Текст книги "Август и все его камни"

– Сними шкуру с брата. Ну?! – Август взял орудие и приказал себе успокоиться. Если старик возьмет его с собой, ему придется убить и разделать свинью. И в этот раз спрятаться от предсмертного визга в самой дальней комнате под столом зажав уши не выйдет. Это проверка, точно.

Но как только он вышел наружу и встал в пятне света перед доверчивым волчонком, голос разума затих. Там, под шкурой волка – Тимур, и ему будет больно даже если Август не прикоснется к шкуре ножом, дед не станет ждать и сам сдернет волчий покров. Так что он обхватил брата за холку и приставил лезвие к горловине. Наклонил острие и осторожно сделал надрез, достаточный, чтоб в рану протиснуть большие пальцы.

Но волчонок, до того стоявший смирно, вдруг зарычал, вывернулся и вцепился в ранившее его предплечье: челюсти сомкнулись и тут же разжались, но волк уже вертелся на месте, поскуливая, не давая прикоснуться к ране. Руки деда быстро зафиксировали мелкого, зажав его между колен, и так же быстро протиснулись в рану, расширяя ее. Шкура отошла легко, как будто меж кожей человека и волка не было капилляров, но Тимур, выползший из нее, был весь в крови.

Тимка потянулся к брату, ощупывая место укуса. Он поднял на старшего брата темные глаза и виновато улыбнулся. Август же в который раз пытался понять, как так получается, что масса волчонка и масса двенадцатилетнего брата разные, а тело одно.

– Стыдоба! Иди умойся! – на Августа дед не смотрел.

– Не-а, я голодный, потом!

– Держи, – он наложил брату побольше мяса и напомнил себе выдать мелкому самую большую кружку чая, поскорее восстановить баланс жидкости и железа в организме.

Август спрятал улыбку в ложку: теперь подостывшее варево нашло связь с прилипшим к спине желудком и кусочки моркови, как и пластинки лука, напитанные мясным духом, распрямили стенки комочка мышц. Он понял, до чего замерз на табуретке у окна, сквозь рассохшуюся раму которого немилосердно дуло. Дед же, сидевший напротив, наоборот, раскраснелся от водки, когда Тимка, черный от волчьей крови, забрался на печь с тарелкой в ворох старых курток, как кот, и подал голос:

– Деда, это теперь с нами жить будет? – калека не смог обернуться и уже открыл было рот, но старик опередил его:

– ЭТО теперь ваш брат Павел Резов. Вы трое поделите обязанности по дому. – Август поперхнулся. – Что?

– А хвост у него от отца или от матери? – стук ложек затих, все уставились на Августа. Тимка подбежал к калеке и стянул тряпку, прикрывавшую ноги. Новенький, до того с трудом управлявшийся с ложкой, запачкавший супом подбородок, хищно улыбнулся и одним слитным движением обернулся змеиным хвостом вокруг Тимура, а человеческим торсом навис над мальчиком и, дурачась, засунул жертве два пальца в ноздри.

– Похож на поросенка, а? – Август оцепенел. Чертов наг²! Змеиный ублюдок!

Тимур, подыгрывая, хрюкнул, и Пашка сполз с него на пол, довольно неуклюже помогая себе хвостом, а больше работая руками, вылизывая холодный грязный пол рубашкой Августа, чтобы доползти к коляске, оставленной снаружи, под ступеньками.

– Деда, а к кому городские приехали? – старик не посмотрел на мальчика, а уставился на старшего. Август, не успевший цыкнуть брату, упорно заработал ложкой. – Я тут девочку в лесу видел, блондинку, точно не из наших, – он спешно встал, не доев, и вышел. Моргнув пару раз, различил в темноте дорогу к будке и счистил кости и вареную шкуру в миску псу. Хотел проверить воду, но из буды донеслось глухое рычание, так что подросток вернулся на кухню, где с ведра набрал воды в чайник. Сковырнул пару жирных бляшек с расписанного хохломой бока.

– Сядь, чего стоишь.

