Текст книги "Карамора и другие сказки чёрного таракана"

Рождественские и святочные повести, рассказы и всякие-разные сказки

Ёлочка
(Рождественская сказка)

I.

На краю лесной дороги выросла маленькая, зеленая ёлочка. Никто и не заметил, как это случилось, – даже старый филин, и тот не знал, каким образом выросла ёлочка.

Весною сошёл снег, и показалась тоненькая вершинка ёлочки; стало её солнцем пригревать, дождиком мочить, и начала вершинка тянуться. Тянулась, тянулась, и года через два вытянулась в порядочную, по величине ёлку.

Тут уж и старый филин ее приметил, и векша[2]2
  Векша – другое название белки обыкновенной.


[Закрыть], и заяц, любивший отдых в тени её густых колючих веток; и все любовались ёлкой: так она была красива и стройна.

– Вырастет – доброе дерево будет! – говорила про ёлочку росшая по соседству старая черная ель.

Одна болтливая осина, возражала:

– Легко сказать «вырастет»! Для этого, нужно время! Дадут ли ещё вырасти!

– А кто же не даст? – спрашивала старая ель.

– Кто? Да уж первым долгом – люди. Мало ли тут народу ходит? На тебя, вон, никто не зарился, потому родилась ты кривою, так кривою и осталась, а на, эту всякий глядит и любуется. Намедни мужик с топором проходил, остановился да и смотрит…

– Ох, это он на меня смотрел! – воскликнула старая ель. – Это он до меня добирается! Какая ему корысть в младенце, а из меня он бревнышек напилит, да избу кое-где поправить! Должно, пришла моя пора! Последние дни доживаю!

– Это уж ты который год говоришь да плачешься! А никто тебя не берет, – заметила осина.

– И всегда-то ты что-нибудь нехорошее скажешь, – рассердилась старая ель. – Этакое дурное дерево! И зачем ты к нам затесалась?

– Была бы моя воля, век бы на тебя не смотрела! – отвечала осина.

А сосна даже задрожала, от злости.

II.

Молодая ёлочка слушала их разговор и не понимала, из-за чего спорят.

«Должно, оттого, что обе старые, обеим жить надо! – думала ёлочка. – Видно, чем старее, тем хуже!»

А самой было хорошо, так хорошо, что и не рассказать! Пригреет её горячим солнышком – нежится елка, новых соков набирается; ударит гроза, смочит ёлочку ливнем, – ей хоть бы что! У старой ёлки мохнатые ветки почернеют, обвиснут, и стоит она, – плачет, словно горькая вдовица, а молодая сверкает вся, как в брильянтах, в каплях воды, и к ней же всякая тварь тянется с её веток чистой водички напиться: и червяк, и жучок, и красивая, пёстрая бабочка.

А после грозы какие бывают тихие, тёплые ночи! Стоит ёлочка, смотрит на ясное небо, на полянку вдали, подёрнутую, как кисеёй, тёплым туманом, слушает, как журчит ручей, как кузнечики в траве перекликаются, и чуден ей Божий мир, – так бы всё глядела – не нагляделась бы, слушала бы – не наслушалась.

И зимою ёлочке хорошо: стоит она – вся пушистым снежком прикрытая, только вершинка торчит, смотрит на лиловые тени, что набрасывает солнце от снега на далёкую, белую поляну, но которой рыскает лиса и прыгает заяц, а по ночам слушает сказки, которые зимний ветер рассказывает старой ели.

– Стара ты, стара, – начинает ветер, – а многого не знаешь того, что я знаю!

– Что же ты знаешь? – спросит ель.

– А сказку про город слыхивала?

– Нет! Расскажи, пожалуйста.

– Ну, так и быть, слушай! Сидишь ты тут в лесу и видишь иногда мужика; а есть такое место, где живут одни господа, – они ходят в меховых шапках и хороших одеждах, а живут в больших каменных домах, таких высоких, выше тебя! И домов этих столько, что не перечтёшь, в каждом доме много окон, а когда стемнеет, в этих окнах зажигаются огни. Между этими домами тянутся улицы, широкие, длинные, а по этим улицам, на высоких столбах, тоже горят огни, да еще какие, – белые, вот как луна! Вот это-то место и называется городом.

III.

