Текст книги "Карамора и другие сказки чёрного таракана"

V. Карамора

I.

– Видали ли вы когда-нибудь карамору? Знаете, что это такое? – спросил Смельчак своих товарищей-тараканов.

– Нет! – отвечали те хором, – не видали, не знаем!

– Ну, конечно! – сказал Смельчак, – где же было вам видеть этого долговязого, долгоносого, большого комара, когда вы всю жизнь прожили в этой квартире, около водопроводной раковины! Только такой, как я, бывалый таракан, много путешествовавший на своем веку, мог видеть это интересное существо. В городах такого комара не бывает, – он, преимущественно, сельский житель.

Так вот, когда я жил в помещичьем доме, я увидел однажды карамору. Она влетела в открытое окно из сада и, нужно сознаться, вначале напугала меня. Вижу, – большой этакой комарище, нос длинный, ноги еще длиннее, носится по комнате, а присесть никуда не может: то нос мешает, то ноги, очень длинные, не держат. Я даже спрятался поскорее в щёлку, думаю, подальше от греха: чего доброго, долбанёт своим длинным носом! Спрятался и смотрю: что будет. А карамора носилась по комнате, всех обыкновенных комаров, всех мух напугала, те со страха разлетелись, кто куда мог; да, наконец, устала и прицепилась к оконному переплёту. Видит, за стеклом – синее небо, деревья, цветы, поле далёкое – так и манят на простор, а вылететь нельзя, – стекло не пускает. Я-то уж знаю, что за штука стекло, – самая обманчивая вещь на свете, – я-то уж на стекло ни за что не полезу, а когда нужно выйти, то постараюсь или в дверь, или в какую-нибудь щель; а карамора-то оказалась совсем глупая, Перелететь бы ей только на другое окошко, где была открыта форточка, так нет, ведь, сидит, бедная, лапками за переплёт уцепилась, и ногами своими длинными по стеклу водит.

Так и просидела всю ночь! И как же она стонала, как жаловалась на свою горькую судьбу, – просто надоела! Страх-то у меня к ней уже давным-давно прошёл, а была одна досада на её глупость.

Утром, покуда люди не пришли, выполз я из щели, взобрался; на подоконник, смотрю, – моя карамора совсем изнемогла, даже как-то скрючило её всю.

Жалость меня взяла, я и говорю ей:

– Кумушка, что вы мучите себя понапрасну! Вам через стекло не вылететь никак! Это уж вы оставьте! Намедни залетел воробей, на что птица бойкая, смелая, так он с отчаянья бился, бился: и клювом, и грудью пробовал, ничего не мог поделать, и пропасть бы ему совсем, да пришел хозяин, добрый человек, открыл окно и выпустил.

– Ах, может быть, добрый человек выпустит и меня! – пропищала карамора.

– Может, выпустит, а может, и нет, это еще неизвестно! Да вам и ждать нечего! Вон в соседнем окне форточка открыта, – перелетите туда, вы и спасены.

– Легко сказать. перелетите! – простонала карамора. – Как я перелечу, когда у меня сил уж больше нет?

– Так переползите!

– С моими-то ногами? Что вы! Вот у вас какие толстые да сильные, а мои – что ниточки, совсем не держат. Не знаю, право, зачем мне их Бог дал!

Тут уж и я увидел, что караморины дела совсем плохи! Ни летать, ни ползать бедная не могла, и уж кто её знает, как она только держалась на окне?

А между тем солнце уже было высоко, и пора было мне забираться в свою щель, – люди могли придти. Карамору-то они, может быть, и не тронули бы, а уж мне была бы неминучая смерть. Не знаю, право, за что люди так не любят нас? «Таракан, таракан!» А что, разве таракан хуже белой мыши, которую я видел у некоторых детей, или белки, или ящерицы, которую держат в террариуме, да еще кормят нами, бедными тараканами? Все мы – Божья тварь!

II.

Вот сижу я в своей щёлочке и смотрю. А уж совсем день! Солнце так и светит в окно столовой, так и играет на блестящей поверхности самовара, что принесла горничная. Из сада доносится чириканье птиц, а тут еще петух, горластый такой был, серебристый весь, с чёрными кончиками крыльев, подобрался под окно, захлопал своими крыльями, как в ладоши, да как крикнет: «Кука-ре-ку! Вставайте, дескать, все, кто еще спит, – с добрым утром!»

