Текст книги "Карамора и другие сказки чёрного таракана"

Перламутровая тля

I.

Шла тяжелая, Божья гроза… С запада надвинулась громадная, темно-лиловая туча, и постепенно затянула плотным пологом все беззаботное, голубое небо. Примчался ветер, – сильный, властный. Он сдвинул края тучи и высек огонь, он обрушился на старый уснувший в долгом спокойствии, лес, и лес задрожал и завыл от ярости; он вырвал множество самых старых, самых больших деревьев, лишил их жизни, и огромные трупы их разбросал по непроходимым болотам и урочищам. Реки поднялись от его мощных ударов, прорвали запруды, плотины, и их темные, гневные волны лизали пороги человеческих жилищ. Веселая, зеленая нива притихла, в страхе приникла к матери-земле, спряталось все ее живое, певучее население, и только одинокие листья, сорванные с деревьев соседней рощи, в безумно-дикой пляске, кружась и опережая друг дружку, носились над ней…

И ураган гнал разорванные клочки темных туч, и, казалось, что само небо и мелькавшие на нем порою испуганные звезды мчались куда-то в бездну.

II.

Божья гроза миновала. Успокоился ветер и небо, темные тучи умчались куда-то далеко-далеко, и на прояснившемся небосклоне выглянуло солнышко. Оно робко приветливо улыбнулось земле, и земля, омытая слезами бури, ответила ей. В лесу, на пригреве, показалась жизнь.

Из темных улиц своего подземного города вылез муравей. Он чувствовал себя превосходно. Трудом он защитил себя от всяких случайностей бури, и вылез теперь из своего забаррикадированного жилища подышать свежим, обновленным бурею, воздухом.

– Знаете ли, – сообщал он вылезшей из какой-то щели божьей коровке, – было уж слишком душно! Необходимо было, чтобы освежился воздух.

– Ах, вы вот как рассуждаете? – воскликнула добрая божья коровка, – для вас нипочем бесчисленные жертвы, только бы освежился воздух? Знаете ли, что едва успела миновать гроза, как я уже должна была подать помощь бабочке и двум комарам. Комары, – те выносливы – полетели, и представьте затрубили победу, а вот бабочка… уж не знаю, отойдет ли!

– А не отойдет, так туда ей дорога! Не вылезай, когда начинается буря! Вздумала когда летать, легкомысленное создание!

– Но буря застала ее неожиданно! Кто мог ожидать? Была такая прекрасная погода!

III.

Деловитые существа! Они беседовали, сплетничали, злословили, не покидая своих занятий: муравей тащил былинку, божья коровка что-то тщательно собирала лапками, видимо, намереваясь отнести домой, может быть для больной бабочки, которую она приютила.

– Знаете ли, – продолжала рассказ божья коровка, – ведь это случилось совершенно неожиданно, уверяю вас. Я сидела в нескольких саженях отсюда, на копне сена, и видела все! Вы знаете конечно, что погода была прекрасная! Светило солнце, было тепло, лиловые и бронзовые стрекозы звенели в воздухе своими слюдяными крылышками; птицы пели взапуски хвалы Творцу, – ведь это их назначение, – бабочки, – их было очень много, целая кучка, – вились одна подле другой, – я слышала, что это был, будто бы, целый свадебный поезд, – и вдруг стало темно, страшно темно и почти в туже минуту порыв ветра схватил и унес все! Представьте, – все! Бабочек, стрекоз, комаров, и даже копну, на которой я сидела! Ах, как это ужасно!

– Да, но это было необходимо! Воздух уж очень сгустился! – серьезно заметил муравей.

– Скажите пожалуйста! «Сгустился»! Да нам-то что до этого воздуха? Вы, например, проводите жизнь в таких катакомбах, в которых, я думаю вовсе нет воздуха. На что он вам?

– Ну, не скажите! Все-таки, приятно после целого дня труда пройтись по свежему воздуху: свободнее дышится.

– Кто говорит! – согласилась божья коровка, – но когда подумаешь, сколько стоила жертв эта буря. Бедная бабочка, как мне ее жаль! Какое нарядное платьице было на ней! А теперь она лежит разбитая, с переломанными крылышками, платьице ее мокрое, испачкано в земле, разорвано… Бедное создание!

IV.