Слушала так однажды ёлочка сказки зимнего ветра, слушала, какие в городе есть чудеса, – что будто он весь серебряною проволокой обмотан, и по этим проволокам музыка слышна, что будто в окнах, за стеклами разные драгоценные вещи разложены: меха, бархат, золото и брильянты, – и задумалась.

– Хотелось бы мне хоть разочек на всё это взглянуть! Вырасту я, состарюсь, как моя соседка, мохом порасту, и ничего ни, видеть, ни знать не буду! Экая, право, досада!

Подслушал её мысли зимний ветер и говорит:

– За чем дело стало? Если уж тебе так хочется город повидать, – изволь, это я могу устроить. Мне стоить только холода в Вавилину избу нагнать. Станет Вавиле холодно, увидит, что топлива мало, снарядит дровенки[3]3
  Дровни – сани.


[Закрыть], – и в лес. А взглянет на тебя, какая ты красивая да стройная, – возьмёт тебя с собой и в город продаст. Там теперь таких покупают.

– И там я всё, о чем ты рассказывал, увижу?

– Все увидишь! Мало того, – самоё тебя нарядят да разукрасят. Только, смотри, не спокайся.

– А что?

– А вот что… Помни моё слово! Пока тебя не украсят, – ты всё будешь жить, и обвесят тебя разными красивыми вещами, – всё будешь жить, ну, а как зажгут на тебе свечи, – тут и смерть твоя придёт.

– Ой ли?! Правду ли ты говоришь? – усомнилась ёлочка.

– Истинную правду! Ну, так как же? Решай.

– Да что же мне и тут-то делать? Ведь, и тут я могу жизни лишиться, так уж лучше в город?! На чудеса-то уж больно хочется взглянуть!

– Как знаешь! – отвечал ветер. – Твоя воля!

IV.

Как сказал ветер, так и сделал. Такого холода нагнал в Вавилину избу, что бедный старик, как ни ёжился под двумя полушубками, как ни кричал на жену, – зачем часто двери отворяет, избу студит, а пришлось с печи слезать, да в лес за топливом отправляться.

А ветер, знай, подгоняет старика в спину, знай, старается его к тому месту направить, где красавица-ёлочка растёт: чуть старик в сторону, – ветер ему в лицо, да, ведь, словно ножом режет. Сопел старик, морщился, фыркал, ничего не поделаешь, – забила слеза, залепило снегом глаза, повернул и пошёл по ветру.

И вышло, как того ветер хотел. Набрал старик хворосту полные до верху дровенки, увидел красавицу-ёлочку, и встало ему на ум срубить её да в городе продать.

«Полтину, – думает, – дадут, слава Тебе, Господи! Старухе платок куплю к празднику».

Взял топор и, наклонился над ёлкой, потюкал по комлю[4]4
  Ко́мель – толстая часть ствола дерева непосредственно над корнем и корневищем, толстый «нижний» конец бревна или растения.


[Закрыть], – ёлочка и свалилась. Повёз свои дровенки Вавила в деревню.

Лежит ёлочка на дровенках и думает:

«А ведь не обманул меня ветер-то! Пригнал-таки старика! Больно как будто от топора-то! Ну, да ничего, обтерпится».

Приволок Вавила дровишки к избе. Хворост старуха обобрала, а старик к ёлочке снизу крест приделал, чтобы стояла, не валилась, поставил в сени покуда, а сам в избу ушел. Так всю ночь и простояла в сенях ёлочка. Чудно ей было с непривычки! В лесу тихо: только, бывало, ветер прошумит, да сучок треснет, а тут собаки всю ночь лаяли, Вавилина корова мычала, и сам Вавила кашлял да кряхтел на печке.

На утро снарядился Вавила и понёс ёлочку в город. Вышел он чуть свет, сумрачный, всю дорогу кашлял да плевался, а как стал подходить к городу. зашёл в питейный, выпил малость и повеселел. И ёлочку стало легче нести. Пришёл старик в город и совсем развеселился: ходит по рынку и таково весело покрикивает:

– Ёлочку продать! Кому нужна, – не дорого возьму! Хорошая ёлочка, на заказ рощеная[5]5
  Рощеная – вырощенная, вырощенное; вырощен, вырощена, вырощено. прич. страд. прош. вр. от выростить. Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935-1940.


[Закрыть]!

Смотрит ёлочка со старикова плеча на город и дивуется.

