Текст книги "Юник"

Катя Малиновская
Юник

эпиграф

Джордж Ширинг, великий джазовый пианист, как сказал Дин, был в точности как Ролло Греб. Мы с Дином пошли смотреть Ширинга в «Бёрдлэнд», где-то посреди этих долгих безумных праздников. В зале никого не было, мы оказались первыми посетителями, десять часов. Вышел Ширинг, слепой, его за руки подвели к пианино. Это был такой солидного вида англичанин с тугим белым воротничком, полноватый, светловолосый; вокруг него витал мягкий дух английской летней ночи – он исходил от первой журчащей нежной темы, которую тот играл, а бассист почтительно склонялся к нему и бубнил свой бит. Барабанщик Дензил Бест сидел неподвижно, и только кисти его рук шевелились, отщелкивая щетками ритм. А Ширинг стал качаться; его экстатическое лицо раздвинулось в улыбке; он начал раскачиваться на своем стульчике взад и вперед, сперва медленно, потом бит взмыл вверх, и он стал качаться быстрее, с каждым ударом его левая нога подпрыгивала, головой он качал тоже как-то вбок; он опустил лицо к самым клавишам, отбросил назад волосы, и вся его прическа развалилась, он был весь в испарине. Музыка пошла. Бассист сгорбился и вбирал ее в себя, быстрее и быстрее – просто казалось, оно само идет быстрее и быстрее, вот и все. Ширинг начал брать свои аккорды: они выкатывались из пианино сильными полноводными потоками – становилось страшно, что у человека не хватит времени, чтобы справиться с ними всеми. Они все катились и катились – как море. Толпа орала ему: «Давай!» Дин весь покрылся потом; капли стекали ему на воротник.

– Вот он! Это он! Старый Боже! Старый Бог Ширинг! Да! Да! Да! – И Ширинг чувствовал у себя за спиной этого безумца, мог расслышать, как Дин хватает ртом воздух и причитает, он ощущал это, хоть и не видел. – Правильно! – говорил Дин. – Да! – Ширинг улыбался; Ширинг раскачивался.

Вот он поднялся от пианино; пот лил с него ручьями; то были его великие дни 1949 года – еще до того, как он стал прохладно продажным. Когда он ушел, Дин показал на опустевший стульчик:

– Пустой престол Бога, – сказал он. На пианино лежала труба: ее золотая тень бросала странные блики на бредущий по пустыне караван, нарисованный на стене за барабанами. Бог ушел; и теперь стояло молчание его ухода.

Дж. Керуак «В дороге»

Стихотворения Кати Малиновской

Троечное

 
Несомненно легче тают дни
С неизвестно-милыми людьми.
Бесконечна в мире только смерть.
Маленьким не следует смотреть.
 
 
К паперти иду, не заперта.
Встречная немая суета
Спорить безголосо не берусь.
Троечное чтенье наизусть.
 
 
В зиму только впроголодь, не впрок.
Скоро, скоро кончится урок.
«Тётя, ну пусти нас отдохнуть!»
Детям очень хочется уснуть.
 
 
«Хорошо, родные». Тётя «за».
Закрывайте добрые глаза.
Засыпайте. Мы во сне опять
Будем выразительно читать.
 

«Антониони видит точно…»

 
Антониони видит точно,
Что жизни нет.
Сдавай экзамены досрочно
И все, привет.
 
 
Чего ты ждёшь, родимый, счастья?
И вместе в душ?
«Какая тишь, какое платье!»
Какая чушь.
 
 
«Какие волосы, какие
У вас глаза!» —
Сказал, как Бог Иезекиилю.
Ладонь лизал.
 

«Со мною все сегодня говорит…»

 
Со мною все сегодня говорит
На языке принципиально новом.
Он, будучи надежно зашифрован,
Стал для меня умышленно открыт.
 
 
Смотрю вперёд, а взгляд уходит сквозь
Стекло, и дом, и небо городское,
Какое-то наземное такое,
Как транспорт, или осень, или гвоздь.
 
 
Наверное, виною откровенье
Или вино. В невинном феврале
Виновников искать ни на игле,
Ни чистыми не стоит. Заблужденье.
 