Слышу, затопали сверху по лестнице детские ножонки, и вбежал в столовую хозяйский сын Коля, мальчик восьми лет, черноволосый, кудрявый; глазенки большие, черные, так и бегают, так и смотрят, что бы такое напроказить. Большой баловник был! Подбежал Коля к самовару, взглянул в его поверхность, понравилось ему, что у него лицо широкое, преширокое сделалось; высунул язык, да как рассмеётся!

А за окном петух опять своё «кукареку» прокричал. Подбежал Коля к окну посмотреть на петуха, и увидел карамору. Сперва он как будто её испугался, отошёл, а потом видит, что карамора сидит, – не двигается, снова подошел, посмотрел, посмотрел да за крылышки – хвать!

Принёс Коля карамору к столу, сел на стул и давай её рассматривать. А карамора пищит:

– Ой, больно, больно, пустите!

Не понимает Коля её языка, переворачивает и так и этак, носик пощупал, хохолок, что над глазами, потрогал, и показалось ему, должно быть, то же, что и самой караморе, что ноги ей Бог совсем напрасно дал: взял, да одну ножку и отломил.

А в это время в столовую вошел отец. Видит, – сидит Коля на стуле, в одной руке держит за крылышки карамору, а в другой её ножку.

– Ты это что делаешь? – спросил отец.

– Ничего! – отвечал Коля.

– Зачем поймал карамору?

– Так! Хотел посмотреть.

– Ты мог посмотреть, не бравши её в руки… Постой-ка, постой-ка, а это что у тебя? За что ты ей ножку сломал?

– Так!

– Как это «так!» Дай-ка сюда!

Отец взял у мальчика карамору и выпустил в окно. Та уже кое-как, с грехом пополам, улетела в сад.

А Коля насупился, рассердился, что отняли у него забаву.

– Как, ты еще сердишься?! – воскликнул отец, – Это я должен сердиться за то, что ты не слушаешься меня! Вчера ещё ты бил лягушку, и, помнишь, что я тебе говорил? А сегодня, отломил ногу у караморы! Помни, что это не игрушки, что это такие же живые существа, как и ты, что и они, как и ты, хотят жить, двигаться, видеть солнце, лес! И караморе так же больно, когда ей сломают ногу, как было бы больно тебе, мне и всякому другому. Ты не веришь?

Коля молчал, но по его лицу было видно, что он действительно не верит.

– Ты не веришь потому, что не слышишь, как животные и насекомые, которых ты мучишь, кричат: «мне больно, я страдаю, пусти меня!» Но они кричат и стонут, прислушайся только к их крику и писку. Ты не должен этого делать никогда, слышишь? Помни, что за каждую боль, за каждое увечье, которое ты причинишь самой малой твари, Бог тебя накажет тою же болью и таким же увечьем.

Я видел, как Коля большими глазами посмотрел на отца.

В этом ребёнке уже были общие всем людям черты человеческой жестокости и эгоизма, зависящие больше оттого, что люди до сих пор не понимают ни языка, ни вообще выражения чувств низших существ.

III.

Прошли лето и осень, и история с караморой была, конечно, всеми забыта. Не забыл этой истории один Коля, и нужно сказать правду, что он сдержал слово, данное отцу, и не мучил больше никаких тварей.

Наступила зима. Коля в эту зиму впервые начал учиться кататься на коньках. Я не знаю как это происходило, и доставляло ли это ему удовольствие, но помню, что мальчик возвращался всегда очень возбужденный, весёлый, с румянцем во всю щеку.

Но однажды его принесли бледного, в слезах, и положили в его комнатку, на диван, как он был – в тулупчике и в сапогах. В доме поднялась суматоха, – люди бегали, суетились. Послали за доктором, и в ожидании последнего отец весь день и всю ночь просидел перед больным сыном. У мальчика сделался жар, он просил пить, и беспрестанно кричал и жаловался на страшную боль в ноге.