Пока беседовали муравей с божьей коровкой и яркое солнце горячими лучами согревало их спины, небольшая часть коры поваленной ветром старой, обомшившейся сосны, под отвесными лучами солнца вдруг загорелась живым перламутром, живым потому, что перламутровая окраска коры не только переливалась всеми цветами радуги, но даже двигалась.

Это были паразиты, но необыкновенно красивые паразиты породы тли; волшебная окраска, которую они придавали сосне, была последствием ее болезни.

Но тля была очень жизненна, довольна и весела, так как солнце согрело ее и оживило. Мириады мелких, чуть заметных глазу, насекомых кишели на небольшом пространстве больного дерева, скучивались, медленно разъединялись, опять соединялись, и жили своей особенной, микроскопической, но необыкновенно полной жизнью.

– С прекрасной погодой, господа! – приветствовала одна солидная, упитанная тля всю компанию, – буря, кажется, миновала?

– Наконец то! – воскликнула другая тля, такая же упитанная и важная, – Происходило что-то ужасное! Еще немного и мои нервы, кажется не выдержали бы.

– А что же случилось бы? – спросила всем известная своей ядовитостью тля, которую все ненавидели, но терпели потому, что эта тля была своя, из общества.

– Я не знаю, что могло случиться! Это трудно угадать! Ну я заболела бы сильным нервным расстройством!

– От страха, конечно?

– Если хотите, от страха! Это так естественно! Те из нас, которые утверждают, что не боятся грозы, – лгут!

– О, конечно! – подхватили остальные тли, – кому приятно быть уничтоженной! Жизнь так хороша!..

– Ах как хороша жизнь! – хором воскликнули все.

V.

В это время прилетел комар. Он сел на сучок соседнего кустика и начал заботливо приводить себя в порядок. Серая спинка его была мокра от дождя, одно крылышко слегка помято, одну ножку сводила судорога от холода и та все вытягивалась и вздрагивала, вздрагивала и вытягивалась.

Перламутровый цвет коры обратил на себя внимание комара, он переместился ближе к дереву, и, приглядевшись, воскликнул:

– Ба, да это перламутровая тля! Вот уже никак не думал, что так скоро появится эта дрянь! Только что промчалась гроза, на моей спине не успела еще высохнуть дождевая капля, а эта мерзость уж тут как тут, нежится на солнце!

– Потише, господин! – заметил муравей, – могут услышать!

– Пускай, я очень рад! – воскликнул комар, – ну и что же если услышат? Вы думаете они предпримут что-нибудь! Какое! Они так ожирели, что не могут двигаться, и стучись какая-нибудь катастрофа, упади, напр., дерево, от них только мокренько будет!

– Так то оно так, а я думаю, вы это все больше от зависти! – заметил муравей, – вон они какие красивые, солнце так на них и играет, а вы серенький.

– Будь я даже черненький, и то не стал бы завидовать! Есть кому! Знаете ли вы что такое тля? Ведь это самые возмутительные паразиты, каких можно только представить! В то время когда все трудится, борется с природой, с условиями существования, – красивая, но вредная тля, ровно ничего не делает, и живет на чужой счет. Самое возникновение ее есть уже признак гибели, смерти. И чем ее больше, чем ближе гибель, уничтожение. Вот дерево, на коре которого зародилась тля! Посмотрите, на что оно похоже! Поваленное грозою и забытое лесничим в чаще кустов, оно подверглось сырости и гниению. Это труп, и на этом трупе возникает жизнь отвратительной тли! А когда-то дерево было молодое, сильно и могуче! Когда-то оно гордо вздымалось верхушкой к небу, говорило с предутренним ветерком, спорило и боролось с Божьей грозой… Теперь оно мертво, и тля изъест его, медленно, потихоньку, наслаждаясь своей ничтожной жизнью, плодясь и множась!.. И вы, трудящийся муравей, оправдываете эту мерзость! Стыдитесь! Неужели вас так очаровала перламутровая окраска вредного паразита? Смотрите, она уже начинает блекнуть: солнечные лучи так горячи и живучи. Тля любит всего понемножку: немножко света, немножко сырости, немножко прохлады, но больше всего она любит мрак!..

VI.

Комар был прав: под влиянием солнечного света тля начала тревожиться, двигаться к тени и понемногу забираться под кору.

– Знаете ли, это уж слишком! – говорила солидная тля, – излишества вредны во всем! Умеренность и аккуратность – залоги долголетия.

