Текст книги "Море спокойствия"

– Через три недели, в субботу, у нас состоятся дебаты, – сообщает родителям Дрю.

– И что вы будете обсуждать? – интересуется его отец, наливая себе еще вина. Миссис Лейтон смотрит на его бокал так, будто сейчас вырвет его из руки мужа. Но ей вряд ли можно пить: вино негативно влияет на беременность. Впрочем, я не стану ее винить. Мне и самой хочется вырвать у него бокал.

– Пока точно не знаю. Что-то насчет важности экономии использования тканей. – Дрю, пока пудрит им мозги, смотрит в мою сторону, а именно на мою одежду – точнее, ее отсутствие. – Мистер Трент попросил Настю помогать мне с проведением исследования, так что я решил выбрать тему, которая ей особенно близка.

В этот миг Сара чуть ли не давится едой. Мистер Лейтон продолжает крутить бокал вина в руке, словно всерьез поверил словам Дрю и теперь обдумывает подходящие аргументы на озвученную тему. Пайпер вообще, похоже, не поняла шутки. Краем глаза я замечаю, как у Джоша дергается уголок губ – единственный признак того, что он сидит с нами за одним столом и прислушивается к разговору. Я все еще наблюдаю за тем, как он изо всех сил пытается сохранять спокойствие и невозмутимость, когда слышу отчетливый стук под столом: миссис Лейтон пинает ногу Дрю.

Глава 17

Джош

Мой отец начал обучать меня столярному мастерству после гибели мамы и сестры, когда мне было восемь лет. Не знаю, то ли он чувствовал необходимость поделиться знаниями, то ли у него просто не было выбора, ведь я ходил за ним хвостом. Он все время проводил в гараже, и для того, чтобы увидеться с ним, я был вынужден приходить сюда. Специально он ничего не объяснял, поэтому я перенимал все, что мог. Поначалу в основном наблюдал за ним и многому научился, просто следя за его действиями. Но как только взял в руки инструменты, понял, что почти ничего не умею. Первой я собрал кособокую кормушку для птиц. Потом пришлось сделать еще четыре такие же, прежде чем вышло что-то стоящее. Столярным делом я занимаюсь вот уже десять лет, но до сих пор иногда чувствую, что ни черта не умею.

Интересно, многому научилась Настя? Она следит за всем, что происходит на уроке труда, хотя после полученной травмы молотком ни к чему не прикасается, даже к гвоздям. Последние две недели она и за мной наблюдает по вечерам. Мне так и не удалось ее прогнать, так что я сдался. Вчера даже попытался проявить к ней особую грубость. Решил, что если требование убираться к черту не помогает, то уже не поможет ничего, поэтому церемониться не стал. К черту она так и не убралась, до тех пор, пока сама этого не захотела – через час.

Теперь она снова сидит на своем обычном месте, на верстаке, и наблюдает за мной – вот и ответ на мой вопрос. Она безостановочно болтает ногами – они словно дразнят меня: «Ха-ха, мы здесь, и ты нас не прогонишь, так что выкуси». Мне кажется, они напевают эти слова насмешливым детским голоском. Я вытаскиваю из сверлильного станка аккумулятор и ставлю его на подзарядку, пытаясь понять…

– Зачем тебе столько пил?

Наверное, думаете, что от потрясения я мгновенно развернулся на ее голос? Вовсе нет. Я ждал еще с нашего первого знакомства, что она заговорит, и гадал, какими будут эти слова. Я прокручивал в голове десятки сценариев нашего разговора, но ни в одном из них она не спрашивала меня о пилах. И все же я разворачиваюсь, потому что мне нужно сейчас видеть ее лицо, однако движение выходит более сдержанным и медленным, чем планировалось.

– Они все предназначены для разных целей, для разных работ, для разных видов древесины. В общем, все сложно. На объяснение уйдет не один час. – Ну хорошо, не так уж и сложно. Просто потребуется очень долгий, скучный и нудный рассказ, а мне сейчас меньше всего хочется думать о пилах. Не могу поверить, что мы вообще о них говорим. Какой-то сюрреализм, не иначе.