– Ага, сейчас, – Август подергал отросшие прядки на затылке и загремел чашками в буфете с таким видом, будто если не выставить все три заранее, не ссыпать в самую большую мелиссы, а в две поменьше ромашки с мятой, наутро он проснется плешивый и искусанный блохами, а со спины посыпятся вши. Он вдруг вспомнил, что забыл проверить, мыл ли брат руки. А ведь тот этими самыми руками по голой земле… Приступ тошноты прервал окрик деда:

– Чего в лесу-то делал, а?! – Август вздрогнул, но вопрос был не к нему: Тимур съежился, будто пытался затеряться на фоне поеденной мышами женской дубленки.

– Так гусь того.. сбежал. Я за ним.

– Не бреши, собака! – старик стукнул кулаком по клеенке и столешница, скрытая под ней, гулко отозвалась; задребезжали ложки. Как обычно, он вспыхнул разом весь, будто дед внутри был не такой же мокрый и теплый как все, а полый, набитый порохом, как патрон. – Аж до леса?! – он выпучил глаза, – да вы никак, тут опять в свой телевизор вперлись, а хозяйство кому? Приходите, бродяги и цыгане заходите, весь дом вынесите, это пусть, ба-а, пока эти остолопы не насмотрятся! Собираешь все по кирпичику, по крупинке, я все в дом, все в дом! Так не-е-ет, вы, бездельники, все рас.. рас.. – старик запнулся, задышал отрывисто, явно не зная, как бы похлеще завершить гневную отповедь, наконец сплюнул, схватил свою кружку, обжегся и пролил, вернулся к буфету, схватил два пряника и, шваркнув стеклянной дверцей, вышел вон.

Август подхватил остальные кружки и забрался к брату на мягкое; Тимур же выкопал из угла завернутый в дырявые носки кулек – на свет были извлечены две карамельки и один чупа-чупс. Старший присвистнул:

– Откуда? – и наткнулся на острую ухмылку в ответ. Младший, презрев старые конфеты, развернул хрустящую обертку. – Не говори, что спер, – он замер, отставив чай, и строго глянул в угольки глаз напротив. Брат засунул леденец целиком в рот и по втянувшимся щекам и ряби удовольствия, нарушившей покой детского личика, Август понял, каково это. Он сглотнул.

– Просто контрольную кое-кому написал, – сполна насладившись замешательством брата Тимур захихикал и протянул влажный шар на палочке брату. Тот, с сомнением осмотрев зеленую карамель, все же лизнул опасливо и замер, прикрыв глаза: он пытался запомнить этот вкус как можно четче, но слюна очень скоро размыла кислую сладость и оставила лишь смутное воспоминание не о яблоках в июле в саду, за которыми забирался босиком на дерево и трусил ветки, а потом набивал мешки нападавшими плодами, а о неком абстрактном яблоке, чистом, без червей, натертом воском – такое могли использовать в тех задачах, где у вас отбирали пять яблок от восьми, а потом возвращали одно. Такое могло лежать в магазине в городе.

У яблок другой вкус.

Он вернул леденец и спросил, добавив в голос шутливой строгости, и пока младший оправдывался, достал из кладовой банку меда и добавил себе в чай. Брат же оттолкнул ложку, да и чай сжимал в ладонях только для согрева. Он бормотал, перекатывая на языке ароматизированный кусок плавленого сахара, мол, да уж, непросто было и себе пару задачек решить, и оболтусу в соседнем ряду, но он справился. Да, явно трояк будет и в чужой работе, и в своей, но зато какая выгода.

– Зачем ты про нее спросил?

– Про кого?

– Про девчонку из леса.

– А, это.. просто интересно стало, что за важная панночка такая. Не в лесу же она живет, правда? К кому-то в гости, и здесь ее бабушка значит или еще какая родня. А дед ни черта не знает. – Август закрыл открывшийся было рот, не решаясь выпалить остальные возражения; так вопрос о том, почему мелкий взял роль в потере гуся на себя, остался нерешенным. Почему он сказал так? Ведь птицу он вернул, и они даже успели все приготовить к возвращению деда… А.