– Я тоже нахожу, что слишком светло и жарко! – подтвердила одна молодая, изнеженная тля, – что же, мы отпраздновали конец грозы, посидели, насладились всеми прелестями бытия, можно спрятаться под кору. А неправда ли господа, как хорошо, как мудро устроен Божий свет? Всем можно жить, всем не возбраняется наслаждаться прелестями бытия! Равновесие во всем! Не нужно только желать неосуществимого, напр. чтобы мы, предназначенные к тому, чтобы ползать, вдруг пожелали бы летать! Ведь смешно, не правда ли! Возблагодарим же Творца, и отправимся под кору.

И вся тля, которая была только на поверхности, спряталась под кору мертвого дерева…

А комар, отдохнувши и собравшись с силами, поднялся с кучки и полетел по полям и лесам трубить о Божьей грозе и ее благах, о том как досыта напилась влаги иссохшая, серая земля, как на тучных, орошенных лугах зацвели пышным цветом новые, чудные цветы, как кудрявая липа распустила молодые, клейкие листочки, как таинственные эльфы сбегались по росистым тропинкам к старой, седой ели, и вели вокруг нее хороводы, как стыдливая, вечерняя заря украдкой поцеловалась с молодым месяцем, как одна молодая, истомленная тоскою грудь, сквозь щель тюремного окна, вдохнула обновленного, свежего воздуха и о многом еще прекрасном и чудном, что свершилось тогда…

Храбрая крыса

Была темная февральская ночь… На теплой плите спал кот Мурлыка. Это было его любимое место, в особенности в морозы; а так как он был уже почтенным котом, в летах, то забирался спать чуть ли не с восьми часов вечера, как только Акулина отстряпается.

Мурлыке снились хорошие вещи… Он видел, что хозяева и Акулина любят его, ласкают и, кроме печенки, угощают сливками. Он видел еще, что сделался молодым – и таким проворным и сильным, что может лазить по деревьям за птицами.

Много вообще интересных вещей видел Мурлыка… и вдруг проснулся от страшного шума. Что-то неистово царапалось и скреблось в углу, у водопровода.

Мурлыка соскочил с плиты, бросился к углу у раковины, где было ведро и приткнулась самоварная труба, и насторожился.

Он знал, что царапается и скребется крыса, но его немного смущало, во-первых, то, что Акулина всегда загораживала проход ведром и трубою, а во-вторых – уж очень большой шум подняла крыса.

«Должно быть, это очень большая и храбрая крыса! – подумал Мурлыка. – Вон как скребется! От маленькой такого шума не бывает! Маленькая – что! Ударил ее хорошенько когтистой лапой – только пискнет! Ну а эта… Вон какую возню подняла! Даже моего духа не боится! С этой повозишься! Еще вцепится в губу или в нос… Что тогда? Бывали ведь случаи, что и наш брат, кот, удирал от крысы! Какая тоже крыса!.. Другая, ежели храбрая… вцепится…»

Мурлыка постоял, постоял над углом, где в ящике водопроводной трубы шла возня, подумал, потом вздохнул и отправился на плиту.

Ему было немножко совестно, что он не выполнил котовой обязанности – не сразился с крысой, – и он не спал, а смущенно смотрел в тот конец кухни, где спала Акулина.

«И чего она так крепко спит! – думал он. – Тоже прислуга! Другая прислуга встала бы, взяла бы щипцы, вон, что у плиты стоят, да этими бы щипцами – крысу… Ну и я бы тут, конечно, кое в чем бы помог, а эта спит, как будто и дело не ее, что на кухне шум».

* * *

Шум действительно был такой сильный, что разбудил спавшего в соседней комнате фокстерьера Юма. Это был очень изнеженный пес, спавший вместе с хозяином на кровати и не любивший холодной погоды.

Его дед и отец жили у одного графа на конюшне, спали на соломе, ловили крыс, а когда граф выезжал на прогулку в высоком английском кабриолете, то их обязанность состояла в том, чтобы бежать сзади, и даже под экипажем.

Юм по натуре тоже был способен ловить крыс, но ему ни разу не приходилось этого делать, так как обязанности эти взял на себя Мурлыка.

Но когда Юм проснулся от шума на кухне, то вышел туда через открытую дверь, подошел к раковине и стал прислушиваться… Царапанье стихло, потом началось с удвоенной силой.

