыми карими глазами. Уставилась в пол и дрожала, запахивая полы плаща. Лифт остановился, она вышла и несколько раз повторила «До свидания», придерживая тяжелую дверь. Странно, подумала Жозефина, может, она хочет о чем-то со мной поговорить? Из ее жиденьких светлых косичек выбивались растрепанные пряди, она испуганно оглядывалась по сторонам.

– Может, зайдете ко мне выпить кофе? – спросила Жозефина.

– Ой, нет… Я не…

– Мы могли бы познакомиться поближе, поговорить о детях… Живем в одном доме и совсем не знаем друг друга.

Мадам Лефлок-Пиньель снова нервно потерла руки.

– У меня целый список дел на сегодня… Боюсь, не успею…

Она говорила так, словно смертельно боялась что-то упустить.

– Вы очень любезны. Может, в следующий раз…

Ее худенькая ручка по-прежнему держала дверь лифта.

– Если увидите мужа, не говорите ему, что застали меня в таком виде, полуодетую… Он слишком… Он очень педантичен в вопросах этикета!

Она смущенно хихикнула и потерлась носом о сгиб локтя, прикрывая лицо рукавом плаща.

– Гаэтан очень милый. Он заходит иногда… – Жозефина попыталась зайти с другой стороны.

Мадам Лефлок-Пиньель в ужасе уставилась на нее.

– Вы не знали?

– Я иногда ложусь поспать после обеда…

– Я мало знаю других ваших детей, Домитиль и…

Мадам Лефлок-Пиньель подняла брови и замялась, словно сама не могла вспомнить имя старшего сына. Жозефина повторила:

– Но Гаэтан очень милый…

Она не знала, что еще сказать. Хорошо бы странная соседка перестала держать дверь лифта. Тоненький джемпер «Смерть углеводам» не спасал от холода.

Наконец мадам Лефлок-Пиньель с видимым сожалением отпустила дверь. Жозефина дружелюбно помахала ей рукой. Ей бы надо попить транквилизаторы – дрожит как осиновый лист, подскакивает от малейшего шума. Должно быть, не слишком приятная спутница жизни и не особо внимательная мать. Никогда не видела ее ни в школе, ни в ближайшем магазине. Куда же она за продуктами ходит? Да что это я, спохватилась она. Наверное, та ездит в любимый магазин, как я – в супермаркет в Курбевуа. Я ведь до сих пор сохранила эту привычку. И дисконтную карту. У Антуана она тоже есть. Две карты на один счет. Еще одна ниточка, связывающая их.