Мелкий решил, что если всплывет, кто именно зарубил и выпотрошил птицу, похода с дедом старшему не видать. Но Август и так налажал с Тимуркиной шкурой. Вечер был слишком долгим, чтобы он смог по-настоящему разозлиться.

Они помыли посуду, разбавив воду из чайника до теплой, вместо мыла использовав золу. Август слышал, что темный налет, остающийся после такой процедуры на белой посуде, можно счистить содой, но слишком устал, чтобы проверять это сегодня, так что отправил брата чистить зубы, а сам пошел с фонарем проверять, все ли заперты сараи. Брат поймал его на обратном пути уже в гараже, через который пролегал путь в птичий двор; напуганный мелкий вцепился в него и прошептал: – Он заперся.

Август накинул свой бушлат на мелкого, который выскочил в остывающий воздух в футболке, и поднялся по крыльцу. Окна были темны. Он втопил кнопку дверного звонка, потом заколотил в дверь кулаками; без толку. Пес зазвенел цепью, выбравшись из будки.

В летней кухне, стоявшей отдельным зданием, хоть и была печь, но она давно не прочищалась и использовалась лишь как подставка под всякий хлам, который никогда не выкидывали, а ждали дня, когда же старая клеенка и ржавая пила пригодятся. Если же всю ночь жечь плиту, к утру за пустой баллон дед их удавит. Август подумал было постучаться к соседям, но содрогнулся от унизительной картины, которой ему было бы не избежать – снять куртку и оказаться в штопаной растянутой майке, в подвязанных шнурком дедовых старых штанах.

Да и дует от окна.

Он подошел вплотную к окну, что выходило в зеленую гостиную, продрался через лозы винограда – голые, полные ломкой, не убранной с осени листвы ветви – и направил фонарик внутрь, но получил лишь свое отражение на стекле. Тогда он погасил свет и, прижавшись вплотную к стеклу, вгляделся во тьму. Там, за двойной рамой, прослеживались черты здоровенной картины за стеклом, подвешенной у потолка с наклоном к смотрящему. До того как Август встретил знакомую репродукцию в учебнике истории, он наивно полагал, что старик, обнимающий царевича с пробитой головой, проклинает судьбу и молит врачей и церковников, которых художник не написал, о спасении несчастного. Толковый ведьмар мог бы спасти погибшего.

Реальность оказалась веселее: на картине, написанной много лет после самого события, запечатлен был слух, согласно которому Иван Грозный убил своего сына.

Хотя гостиная называлась зеленой, стены в ней были голыми, выбеленными, а дощатый пол покрыт тем оттенком коричневого, который получается смешением красной, желтой и синей краски – полбанки синей масляной оставалось с покраски ворот гаража, а остальное дед выкупил у каких-то соседей, что уже закончили перекрашивать скамейки. Не за деньги выкупил, а за крольчиху. Август помнил ошметки зеленых обоев с серебряными завитками, которые видно было только на солнце. Обои срывались легко, клей не пережил еще и зимы, и ему – тогда шестилетнему малышу – нравился звук, с которым бумага отходила от стены. Так они и работали вдвоем: дед на табуретке начинал, а Август закачивал сдирать обоину. Потом была известь, очень много извести, запах которой был вкуснее всех маминых душистых флакончиков, что велел отнести на свалку дед.

А потом он повесил эту картину, да так, что Август всегда обходил ее стороной – казалось, веревки не выдержат и обрушат толстое стекло на проходящего. Сейчас же, различив во тьме, что двери в комнату деда заперты, он краем глаза уловил чужеродное: под картиной на диване кольцом свернулся новенький, напяливший на себя огромный свитер из шкафа мамы. Возмущение вскипело в нем, захотелось вытряхнуть змея из нагло взятой чужой одежды. Он постучал по стеклу, потом еще раз. Пацан поднял голову и, найдя источник шума, ехидно выставил язык и оттянул веки к вискам.