«Вот крыса так крыса! – рассуждал Юм. – Должно быть, с хорошую кошку!.. Удивительно, что Мурлыка лежит на плите, не спит и даже не подумает ее схватить! Кажется, сильный кот, я видел, какие у него когти, а вот не идет, боится! Наверно, боится! Эх, мне бы его когти! Я бы так ударил, что сразу положил бы крысу на месте! Я бы… Однако как она скребется! Того и гляди выскочит! Храбрая!.. Да как вцепится еще в губу!.. Что тогда? Ведь больно будет!.. Чего мне тут? Да и не мое дело ловить крыс! А драться с крысами… Да ну их совсем!»

Думая так, Юм пятился, пятился от водопровода и незаметно очутился в комнате. Там он вскочил к хозяину на кровать, ловко юркнул в ноги под одеяло и свернулся калачиком.

Пусть, мол, там без меня что угодно делается!..

* * *

Что же происходило в деревянной обшивке водопроводной трубы?

Разгуливая ночью из одной квартиры в другую через разные норки и щелки и привлеченная вкусным запахом старого сыра, корки которого находились в ведре, немолодая крыса средней величины спустилась с верхнего этажа на нижний и искала какой-нибудь дыры или щели в трубе, чтобы выйти на кухню и полакомиться корками из ведра.

Но щели не было! Мало того, труба оказалась довольно узкою, и крысе трудно было в ней повернуться, чтобы идти обратно, пробираться же вперед было некуда.

На беду крыса почуяла присутствие на кухне кота и ясно слышала храпение Акулины…

Малейшее неосторожное движение, и она пропала! А между тем ей было необходимо выбраться из тупика, а для этого развернуться.

Она попробовала сделать усилие – не тут-то было!.. Попробовала еще – никакого толку.

А между тем там, в верхней квартире, в уютной норке ее ждали маленькие крысята. И она должна была принести им чего-нибудь покушать.

Ну что она не вернется, и ее дети погибнут с голоду?

Отчаяние охватило крысу, и она начала изо всех сил выдираться из узкого места, в котором застряла.

Она ощущала дух кота, находившегося от нее на расстоянии каких-нибудь трех-четырех вершков, слышала, как фыркает фокстерьер, но желание во что бы то ни стало спастись ради детей, которым она нужна, заставило ее забыть об опасности, и она, ломая когти, скреблась и царапалась до тех пор, пока, наконец, не зная как, повернулась в деревянном ящике и со всех ног пустилась бежать вверх.

Так вот какая это была храбрая крыса!

Символические рассказы

Туман

Молодой рыцарь ехал в сопровождении оруженосца. Они возвращались из похода, ехали долго и кони под ними притомились. У них впали бока и они так исхудали, что каждый мускул, каждая косточка ясно обозначались через кожу. Но путь был еще далек, он шел через долину которую все избегали потому, что там очень часты были туманы, до того густые, что в них легко можно было заблудиться. Старый оруженосец знал об этом и предупредил рыцаря, чтобы тот был осторожным и объехал долину, но рыцарь торопился домой, горел желанием увидеть и обнять старых родителей и пренебрег советом слуги.

Пришпоривая тощие, ввалившиеся бока коня, он ехал, беззаботно мурлыча песенку и любуясь далью, горевшей в золоте заката.

Старый оруженосец ворчал под нос и, оглядываясь с недовольным видом, ехал сзади.

– Господин, – вымолвил он, наконец, тяжело вздыхая, – напрасно вы не послушались меня и не взяли в сторону. Эта страна необитаема, нигде нет и признака какого-нибудь жилья, и нам придется заночевать в поле, среди вредных, сырых испарений! Посмотрите, вот они уже встают со всех сторон.

Юноша ничего не отвечал и, приподнявшись на стременах, взглянул вдаль.

Там, где погас последний отблеск заката, из земли, покрытой скудной растительностью, поднималось что-то белое и длинное, подобное кисее, и разрасталось по всему горизонту.

– Что это? – спросил рыцарь.

– Это и есть туманы! – отвечал оруженосец, – вредные, ядовитые, – добрый господин, покуда еще есть время – свернем в сторону!

Но рыцарь, привлеченный интересным зрелищем, не давши ответа, пришпорил коня.