Домов-то, домов – великое множество, а окон в домах не сосчитать. Поверху над домами серебряные проволоки потянуты, улицы большие, широкие, магазины богатые, за стёклами всякий товар выставлен, меха и бархат, золото и брильянты. Народу по улицам видимо-невидимо – и ездят-то, и ходят, и так стоят, на магазины глазеют. Как рассказывал ветер, так всё и есть!

А Вавила все ходить да приговаривает:

– Эх, ёлочка больно хороша! Развесистая, кудрявая, на заказ рощеная!

Подошла к старику барыня в богатой, собольей шубке, без торгу дала за ёлку рубль и велела Вавиле на квартиру снести.

V.

Принёс старик ёлочку на кухню, поставил, деньги получил, да и давай Бог ноги. Рад, что будет старухе платок, да и себе на рукавицы хватит. Стояла, стояла ёлочка в жарко натопленной кухне, да вдруг как заплачет. Соскучилась. видно, по родному лесу! И по стволу, и по веткам слезы так в три ручья и текут; весь пол залили. Горничная обтирала, обтирала тряпкой, даже измучилась.

Как только высохли слезы на ёлочке, горничная взяла ее и принесла в гостиную.

Оглянулась ёлочка на всё, что её окружало, на роскошь и блеск, да увидела сласти и подарки, которые должны были надеть на нее, и забыла о своем горе.

Вышла барыня и начала вместе с горничной украшать ёлочку. Навесили на ёлочку разные сласти, яблоки, апельсины, прищепили красивые бомбоньерки. хлопушки, стеклянные шарики, звёзды, налепили разноцветных восковых свечей и сверху до низу обмотали золотыми и серебряными нитями. Стоит ёлочка, как невеста, убранная. в золотистой фате, и любуется на себя в большом зеркале.

– Хороша я, не правда ли? – спрашивает ёлочка у зеркала.

– Хороша! – отвечает зеркало. – Да это еще что! А вот, погоди, зажгут на тебе свечи, – еще краше будешь!

– Ох, боюсь я свечей! Лучше бы их не зажигали.

– Полно, дурочка! Чего бояться?

– А ты не знаешь, что сказал мне ветер.

– Не знаю, что наболтал тебе непутёвый, да и знать не хочу! Ну-ка, смотри, вот уж и огонь принесли.

Пришла горничная со свечкой, подожгла нитку, опоясывавшую бывшие на ёлке восковые свечи, вспыхнула нитка, и побежал огонек, и чрез минуту вся ёлочка была освещена.

Вдруг раскрылись двери, и из соседней комнаты шумною гурьбою выбежали дети. Увидев красавицу-ёлочку, все захлопали в ладоши и начали прыгать вокруг.

– Ах, какая ёлочка, какая чудная ёлочка, – кричали они, – и сколько конфет, подарков! Посмотрите, какой миленький барашек, весь белый! А собачка? Она лает? И зайчик прыгает? Мама, прыгает зайчик? А у куклы какие глаза. – совсем живые! Она говорит?

VI.

Мама играла на рояле. Дети танцевали, а взрослые сидели вокруг и смотрели на них. И у всех был праздник на душе, всем было весело, а бедная невеста-ёлочка умирала…

За час пред тем полные жизненных соков ветви её засыхали, – их сушил, их коробил и жёг огонь сотни свечей. С шипеньем загорались зеленые иглы и обугливались, испуская легкий дымок…

Наконец, свечи, одна за другой, стали потухать. Наплясавшись, наигравшись в игрушки, наевшись сластей, дети ушли спать. Взрослые посидели ещё немного и тоже разошлись. Горничная потушила лампы, и в гостиной стало темно.

Вдруг верхняя часть окна озарилась серебром. Матовый луч месяца заглянул в комнату и осветил стоявшую посредине ёлочку.

– О, как я рада тебе! – прошептала умиравшая ёлочка, – Твой чудный свет озарил меня в последнюю минуту моей жизни. Как часто любовалась я им в родном лесу! А теперь я не стану больше любоваться! Меня прельстил искусственный свет, мишура, и вот я погибаю! Не увижу я родного леса, не стану упиваться его прохладой, не стану прислушиваться к журчанью ручья, к стрекотанью кузнечиков. Жаркое солнце не обогреет больше меня, и благодатный, тёплый дождь не напоит влагою мои корни. Не стану я больше любоваться своей милой поляной и прихотливыми волнами тумана над ней. Весь Божий мир, полный жизни, звуков и красоты, закрывается передо мною! Свети же, свети мне… минуты мои сочтены…

– Кто это не дает нам спать? – проворчала сделанная из лоскутков шерстяной материи собачка. – Кто это так чувствительно прощается с жизнью?