Август отпрянул от окна и споткнулся об жестяную ограду вокруг корня лозы. Тимур, замерев на пороге кухни, позвал брата. Старший поспешил к нему, намеренно не поднимая глаз, чтобы ненароком не наткнуться ехидную морду вновь. Фонарь мазнул светом асфальтированный выезд, затем копьем прорезал мрак перед хозяином на заднем дворе, мимо пустующих кроличьих клеток, и вывел парня к крохотной бане. Пока мелкий выбирал крупные дрова Август откопал из снега горсть веток с кустов смородины, набрал в рукав стружки от поленьев, пообдирал кору: внутри, в крохотном предбаннике он скрючился перед печью и долго не мог высечь искру одеревеневшими пальцами. Наконец завернутая в старые газеты и вырванные листы из сборника травяных рецептов берестяная мелочь задымилась, а просохнув, загорелась, и он поспешил втиснуть над пламенем – ярким, но скорым – полено потоньше и прикрыл заслонку. Потом еще несколько раз повторял фокус с бумагой и ломкими ветками, пока полено наконец не занялось мягкими, вылизывающими всю деревяшку целиком языками пламени.

Он выпрямился и заглянул в баню: Тимур натащил из кухни курток, достал даже старую занавеску, на которой летом сушили яблоки, чтобы к холодам варить компот – ее он свернул кульком и приспособил под подушку. Август вышел наружу и прислушался: со стороны озера, с низины донеслась собачья брехня; как по цепочке, по каждому двору, приближаясь к ним, поднялась волна – каждый хоть сколько-нибудь уважающий себя пес вторил ругани соседа. Только их двор остался безмолвен; новый дедов пес молчал.

Братья заперлись изнутри на щеколду, сняли с печки пустой чан, в котором обычно грелась вода, и устроили узкий и длинный лежак на лаве. Улеглись вальтом и даже приоткрыли форточку – до того душно стало от накиданных в жерло печки яблоневых и акациевых дров.

Проснулся Август от холода. Было рано, еще темно, но какой-то ненормальный петух уже надрывался в хлеву: он накинул бушлат и поспешил отпереть сарай с курами. Выходя с птичьего двора в дверях он столкнулся с дедом и отступил, пропуская старика с ведром в руке. Тот в ответ молча отвел взгляд и понес корм свиньям.

5.

Металл рамы жег сквозь джинсы, но Тимур не жаловался: к багажнику были привязаны два нелепых портфеля, громадных, какие носят первоклашки. Утром он вылил остатки неудачного опыта: либо кристалл растворился от перегрева на подоконнике, либо его выкинул дед – вполне мог. Красивый камушек, отданный братом, потемнел и съежился в гладкую гальку.

Тимур сочинил эту неправдоподобную теорию, чтобы никого не обвинять, не создавать лишних проблем, когда их и так полон дом.

Ладонями в овечьих варежках он цеплялся за руль, следя за тем, чтобы локти были прижаты к туловищу и не мешали вести брату. Тот же держал руль покрасневшими на холоде пальцами, ладонями, обмотанными тряпками – Август забыл варежки и отказался принять братовы. У холма младший слез и они с велосипедом взобрались на вершину пешком, зато вниз помчались с ветерком; Тимур откинулся на плечо брата и, провожая взглядом тяжелое, только-только оторвавшееся от горизонта солнце, зевнул. Алый желток на краю земли растекался, и он представил, как хорошо сейчас там, на земле, от которой отрывается солнце. В теплом и светлом краю.

Скорее бы лето.

На ставок, в речку, с разбегу да с тарзанки швырнуть себя в воздух, с визгом и хохотом врываясь в компанию таких же деревенских мальчишек. Колотить друг дружку сорванными камышами да прятать тапки брезгливых девчонок, чтобы те хорошенько их поискали по кустам, измазавшись в мокром черноземе. Или наломать кочанов кукурузы по-тихому с чужого поля, сорвать походя голову подсолнуха и жевать незрелые, но такие сладкие молочные семечки. Забраться на шелковицу! И на черную черешню напротив сельского хлева с загонами для телков, там, где ступать стоит легко и осторожно, не то провалишься в навоз по колено. Набрать поздней алычи по дороге и швырять в коров, или в тех коней, что таскают телеги с зерном и мукой. Наловить карасей да зажарить там же, у скорого костра, счистив чешуйки ножиком, наживую, по-быстрому и насадив раскрытую животом добычу на колышки, чтобы лучше пропеклась.

