Текст книги "Клетка из слов"

Копы нашли леску от акульей снасти. Несколько метров, усеянные блестящими острыми крюками. Нашли его ящик для рыбы: два метра в длину, полметра в ширину. Элтон сам его соорудил и прикрепил надежную металлическую защелку. Внутри обнаружили следы крови.

В ящике для рыбы он выносил женщин, когда все заканчивалось. Так, во всяком случае, считает полиция. Наверняка никто ничего не знает. Наверное, для жертв было облегчением, когда все заканчивалось.

Иногда я вспоминаю, как мы с ним пили газировку у него в лодке. Ящик для рыбы тогда был на борту? Он был пуст? Или нет?

Элтона Пеллетье арестовали.

На ноже для устриц отпечатки Элтона и Ната. Они оба время от времени им пользовались. Для чего? По ночам в моей голове не перестает звучать голос Ната: «Подцепляешь багром, загоняешь снасть и какое-то время ведешь вдоль борта, пока не станет паинькой».

Весь следующий день мы с Харпер провели на узкой скамейке в полицейском участке, пока нас допрашивали – вместе, по отдельности, снова по отдельности. В маленьких кабинетах жарко от августовского солнца. Мы хотим домой, но нас не пускают. Мы снова и снова рассказываем про нашу пещеру, и почему мы туда поплыли, и про все, что когда-то говорил или делал мистер Пеллетье и говорил или делал Нат. Я так устал, что все вокруг как будто подернуто мутной рябью.

Поднимаю глаза, и мимо проплывает призрак. Но это Бетти. Ее бледное лицо залито слезами. Я оборачиваюсь и вижу, что Харпер рядом со мной уже нет.

Вылетаю из здания на улицу, меня ослепляет солнечный свет, и я дико озираюсь по сторонам.

– Просто воздухом подышать, – отмахиваюсь я, когда кто-то пытается меня остановить.

Харпер с Бетти стоят на тротуаре нос к носу.

– Что ты им сказала?

Я замечаю, что Харпер держит Бетти за мизинец. Это кажется почти нежным жестом, но потом я вижу, как кончик пальца становится бордовым.

– Что ты им сказала? – снова спрашивает Харпер.

– Правду, – отвечает Бетти. – Я сказала им, где искать: за плинтусом в гостиной. А теперь отпусти меня, или я тебе глаза выцарапаю.

Харпер тяжело дышит, ее лицо идет пятнами. Она отпускает палец Бетти.

– Нат говорил мне, что ты шпионила. Говорил, ты видела, как его отец все прячет. Не надо врать. Ты знаешь, что это не Нат.

Бетти смотрит на нее сверху вниз.

– Ага, – медленно произносит она. – Поэтому он и выбрал тебя. Ты до сих пор веришь в его ложь. Но я больше так не могу. Теперь это твои проблемы.

И Бетти уходит, осторожно потирая онемевший палец.

– Она врет, – шипит Харпер, провожая взглядом Бетти, свернувшую на главную улицу. – О господи… – ее рот кривится и разевается все шире, наподобие перевернутой улыбки. На лице сверкают слезы. – У нас было всего несколько месяцев, – шепчет она. – У нас с Натом. Не может все так закончиться.

Я неловко кладу руку ей на плечо.

– Не прикасайся ко мне, Уайлдер! – дико кричит Харпер. – Я больше не хочу, чтобы ко мне прикасались!

А потом она скрючивается, и ее тошнит в канализацию.

В гостиной дома Пеллетье, в крупной нише за плинтусом, находят еще несколько предметов. Маленький кроссовок, коричневый яблочный огрызок со следами молочных зубов. Браслет из конфеток, майка с мультяшными героями и пятном от яйца, которым когда-то завтракали. Все они аккуратно примотаны скотчем к полароидам со спящими детьми. Ни на одной из вещей нет отпечатков – как будто к ним прикасались только в перчатках.

В том же тайнике находят отцовские запонки из крышек. Как они туда попали и мог ли их украсть Элтон или Нат – непонятно.

Нат балансирует между жизнью и смертью, не приходя в сознание. Его не стали вывозить из Кастина. Он потерял слишком много крови. Похоже, Нат лишится правой руки. Нас к нему не пускают; мы даже не знаем, выживет он или нет.