И по мере того, как он и оруженосец, въезжали в область туманов, очертания последних становились всё более и более странными. Длинные, белые полосы постепенно принимали вид человеческих фигур, и когда рыцарь со своим спутником увидели себя окруженными со всех сторон туманами, то последние приняли формы женских фигур.

Старый оруженосец ехал молча, не озираясь, сердито смотря на шею своего усталого коня и ничего не слыша, но юноша, вперивший изумленный взгляд в пространство, видел ясно, как женские фигуры, происходившие из туманов, принимали различные положения и то неслись с боку, то быстро проскальзывали вперед и как бы увлекали за собою и коня и его всадника.

В то же время напряженный слух рыцаря поражался какою-то дивной мелодией, неизвестно откуда и каким образом распространявшейся вокруг.

Поддавшись необъяснимым чарам болота, рыцарь ехал всё вперед и вперед не обращая внимания на слугу, не заботясь о том, следует ли он за ним.

Вдруг конь его остановился у рва, через который был перекинуть подъемный мост.

Рыцарь поднял голову и сквозь туман увидел очертание старинного замка с зубчатой стеной и бойницами по углам.

Он дал шпоры коню, кованые подковы застучали по чугунным плитам моста и рыцарь въехал во двор замка.

«Какие большие окна и ни у одного нет ни стекол, ни запоров! – сказал про себя рыцарь, осматривая замок, – ну, всё равно, я проведу ночь тут!»

Он сел в стоявшее у окна бархатное кресло и задумчиво подпер голову рукой.

Туманы-женщины окружили его, и все они были так одинаково хороши, тонки и изящны, что нельзя было отдать, преимущество ни одной. Рыцарь любовался их красотой, упивался тонким, раздражающим благовонием, разливавшимся от них в сыром и теплом воздухе, заслушивался чудной, невидимо, откуда исходившей, музыкой.

Рассвет застал его в кресле. Туманы исчезли, но у рыцаря не было сил, не было воли подняться и продолжать путь.

В каком-то сладком расслаблении он сидел и ждал наступления вечера и нового появления туманов.

Никакие убеждения старого оруженосца не действовали на него; он остался и был награжден появлением еще более красивых женщин, их нежными ласками, их объятиями и душистыми поцелуями и музыкой, продолжавшейся до утра.

Рыцарь влюбился в туманы и забыл обо всем. Каждое утро, когда оруженосец напоминал ему об отъезде и об ожидавших, его родителях, он был так расслаблен, так неподвижен, что не мог подняться с кресла и тяжело засыпал, откинувшись на его бархатную спинку.

Но вечером он оживлялся. Он с нетерпением, как юноша возлюбленную, ждал туманов, и они не замедляли своим появлением. Они проникали в открытые настежь двери, в широкие окна без стекол они наполняли весь замок, и тогда начинался бесшумный, безмолвный праздник странной, больной любви.

А время шло. Умер старый оруженосец, околел конь рыцаря, истерлись спинка кресла и бархатное одеяние рыцаря, изветшали сапоги с серебряными шпорами, сам рыцарь постарел, осунулся и у него выросла длинная седая борода.

И всё-таки, как прежде, когда он был молод и только что приехал в этот замок, рыцарь каждый вечер садился к окну и ждал туманов, ждал их объятий, душистых поцелуев и чудной музыки их неясных речей в сладком упоении заставлявшей его забывать весь мир…

Коршуны

Гордый сознанием своего величия и силы, орел то носился в облаках над неприступными вершинами гор, то спускался к их подножию, где, подобно ласточкиным гнездам, лепились белые деревеньки и раскидывались пыльные города с их высокими, пятиэтажными домами, колокольнями церквей и длинными фабричными трубами, из которых лентой расстилался по небу такой удушливый, черный дым…

Этот мир, находившийся там, внизу, был чуждым для орла миром. Он видел, как, подобно муравьям, с усилием, то падая, то поднимаясь, карабкались внизу люди, видел дым их жилищ, возносившийся к небу, слышал шум поездов, подобно гигантским змеям проползавшим от одного города к другому, печальный тягучий звон колоколов видел лошадей, мчавших экипажи по каменистым дорогам, скот, пасшийся на площадках гор, и такими маленькими, такими ничтожными казались ему и люди, и всё делавшееся ими и принадлежавшее им.