 
Божественное видится вблизи.
Не дальше зазеркаленного глаза.
Глаза мои – расколотая ваза.
Осколки – как «секретики» в грязи.
 
 
Держать ответ пока не хватит сил.
На новом языке не так уж просто
На линии, которая серьёзней
И горячей физических светил.
 

«Нет хороших стихов…»

 
Нет хороших стихов. И уходят сквозь дремлющий город
Все мои города. Далеко. Неизвестно куда.
 
 
Я такая же, как… Между Каином и Квазимодо.
Как расстроенный пульс, как висят в голубях провода.
 
 
Я всегда без тебя. Без ответа, как шепот больного.
Чей-то брошенный шарф, чья-то карточка с грязным углом.
 
 
Не имея конца, не имею отца никакого.
Только грубая речь. Только холодом дышащий дом.
 
 
Это ночь говорит. В ней одной одиночество. Громче!
Хватит прятать слова, я со всеми хочу говорить.
 
 
Что-то тикает так, словно время становится тоньше.
Будто эти часы чей-то голос хотят повторить.
 
 
Голубая игра – в облака, в небеса, в небоскребы,
В зеленеющий лес, в чей-то юный сверкающий смех —
Все ехидный обман, как случайная ранка на нёбе.
Что-то хитрое там наверху объегорило всех.
 
 
Я прошу в темноте, чтобы все это только казалось,
Чтобы призраки зла позабыли голодный оскал.
Чтобы чьё-то тепло, как дворняга, за мной увязалось.
Чтоб молчали часы и беспомощный дождь перестал.
 
 
Голубое окно догорит, и продолжит чуть слышно
Время тикать в висок, словно глупый от старости гном.
Нет конца у игры, но порой наступает затишье.
 
 
Помолчат с полминуты, поплачут и кончат на том.
 

Ладан

 
Стоя в храме, адом
Мелким налита,
Видела я ладан.
Таял
Как туман заветный
Леты ветхой
Мягким паром
 
 
Тяжелело тело.
И покинул ны
Дух нагой. Хотел он
Смерти, как жены.
 
 
В храме звонко пело.
Ладан тлен душил.
С клироса слетело
То, что значит «жизнь».
 
 
Ладаном дыша,
Вверх оно летело,
Не смотря на шар,
Бежевый, как тело,
 
 
И не видя глаз
Моря мокрых, синих.
Мертвые за нас
Плачут темно-синим.
 

Лапы

 
я буду говорить медленно
во мне будут мысли
избитые мысли мои
из битого бутылочного стекла
стекла цвета чайного
мною до пустоты испытанного не раз
истины цвета маминых вечных глаз
истины цвета тихих медвежьих лап
в них сырое дыхание трав лесных
я буду тебе медленно произносить их
будут мысли мои немые чтоб слышал ты
чтобы глаза закрывал и видел мои черты
чтобы тугие руки и длинные части другие услышали
то что навеки останется за
за моими зубами губами из битого бутылочного стекла
цвета чайного до пустоты испытанных вечных глаз
тихого цвета истины трав лесных
ты будешь ступать попадая тугими ладонями в след моих ма-
миных лап сырых
ты будешь дыханием медленно медленно медленно
говорить буду я
 

«Никакие слова, никакие стихи…»

 
Никакие слова, никакие стихи,
Только хлопья и свист саксофона.
Только не прекращай, лишь цепляя верхи!
Диксиленд доведёт до Афона.
 
 
Я сегодня умру. Точно так же вчера,
Заливаясь слезливою брагой.
Только в музыке жизнь. И одна до утра
Та мелодия, грустная шняга.
 
 
Это Луи. Он пуст. А сухая волна
Вся наполнена влагой небесной.
Я сегодня до крайности напоена
Сладким джазом и страстью телесной.
 
 
Только пой. Black and blue. Не остынут к утру
Благодарные рукоплесканья.
И дай Бог, если струнами кожу сотру.
Бас протянет:
«Прощай.
До свидания».
 