– Думаю, я ничего не хочу и могу уйти, если ты так просишь. – Мне требуется минута, чтобы переключиться с одной темы на другую. Я вдруг осознаю, что Настя отвечает на вопрос, заданный мной больше недели назад. Она что, хочет убедиться в моих намерениях? Я обшариваю взглядом пол в поисках брошенной ею перчатки – вид у нее такой, будто она и впрямь ждет, подберу я ее или нет. Надо решить, действительно ли я хочу, чтобы она ушла. Ведь если скажу ей уйти сейчас, она без всяких сомнений поверит мне на слово.

Я должен сказать «да». Черт возьми, да. Я пытаюсь избавиться от тебя с твоего первого появления. Вот только это ложь, и мы оба это знаем. Я еще не готов давать ей ответ и потому отвечаю вопросом. Ведь она говорит, а мне хочется и дальше слышать ее речь. В глубине души я знаю: велика вероятность, что если сегодня она уйдет, то больше не вернется сюда, независимо от моих слов, и я никогда не услышу ее голоса снова. В очередной раз обескураженно отмечаю про себя, как же сильно Настя напоминает мне призрака, который в любое мгновение может просто раствориться в воздухе.

– Кто еще знает, что ты говоришь? – спрашиваю я, не только чтобы слышать ее, но и потому что действительно хочу знать. Неужели Дрю все знал и ничего мне не сказал? Она разговаривает со своими родными? По словам Дрю, она живет с тетей – как он выразился, очень горяченькой, – но больше мне ничего не известно.

– Никто.

– А вообще разговаривала? Раньше?

– Да.

– Не расскажешь, почему приняла обет молчания?

– Нет, – отвечает она, глядя мне в глаза. Ни один из нас не отрывает взгляда. – И ты больше не станешь спрашивать. Никогда.

– Ладно. Я не буду спрашивать. Пусть будет так, – сухо говорю я. – Только зачем мне на это соглашаться?

– Ты не соглашался.

– А почему должен соглашаться?

– Ты и не должен.

– Значит, я не соглашался хранить твой секрет, а ты не привела ни одного довода, зачем мне это делать. Не очень-то убедительно. С чего ты взяла, что я никому не расскажу?

– Ты сам не захочешь. – И в этот миг она, сама еще того не сознавая, одерживает победу. Настя права. Я не хочу никому говорить. Хочу знать ее секрет один, но она об этом не догадывается.

– Ты сейчас очень рискуешь.

– Неужели? – Она склоняет голову набок и рассматривает меня.

– У тебя нет причин мне доверять.

– Нет, но я все равно тебе верю. – С этими словами она выходит из гаража.

– А я должен доверять тебе? – бросаю я ей вслед. Эта девчонка и правда чокнутая, раз думает, будто может возникнуть точно из-под земли и ждать, что я ей поверю.

Она останавливается, оборачивается ко мне и встречается со мной взглядом.

– Тебе необязательно мне доверять. Я не знаю твоих секретов.

* * *

Настя уходит, не дожидаясь моего ответа. Она пробыла в гараже всего ничего, едва успела присесть, а за эти несколько минут все изменилось. Возможно, она дала мне время подумать, нужно ли мне это. Ее секрет? Ее дружба? Ее история? Может, и не нужно. Но я точно знаю, что не должен их хотеть, и эта мысль может повлиять на мое решение.

Мне известно о ней то, чего не знают другие. У меня уже много лет не было секретов. Моя история у всех на слуху. Мама с сестрой погибли в автокатастрофе. Ужасная трагедия. У папы случился сердечный приступ. Умер. Бабушка боролась с раком яичников. Не сумела победить болезнь. Через год раковую эстафету принял дедушка. Кто знает, может, следующим умру я или же мне суждено остаться одному из своего рода.

Иногда я невольно задаюсь вопросом, будет ли мое имя иметь хоть какое-то значение.

Я никому о ней не скажу. Это я знаю наверняка. И пусть в голове у меня рождается сотня вопросов, только один из них звучит настойчивей всего: «Почему именно я?» Очевидный вопрос. Вопрос, который мучает меня вот уже несколько часов после ее ухода. Но я не стану его задавать, потому что, каким бы ни был на него ответ, я не желаю его слышать. Мне все равно.