И я не знаю, что лучше.

Сначала о происшествии сообщили все местные газеты, а потом и национальные. Элтон Пеллетье, Натаниэль Пеллетье. Их имена повсюду. Они очень красиво звучат и смотрятся в заголовках. Напоминают о море – как оно опускается и поднимается, вздымается и падает.

Сложно было представить, что станет хуже, но стало гораздо, гораздо хуже.

Спустя три дня, на закате, я стою на вершине скалы и наблюдаю, как мимо проплывают лодки и слабо светят своими голубыми фонарями. Копы вместе с командой дайверов исследуют пещеры вдоль побережья.

Они ищут всю ночь. Я не сплю. Смотрю в потолок и слушаю шум двигателей по всему побережью, который превращается то в далекий гул, то в громкий рев прямо в бухте. А потом в окне проносится розовый огонек, они поворачивают на запад и уже не возвращаются. Они что-то нашли.

Я встаю и выхожу навстречу рассвету. Бегу на запад вдоль берега, пока не вижу лодки береговой охраны. Они болтаются в узком канале, ведущем в пещеру. Гладкий обелиск отсвечивает черным в лучах утреннего солнца. Почему-то я знал, что все обнаружится именно здесь.

Я наблюдаю, спрятавшись за выщербленными прибрежными камнями. Два дайвера с плеском опускаются под воду. Почему бы божеству не съесть их?

Дайверы всплывают и снова ныряют, всплывают и ныряют. Они поднимают какие-то обломки со дна пещеры – все облеплено водорослями, так что непонятно, что это. А потом, около одиннадцати утра, дайверы одновременно поднимаются на поверхность, придерживая что-то с двух сторон. Парень на лодке спускает на лебедке платформу. Она ложится на воду, и водолазы начинают копошиться с цепями. Заводится двигатель, цепи натягиваются, и что-то медленно поднимается из воды. Металлическая бочка – канистра для масла. Она вся покрыта оранжевой ржавчиной, а бока разъедены солью и временем. Один из парней в гидрокостюме берет в руки лом.

– Нет, – вслух шепчу я. – Не открывай ее. – Я понимаю, что он должен, но еще понимаю, что не стоит. У меня к горлу, словно тошнота, подкатывает то самое чувство: такое же, как на лугу над Свистящей бухтой. Мне трудно дышать, и в глазах распускаются темные пятна.

Мужчина осторожно поддевает ломом край металлической крышки и начинает открывать бочку. Она поддается тяжело, туго и неохотно. Он заглядывает внутрь, молча подносит руку ко рту, отходит к краю лодки и блюет в волны.

Через двадцать минут из глубины извлекают еще одну бочку. Водолазы затаскивают ее на палубу и ставят рядом с первой. Обе заросли водорослями и ракушками. Они пролежали здесь довольно долго. Но я все равно даже отсюда чувствую запах содержимого.

Из воды поднимается еще одна бочка и еще одна, а потом еще и еще. Место на палубе кончается, и подплывает вторая лодка. На нее выставляют новые бочки. В общей сложности восемь. Потом я узнал, что в полиции подозревают о существовании еще одной бочки – они обнаружили обломок цепи. Каким-то образом самой старой бочке удалось вырваться, ее унесло течением, и она соскользнула с морской глади, чтобы навсегда исчезнуть в глубокой черноте.

К концу дня обе низко просевшие лодки уплывают, навьюченные тяжким грузом мертвых женщин.

Ребекка Бун наконец вернулась домой.

Я прочел, что ее бочку нашли первой – она торчала из расщелины в глубокой заводи в пещере и была скрыта водорослями. Лезвие ножа для устриц соответствовало повреждениям на ее костях. Она умерла первая – около десяти лет назад.

Потом дайверы пошли дальше вдоль цепи и нашли еще одну канистру для масла, и еще. Тела остались нетронутыми – некоторые бочки сохранили герметичность. У всех женщин обнаружились разные отметины на костях – по их предположениям, от мясницкого ножа или топора.

Две женщины, которые погибли не так давно, «расперчатались», покинув свои бочки. Сначала я не понял, что это значит. Несколько раз повторил про себя это слово. Красивое – наверное, именно это делали леди времен викторианской Англии, когда возвращались домой с послеобеденной прогулки.