Утром приехал доктор, осмотрел ногу, нашёл серьёзное повреждение и объявил что мальчик несколько недель должен оставаться в постели. Началось лечение. Каждый день приезжал доктор, осматривал Колю и каждый раз подтверждал, что до известного срока мальчик не должен делать даже попыток приподниматься.

Потянулись длинные, скучные дни. Мальчик бледнел, худел и неохотно кушал те вкусные блюда, которыми его кормили. А что кушанья эти были вкусны, – это уж мне было знать, так как я их все перепробовал, и за время болезни Коли страшно растолстел. Больного окружили целой кучей игрушек, множеством прекрасных книг с великолепными рисунками; но должно сказать, – эти книги и рисунки больше рассматривал я, нежели тот, для кого они предназначались.

Просмотрит Коля одну книжку, другую, и начинаете просить, чтобы его приподняли, так как ему хочется взглянуть в окно, на снег. Каждый день он надоедал всем вопросами о том, скоро ли ему позволят встать, когда наступит весна, и будет ли он бегать по-прежнему, или ему придётся, – как его пугала няня Василиса, – ходить на костылях.

Прошло весёлое Рождество, а Коля всё лежал в постели. Для него вырубили в лесу прекрасную, густую елку, украсили её золотыми орехами, разными сластями, навесили на неё игрушек, в гости приехали дети соседей, все толпились вокруг Колиной постели, играли, пели, водили хороводы, а он лежал бледный, печальный, и ничто не занимало его.

Гости уехали, огни погасли, наступила длинная зимняя ночь. Я бродил под ёлкой, подбирая крошки сластей, я подползал к кровати мальчика, прислушивался к его дыханью, забирался к самому изголовью и при трепетном свете лампады видел большее, открытые глаза мальчика.

Он не спал, он томился бессонницей в то время, когда всё вокруг, весь дом спал!

И сколько, сколько было этих бессонных ночей! В одну из таких ночей я услышал, как мальчик тихо позвал:

– Папа!

Спавший рядом отец проснулся и спросил:

– Что, Коля?

– Что я хочу тебе сказать, ты слушаешь?

– Ну, слушаю, говори!

– А что это так звенит?

– Это ветер в трубе. Ты об этом хотел меня спросить?

– Нет! А вот что: я знаю, отчего у меня ножка болит!

– Отчего болит? Катался на коньках, неловко повернулся и повредил! Спи, голубчик, и ножка скоро заживет.

– Нет, не оттого! А ты помнишь, папа, карамору?

– Какую карамору?

– А вот, которая летом залетела в столовую?

– А! Ну, помню! Так что же?

– Это она тогда пожаловалась Боженьке. Он меня и наказал.

Я видел, как отец в тревоге приподнялся на постели, потом подошел к сыну и притронулся к его лбу.

– Ну, – сказал он, – откуда ты это знаешь?

– Знаю! – твердо отвечал мальчик, – помнишь, ты мне тогда сказал, что если я кому сделаю больно, то и мне Боженька сделает больно? Ведь, ты сказал тогда?

– Ну, помолись Боженьке, и Он простит!

– Да я уж молился! – воскликнул мальчик, – только, ты знаешь, я не могу встать на колени… А я какой сон видел!

– Хорошо, хорошо, спи! Завтра расскажешь!

– Нет, я хочу теперь рассказать, а не то забуду! Я видел сон, что карамора летит высоко, высоко, совсем высоко, у неё одна ножка, и она плачет, вот так, как в трубе звенит, – тонко, тонко плачет: «у меня одна ножка, одна ножка, мне мальчик другую оторвал…» А Боженька, должно быть, услышал…

– Ну, когда ты попросишь у Боженьки прощенья, Он тоже услышит и все простит! – сказал отец, разглаживая чёрные кудри сына.

– И ножка моя заживёт?

– Конечно, заживет. Она уже заживает.

– Я ещё помолюсь, а теперь перекрещусь. Да, папа?

– Да, голубчик! Дай, и я тебя перекрещу! Спи!

Отец перекрестить сына и подождал, пока тот закроет глаза. Скоро мальчик заснул.