* * *

Прошло несколько дней с нашей последней встречи. Я ждал, что Настя появится в моем гараже на следующий день, но она не пришла. Как и через день, и все последующие дни. В школе я видел ее каждый день, но она ни разу не взглянула в мою сторону. Я уже начал думать, будто тот наш разговор мне привиделся. Может, во всей этой истории именно я псих. Последние несколько дней я пытался убедить себя, что рад ее отсутствию и мне нет до нее никакого дела. В конце концов, я же этого хотел. Приводил всевозможные доводы. Но бесполезно – я так и не смог себя уговорить.

У нас даже не нашлось повода увидеться на воскресном ужине у Дрю. Ли приехала на выходные, и я был с ней. Казалось бы, должно было стать легче, но сделалось только хуже.

– У тебя нет акцента.

Первое, что я ей говорю, когда она наконец появляется в моем гараже, ровно через неделю после того разговора.

– Нет.

– Я думал, он должен у тебя быть. Из-за имени. – На дух не переношу ее имя. Оно ей не подходит. Как, впрочем, и все остальное в ней. Настя с минуту обдумывает мои слова и, кажется, вот-вот что-нибудь скажет, но как бы не так. Продолжает молча расхаживать по моему гаражу, трогая инструменты, водя руками по недоделанным предметам мебели. Ее поведение начинает меня раздражать.

– Ты русская? – спрашиваю я в надежде привлечь ее внимание.

– Ты задавал вопросы в прошлый раз. Сегодня моя очередь. – На мой вопрос она не ответила, зато, во всяком случае на время, отвлеклась от моих вещей.

– Что-то я не помню, чтобы принимал эти правила.

– А я не помню, чтобы давала тебе выбор. – И снова принимается разгуливать по моему гаражу. Внимательно все изучать. Меня так и подмывает схватиться за свою промежность, проверить, на месте ли яйца. А то такое ощущение, будто они у нее в кармане и надо бы вернуть их обратно. Да, поначалу было весело и интригующе, но теперь все иначе. Одно дело, когда девчонка просто сидит и смотрит. А если она желает устроить мне допрос и вечные сеансы психоанализа, так любимые девчонками, то я пас.

– Знаешь, кто у нас любит поболтать? Дрю. Почему бы тебе не пойти к нему и не осчастливить его? – Мне нужно уйти. Я делаю вид, будто хочу взять кое-что из ящика с инструментами, стоящего в другом конце гаража. Она взбирается на верстак и тут же начинает болтать ногами.

– Мне кажется, он предпочел бы сделать кое-что другое с моим ртом. – В тоне ее голоса нет и намека на смущение или соблазнение. Она говорит так, словно речь идет о помощи ему с тригонометрией.

– Ты сейчас серьезно это сказала?

– Представь себе, – спокойно отвечает она.

– Что ж, в таком случае ты осчастливила бы его на целую неделю.

– Будь у меня желание, я могла бы осчастливить его на год. – А она самоуверенная. Неужели и впрямь может подтвердить свои слова? Черт, мне вообще не стоит думать о таком. Она продолжает болтать ногами, чем выводит меня из себя.

– А тебе хотелось бы? – Я совсем не это хотел спросить. Интересно, вырывать себе язык больно?

– Сейчас я задаю вопросы.

– Только не мне. – Получи.

– Ты живешь здесь один?

Меня хватило ненадолго.

– Да.

– Почему освободился от опеки?

– Была необходимость.

– А насколько стоит?

– Что?

– Насколько стоит больших усилий освободиться от опеки? – Я так и думал, что именно об этом она и спрашивает. Правда.

– Небольших. Это до неприличия легко.

Она молчит, отвечает не сразу, что по иронии судьбы теперь кажется необычным. Пока я смотрю на нее, она внимательно изучает меня.

– Что?

– Пытаюсь понять, с сарказмом ты сейчас говоришь или нет.