На самом деле это процесс, когда кожа отслаивается от мышц и тканей. Такое случается с утопленниками и трупами, которые долгое время находились под водой. Две женщины просто выскользнули из своей растянувшейся кожи, когда их вытащили из бочек.

Полиция полагает, что почти все женщины из бочек – приезжие, объявленные пропавшими за последние годы. Предполагалось, что они шли купаться в жаркий день и их уносило течением. Но выяснилось, что местные течения не так уж опасны. Всем им была нанесена тупая травма черепа. По основной версии, Элтон во время плавания подбирался к ним, оглушал и уносил домой. А когда все заканчивалось, складывал их в бочки и прятал в пещере.

Двух женщин опознали быстро. Первая – Ребекка Бун. Кристи Бэрам – жертва из последней бочки. Я однажды видел, как она плачет. Убийца подобрал ее платок. Хотел бы я знать, из-за чего она тогда плакала на пороге магазина, но не узнаю уже никогда. И никто не узнает, потому что Кристи Бэрам больше нет.

Иногда они мне снятся. Разбухшая от воды серая кожа сползает и падает в лужицу на кафельном белом полу. У меня во сне эти женщины восстают, освободившись от старой оболочки. Во сне они обновленные, розовые и нежные, как рука юной девушки, снявшей шелковую перчатку. Они уходят, оставив позади себя прежних. Я не знаю, куда они идут, на этом сон всегда заканчивается. Но я надеюсь, в какое-то прекрасное место.

Мы раздобыли в городе газету, и на первой полосе была она – Ребекка. Настоящая она, не монстр и не фантастический сюжет. Я беру газету в сад и читаю. Почему-то кажется уютнее читать ее на улице. Я не могу оторваться от фотографии Ребекки.

Солнечный день, Ребекка стоит в саду, облокотившись на подоконник. В окне у нее за спиной стоит ящик с алыми цветами – похоже, тюльпанами. Она прикрывает глаза от солнца ладонью, и видно, как под ее загорелой кожей играют натянутые мускулы. Сразу ясно, пловчиха. Она маленькая, атлетичная и гораздо более худая, чем я думал; лицо выражает абсолютную простоту и искренность. У нее большие темные глаза и кудрявые волосы красивого соломенного цвета. Возможно, крашеные. Они ореолом окружают ее голову, как пух одуванчика, и светятся в лучах солнца. У нее такой взгляд, будто где-то в глубине души она знает, что скоро ее время кончится. С фотографиями мертвых, как я заметил, всегда так. У них будто на лице написано, что их ждет. Но, конечно, это все неправда. Только мы – оставшиеся – видим это. И додумываем.

Я думаю о семье Ребекки и о том, что они сейчас чувствуют. Они считали, что она утонула – наверное, давно оплакали ее. Ее ребенку сейчас примерно столько же, сколько мне. А теперь их прошлое переписано. Путешествия во времени действительно существуют. Внезапное новое знание может в корне все поменять – даже то, что уже случилось.

Я думаю о своей матери. Как она поправляет волосы, когда нервничает, даже если они лежат идеально. Вспоминаю, что, когда был маленьким, она всегда приносила из дорогих ресторанов завернутые в салфетку хлебные палочки специально для меня. Я просыпался, видел ее силуэт, открывал рот, и она кормила меня, отламывая по кусочку и приговаривая, как по мне скучала.

Через две недели я узнаю, что Нат очнулся. Я помогаю папе красить наш белый забор. В доме трещит телефон.

– Я возьму, – говорю и иду внутрь. – Алло? Дом Харлоу. – Мама приучила меня так по-идиотски отвечать еще в детстве. Видимо, она подумала, что это будет мило, но теперь я не могу отделаться от этой привычки; это почти рефлекс.

– Он пришел в сознание, – говорит голос. За этим следует глубокая затяжка. Сигарета.

– Что?

Я никогда раньше не слышал ее голоса по телефону и соображаю не сразу.

– Нат, Уайлдер, – нетерпеливо объясняет Харпер. – Нат очнулся. Мы должны сходить навестить его вместе.

– С каких пор ты куришь?

– Завтра, в два часа, – говорит она вместо ответа, и я слышу по голосу, что она на грани. – В это время начинают пускать посетителей.

– Ладно.