Тимур с тоской подумал о столовой, которая ему не светит до обеда. В животе забурчало. Он решил повторить список стран-членов ОПЕК³, следом перешел к таблице Менделеева и запнулся на атомной массе кремния. Не то чтобы он любил учебу, но так как частенько зависал в компании старших ребят, хотел быть наравне, хотел быть полезным своим друзьям.

Желудок издал протяжный стон.

Когда они затормозили у школы, Тимур потянулся к рюкзаку брата; тот в ответ как-то странно дернулся, но кивком разрешил. На свет была извлечена баночка с мутным содержимым. Мелкий отвинтил крышку и не глядя вдохнул раз, другой.

Вот теперь хорошо. Теперь мысли о еде вызывают только тошноту. Можно вообще не думать, все равно его сейчас вывернет – настолько отвратительную смесь приготовил брат. К шибающему в нос прогорклому маслу примешивались нотки трав и забродивших ягод, от хмельной сладости которых вонь становилась лишь омерзительнее. Он завидел знакомую вихрастую макушку и поспешил нагнать приятеля.

Август молча проводил взглядом щуплую фигурку брата: тот уже вошел в поток школьников, взрезав его, как горячий нож масло, и по мере его продвижения к главному входу школы количество компаний – маленьких вихрей в водовороте, – частью которых Тимур на миг успел стать, выросло до пяти-шести, а ведь среди них были даже старшеклассники. Отвернувшись Август закрепил велик у забора, привязав железного коня шнурком к ограде водяным узлом, который не то чтобы тяжело вору было бы развязать, но его не отпускала надежда на то, что воришка отступится и красивое не станет портить.

Прежде чем войти в уродливую, притиснутую к земле черепаху здания Август, памятуя о первом уроке алгебры, обошел восточное крыло и, досадуя на сугробы, замер, прижавшись к холодной раме краем уха так, чтобы случайный наблюдатель в классе через окно его не увидел. Он рассчитывал исподтишка полюбоваться на раннюю пташку – Вику Семенец, дом которой был совсем недалеко. Не дом даже, а квартира. Дед поговаривал, что раньше и в их селе была школа, но ее закрыли, и правильно: детей всех возрастов и на один класс бы не набралось. Так что Август с Тимуром каждое утро отправлялись в Серпуховское поселение городского типа, где была настоящая школа, а в центре даже стояли пятиэтажные дома, в которых был водопровод и даже горячая вода сразу из крана, и газ был не в баллонах, а из трубы. Даже для мусора был специальный лифт, но старушка, поймавшая изумленного второклассника из деревни, что заглядывал в мусоропровод, пояснила мальчику, что это для таких как она – немощных, а здоровые люди вполне способны свой мусор сами до бака у подъезда донести.

Странно.

Он сложил ладони чашечкой и приложил между ухом и стеной: ничего. Осторожно, потихоньку, затаив дыхание, чтобы на стекле не осела влага, он заглянул в класс. Зима отступила, изморозь стаяла, так что ему открылся совершенно темный и пустой кабинет: стулья были кое-где сдвинуты так, как это делают дети, разрушая порядок, наведенный уборщицами, но ни одного девятиклассника на месте не было. Отсутствовал и учитель.

Уже выходя на плац у главного входа Август заметил толпу одноклассников, следующую за учителем; он замер, покрываясь холодным потом. Внутри, выше пупка сжалось в крохотный комок нечто прежде огромное. Август стоял, не шевелясь, как столп, загипнотизированный зрелищем чужого воодушевления – уже почти совсем взрослые, школьники не держали стой, обгоняли учителя и расползались группами по улице, унося с собой радость дня, не потраченного за партой.

Он опомнился, когда класс уже скрылся за поворотом. Побежал было догонять, но когда представил, как нелепо будет его возвращение (а если его кто уже заметил?) и оправдания, которыми придется накормить жадную до историй толпу, отступил.