«Свободы, друг, не существует…»

 
Свободы, друг, не существует.
Ни на земле, ни в небесах,
Которые на головах
След по касательной рисуют.
 
 
Искать не стоит. Будет так,
Как ты, увы, не угадаешь.
Ты громко пальцами играешь,
Костяшками вступая в такт.
 
 
Какая глупость – быть живым,
Осознавая с каждым ходом,
Что невозможная свобода
Пронзает волосы, как дым.
 
 
Любовь как миг. Твоя пропажа
Не слишком дорога. Как сон,
Кончается. Из кожи вон.
И Бог глядит из бельэтажа.
 

«Седая бытность, мелкий грех…»

 
Седая бытность, мелкий грех.
Кусты и дерева немые,
Сырые улицы пустые
И детский матерок сквозь смех.
 
 
Мой белый плащ, как полотно, —
Глухого мира отраженье.
Ленивое начнёт круженье
Словесное веретено.
 
 
Там сука пьяная кричит
И леший никого не водит.
Тяжёлый голос грубо бродит.
Во мне все тает и молчит.
 
 
Так начинает холодать.
Промозглый воздух сводит руки.
Так просто умереть от скуки.
Так страшно разучиться ждать.
 

«ты горишь ты милый мой – не мой…»

 
ты горишь ты милый мой – не мой
ты молчишь ты нем еще не мой
ты не спишь не-сон в тебе немой
только только только не с любой
другой
 
 
я внутри себя готовлю ужин
для него ты слишком очень нужен
если нет тебя я вырву листья
оборву краснеющие пальцы
ужина не будет голодна я
 
 
ты же спи скорее нет не спи
мне же больно больно беспокойно
нужно хоть копейку мне послушай
чтоб рукою бросил ровно в душу
 
 
или я свои сломаю зубы
как собака буду грызть предметы
как тупая птица буду каркать
как корова плакать и мычать
 

Солнечные юноши

 
Есть юноши
Которые
Так откровенно любят
Они такие тёплые
Они такие словно
 
 
Сквозь мандарина дерево
Процеженное солнце
Как сладкое и рыжее
Густое тело фрукта
 
 
И плечи этих юношей
Как материал небесный
Который Бог использовал
Чтоб сотворить Геракла
На плечи эти трудно
Не возложить руки
 
 
И мягкие блестящие
Их длинные ресницы
Которые так близко
Рассматривать удобно
 
 
С них будто что-то капает
И тихо-тихо льётся
И я цепляю капельки
Горячими губами
 
 
О, бесы, бойтесь юноши!
Ведь он синоним вечности
С ним Бог и все архангелы
Апостолы и старцы
 
 
О, бесы, бойтесь юношей,
Что вас ведут к погибели!
Ведь солнечные юноши
Ведь солнечные юноши
Ведь солнечные юноши
Так откровенно любят
 

Мужчины из литературного института

 
умные приятные мужчины
с которыми так интересно выпить водки
и поговорить
поведать им сибирскую судьбу
их нет в провинциальных городах
 
 
простоватые финалисты-конкурсанты
в очереди к баннеру
нужно сделать памятное фото на фоне
обязательно с логотипом конкурса
и с дипломом конечно
 
 
а мне не дали приз
но я очень рада
ведь мне удалось
поговорить с мужчинами из литературного института
 
 
до свидания андрей витальевич
до свидания юрий дмитриевич
 
 
до свидания и спасибо екатерина андреевна
до свидания алексей николаевич (улыбаюсь)
 

«В вагоне уложите спать…»

 
В вагоне уложите спать
И не будите в Новосибе.
Пускай прокатится опять
Со мною армия России.
 
 
И в мягкой шапке со значком,
Как будто гордый кот британский,
Мне улыбается тайком
Солдат улыбкой басурманской.
 
 
В давно забытых поездах
Житьё по-прежнему чудное.
Родные плечи, пятка, пах,
И все какое-то родное.
 

Бросьте!

жизнь есть чума

из спектакля Б. Юхананова “Стойкий принцип”

 
клякса. пятно. помарка.
мир умирает ярко.
 