Она вешает трубку, не попрощавшись, и я остаюсь стоять в коридоре с гудящим телефоном в руках.

Выхожу и снова берусь за кисточку, окуная ее в банку.

– Все нормально, чемпион? – Папа выглядит даже чересчур обеспокоенным; его теплая рука ложится на спину, и мне почти хочется плакать. Как приятно снова любить его без оглядки!

– А, да, пап, – пожимаю я плечами, и его рука падает. Оставляю широкую гладкую полоску краски на изрубцованном дереве. Она отливает белым на солнце.

На следующий день в два я уже в больнице. Харпер опаздывает. Я жду десять минут, а потом иду туда сам. Я боюсь, что из-за всего этого она снова начнет пить. Ну, сейчас я все равно ничего не могу сделать.

Рядом с палатой Ната стоит офицер полиции штата.

Я не знаю, чего ожидал. Нат выглядит больным, но не более того. Он весь серый, худой. Волосы безжизненно свисают на бледное лицо. Он утратил весь свой золотистый блеск. В этот момент я понимаю, что никогда на самом деле не был влюблен в Харпер, не по-настоящему. Это всегда был просто способ сравнить себя с ним.

Я принес Нату книжку про редких коралловых рыбок, которую мама подарила мне на Рождество. Я подумал: Нат любит море, так что должен оценить. Он смотрит на обложку и вздрагивает. Я сразу пихаю ее обратно в сумку, морщась от стыда. Ну и дебильная идея.

Я чувствую, что Нат испытывает примерно то же самое или, может, просто видит это в моих глазах, потому что говорит:

– Извини, друг. Мне жаль.

– Неважно, – отмахиваюсь я. – Сочувствую по поводу руки.

Культя под бинтами плоская и белая. Рука выглядит незаконченной, и при взгляде на нее меня охватывает тревожное чувство, как и при взгляде на любую незаконченную вещь. Интересно, что они сделали с рукой, когда ее отрезали? Сожгли?

– Будет тяжко управляться с сетями одной рукой. Но, может, такой проблемы не возникнет. Может, я пойду в тюрьму.

– Ты же не знал, правда? – выпаливаю я. И вновь вижу перед собой глаза Элтона Пеллетье, когда он поднял с земли тот платочек: теплые, голубые. Слышу его голос: «Печенье с раздавленными мухами».

– Я не могу об этом говорить, – отвечает Нат. – Не спрашивай меня ни о чем. – В уголках его глаз блестят слезы. – Я лучше умру, чем пойду в тюрьму. Все время в четырех стенах, все время под замком, ни моря, ни неба. Как здесь, только хуже. – Нат закрывает глаза со смертельной усталостью и поворачивается к стене. – Мне всегда казалось, что довольно странно рассказывать все эти истории, как он оглушает тюленей и тащит их на акульей снасти. – Он начинает плакать. – Отец говорил мне никогда не спускаться в подвал, Уайлдер! Говорил, что это небезопасно.

Я вспоминаю, какой маленький у них дом. И подвал совсем неглубокий. Думаю, насколько там хорошая слышимость, даже несмотря на завешанные кровавыми коврами стены.

– Он говорил тебе, что та пещера особенная.

– Я не понял почему. Отец сказал, что это место для размышлений.

– Мы плавали прямо над ними, – выдыхаю я и представляю себе эту гирлянду из бочек, соединенных цепью глубоко под водой.

Нат тихо стонет. У меня к нему столько вопросов, но все они ужасны. Я представляю, как он пробирается в наш Свистящий коттедж и, затаив дыхание, берет с тумбочки запонки моего отца, пока все спят. Так это было? И почему их нашли со всеми этими детскими вещами?

Я резко вскакиваю и начинаю пятиться назад, опрокинув стул.

– Подожди, Уайлдер! – кричит Нат. – Вернись! Мне нужно тебе кое-что сказать!

Я бегу по застланному линолеумом коридору.

Иногда, прежде чем провалиться в сон, я все еще слышу его – голос моего друга, который умоляет вернуться. Я не могу перестать думать о том, что же он хотел тогда сказать. Наверное, мне лучше не знать.

Я скрючиваюсь на тротуаре возле раздвижных дверей маленькой неотложки Кастина. Сердце расширяется и сокращается, становясь то слишком большим, то слишком маленьким для моей грудной клетки. Я задыхаюсь. Боль волнами прокатывается по ребрам. Я понимаю, что умираю.