– Никакого сарказма, это действительно очень легко. По сути все сводится к двум вещам: возрасту и деньгам. Возраст, на самом деле, важнее. Власти штата, думаю, готовы тебя и в двенадцать лет освободить, если будут знать, что твое содержание не будет стоить им ни цента.

– И что тебе пришлось для этого сделать? – Если она собирается задавать подобные вопросы, то я не против. Пока они не касаются личного, я могу рассказать ей все, что она хочет знать. Живет она с тетей. Наверное, тоже хочет избавиться от опеки. Хотя на вид ей, должно быть, почти восемнадцать, так что в этом нет особого смысла. Мы с дедом занялись этим вопросом всего год назад, как только он узнал о своей болезни.

– Заполняешь бумаги, представляешь документы, подтверждающие, что тебе уже есть шестнадцать лет и что ты материально способен себя содержать. Твой опекун их подписывает, твое дело быстро рассматривают – и все, ты свободен.

Она кивает, словно мое объяснение ее устроило. Про деньги она не спрашивает. Видимо, воспитание не позволяет.

– А кто был твоим законным опекуном? – Интересный вопрос, но я не стану на него отвечать. Конечно, она может спросить у других. Уже все в курсе моей истории, но мне, я думаю, пока нечего бояться. Рано или поздно она все узнает, правда всплывет наружу – тут я даже не обольщаюсь. Просто приятно знать, что есть на свете еще человек, кто не в курсе всех моих трагических перипетий. По крайней мере, пока.

– Тебе какое дело?

– Да так, стало интересно, не он ли приезжал к тебе в воскресенье. Дрю сказал, у тебя гости, поэтому ты не пришел на ужин.

– Да, у меня действительно были гости, и уж точно не мой дедушка. Но я не стану обсуждать Ли с этой девчонкой. Ни сейчас, ни потом.

– Друг приезжал в город. – Я ожидаю очередного наплыва вопросов, но она замолкает. У меня самого имеется парочка вопросов к ней, однако Настя, похоже, больше не настроена говорить. И если сейчас попытаюсь продолжить беседу, то, боюсь, очень об этом пожалею.

Через десять минут тишины и болтания ногами она возобновляет свои расспросы. Я ожидал услышать от нее что-то другого плана, но с этой девушкой никогда нельзя знать наверняка. На этот раз ее вопросы хотя бы не вызывают у меня недовольства. Она спрашивает про инструменты, древесину, изготовление мебели. Не знаю, сколько вопросов она мне задает, но к концу вечера у меня заметно садится голос.

Когда она спрыгивает с верстака – ее универсальный способ сообщить о своем уходе, – я произношу то, что не давало мне покоя весь вечер:

– Ты не такая, какой я тебя представлял. – Я перехватываю ее взгляд: она выглядит слегка удивленной и крайне заинтересованной, пусть и пытается это скрыть.

– А какой ты меня представлял?

– Молчаливой.

Глава 18

Настя

Мамин голос. Первое, что я помню, когда открыла глаза.

«Моя красавица. Ты вернулась к нам».

Но как же она ошибалась.

* * *

Если Эдна Сент-Винсент Миллей[4]4
  Эдна Сент-Винсент Миллей – американская поэтесса и драматург, третья женщина, получившая Пулитцеровскую премию по поэзии, одна из самых знаменитых поэтов США XX века.


[Закрыть] права и детство – это королевство, где никто не умирает, то мое детство закончилось в пятнадцать лет. Намного позже, чем у Джоша: у него оно, судя по тому, что я узнала от Дрю, закончилось в восемь. Подробностей я не знаю, потому что не спрашиваю у Джоша то, на что сама не готова отвечать.

В эти выходные мне придется ехать домой. Мама ждала моего визита месяц назад. Удивляюсь, как она еще не приехала сюда сама. Для Шарлотты Уорд не характерно дожидаться того, что ей хочется.