 
воздух. вода. жарко.
кончился чай, заварка.
 
 
нет ни малейшей силы.
ты обезумел, милый.
 
 
ты без ума, my darlin’.
серый ты мой камень.
 
 
нищие вдоль дороги.
голод. чума. ноги –
мясо и кровь. бросьте!
пыль заметет кости.
 

«Принимая любую мелочь за страшную неудачу…»

 
Принимая любую мелочь за страшную неудачу,
Мне страшно в вагоне поезда предпоследним осенним днем.
 

«Рабочий находит руду…»

 
Рабочий находит руду
И раз
Два
Три
 
 
Я рыба и я в пруду.
Лови меня, ma chérie.
 
 
Хочу, чтобы рос злак
Колосьями вверх/вниз.
 
 
Давай же друг друга так,
Чтоб все сторонились брызг.
 
 
Как будто бы ты лес…
В тебе я в косыночке,
 
 
Как будто бы я – без/с.
Вот ветки и дырочки.
 
 
Я вырву ядро из
Грудины планеты,
И с ним далеко ввысь,
Синеют заветы.
 
 
Не гордость, но нет мест,
И в ложе сидит тот,
Кто руки мои на крест
Давно растянуть готов.
 
 
И театр давно пуст.
Доносится ария.
Червленых пером уст:
«Распни меня, я твоя!»
 
 
Он внемлет. Его завет
Сокрыт в уголках губ:
 
 
«Я знаю, что смерти нет.
Кто верит в нее – глуп».
 

Ала-Кёль

 
атомы воздуха
тонкие мягкие
я приглашаю вас
на рандеву
 
 
ваши глаза
оглушённые хохотом
влажные круглые
как пузырьки
 
 
крик разливается
словно по дереву
тёплое острое
пламя скользит
 
 
треснули косточки
и акулиные
лопнули челюсти
брызгами глаз
 
 
плачет животное
плачут воробушки
плачет собака и
плачет мотыль
 
 
кто-то оставленный
преданный брошенный
станет преданием
глупая быль
 
 
комната катится
плавает в озере
в нем безразличная
светит лазурь
 
 
чёрная пустошь и
снег приближается
Солнце —
Убийца бурь.
 

Окраина

 
От рожденья на свет
Ежедневно куда-то уходим…
 

И. Бродский

 
Кто-то идёт от окраины,
Я же – к ней.
В алмазных минутах жизни она сильней
И глубже тянет к изнанке, чем нулевой
Родной километр под сетью не роковой,
Но вечно багровой сенью кремлевских стен.
Окраина – это саван,
Окраина – это плен.
 
 
Маги предскажут глупость,
Песок – судьбу.
В устье глухой пустыни судьба горбу
Подобна, но не подвластна ни одному
Из чародеев. Может, и самому
Высшему ангелу не разгадать песок.
Жажда любого спрячет за поясок.
Где-то под жёлтой кромкой болото. Плыть
К берегу бесполезно – магом уже не быть.
 
 
В самой густой сердцевине, в пустыне сна
Ждёт одиночеством беленая стена.
Это окраина, это алтарь. Гать,
Сооруженная магом, какого знать
Не довелось никому: ни князьям, ни нам,
Ни господам, ни солдатам, ни матерям.
Все имена и лики уйдут в песок.
Только дорога не скроется из-под ног.
Белой стеной-саваном будет виться.
Но не забудь окраине поклониться.
Лучше до времени зыбкого чтить твердь.
Дальше окраин останется чтить смерть.
 

Матерь

 
Утро солнцем будит день,
Только дню проснутся лень.
Ночь отбрасывает тень
В день.
 
 
Развязалася заря,
Тихо веки отворя,
И исчезла в фонарях.
Зря.
 
 
Облюбованы кресты
Мною издревле, а ты…
Кличешь на реку мосты
Ты.
 
 
Эта проза для горы.
Это поза из норы.
Лики из земли сыры.
Рык
 
 
Я воркую в мира щель.
Дщерь от матери. Пещер
Сырь огнём смири.
Вещей
Вшей
 
 
Глупой дочери в углы
Глаз. Бесконечностью игры
Фраз ты останешься внутри ваз.
В Нас.
 