Кто-то хватает меня за бицепс и распрямляет.

– Дыши, – говорит Харпер. – Блин, просто дыши, ладно? – Она достает что-то из бумажного пакета и отдает его мне. – Вот. Попробуй. Я видела такое по телевизору. – Я бессмысленно комкаю пакет в руках. – Нужно в него дышать, – раздраженно объясняет она, пока я с ним вожусь. Сжалившись, Харпер подносит пакет к моему рту. – Вот. Вдох, выдох, вдох, выдох. Только медленно. Хорошо?

Я делаю как она велит, и каким-то волшебным образом это помогает.

– Я не знаю, что со мной, – говорю я, когда все вроде бы проходит.

– У тебя паническая атака, – объясняет она, поджигая сигарету. – У меня тоже было несколько за последние пару недель. – Харпер глубоко затягивается, и женщина, вышедшая из дверей больницы, хмурится и неодобрительно на нас смотрит, отмахиваясь от дыма.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– На самом деле ты все испортил, – внезапно выдает Харпер. – Все было нормально, пока ты не приехал. Под контролем.

Меня снова трясет, на этот раз от злости. Меня охватывает липкая ярость.

– То, о чем сказала Бетти в тот день… ты об этом знала? Ты, блин, знала об этой хрени за плинтусом? Про фотографии?

– Как ты можешь такое спрашивать? – Она прислоняется спиной к выцветшей кирпичной стене неотложки. – Не знала.

– Но подозревала. – Вижу, что ей неприятно, но я слишком зол, и мне нужно кого-то в этом обвинить.

– Может быть. – Она начинает плакать, и я чувствую себя сволочью.

– Извини, – шепчу я.

– Нам нужно держаться вместе, Уайлдер.

У меня совершенно пропадает чувство реальности, и я прислоняюсь к стене рядом с ней. Мы оба сползаем вниз и садимся на теплый тротуар. Харпер кусает губы.

– Я не знала. Но были всякие странные мелочи. Нату иногда нельзя было возвращаться домой по ночам. Он завел кучу тайников с одеялами, пивом и едой, чтобы оставаться спать в горах. Однажды я проснулась рано утром и обнаружила его спящим у себя на пороге. – Харпер улыбается сквозь слезы. – Я подумала, это романтично, но, возможно, просто шел дождь. Ему это как будто казалось нормальным. «Отцу нужно личное пространство», – только и говорил Нат по этому поводу.

– А полароидные снимки с детьми? Их делал Нат?

– Убийца Элтон. Так что фотографии, видимо, тоже его.

– Похоже, это две разные истории. Фотографии детей и убийства. Копы так думают, – добавляю я. – Там один стоит, рядом с его палатой.

Харпер качает головой:

– Просто заткнись, Уайлдер.

– Та история, которую ты рассказывала: про голубые огни, про монстра…

– Просто байка. Мы постоянно их придумываем.

– Но Нат знал, что она была там, Харпер. «Папа показал мне эту пещеру, когда я был совсем маленьким».

– Да, он был маленьким, Уайлдер. Он был маленьким, когда убили ту женщину.

– Я понимаю, что он не мог сделать… этого.

– Тебе должно быть его жаль. Его воспитал такой…

– И как это могло на него повлиять? Такое воспитание? Может, Элтон, я не знаю, выращивал себе замену.

Харпер тушит сигарету, берет меня за ворот майки и притягивает к себе. У меня сразу проносится совершенно безумная мысль: сейчас она меня поцелует.

Но вместо этого она шипит сквозь зубы:

– Все совсем не так, Уайлдер. Ты же не будешь никому пересказывать эту хрень, правда?

– Нет, – отвечаю я. У меня сводит желудок.

– Ладно, помни об этом. – Она вздыхает. – Прощай. Не думаю, что мы увидимся снова. – И тут Харпер действительно целует меня – легко, в щеку. – Ты милый мальчик. Только странный. – Она забирает у меня бумажный пакет и снова в него что-то кладет. Луч полуденного солнца падает на блестящую фольгу. Что-то для Ната. Какая-то вкусняшка, – рассеянно думаю я, пока еще не осмыслив ее слова.