– Ах, это ёлка! Бедная, собирается умирать! – закатив глаза, воскликнула кукла.

– Ну, и пусть себе умирает без лишних слов! Зачем тревожить покой других? Мы и так устали! Вон, дети надорвали мне одну лапу! Ох, уж эти ребятишки! – ворчала собака.

– Ах, это пустяки! – воскликнула кукла. – Вашу лапу всегда может пришить горничная. Со мною гораздо хуже! Кто-то обломал мне палец, а он сделан из гипса. Мне предстоит побывать в мастерской, а там так грязно, такой тяжелый воздух!

– Хо, хо, хо! – загоготал паяц. – Скажите, какая неженка! А давно ли, сударыня, мы с вами, да вот еще баран, лежали на пыльных полках игрушечного магазина?

– Меня-то оставьте, пожалуйста, в покое! – проблеял барашек. – Я никого не трогаю, ни с кем не заговариваю!..

– Ещё бы ты – стал говорить, когда не умеешь! Ведь, ты безгласный! – проворчала собака.

– Я не умею говорить? Я безгласный?..

На столе. где лежали игрушки, поднялся шум. Кукла начала ворочать глазами, паяц задёргал ногой, а собака ощетинилась и готова была наброситься на первого попавшегося, но вдруг лежавший на стуле барабан соскочил на пол и поднял тревогу.

– Тррр… – там, там! Смирр-но! – затрещал он. – Я вас, погодите у меня! Что за беспорядок!

– Будто нельзя и посмеяться! – пропищал паяц.

– Смейся, когда я тебе позволю! А теперь… смирно! Трр – там!..

Лежавший на другом стуле заяц со страха забился под пустую картонку. Все притихли, а также и барабан, с удовольствием убедившийся в своей силе…

VII.

И в глубокой ночной тишине, вся озарённая серебристым светом луны медленно, тихо умирала ёлочка. В предсмертной дремоте ей чудились звуки родною леса… Вот с одного дерева на другое прыгнула белка, смахнула тяжелый пласт снега, и он, задевая за обмёрзшие ветки, упал на землю… Тихо в своих мягких валенках проскользнул осторожный заяц, большая птица бесшумно пролетела над остроконечными верхушками старых елей; а вот засвистал и запел где-то далеко-далеко на просторе зимний ветер.

Знакомая песня! Все слышнее и слышнее становится она, зимний ветер поёт её так близко, – кажется, будто в этой комнате… Да, так и есть! Он поёт ее в печной трубе, которую горничная нарочно не закрыла вьюшками. Как жалобна и грустна его песня, словно в ней он оплакивает судьбу бедной ёлочки!

– Я умираю, ветер! – в томлении шепчет ёлочка. – Ах, зачем я наслушалась твоих сказок, зачем оставила родимый лес! Мне так хорошо, так привольно было в нём! Я бы росла и росла, и выросла бы в большое дерево, а теперь приходится умирать такой молодой, не изведав всей сладости жизни!

И в ответ ей звучит суровая, печальная песня ветра:

– Ёлочка, ёлочка, даром ничто не дается! Зато ты видела чудеса города, видела роскошь и блеск, тебя самоё украшали, тобою любовались!

– Что мне с того; когда всё это продолжалось всего несколько минут! – возразила ёлочка. – Я и счастлива-то была только тогда, когда смотрелась в зеркало. А теперь, посмотри, на что я похожа! Мои чудные, зелёные иглы посохли и обсыпались; многие ветки мои поломаны; даже эти украшения, которые так хороши были раньше – во что они превратились? Половины нет, а другую попортил огонь свечей. Даже моя золотая фата обгорела и оборвана. Но мне ничего этого не жаль! Всё, всё отдала бы я сейчас и бежала бы в лес, если бы только могла двигаться! Скажи, что будет со мною, когда я умру?