 
И я внутри
Ма
Те
Ри.
 

«Сделай что-нибудь со мной…»

Они впервые сделали что-то из любви.

П. Зюскинд

 
Сделай что-нибудь со мной.
Мой покой останови
И стрелой меня закрой.
Сделай что-то из любви.
 
 
Я не знаю… Дверь закрой.
Без улыбки не входи.
Я разденусь. Подойди.
Сделай что-нибудь со мной.
 

Дождик

 
Шёл дождик.
Ты облизывал мои слёзы.
В уголке глаза твой тёплый язык.
 
 
Выл ветер.
Пыльная буря фразами
Нам напевала, мы были с тобой на полу,
 
 
Сначала бетонном, потом на паркете в квартире,
Которая вот уже множество месяцев не моя.
Ты целовал, кусал и душил меня.
Моей лире
Только того и надо, ведь
 
 
молодость —
это
я.
 

Беленький

 
снег очень мокрый и делает блестящей улицу
мир крутится вокруг юного Апполона-Тадзио
идти вперед болезненно таять в лапах Венеций
сибирской осени
любовь в ней сильна словно смерть
независимо от географии
 
 
напиши всероссийский диктант моего золотого безумия
ты которого голос и смех и улыбка и локоны
ты который как будто бы за моим черепом
как фантом голубой и далёкой языческой Мексики
 
 
Это кончилось.
Да, это все-таки кончилось.
Ни рубцов, ни слезы, не осталось об этом и памяти.
Все растаяло в миг, за часов приблизительно семьдесят
Или, может, быстрей.
И теперь до весны или осени.
 
 
Вспоминать
Я могу и его, и себя, и красавицу,
В белоснежно коротком наряде скользящую в телеке,
Но не спать
И смотреть до надежной истерики
Я могу только лишь на тебя,
Мой родной,
Мой больной
И единственно
Беленький.
 

«…веряще жди меня где-то…»

 
…веряще жди меня где-то
там в загустевшей грязи
будем мы ползать нетленно
в жажде обрушиться над
в пользе отправиться для
будем мы вместе безгласно
и бесконечно близки
затхлые запахи снега
и одиночество звезд
будущее для меня
чахнет цветущею плотью
тихий проточный магнит
жжет отвращённая память
блюдом дрожит серебро
ты моя милая смерть
выбей меня языком ли
чувством ли солнце убей…
 
 
всё в ожидании. жутко.
страстно одно – умереть.
 

Строго

 
Сладкая. Это нехватка.
Секунда – ты злая, гадкая,
Две – сладострастно-падка.
 
 
Кожа, сними перчатки.
Зачни меня вновь. Схватки,
Что взятки, зеркально гладки.
 
 
Водка. Стальная глотка.
Мальчик, еще. В лодке
Лишь я. Зелена. Кротка.
 
 
Возглас. Немой голос.
Жизнь, ты тонка, как волос.
Плевелы. Семя. Колос.
 
 
Так в руки же, друг, ноги!
Беги, ты один в Боге.
И мертвые вдоль дороги.
 
 
Пусть солнце лизнет лицо,
Как огненное яйцо,
Что катится мышью строго
На выжженное крыльцо.
 

Буревестник

Посв. А. Родионову и Е. Троепольской

 
Я проснулась, как Малевич.
В теле только ты и пьеса
Об отчаянии поэта,
О тропинке и России.
 
 
Автор пьесы Родионов
Подарил мне ночь из жизни.
Из чего же, из чего же,
Из чего же этот автор?
 
 
Он из пьесы, он из пьесы.
В нем родятся ветры буйны,
В нем любовь и Русский Эрос,
Русский лес и соловей.
 
 
Ах, ещё была бы пьеса,
Написала б, как Лимонов,
Я ещё стихотворенье
О России и любви.
 
 
К ней, к нему и к человеку.
Все бы плакали, внимая
Моему стихотворенью,
Горше всех бы плакал Горький.
 