– В каком смысле?

– Мои родители не хотят больше сюда возвращаться, – объясняет она. – Это вполне понятно. Я тоже не хочу.

– Харпер…

– Так будет лучше. Нат всегда будет со мной, рядом. – Она заходит в больницу, и за ней шумно закрываются двери.

Харпер права, я больше ее не увижу – они с семьей уедут на следующий день. И никто не расскажет мне, куда они отправились. Иногда мне интересно, попала все-таки Харпер в Фэйрвью или нет.

Но потом я еще очень долго думал о том, что Харпер принесла Нату. Что было в фольге? Что-то продолговатое, похожее на сигару, но сужающееся к концу, как морковка.

Возможно, такая любовь, как у нас троих в те два лета, больше никогда не повторится в моей жизни. Может, я исчерпал свой лимит любви.

Я добираюсь до дома и сажусь на край скалы. Ветер поднимается, и свист камней высоко и пронзительно звучит у меня в голове. Внезапно я понимаю, насколько он ужасен – как шум ветра в пещере или лязг металлической бочки, которую тащат по каменистому дну.

Я пытаюсь спрятаться от него в своей комнате. Родители пакуют вещи – завтра мы уезжаем. Они разговаривают на повышенных тонах, и до меня доносятся их недовольные голоса. Они меня не беспокоят. Все просто хотят отсюда убраться. Мысли об убийствах повисли над бухтой, как дух разложения. Я пакую сумку за десять минут и оставляю маленькую комнатку такой же чистой и пустой, какой увидел впервые.

С этим местом покончено. Меня ждет город, а потом школа. Не знаю, смогу ли я это пережить. Но я хотя бы буду далеко от свиста и от моря.

Видимо, я пока еще не понял, что подобные события не проходят бесследно.

В квартире ревет кондиционер. Я сижу в своей комнате и пялюсь в стену. Снаружи кипит Нью-Йорк. Что-то бормочет радио. К полудню асфальт настолько прогреется, что на нем можно будет жарить яичницу. Сегодня играют несколько баскетбольных команд.

В дверях появляется отец. Я вздрагиваю. Он никогда не заходит в мою комнату, и я сразу думаю, что случилась какая-то беда. Трагедия.

– С мамой все в порядке?

– Я подумал, что лучше тебе услышать это от меня, – произносит он. – Пару дней назад умер Натаниэль Пеллетье.

Как выясняется, первое предположение обычно самое верное.

Я всем телом ощущаю специфическое перераспределение времени и пространства, которое всегда происходит, когда слышишь о смерти.

– Кто его убил?

Я вижу перед глазами лицо Харпер. Умный, хитрый ребенок.

– Никто его не убивал. У него случилась остановка сердца. Так бывает. Рана оказалась заражена, и развился сепсис. Начинается дикая лихорадка – и сердце просто останавливается. Может, это и к лучшему, – говорит он, кладя руку мне на плечо. – В том доме, в подвале, все еще находят разное. Считают, что они могли совершать все эти убийства вместе. Отец и сын.

Его рука сжимает мое плечо. В таком положении я могу откусить ему мизинец. На секунду мне кажется, что я действительно чувствую хруст его костей между зубами.

Дрожа, я отворачиваюсь к стене. Чувствую, как продавливается кровать, когда отец присаживается рядом со мной.

– Я знаю, что он был твоим другом, Уайлдер.

– Нат никогда бы никого не обидел. Никогда. – Может, если я буду повторять эти слова, они станут больше походить на правду.

Отец вздыхает.

– Может, где-то глубоко внутри он и был хорошим парнем. Но, видимо, у него были и другие стороны… более темные. – Я чувствую, что отец над чем-то размышляет. – Не вижу причин, почему тебе нельзя об этом узнать, – наконец говорит он. – И, может, от этого станет легче. Дело в том, что Элтон Пеллетье не был отцом Натаниэля. Не мог им быть, судя по группе крови. Они даже не родственники. Говорят, однажды из Кастина в крупный город сбежала беременная женщина. Элтон поехал за ней и вернулся с ребенком. Он сказал, что ребенок от него, что она пошла по кривой дорожке, поэтому он забрал мальчика. Ни у кого не было причин сомневаться в его словах. У девушки действительно имелись проблемы. Но оказалось, что мальчик не сын Элтона, откуда бы он его ни взял.