Второй звонок нагнал его у ворот школы, когда он, едва не спалившись, нырнул за информационный щит – синий москвич привез змеиную кочерыжку, который сейчас, опаздывая, пытался справиться с буграми дорожки. Август, упершись носом в предвыборный плакат с жирной рожей очередного депутата, проводил взглядом машину деда.

Твой выбор в правительстве – Григорий Мразь!

Его путь лежал к длинному деревянному строению, пол в котором тихо скрипел, а воздух навеки принял запах паркета и бумаги. На почте работала тетя Люба, которая совсем не принимала его за ребенка. Вот и сейчас она махнула из-за стойки, а Август невольно мазнул взглядом вырез ее свитера. Он, не таясь ранних посетителей, прошел за стойку: незнакомая женщина, сортировавшая письма, даже не обернулась, ей было просто все равно. Люба выглядела вызывающе в этом царстве накладных и почтовых квитанций: яркая помада, по-девичьи задорные косички и абрикосового цвета юбка, чересчур тугая для ее полных бедер. Люба, в отличие от учителей и мрачных продавщиц, щеголяла тем, что она деревенская. Да, она из деревни, и она не вымоет кружку, а нальет в нее чай снова. Поздоровается с вами, даже если впервые видит. Заявится в кино с базара, с коробкой, полной крохотных цыплят и даст погладить пушистого девчонке на соседнем кресле.

Деревенский шик Любы вовсе не мешал ей быть злой насмешницей, хохочущей и над собой так же, как над другими.

Пришла машина и он помог ей разгрузить мешки, попутно слушая, как Люба по строжайшему секрету рассказывает водителю, что начальник отделения по-тихому начинает подкатывать к новенькой из отдела доставки. Что докладывает ей в сумку, к письмам и извещениям и к газетам то шоколадку, то красивый брелок, будто той и без того тяжести мало. Люба на высоте: теперь она знает про окружающих еще одну историю, благодаря которой можно завоевать внимание собеседника. И в этот раз – Август видит – объектом ее чар становится водитель. Ему же она с возмущением пересказывает, как хорошо учится старшая дочь начальника и как скучает без дела дома его жена.

Август в который раз задается вопросом, что их связывает. Кто тетя Люба ему? Откуда знает его? Он не может вспомнить, когда начал ходить к ней. Почта и Люба были неделимы, и он всегда, сколько себя помнил, мог прийти к ней и усесться рядом, проставлять где скажут печати. Она никогда не бывала в их деревне и ни разу не интересовалась его братом.

Он привык к тому, что важное – не говорят. Все сказанное обернется ложью. Поэтому искал непроизнесенное: в отведенных глазах, в том, куда повернуты ступни и где находятся руки. Если б он мог стать незримым, неосязаемым, проник бы в ее сумочку, перебрал номера в телефоне, присел рядом за обедом и смотрел-смотрел-смотрел, как она говорит с остальными. Чем наполнена ее жизнь без его вмешательства?

Почему она присматривает за ним?

Проводив впечатленного сплетнями и глубиной выреза почтальонши водителя Люба взъерошила рыжую шевелюру названного племянника. Он вырос таким похожим на мать. Хотя Варя Резова, ее лучшая подруга, не была в вере Святой Стрекозы⁴, Люба дорожила ей, как и ее первым ребенком. Мальчишка даже характером был в нее: молчун, но улыбается заразительно, по-кошачьи сомкнув глаза. Вот и сейчас, отпустив ехидный комментарий по поводу пивного пузика сгрузившего почту работника, она любовалась знакомым лицом, озаренным смехом. Варя тоже смеялась тому, что у остальных обычно вызывало гнев или недоумение: “за что ты такая злая?!”, говорили они.

А она и не знает, почему. Просто насмешница, вот кто я.

– Август, – Люба не любила это имя, ведь его дала не Варя, а ее отец. Варя все никак не могла определиться с именем, да еще эти хлопоты с срочной свадьбой, едва ребенок появился: родители жениха тянули до последнего в надежде на выкидыш. Но в августе уже никак было не отвертеться – малыш был вполне здоров и изматывал мать режимом сна, больше подошедшим бы коту. – Скажи-ка, ты знаешь, где сейчас твоя мать?