Вещей мне собирать немного. Почти вся моя старая одежда осталась дома. Кроме родных и психотерапевта, встречаться я ни с кем не планирую, поэтому свой наряд в стиле Голливудского бульвара оставляю у Марго, а значит, мои ноги будут мне благодарны по меньшей мере пару дней. В пятницу придется пропустить уроки в школе, чтобы пораньше приехать в Брайтон: надо успеть на прием к психотерапевту, на который меня записала мама. Думала о том, чтобы сообщить Джошу о своем отъезде, но в итоге даже не стала упоминать о нем. На это есть много причин, но основная заключается в том, что я не обязана перед ним отчитываться. Возможно, в воскресенье я и могла бы вернуться к шести, чтобы попасть на ужин, но будет лучше, если на этой неделе я его пропущу.

Переступая порог дома, где прошло все мое детство – он построен в совершенно нелепом викторианском стиле, – я чувствую себя в нем как рыба в воде. Ощущение мимолетное. Оно не настоящее. Подобно рефлекторной реакции; отголосок некогда испытываемой эмоции. Всего лишь на миг мне хочется вернуться домой, чтобы все в нем было, как раньше. А может, эти безмятежные дни мне только привиделись: они существуют скорее в моих воспоминаниях, чем в реальной жизни.

Мама сидит за обеденным столом – за него мы садились только по праздникам. На нем разложены первые пробные снимки. Мама у меня – фотограф, что уже само по себе забавно: она обладает сногсшибательной внешностью, но вы ее не увидите ни на одной фотографии, потому что всегда снимает она. Мама работает на себя и никогда не оказывается без заказов, ведь она – настоящий мастер своего дела, а значит, сама устанавливает правила, берется только за ту работу, которая ей по душе, приходит и уходит, когда ей вздумается. Все стены в моей спальне были увешаны ее фотоработами. Моими самыми любимыми. Бывало, я садилась за стол, просматривала вместе с ней пробные снимки и выбирала тот, что цеплял мой взгляд. Из множества фотографий только одна всегда откликалась в душе – я показывала на нее, и мама печатала ее для меня. Это был наш ритуал. Я даже не помню, какую фотографию выбрала в последний раз. Я и не знала, что она окажется последней. Сейчас я могла бы подойти к маме, сесть за стол и указать на снимок, но не делаю этого. Стены в моей комнате оклеены новыми обоями.

Завидев меня, мама вскакивает со стула. За каких-то три шага оказывается у двери и заключает меня в объятия. Я обнимаю ее в ответ, потому что ей это нужно, пусть даже не нужно мне. Обнимать маму не то же самое, что обнимать миссис Лейтон, все совсем иначе. В ее объятиях чувствуется неловкость. Она отстраняется, и я вижу знакомый взгляд – тот, что за последние три года наблюдала тысячи раз. Взгляд человека, вглядывающегося в окно, ждущего того, кто, как известно, никогда не вернется домой.

Но изменилась не только я одна. Все в нашей семье стали другими. Жаль, я не могу ничего исправить для них, дать им то, что, по их мнению, вернулось к ним в тот день, когда меня нашли живой, а не мертвой. Кто знает, какой стала бы наша семья, заметь мама, как я угасаю на ее глазах. Она бы в любом случае потеряла свою маленькую девочку, рано или поздно, только происходило бы это постепенно. А не так, как случилось – в один стремительный миг. Даже если бы все было иначе, та детская часть моей личности все равно бы исчезла. Незаметно ушла со временем. Просто я слишком быстро и внезапно повзрослела.

А мама была еще не готова расставаться с той девочкой.

Меня спасает появление моего брата, Ашера, который сбегает по лестнице. Он на год младше меня, но при этом на полметра выше. Он сжимает меня в своих медвежьих объятиях, отрывая от земли. Я раз пятьдесят напоминала ему в записках, что не люблю прикосновения, но он то ли их не читал, то ли не придавал им значения. В отношении меня он отказывается придерживаться каких-либо правил и соблюдать установленные границы. Моих родителей такое поведение расстраивает, меня же дико бесит, как только может бесить брат. Ашер может творить всякую ерунду, и я ему это позволяю. Но лишь ему одному. Он не боится потерять меня или как-то оттолкнуть, поскольку знает, что я уже и так сильно отдалилась. Ему нечего больше терять.