 
Он в углу сидел бы тихо,
Сквозь слезу смотря наивно
На моё стихотворенье
И влюблённое лицо.
 
 
Я дышу, Максим, надеждой!
Так, как дышат только дуры
Или ты, а буревестник
На плече твоём поёт.
 
 
Буревестник в песню льётся,
Буревестник плачет горько,
Ведь он любит. Сильно любит
Сладкий голос соловья.
 
 
И ему плевать на бури,
На Россию и листовки,
Лишь бы только прикоснуться…
Мне бы только до тебя.
 
 
Я люблю, конечно, это
Все: и русскую дорожку
И Максима плач, но боле
Всех – глаза и соловья.
 
 
Про глаза не будем долго,
За глаза прошепчет сердце
И споёт о том, как сладко
Тайным именем дышать.
 
 
Тайным воздухом зелёным
Тайной пылью придорожной…
Юность в ней и Родионов,
Русский лес и соловей.
 

«Я живу на холодной реке…»

 
Я живу на холодной реке,
Где огни вдалеке,
И цветочные буквы просты,
Украшают холсты.
 
 
Через реку мосты, а один,
Единения сын,
Переходит, шатаясь, дорогу.
Мною правит немного.
 
 
Я ведь путаю стороны сна.
Где же та сторона,
Что не ведает дна,
Что втянула мосты
Прямо в сердце полночное?
 
 
Ты —
Это холод реки,
Это город холмами глотает кресты.
 
 
Мне сказали ночные мосты,
Этот город, наверное, – ты.
 

Мосты

 
Значит, кто-то нас вдруг
В темноте обнимает за плечи.
 

И. Бродский

 
Мосты вселяются без спроса
Надеждой скорой переправы
В слова и мысли, чаще – в слезы.
Соединяют нас лукаво,
 
 
Слегка жестоко. Их коварство
Туман реки холодной скроет.
И даже если что-то ноет
Внутри, мы вверимся лукавству.
 
 
И мы ступаем осторожно,
Мы верим свято в переходы.
Ступней и рук касаясь ложью,
Мосты уводят вниз, и воды
 
 
Нас ловят нежно, незаметно.
Не дав ступням коснуться края
Другого берега. Играя,
Мосты уносят нас бесследно.
 
 
И мокрый контур, окружая,
Обнимет медленно за плечи.
Нас видит берег, отражаясь
В глазах как линия, как вечность.
 
 
Все реки – слёзы, только слёзы,
И в этом счастье переправы.
Мосты являются без спроса.
Соединяют нас лукаво.
 

Памяти

 
Нищие молятся, молятся на
То, что их нищета
гарантирована.
 

Наутилус Пампилиус

 
Снег читает Пастернака
В рамках знака.
Знать и плакать,
Претворяясь знатью новой,
Невесомой,
Нездоровой.
 
 
«Нет» несётся сквозь столетья
Крепом, клетью, платьем летним,
Штукатуркой и окурком,
И учёным, и придурком.
 
 
«Нет», как мы, необратимо.
Вдаль по лету,
Страстью плена.
«Нет», шипящее, как пена,
Лейся где-то,
Ввейся в спины!
 
 
Люди серы и горбаты.
«Нет» сыграет позвонками,
Люди красными руками,
Одурелыми зрачками
Вдруг узнают, что крылаты.
 
 
Все они шептали что-то
Тихо-тихо, в мире эхо,
Превратившись в чье-то психо,
Зачерпнув горстями смеха,
Едко прошептало: «нет».
 
 
В уши людям заглянуло.
«Нет» внутри пошевельнулось,
И безумием взметнулись
Флаги, шапки и венки!
 
 
Старики забыли горе,
И, громам далеким вторя,
В зло грохочущее море
Превратились старики!
 
 
Это слово бьет прицельно.
Безотчётно.
Беспредельно.
Грубой логикой нательной,
Дешевизной нищеты.
 
 
Позабудьте «Нет» навеки!
Опустите, будто веки,
Потускневшие от века
Кулаки и пистолет.
 
 
Все забудется. Все будет!
Слово «Нет» забудут! Судьи
На обломках всех орудий
«Да» напишут как завет.
 