– Знаю, – к ее удивлению, подросток кивнул, – в лесу зайцев гоняет. Или нет.. – он запнулся, вспомнив отвращение Тимки к крови и сырому мясу, – просто в лесу.

Люба моргнула, живо заинтересовавшись: неужели старый пень рассказал все мальчишкам?

– Верно. А как так вышло тоже знаешь?

Август подозрительно прищурился, но ответил честно, как и всегда:

– На свадьбе дед с другим… – он не знал, знает ли тетя Люба про тайные занятия деда, так что поостерегся, – человеком поспорил, кто лучше на скрипке играет. И выиграл. Ну а…

– Я была на той свадьбе, – серые глаза Любы вспыхнули в предчувствии добычи. Август нахмурился и вдруг вспомнил эти глаза и это лицо, только юное, на черно-белой фотографии, где мама с отцом и гости, выстроенные на ступеньках загса, и все нарядные, – не было там никаких скрипачей.

– А?

Предательство похоже на дедовы руки, что кормят тебя, а потом сносят голову с плеч, чтобы освежевать и набить вымытые кишки твоим же мясом и подвесить коптиться колбасу. Ты бессилен перед ходом событий. Ты в загоне, ешь у хозяина с рук, покорен ему, выслуживаешься и не знаешь, что мясницкий нож всегда готов.

Чему тут удивляться, когда твой дед мясник? И ведьмар, к тому же. И там и там – работает со смертью, ее давний знакомец.

В голове еще звенели недавние обвинения, но оставив позади здание почты Август одернул себя: да кто она такая?! Она же насмешница, тетя Люба, поди и сейчас, выпроводив его, хохочет с коллегами над перепуганным мальчишкой! Нет, он не такой! Он не жертва! Больше ни разу к ней не зайду, пусть знает – я не щенок, я на такую блажь не поведусь!

В школе, выскользнув из раздевалки, он поднялся на второй этаж, перебирая в уме сцены, в которых он незаметно подкладывает красивый камень, обросший алым кристаллом, в портфель Вики Семенец. Физкультура? Нет, раздевалки слишком близко, его заметят. Обеденный перерыв? Возможно. Достаточно будет и просто перемены, он присядет рядом с ее партой, сделав вид, что завязывает шнурок…

Вика, ясноглазая и ангелоликая, была из тех девчонок, которые никому ничего не доказывают – не считают мнение других важным. Август помнил по младшим классам, что ее дружбы искали все, в игры ее звали первой, ей же всегда одалживали собственные сокровища – кто куклу, а кто и заветную коллекцию киндеров-бегемотиков. Плотное кольцо желающих обратить на себя внимание ангела, осанка которого прямее прочих. Она не врет про дорогие игрушки и собственный компьютер, ведь в отличие от прочих, у нее все это и вправду есть.

Она ему нравилась.

Наблюдать за прекрасными людьми интересно. Он оправдывал себя тем, что лучшая позиция для наблюдения – позади толпы, но правда заключалась в том, что раз и навсегда его засмеяли, когда Август протянул руку за крепким пакетом мармеладок, который никак всей свите ангела не удавалось вскрыть. Пакет лопнул и обсыпанные сахаром червячки попадали на пол. Он как дурак подобрал их и протянул Вике, что с брезгливым выражением уставилась на трофей.

– Выкинь их!

– Зачем? – и засунул одного в рот, – вкусные же.

– Фу, Август-то помоечник! – одноклассники тогда задрыгались в наигранном омерзении отскакивая от недоумевающего ребенка.

Август замер в дверях кабинета правоведения: там, забравшись на учительский стол, придвинутый поближе к стене, девчонка с золотистыми волосами, заплетенными в косу, поднявшись на носочки в красных балетках, – которые никогда бы не пропустила зорким глазом потомка покорителей степей директор Барнохон, – пририсовывала рога черта портрету нынешнего императора. Она обернулась и с озорной улыбкой спрыгнула со стола.

Та самая. Из леса.