Через неделю Коле позволено было встать с постели и ходить при помощи Василисы, еще через неделю он уже ходил один, а затем стал бегать и резвиться, как будто бы ничего и не было с его ногой.

VI. Червяк

(сказка).

I.

Дети выбежали в сад. Петя вскочил на качели, уцепился за веревки и, изображая матроса, поплыл по бурному морю. т. е. начал качаться вкривь и вкось, как попало.

Маленький Коля, стоя подле, стал проситься «на корабль», но Петя не брал его, и братишка начал плакать, кулаками утирая глаза. Лёля, взяв на руки большую куклу, у которой зубами охотничьей собаки, Пирата, была сильно повреждена нога, гуляла, по дорожке, а старший брат, гимназист Вася, с книгою прилёг на траву.

– Лёля, Лёля, посмотри-ка, какой червяк! – воскликнул Вася.

Лёля подошла. Вася стоял, наклонившись, на дорожке и смотрел на медленно ползущего большого, мохнатого червяка.

– Фу, какая гадость! – сказала Лёля, взглянув на червяка, – брось его в траву!

– Что там? Червяк? – отозвался с качелей Петя и, спрыгнув, подбежал, – Пусти-ка, я его раздавлю!

– Пожалуйста, не смей! – воскликнула Лёля, – Очень приятно видеть раздавленного червя.

– А вот раздавлю!

– Не тронь! – сказал Вася, отстраняя брата, – подумай, если кто-нибудь захотел бы раздавить тебя.

– Меня нельзя задавить! Я – человек!

– Как нельзя? А поезд мог бы раздавить тебя? – сказала Лёля.

– Да, поезд! Это другое дело!

– И тебе было бы больно?

– Конечно!

– Ну, так же и червяку! – сказал Вася, – пусть себе ползёт!

– Я хочу его взять в коробку!

– Зачем тебе?

Петя задумался.

– Да так! – сказал он.

– Так ничего не нужно делать! Должна быть какая-нибудь цель! – заметил Вася.

– Пожалуйста, не давай ему! – крикнула Лёля, отходя. – У него всегда так! Сорвёт цветок и бросит! Вчера целый букет цветов нарвал, а сегодня, вон, валяется за забором.

– А что было с ними делать, когда они завяли? – сказал Петя.

– Не следовало рвать!

– Ну, да! У тебя всё не следует! Целуйтесь с вашим противным червяком, а я пойду на качели!

Покуда происходил этот разговор, червяк дополз до края дорожки и скрылся в траве.

II.

Тут он был всё-таки в некоторой безопасности. Поистине, это был несчастный червяк; всё, всё решительно на свете угрожало его жизни. Стоило ему выползти на воздух, как уж он должен был принимать меры предосторожности. На земле ему угрожали куры, утки, лягушки; на дереве, куда ему стоило не малого труда взобраться, – его караулили ласточки, воробьи и другие птицы!

Червяку некогда даже было подумать о своей печальной судьбе, – вся жизнь его проходила в том, что он должен был оглядываться да остерегаться, – чуть оплошал, и простись с жизнью! А каково-то ему было прятаться при его неуклюжести! У всех тварей Божьих были ноги, крылья, а у кого их не было, как у змеи, например, те отличались необыкновенным проворством, – юркнет и пропал.

Один несчастный червяк не мог ни летать, ни бегать, ни даже ходить.

Вот и сиди целый день, зарывшись в норку, или виси под листом, да еще под таким, который бы цветом походил на тебя, чтобы не заприметила какая-нибудь зоркая птичка, да не склевала. Уж что это за жизнь, – одно мучение!

III.

Так думал наш мохнатый червяк, забравшись на яблоню и притаившись под бархатным листком. Дело в том, что покуда он ползал по дорожке, он успел проголодаться, а листки яблони были его самым любимым кушаньем.

«Кажется, тут меня никто не тронет! – подумал червяк. – Яблоня густая, ни откуда меня не видно. Да и некому видеть!»

Но он ошибался. Его видели другие червяки его же породы, которые так же попрятались под листья; они видели его и злились:

– Вот и еще один явился! – говорили они. – Яблоня и так не велика, а нас тут порядочно. Этак мы очень скоро источим всю яблоню, и тогда ищи себе пропитания! Принесло же его сюда!