До приема психотерапевта остается час. Ашер предлагает подвезти меня. Я только пожимаю плечами. Я могла бы доехать и сама, но встреча назначена на половину четвертого – обычно в это время на улицах никого, насколько можно судить. Так что компания мне не помешает, к тому же я соскучилась по нему. Ашер, может, и младше меня, но сам он так не считает. Ради меня он готов мир перевернуть, лишь бы мне стало лучше, но из-за того, что это не помогает, чувствует себя неудачником.

По дороге к врачу Ашер развлекает меня всевозможными байками из школы. Он учится в предпоследнем классе, среди учеников пользуется популярностью, чему способствует бейсбол, в отличие от игры на фортепиано. Встречается с девушкой по имени Аддисон. Мне хочется предупредить его, что ее имя, к несчастью, означает «сын Адама». Но его отношения это не изменит: по его словам, она – нереальная красотка, хотя, что-то мне подсказывает, он далеко не все рассказал. В попытке поддержать свою репутацию он может говорить все что угодно, но я-то хорошо его знаю. Чтобы удержать внимание моего брата, одной красоты недостаточно, помимо нее нужно обладать и другими достоинствами. Но ему не стоит переживать. Только из-за одного промаха я не стану считать его козлом. В мире козлов и так хватает. Я рада, что он не входит в их число. В этом году у Ашера два предмета по углубленной программе – на два больше, чем у меня, – а через несколько недель он сдает экзамен для приема в вуз, так что сейчас он вынужден очень много зубрить. Если у меня есть желание, как он сказал, я могу помочь ему с подготовкой. Уж не знаю, в чем могла бы заключаться эта помощь, но мое молчание для него явно будет помехой, поэтому придется ему справляться самому. Вот так за пятнадцать минут езды я узнаю обо всем, что происходило в последние семь недель в незамысловатом мире Ашера Уорда. Недаром его имя означает «блаженный».

Прием у психотерапевта я пусть и молча, но высиживаю до конца. Прихожу сюда, только чтобы ко мне никто не приставал. Вряд ли нерегулярные походы к психотерапевту как-то могут мне помочь, зато они по крайней мере демонстрируют всем, что я прикладываю усилия для выздоровления. На самом деле это не так. Я предпринимаю любые попытки, дабы меня оставили в покое.

Я стала специалистом по всем методам психотерапии. Единственное, не научилась действенно их применять. Родители записали меня к психотерапевту еще до того, как я вышла из больницы. Именно так советуют поступать в случае, если вашу пятнадцатилетнюю дочь нашел дьявол, а загробная жизнь отвергла.

Я прохожу психотерапию уже достаточно давно и знаю: в случившемся нет моей вины. Я ничем не спровоцировала и не заслужила ту беду. Но это знание только усугубляет ситуацию. Может, я и не виню себя ни в чем, но слова о том, что все произошедшее – результат совершенной случайности, приводят к неизбежному выводу: что бы ты ни делал, это не имеет значения. Не важно, насколько правильно ты поступаешь: как одеваешься, как себя ведешь, следуешь ли всем правилам, – зло в любом случае тебя найдет. Оно очень изобретательно.

В день, когда зло меня настигло, на мне была розовая шелковая блузка с перламутровыми пуговицами и белая кружевная юбка, прикрывающая колени. Я шла в школу, чтобы записать сонату Гайдна для прослушивания в консерваторию. Самое обидное то, что мне это даже не требовалось. У меня была эта запись, а вместе с ней этюд Шопена, прелюдия и фуга Баха, но мне не нравилось исполнение сонаты, и я хотела ее перезаписать. Может, если бы я смирилась с тем небольшим несовершенством, сейчас бы мне не пришлось жить с этой огромной червоточиной.

Так или иначе, я не делала ничего предосудительного. Шла по залитой солнцем улице среди бела дня, а не кралась где-нибудь в темноте. Не прогуливала школу и не сбегала с уроков. Я направлялась именно туда, куда должна была идти, точно в положенное время. Он не выслеживал меня специально. И даже не знал, кто я.

Мне твердят о случайности, только чтобы избавить от чувства вины. А я слышу за этими словами другое: у меня нет власти над ситуацией. И если я не могу ею управлять, то я бессильна. Уж лучше чувствовать себя виноватой.