– Значит, Ната похитили? И, может, все это время мать искала его?

– Может, чемпион. – Папа обнимает меня, и в этот момент я чувствую, насколько на самом деле это ужасно. Я потерял друга. Вспоминаю Ната и каким он был: благородный и блестящий, как молодой лев. Или каким он мне казался. Какова бы ни была правда, его уже нет.

– Знаешь, я думал, что это ты, – бурчу в папино плечо. – Ты Человек с кинжалом.

– Что? – тихо переспрашивает он. – С чего ты так решил?

– Ты уходил по ночам в странное время, выглядел виноватым, врал. Ты был каким-то другим последние пару лет. Сначала я думал, что это из-за моего взросления, но, оказывается, изменился не только я.

У него вытягивается лицо:

– Извини, что заставил тебя волноваться, чемпион.

Я не переставая думаю про Ната. Он знал, что его похитили? Думал ли убежать, найти свою семью? Мне так больно за него. А потом я холодею от мысли: зло порождает зло. И обычно схожей природы. Похищенные дети могут задумываться о похищении детей. Так что и Нат мог об этом задумываться или, по крайней мере, просто залезать к ним в комнаты и наблюдать за ними во сне, как когда-то, возможно, делали с ним. А может, он раздумывал и о краже.

А может, ему просто хотелось того, что было у них? Дом с теплой кроватью и ночником, спящая рядом семья? Это я могу понять. Могу почти почувствовать, и у меня внутри все переворачивается. Какую он испытывал тоску! А от тоски возникает желание наказать. Я даже в свои семнадцать это знаю. Нат хотел наказать этих детей?

Или, может, все эти рассуждения абсолютно бессмысленны и во всем виноват Элтон?

Я слышу, как щелкает замок входной двери. Сегодня у отца день рождения. Ни у кого из нас нет особенного желания праздновать, но у меня для него припасен подарок, который я сделал сам.

Я нашел новый способ справляться с паникой. В квартире тихо. Похоже, мама задремала. Иду на кухню и оглядываюсь в поиске подходящего предмета. Беру разделочную доску. Я чувствую ее вес, ее тяжесть. Совершенно естественным жестом поднимаю доску и бью себе по колену. Боль обжигающими волнами катится вниз по голени и вверх по бедрам. И это так помогает, так освобождает, что я бью еще раз. Напоминаю себе об осторожности. У родителей возникнут вопросы, если я не смогу завтра ходить. Я слышу треск, с которым доска прилетает по колену. Перед глазами черными цветами распускаются пятна. Еще раз, – думаю я, – всего один раз. В ушах стоит свист, и я узнаю в нем песню камней в бухте, когда дует восточный ветер. Я слышу голос Ната у себя голове. Отличная драка.

Когда я поднимаю глаза, то вижу в дверном проеме маму. Она смотрит прямо на меня. У нее белое как мука лицо: совершенно отсутствующее, будто за ним никого нет. Или за ним кто-то незнакомый. Она держит за горлышко бутылку сладкого вермута. Ее ногти судорожно ковыряют этикетку.

– С тобой все в порядке? – спрашиваю я.

– Я больше не могу, – произносит она тихим, но высоким голосом. – Я больше не могу брать на себя всю ответственность. Нельзя вот так бросать меня одну, чтобы я сама справлялась со всеми проблемами. – Она изящным жестом отпивает из бутылки.

– Мам? – шепчу я. Поднимаюсь на гудящие ноги и волочусь к ней.

– Нет! – кричит она. – Я не могу тебе помочь. И не надо меня просить.

– Никто тебя не бросает.

Она раздавлена. Это ужасно.

– Нет, он бросил! – произносит незнакомка, прячущаяся за лицом матери. – Твой отец уходит от нас к женщине из Канады. Он сейчас в соседнем квартале, звонит ей по таксофону. Он познакомился с ней в Мэне, во время одной из своих летних поездок к Вернону. Не она первая, не она последняя.

Открывается входная дверь.

– Эй, чемпион! – кричит отец. – Как насчет пойти поесть пиццы? В конце концов, у меня день рождения.

Мать швыряет бутылку вермута в стену, и она разлетается фонтаном стекла.