Они, эти люди, боялись всего и прятались, как кроты, в норы, в свои деревни и города. Когда небо покрывалось грозовыми тучами, поднимался ветер, срывавший листву с деревьев, и размётывавший кровли домов, молния ослепляла всё живущее фосфорическим светом, и страшные удары грома потрясали землю, – всё пряталось тогда, один орел вылетал поспорить с непогодой и, подставляя грудь под могучие удары ветра, взмывая всё выше и выше, достигал предела бури, ясной лазури и солнца… И он был один, царственно один…

Но однажды, когда он захотел поближе взглянуть на этих странных уродов – людей и, спустившись с облаков, сел на выступ скалы какой-то человек, прятавшийся за деревьями с длинным, блестевшим на солнце предметом за плечами, навел на него этот предмет, раздался громкий, пронесшийся эхом в горах, треск, и орел почувствовал, как его чем-то жгучим больно ударило в грудь.

У него помутилось в глазах, но сильными взмахами крыльев он поднялся со скалы и умчался в лазурь неба.

Горец, выстреливший в орла, мог счесть свой выстрел неудачным но он был бы не прав: пуля сидела в груди, орла и тяжестью и причиняемой ею болью и потерею крови увлекала орла вниз, на землю.

Он боролся, напрягая все силы, он упорно сопротивлялся дотоле неведомому для него чувству слабости, изнеможения, тянувшему его вниз, но полет его становился с каждой минутой слабее и неправильнее, кровь по капле точилась из зиявшей на груди раны, и он, обессиленный, опустился на скалу, далеко от той, на которой был ранен.

На горизонте чуть виднелась остроконечная, поросшая лесом, вершина горы. Там было его гнездо, и орел смотрел туда горящим взглядом. Там была его подруга, его птенцы. Самое дорогое было там, и оно было недостижимо; все думы, все желания орла были сосредоточены около его гнезда и он чувствовал, что сегодня ему там не быть.

Может быть, завтра? Может быть, закроется эта ужасная рана и кровь перестанет из неё сочиться? Может быть, это случится завтра? И он сидел на скале, ослабленный измученный печально опустив голову.

Восток загорелся рассветом. Природа пробудилась, и повсюду защебетали птицы. Клубясь и тая в золотых лучах солнца, поднялись к облакам туманы, но орлу казалось, что солнце еще не всходило, так мутно было в его глазах.

Солнце стояло уже высоко, но лучи его не грели, тела орла, оно слабело и становилось холоднее и холоднее.

А вокруг, беззвучно махая в воздухе крыльями, носились какие-то птицы, как-бы высматривая добычу. Какую добычу? Круги этих птиц становились всё уже и уже по мере того, как падали силы орла, и когда птицы были совсем близки – орел их узнал.

Это были коршуны. Вначале их было трое всего, но потом стало больше. У всех были красные головки, точно они носили шапочки, и все они так смотрели на орла, как будто чего от него ждали.

Он забылся на минуту в тяжелой дреме и вдруг почувствовал, что падает. Когда он очнулся, он увидал, что лежит на поляне, а коршуны носятся над ним, чуть не задевая его крыльями. Он встрепенулся, хотел лететь и не мог, только беспомощно хлопал крыльями по бокам.

А рана его и кровь тяжелыми темными каплями сочилась на землю.

И он, припадая на крылья, подобно калеке на костылях, потащился в кусты. Свита хищных коршунов сопровождала его, и он уже догадывался, что должен означать этот почетный кортеж… В ту минуту, когда он, растопырив крыло, изнемогая от боли, припал на него, один из коршунов, самый молодой и поэтому самый смелый и нетерпеливый, налетел на него, но, встреченный сильным ударом крыла, перекувырнулся в воздухе.

Понял орел, чего надобно было коршунам, чего они ждали, и приготовился к последней борьбе. Распустив крылья, с открытым от томившей его жажды клювом, он стоял против своих врагов и прямо смотрел на них. И покуда он так смотрел, никто не решался на него напасть.

Солнце склонялось к западу его огненный диск уплывал за черту горизонта, в розовый цвет окрашивались легкие облачка, а орел всё сидел и смотрел на своих врагов. Солнце закатилось. Погасли розовые отцветы на облаках и они потемнели. И траурным флером стало покрываться небо. Орел закрыл глаза. Последняя судорога пробежала по его телу, он упал на. траву. И когда коршуны не видели уже глаз орла, они смело налетели на труп и начали терзать его…