– Да, сосед, – воскликнул один большой, толстый червяк, висевший как раз над нашим червяком, – вы, кажется, забрались в моё поместье?

– Извините, – заметил наш червяк (он был очень вежлив, конечно, по необходимости), – во-первых, я этого не знал, а во-вторых, у вас нет никаких указаний на то, что это место ваше!

– Во-первых, во-вторых, в-пятых да десятых! – сердито заговорил червяк, – что вы мне тут рассказываете! Вы только что пришли, а я уже тут сидел! Чего же вам больше! Идите-ка, подобру-поздорову, на свою яблоню!

– С удовольствием исполнил бы ваше желание, если бы у меня была своя яблоня, – отвечал мохнатый червяк, – но у меня нет ничего!

– Это не служит оправданием вашего появления здесь! Если у вас нет яблони, грызите березу! На берёзе места очень много; её никто не хочет грызть!

– Вот видите! Зачем же вы меня посылаете туда?

– Затем, что тут – я! И больше ничего! Извольте-ка убираться, да поскорее! Вы, я вижу, любите много говорить, а мне это не нравится!

IV.

Мохнатый червяк съёжился и собрался было ползти вниз, как вдруг произошло нечто неожиданное: под яблоней очутился человек в широкой соломенной шляпе, с лестницею в руках. Он поднял голову кверху, взглянул на яблоню, причём мохнатый червяк заметил рыжую бороду и пару блестящих, злых глаз, и разразился ругательствами.

– Ах, вы, негодные! – ругался человек. – Давно ли я очищал яблоню, а вы опять набрались! Верно, по вкусу пришлась! Ах, вы, мерзкие! Ну, погодите! Я вам покажу! Эй, Петр, пойди-ка сюда!

На его зов явился другой человек. Оба они раздвинули лестницу, затем первый полез наверх, достиг верхушки яблони и начал оттуда бросать червей на песок. Второй давил их ногами, и у него были такие большие, тяжёлые сапоги, что стоило ему притопнуть, как от червя оставалось только пятно.

Наш червяк сидел ни жив, ни мёртв. Кругом него черви так и валились на землю сотнями, и первым погиб толстый червяк, так как он был всех приметнее.

Яблоня была очищена, наступала очередь нашего червяка. Но так как он был мал и тщедушен, а лист, под которым он держался, широк, то человек с рыжей бородой его не заметил.

– Должно быть, всё! – сказал он, слезая с лестницы. – И откуда такая напасть! В прошлом году, кажись, было меньше.

– Дождей нет, вот и плодятся! – заметил Пётр.

И оба ушли.

V.

Мохнатый червяк был спасён, – мало того, у него оказался хороший корм. Но надолго ли? Хозяин сада мог придти снова, и мохнатого червяка постигла бы участь его земляков.

Однако, как ни велика опасность, да забывчива. Забыл об опасности и мохнатый червяк и, будучи голодным, с аппетитом принялся точить лист, на котором поселился. И очень ему это было даже приятно!

Так бы и прожил он на яблоне до скончания своих дней, если бы не случилась буря. А буря поднялась сильная. Сперва небо всё покрывалось да покрывалось фиолетовыми тучами, поблёскивала кое-где молния, накрапывал дождь, и вдруг поднялся ветер, да какой! Как стал трепать деревья в саду, пригибать цветы к земле, да хлопать ставнями в доме, – на всех, на людей и на животных, страх напал, – все попрятались под крышу. На что воробей – смелая птичка, и тот забился под стреху.

А уж как трепала буря бедного мохнатого червя! Листок, на котором он держался, так и крутило в воздухе, то направо, то налево, то вверх, то вниз, крутило, крутило и докрутило до того, что листок оторвался и поднялся на воздух, а с ним – и мохнатый червяк. Видит червяк, – беда неминучая, да ничего не поделаешь, – держись, упадешь, – хуже будет!

И понесло листок с червяком далеко, далеко, через забор, на огород, потом в поле. Только припадёт листок к земле, только мохнатый червяк подумает: «А ну-ка я отцеплюсь, да останусь, авось, лучше будет,» – глядь, ветер уж поднял листок и несёт его дальше.