Еще я посещала группы поддержки, но возненавидела их раньше, чем перестала говорить. Никогда не понимала, как выслушивание рассказов о чужих несчастьях поможет мне легче справиться со своим кошмаром. Все садятся в кружок и жалуются на горести, которые свалились на их головы. Наверное, я просто не садистка. Я не испытываю успокоения при виде таких же разбитых и раздавленных людей, как я. Находясь в их окружении, невозможно чувствовать себя в безопасности. Одни только страдания, а мне и своего горя достаточно.

Помимо прочего, в группах поддержки ты сталкиваешься с неприязнью, если ничего не рассказываешь. Ты словно крадешь чужую боль – забираешь, но ничего не отдаешь взамен. Ко мне там относились как к какой-то воровке. Однажды блондинка по имени Эста – значение ее имени я не смогла найти, только то, что в испанском языке это слово означает «эта» – сказала, что мне нужно «либо все вывалить, либо заткнуться». Я не понимала, как на это реагировать, но, наверное, стоило заговорить уже ради того, чтобы узнать, что она там курит. А потом мне стало известно, что ее ударила ножом собственная мать, и желание шутить над ней отпало.

Мне приходилось слушать об изнасилованиях, огнестрельных ранениях и преступлениях на почве ненависти, о людях, которые знали своих нападавших и которые их не знали, о людях, чьи обидчики были наказаны или избежали наказания. Такие истории не дарят утешения. Если мне должно полегчать от выслушивания чужих кошмаров, то я лучше предпочту оставаться в том дерьме, где нахожусь сейчас. Вряд ли рассказ о пережитом мной ужасе как-то мне поможет. К тому же тут и рассказывать нечего.

И так повторялось каждую неделю. Я садилась в круг со всеми остальными, и кучка людей, хлебнувших не меньше моего, смотрели на меня так, будто я проникла в их клуб, не оплатив членский взнос. А мне хотелось крикнуть им: я заплатила ту же цену, что и все сидящие в этой комнате, просто не считаю необходимым размахивать своим чеком.

Сегодня мой психотерапевт говорит со мной не о чувстве вины. А о процессе речевого общения. Хотела бы я сказать, что слушала ее, но большую часть времени мои мысли занимало то, как можно улучшить рецепт «ангельского бисквита» и техники кикбоксинга.

На обратном пути домой происходит неизбежное.

– Мама все еще думает, что ты можешь вернуться. – Говоря это, Ашер не смотрит на меня. Имеет ли он в виду мое возвращение домой или в принципе мою прежнюю личность, я не знаю. – Ты не вернешься. – Он даже не спрашивает, а утверждает. Дальше – лучше.

– С тобой снова хочет поговорить детектив Мартин. – Ну разумеется, сбросить эту бомбу поручили Ашу. Я знаю, как ему ненавистна такая роль, но брату каким-то образом легче со мной договориться. – Она сама, если хочешь, придет к нам домой, тебе не придется тащиться в участок. Покажет кое-какие фотографии. Она знает, что ты ничего не помнишь, но хочет, чтобы ты все равно посмотрела. Вдруг что-то разбудит твою память.

Я отворачиваюсь к окну, дабы не смотреть Ашеру в лицо, пока молча ему лгу. Мою память не нужно будить, это она не дает мне спать. Я помню все.

Каждую деталь.

Вспоминаю каждую ночь.

На протяжении последних 473 дней.

* * *

В субботу я встречаюсь с детективом Мартин. Просматриваю фотографии. Изучаю фотороботы. Потом качаю головой. Его нет среди них. И никогда не бывает. Они и понятия не имеют, кого ищут. Она вручает нам свою очередную визитку. Их у нас скопилась уже целая стопка.

Я должна им рассказать. Знаю, что должна. Но он мой. Не хочу давать ему возможность улизнуть. Он должен заплатить за все, и только я буду решать, как именно.

В воскресенье утром папа печет нам блинчики на завтрак, как делал это раньше. Я спускаюсь вниз на аромат жарящегося бекона. Еще два дня в доме будет витать запах свиного жира. Через два дня меня здесь не будет, но пахнуть будет все равно, независимо от моего присутствия.