– Мы же договорились не рассказывать ему, – вздыхает отец. – Не сейчас. Он слишком много пережил.

Мать съежилась до крохотных размеров в большом кресле у окна.

– Я больше не буду лгать ради тебя, – говорит она и закрывает глаза ладонями. Теперь я могу видеть только ее губы, которые кривятся в совершенно жуткую гримасу, которую рот в принципе не должен принимать. Один уголок поднят неестественно высоко, и бледные губы как будто исчезли на фоне мертвенно-белого лица. Вермут окрашивает обои длинными полосками, и в воздухе висит тяжелый сладкий запах.

– Пап… Это же неправда, да?

– Все… не должно было так случиться, – беспомощно бормочет он.

– Как ее зовут? – Не знаю, что это изменит, но почему-то имя мне кажется важным.

– Эдит, – отвечает отец с легким оттенком гордости, – ее назвали в честь Эдит Пиаф. Это знаменитая французская певица. Ее мать на четверть француженка. – Значит, не Сержа Генсбура он напевал все лето.

– Извини, Уайлдер, мне очень жаль. – Мама убирает руки с глаз, и лучше бы она этого не делала. Рот ужасен, но глаза еще хуже. – Ты же всегда разочаровываешься, – мама почти умоляет отца. – Она наскучит тебе так же, как остальные.

У отца наворачиваются слезы.

– Она другая!

– Все хорошо, – на автомате успокаиваю я. – Все хорошо.

– Если хочешь уйти, – кричит мать, – уходи! Хватить тянуть резину!

– Пожалуйста, Сандра, – просит ее отец. – Пожалуйста, только не так.

Я достаю из кармана запонки из крышек от кока-колы. Я постарался сделать их точно такими же, как у дяди Вернона. Даже оставил на одной вмятину, чтобы они были точь-в-точь как те, которые в итоге оказались в доме Пеллетье.

– Вот, – протягиваю я. – С днем рождения.

Он не берет их, так что я иду на кухню и бросаю их в измельчитель для мусора. Механизм визжит и рычит. В комнате что-то происходит. Все вокруг темнеет и замедляется, превращаясь в маленькую точку света, исчезающую вдали.

– Уайлдер? – слышу я откуда-то голос отца. Черная дыра измельчителя для мусора похожа на пасть пещеры.

– Знаешь, – произношу я, – лучше бы ты был серийным убийцей.

А потом все исчезает.

Это был мой первый эпизод. Дыхательные упражнения помогают от тревоги, а медикаменты делают все вокруг нейтрально-серым. Но полностью с этим справиться не может ничто. Они возникают от стресса, в темноте, в замкнутых пространствах – а еще при виде всего, что похоже на горящее в темноте окно или выход из пещеры.

Отец уходит на следующий день, и я не вижусь с ним до его свадьбы.

Я вернулся в школу, и теперь мне стало очевидно, что вот она – моя жизнь. Не больше, не меньше. Я окончу Скоттсборо и стану учителем.

Весь последний год я стараюсь изо всех сил. Стараюсь не высовываться и выживать. Получаю хорошие оценки. Мне предлагают полную стипендию в гуманитарном колледже, куда я всегда хотел поступить.

Отец не продал дом в Свистящей бухте. Он оставил его маме при разводе и уехал жить в Канаду. Я его не навещаю. Иногда он пишет.

У его новой жены Эдит двое детей-подростков, которые винят его за ее распавшийся брак. Он не может удержаться ни на одной из своих преподавательских работ и все время становится жертвой сокращений. Отец не чувствует себя в Оттаве как дома и скучает по Нью-Йорку. Думаю, по нам он тоже скучает, но никогда в жизни в этом не признается. Когда мы время от времени разговариваем по телефону, у него такой усталый голос, что мне его почти жаль.

Мамин заработок и доход, который мы получаем от Свистящего коттеджа, удерживают нас на плаву. Бухта стала местом притяжения для людей, которые увлекаются всякими… убийствами. Черный туризм – так они это называют. Дом всегда забронирован на много месяцев вперед. Так что мы неплохо с него кормимся. Мама начала заниматься скрапбукингом, и я рад, что у нее появилось хобби, но немного волнуюсь. Она всегда вырезает из журналов только фотографии птиц и цветов. Людей – никогда.