VI.

Таким-то образом долетел листок с червяком до осинового леса и попал в затишье, в норку, под толстый корень сосны. Листок тут и остался сохнуть, а мохнатый червяк, малость отдохнув, выполз на верх, на песок, и давай соображать: что делать. как устроиться?

Земля, видимо, здесь голодная. Всё сосна да песок. Ни тебе березки, ни кустика, так кое-где травка проглядывает, да и то худая, тощая. Попробовал ее червяк, – жестка.

«Плохо дело! – думает, – Этак, ведь, и с голоду можно помереть, а мне от этой трёпки очень кушать захотелось! Нужно какое-никакое пропитание себе найти! Поспрошать бы кого!»

А на ту пору летит синий жук.

– Дзу-у… Дзу-у!

Подлетел, хлопнулся о землю и крылья под спинку сложил.

Сытый, толстый такой, лапки короткие, да цепкие.

Потянулся к нему червяк.

– Скажите, пожалуйста, – спрашивает, – вы здешний?

– А это как придется! – отвечает жук.

– Как же так?

– Очень просто! Прилетел сюда, – значить, здешний, улетел, – не здешний!

– Значить, у вас нет постоянного местожительства, родины?

– Какая там родина? Где есть корм, там и родина!

– Но какой же тут может быть корм? Посмотрите: кругом песок, сосна, травки нет порядочной.

– А на что мне травка? Был бы навоз! Видите, проезжая дорога? Тут и навоз!

– Ах, так вот что? Позвольте же спросить: там, откуда вы прилетели, нет лиственных деревьев или кустов?

– Кажись, что-то в этом роде было! Сад был около лесной сторожки! Да это далеко!

– Очень далеко?

Жук посмотрел на червяка и отвечал:

– Для вас очень далеко!

– Спасибо, что сказали! Как мне ни трудно, а попробую доползти! Не пропадать же тут!

– Попробуйте! – сказал жук, а сам зарылся в кучку навоза так, что только задние ножки торчать остались.

VII.

Пополз наш мохнатый червяк по дороге. Проглянуло солнышко после бури, в два, три часа так высушило песчаную дорогу, – ни одной лужицы не оставило! Хочется пить червяку, а напиться негде. Ползёт, ползёт червяк, выбьется из сил, приляжет под колею, в тень, да прислушивается: не раздастся ли лошадиный топот, не заскрипят ли колёса. Тогда беда, – выбирайся из колеи на чистое место, не то, того гляди, раздавят! И на чистом месте не совсем-то спокойно! Солнышком жжёт, люди ходят, тоже затоптать могут: другой и не хотел бы, – да подвернёшься ему под ноги, тут тебе и смерть.

Отполз червячок не более двухсот саженей, – наступила ночь. Пала роса, и вольготней стало червяку. Напился он росы, даже умылся, песок с себя смыл, бодрости у него прибавилось, – ходчее пополз.

А ни сторожки, ни сада не видно, – должно быть, еще далеко. Стало светать, солнце показалось из-за леса. И людям, и животным, и птице всякой радостно, что вот было темно да явился свет, а червяку беда. Хоть бы солнце век не показывалось: чем светлее, тем хуже на голой песчаной дороге! Потащился опять наш червяк! Поползёт, поползёт, выбьется из сил и приляжет. И напиться опять негде. – «Нет, уж мне, видно, скоро конец! – думает червяк. – Последняя сила пропала, отощал уж я больно. Этак меня не то, что разбойник-воробей прихватит, – куда сильная птица, – а даже всякий пухляк со мной может прикончить! Экая судьба моя злосчастная!»

Только что он пожаловался на судьбу, как почуял, что едет, догоняет телега, Несмазанные колёса скрипят на целую версту. Положены в телегу длинные жерди, такие длинные, что некоторые по земле волочатся, а на передке, скорчившись, спит мужик.

VIII.

Ехала, ехала телега и у самого червяка остановилась. Видно, лошадь подумала: «Хозяин спит, чего ради мне стараться?», и остановилась. Стоит, голову понурила, глаза зажмурила, только хвостом от оводов отмахивается. Спит хозяин, и конь дремлет.