Следом спускается Ашер: в одних плавках и без рубашки. Мама немедленно отправляет его наверх с требованием что-нибудь накинуть на себя. Он издает недовольный стон, но послушно уходит. Ашер как раз собирается на пляж с той самой Аддисон Хартли. Она заедет за ним уже меньше чем через час. Честно говоря, мне не терпится познакомиться с девушкой, которая вынуждает моего брата делать вид, будто он не ведет себя как влюбленный дурак. Я рада за него, потому что нет ничего нормальнее, чем отправиться на пляж с человеком, в которого ты до одурения влюблен. Он зовет меня с ними, но я, несмотря на соблазн, отказываюсь, мотая головой.

– Поехали с нами. Будет весело, – настаивает он. Я не сомневаюсь, что в компании Ашера и его девушки будет весело. И даже вопреки своей жутковатой бледности могла бы поехать с ними, если бы там не было других ребят, которые обязательно поедут. Пусть я и уехала из Брайтона, но тут меня вряд ли когда-нибудь забудут. Я снова мотаю головой.

– Езжай с ним. Там будут все твои старые друзья, – с надеждой произносит мама. Видеть надежду на мамином лице невыносимо, особенно зная, что придется ее погасить. Сложно сказать, в чем она заблуждается больше: что это достаточно веский аргумент или что у меня действительно есть друзья. Все мои немногочисленные друзья, скорее всего, проводят воскресенье в компании музыкального инструмента, а не бегают полуголые по пляжу.

– Тебе ничто не мешает поехать, Мил… – вступает отец, но вовремя осекается. Верно, папа, ничто, кроме того, что мне все время придется ходить в рубашке, чтобы скрывать шрамы, и отбиваться от сотни вопросов, на которые я не хочу отвечать, даже если бы не молчала. Оказаться проткнутой железнодорожным костылем и то не так больно.

Спросите у меня, кто из нашей семьи труднее всего переживает эту дерьмовую ситуацию, и я скажу вам – мой отец. Он хоть и крутого нрава, но спокойный. Добрый, заботливый, однако может быть и жестоким, если требуется защитить своих детей. Как и все отцы. Проблема в том, что меня он не защитил. Не сумел. Да и в этом случае никто бы не смог. Хотя он, скорее всего, другого мнения.

– Однажды тебе все-таки придется вернуться к нормальной жизни, – продолжает он. Чувствую, меня ждет лекция на тему «никаких оправданий». Нам с Ашером всегда запрещали оправдываться, даже сейчас. И что-то мне подсказывает, речь идет не только о поездке на пляж. – Над тем, что случилось, ты была не властна, у тебя не было выбора. Как не было его и у нас. Но сейчас ты можешь выбирать. А мы – нет. Ты одна отвечаешь за свою жизнь, нам остается только наблюдать за тобой с боковой линии, пока ты раз за разом совершаешь неверные передачи. – Ну вот, теперь мы переходим к спортивной терминологии. – Мы не собираемся принуждать тебя к тому, к чему ты не готова. Тебя и так достаточно заставляли. Но ты должна решить для себя, как долго еще эта ситуация будет определять твою жизнь.

Теперь-то мои родители наверняка понимают, что своим воспитанием сами себя загнали в угол, когда настаивали на том, чтобы мы с Ашером самостоятельно делали свой выбор, несли за него ответственность и принимали его последствия. Сейчас они не могут вернуть сказанное обратно. Им остается только позволить мне самой принимать решения, верные и неверные, и наблюдать за тем, как я живу с этим результатом, потому что они меня так научили.

Было здорово, пока мою жизнь определяла роль пианистки из Брайтона. Пока я делала правильный выбор. Пока каждое мое решение соответствовало желаниям родителей. Я позволяла себе плыть по их течению, где меня сглаживали и полировали до совершенства, словно перекатываемый в песке камень. Но как только идеальная форма была достигнута, меня рывком вытащили из воды, швырнули и разбили на тысячи осколков, которые мне не под силу собрать. Многие кусочки потерялись, и я не знаю, где они. А те, что остались, больше не складываются воедино.