 
А имён писать не будут.
Даже тех, кого так любят.
Только в памятниках люди
Сидя, головы простудят.
 

Огонь

 
Со мной страна, которой нет.
Стоит в земле, которой бед
Не смыть, не свыть, не сосчитать.
Все только в прах и только вспять.
 
 
Не рушить и не распинать.
В лице «лица не увидать»
Ни в расстояниях, ни в близь.
Все только в век и только в жизнь.
 
 
За мной иди. Смотри в меня!
Уже почти кричат: «Огня!»
Уже сквозь шёпот за стеной
Огонь рождается больной.
 
 
Не жги свой дом! Не тронь огня,
Глаза закрыв, смотри в меня,
Смотри, и звук, как солнца мёд,
В тебя войдёт и оживёт.
 
 
Смотри зрачком, смотри и пой,
Как дрянь становится женой,
Как рыба ян врастает в инь
И с ней ныряет в неба синь,
 
 
Как мы становимся одним,
И, грея руки над больным
Огнём, мы водим хоровод,
И вместе с нами смерть поёт.
 
 
Смотри! Ведь глаз не сосчитать!
И мира нет, и снова вспять.
И нет земли, и нет беды.
Все только
Ты!
 

«В надежде написать попроще…»

 
В надежде написать попроще,
Гляжу в окно, не находя
Ни яблони, ни лебедя,
Ни голубой избы, ни рощи.
 
 
Там что-то желтое такое,
Напоминающее небо.
В умах толпы в том небе не был
Никто: ни Шнур, ни Вечных Трое.
 
 
Но в этом чём-то грязно-жёлтом,
На фоне лозунгов и лайков,
На фоне уток, маек, найков
Я все же вижу голубое.
 
 
И, митингов не посещая,
Сгущая только сахар в чае,
По всем приметам отмечаю
Болезнь и Троицу над роем.
 
 
И вдруг, я слышу, шепчет главный
Другому «главному»: «Умойся.
Сними кроссовки. Не позорься».
И белый венчик поправляет.
 
 
Но тот не внемлет. Взгляд, по крыше
Скользя от ревностно живущих,
Кричащих, ржущих, вопиющих,
Уходит выше, выше, выше.
 

Дыхание

 
Я видела его мертвым
И это было все, что необходимо понять
Он сидел напротив, недалеко от меня
Чайными глазами кружил по комнате
Пока он был еще жив,
Я чувствовала его ладонь на своей голове
Я видела его смерть
И теперь знаю наверняка:
Смерти не существует
 
 
Она коснулась его лица
Истлевшая серая кожа, медная проволока волос
Глазницы черны, как моя пустота
Он сгнил на мгновение
Я плакала, и крик застыл на моих губах
 
 
Но я все еще слышу…
…его дыхание
Я слышу его дыхание
Я слышу его дыхание
 

«Нет…»

 
Нет
Нисколько
Не будет ни желчи, ни крови
 
 
Нет
Никто
В этом городе хроник не тронет
 
 
След
Забудется ли,
Если что-то случится
 
 
След
Останется ли,
Чтобы мне возвратиться
 
 
Нет
Ни сна, ни любви —
Неизвестно и странно
 
 
Крест
И крестик
Нули пересек безвозбранно
 
 
Как
Окончится пьеса – секрет для поэта
 
 
Знак
За знаком он пишет
без света без света без света
 
 
Нет
Теперь ни людей,
Ни идей, ни завета
 
 
Свет
Еще существует,
Но где-то но где-то но где-то
 
 
Так
Слепые боятся
До боли и холода в сердце
 
 
В такт
В моем отзываются
Страха неровные герцы
 
 
Жизнь
Зачем ты?
 
 
Как глупо звучит и картонно!
 
 
Жить
Как будто любить
Одиноко, бездомно, бездонно
 
 
Снег
Порой
И уверенность: здесь я случайно
 
 
Век
Немой
В нем какая-то странная тайна
 
 
За
Кормой
За водой за тобой за порогом
 
 
На-
До мной
Вдалеке
На песке, нарисованном Богом