А червяк, не будь глуп, дополз до жерди, влез на неё и думает; «Не всё же мужик будет спать, – проснётся, да меня до сторожки и довезет».

Так оно и случилось. Проснулся мужик, да как крикнет на лошадь:

– Но! Чего стала!

Потащила воз лошадь. Мужику того мало, достал из телеги прут и давай лошадь стегать.

Та рысью пустилась. Подпрыгивает воз на колеях, подпрыгивает мужик, а жерди словно с перепуга друг об дружку колотятся да песок бороздят.

Не совсем-то ладно и червяку, того и гляди: либо сбросит его, либо жердью приплюснет; уцепился он изо всех сил, думает «Будь, что будет! Всё равно помирать!»

Наконец, лошадь пошла шагом, а там и совсем остановилась и как на счастье, – у самой сторожки. Мужик сошел с телеги к ведёрку напиться, сполз и червяк. да как увидел всю прелесть, так и замер.

IX.

По всему было видно, что лесник – человек дельный, работящий. Не широко было его хозяйство, – с четверть десятины, не больше, да исправное!.. Чего, чего ни устроил лесник! Был сад с яблоней, да кустами смородины и крыжовника; был огород, где росли огурцы, картофель, капуста, редька, морковь и прочая зелень; затем коровник, сарай для сена, даже собачья будка, из которой выглядывала большая, зубастая собака.

Почуял червяк воду, полез к ручью, чистой, холодной воды напился, да с устатку тут же, свернувшись в клубочек, крепко заснул.

А как проснулся, поел мягких листочков, давай ползать по своим владениям. Уж он так и считал все это «своими владениями». Побывал червяк на смородине, попробовал её листочков, – не понравилось; перелез на крыжовник, его попробовал, – не вкусно; пополз по капустным листам, – тверды листья, не ущипнёшь, да на них свои черви сидели; перетащился на редьку, – колется, огурцы – тоже.

«Эх, думает, – лучше яблони на свете дерева нет».

Полез на яблоню, да тут и остался.

X.

Живет червяк на яблоне два дня, живёт еще четыре, сыт, нужды не имеет, кажись, лучшего желать нечего, а ему все что-то не по себе, неповоротлив, скучлив сделался, – всё бы ему спать да спать!

«Должно быть, это во мне какое ни на есть повреждение, – думает червяк. – Это вот, когда нас хозяин с яблони сбрасывал, как-нибудь, должно быть, задел, или когда буря меня трепала, об землю колотила да по полю волочила, или на жердях растрясло, или по дороге полз, – надорвался! А и что за жизнь наша, червячья! Сидишь на яблоне, всякое удовольствие имеешь, – а придёт хозяин и растопчет. Птицы тоже нашему брату спуску не дают! Нет уж, что это за жизнь? Лучше я успокоюсь. Должно, время мое пришло!»

И начал червяк потихоньку да помаленьку, большую работу. Разыскал на. яблоне укромное местечко, да такое, что сколько хочешь ищи, – не отыщешь, начал что-то мастерить и смастерил такую мягкую, тёплую люлечку, что будь хоть какой ветер, – не сбросит.

А смастеривши такую вокруг себя люлечку, взял да и заснул в ней; и так крепко заснул, что больше уж и не просыпался.

XI.

Только, что же и за чудо произошло в один погожий, солнечный день! Вот уж именно чудо, да такое, что его ни понять, ни объяснить. В люлечку лег мохнатый червяк, а вылетела из него – красивая с крылышками в крапинку бабочка! Вылетела и давай кружить: то на яблоню сядет, то на куст смородины, то перелетит на огород, то на крышу сторожки приткнется, а там, глядишь, над ручьем трепыхается!

И никакого она червя не знает, и знать ничего не хочет: как он ползал, страдал, голодал, как его буря трепала, как его на жердях трясло!..

Летает бабочка, где хочет, и радуется всему, что видит.

– Ах, – говорит, – какое тёплое солнышко! Какой чистый прозрачный ручей! Как весело шумят деревья! Какое голубое небо! Какие красивые на нём облака! Как легко, хорошо жить! Как радуется душа!