Легким, танцевальным шагом она прошла мимо парт, мимо шрамов – свидетелей школьной скуки – лакового покрытия, и, приблизившись, взяла его ладонь в свою. Прикосновение фломастера к коже отозвалось щекоткой в кончиках ушей, а следом их затопил гомон вернувшегося с экскурсии в монастырь класса.

Кто-то сзади присвистнул. Раздалось ворчание Степана Михайловича, который не мог пробиться сквозь толпившихся в проходе в свой кабинет. Наконец перед ним расступились и он вышел прямо к Августу, но уставился не на него, а на свой стол, который так и остался стоять у классной доски, а потом взгляд его, неотвратимо, как по рейке штангенциркуля, поднялся к портрету Николая Третьего. Сейчас, с острыми рожками на залысине и клыками поверх седой бороды он выглядел еще более чудным правителем, чем в репортажах об очередной своей проделке.

Учитель уставился на фломастер в руках у Августа. Тот вдруг не смог вспомнить, чистил ли сегодня зубы.

***

– Ты рехнулся, Резов, ты чего?!

– Ха, и чего вы так взбеленились? Подумаешь, портрет! Слышал, столичные его барельеф побелкой облили, прикинь?

– Так то в столице! В нашей дыре такого не бывало!

– Может, в новости попадем?

– Ага, счас, разбежался! Станут они о таком докладывать, посадят кого надо и портрет подправят.

– Резова посадят?

– Отчислят? Кого отчислят?!

Столовая, обычно безразличная к его существованию, сегодня бурлит, бесконечно пережевывая не только картошку-пюре, но и сплетни о том, что натворил сегодня на уроке права Август Резов, девятиклассник из Кринкинской параллели. Под столь пристальным вниманием он не может определиться, хочет ли оттянуть встречу с директором или скорее улизнуть из этого балагана. Август жует мясо, не чувствуя вкуса, и радуется, что у деда нет телефона.

Закончив он по привычке прячет оставленную пообедавшим соседом булочку в карман пиджака, и тут же испуганно озирается: но, как ни удивительно, за главной сенсацией дня никто не следит; он скорее объект, подлежащее, в столовой на языках история, анекдот; вот он видит, глядя сверху на одноклассников, как новость искажается в устах предводителей фракций, на которые естественным образом издавна разделился их класс: вот Маша – в азарте сплетен растерявшая невозмутимость мраморной статуэтки – перегнувшись через стол извозила шелковые пряди в пюре и пока не заметила ущерба, а вот Кирилл Кислов, аккуратный пай-мальчик в шотландской жилетке, нарочито небрежно касается политической обстановки и того, как подобные глупости могут на нее повлиять.

Их приближенные, а именно те, для кого Мария и Кирилл разыгрывают ежедневные спектакли, в которых они – главные герои, такие лидеры, за которыми можно идти, которых можно слушать и поддерживать, которых можно держаться, чтобы причаститься их святых даров: красоты и высокомерия в случае Маши и ума и подражания депутатам у Кирилла.

Августу становится смешно, когда он вспоминает, как мелким Кирюха обоссался от страха, когда они с Машкой, хихикая в кулак, заперли его в свинарнике. Что ж, теперь они почти городские, приезжают в Козье только на лето к старикам, но на призывы выйти погулять не отзываются, а значит дружба деревенщины им уже не пристала.

Он бросает взгляд в сторону столов семиклашек, но не найдя круглого затылка брата, соскальзывает зрачками к соседнему столу, за которым устроился урод в коляске. Нага определили в параллельный класс, вот спасибо, меньше его рожу льстивую придется видеть.

Дверь приемной отсекает его от взбудораженных школьников, чьи любопытствующие взгляды провожали его в коридоре – и благодарение короткому обеденному перерыву за их малое количество!

Дама в малиновом поднимается из-за стола, втянув шею так, что образуется двойной подбородок, и проводит его к невзрачной двери: несмотря на уверенный стук каблуков, видно, что ей противно – противны его линялые громадные брюки, растянутая футболка, выглядывающая из-под пиджака, и грязные волосы. И запах скотного двора, что въелся в ткань намертво. Только ногти его срезаны под корень, очень чистые – только что руки мыл.