– Что будет с тобою? – подхватил ветер. – А вот слушай… Мертвую тебя еще. раз украсят, еще раз прибегут дети, будут смеяться и прыгать вокруг тебя, не зная, что ты уже не живёшь! Затем их мама разделит между ними подарки, – жаль, что ты не будешь видеть этого: иначе ты бы узнала, как эти еще маленькие люди уже умеют сердиться, завидовать и отнимать друг у друга, что им понравится… Но ты будешь мертва! Твои отжившие, сухие иглы будут сыпаться как дождь, ты сделаешься такой некрасивой, что тебя или сожгут, или просто выбросят на двор.

– А затем… со двора?

– Со двора тебя вывезут в поле вместе с разным хламом и… Да что тебе до того, когда ты будешь мертва?

– Это правда! – согласилась ёлочка. – Скорее бы наступила смерть!

Вдруг дверца вьюшки раскрылась, и холодный ветер ворвался в комнату. Обессиленная ёлочка не могла удержаться на плохо сколоченной Вавилой подпорке, упала на бок и придавила всё, что лежало на столе, при чём сломала кукле ногу.

– Ай-ай-ай! – застонала кукла. – Моя нога, моя бедная нога! Как я теперь буду танцевать!

– Хи, хи, хи! – запищал паяц. – Вот что, значит иметь гипсовые ноги! Я весь лежу под тяжестью ёлки, и всё у меня цело, потому что сделано из проволоки! Да, mademoiselle, незавидна ваша участь! Вы, – в полном смысле слова, – калека!

– Какой грубиян! Неправда! У меня остались большие, голубые глаза, которые могут нравиться! – надувшись, воскликнула кукла.

– Глаза? – рассмеялся паяц. – Признаться, я не видел ваших глаз. Они у вас вечно закрыты… от жеманства! Однако, чёрт возьми, мне тяжело! Сударыня! – воскликнул он, обращаясь к ёлке. – Послушайте, сударыня, вы такая большая и тяжёлая, а я такой маленький, – не соблаговолите ли перевернуться на другую сторону. Авось, мне будет полегче! Сударыня, а сударыня?..

Но ёлочка уже ничего не слышала…

* * *

Про одного скворца

(ПОВЕСТЬ.)

Во дворе Ивана Беспятова на высокой, сухой берёзе уже много лет не дававшей листьев, был прилажен скворечник, а в этом скворечнике скворчиха вывела весною пять штук скворчат. Скворчики были маленькие, в сером пушку, с желтыми носиками и такие слабые, что стоит, бывало, одному завалиться на других, как все рядышком и попадают, всё равно, что оловянные солдатики, когда в них выстрелит дробинкой из маленькой пушки. Однако, как ни малы были скворчики, а кушали они страх как много, только успевай скворчиха пищу таскать. Лежат в кучке, друг от дружки греются, пищат, да большие желтые рты разевают. А скворчиха с утра. до вечера в хлопотах, и скворец тоже пищу детям добывает; прилетят, покормят – и опять вон из гнезда. И чего-чего только ни натаскают ребятишкам: разных мошек, червячков, комариков. жуков – словом, всего, что ни попадётся! Однажды притащила скворчиха большую. пребольшую синюю муху; скворчики перепугались. да как шарахнутся от мухи: думали укусит. Известно, – глупые!

II.

Выкормили скворцы детенышей; пух с них сошёл, оперились они, пора учиться летать. А дни стояли тёплые, погожие, солнце с утра до вечера так нагревает скворечник, что сидеть в нём невмоготу – жарко. Повыползли скворчики к самому выходу, повысунули носы, рты раскрыли и смотрят, каков таков Божий свет, и что в нём хорошего делается. Видят они, что деревья все в листьях, и запах от них такой хороший, душистый; видят, – на поляне цветы цветут, головками им кивают. а кругом – по деревьям, на полях, высоко в небе разные птицы песни распевают. Понравилось всё это одному, самому бойкому скворчику, он возьми да и выскочи на дощечку. А на дощечке; еще того лучше, отсюда еще дальше видно. Видны крыши домов, стоги сена, дальше густой, прегустой лес, а там – светлая, тихая полоска, словно серебро расплавленное, – это озеро.

«Ну, хорошо, – думает скворчик, – это всё видно вдали. А вот хотелось бы мне знать, что под этой дощечкой, на которой я стою? А пуще всего хотелось бы мне знать, на чём стоит наша береза? Это любопытно.

Подумал это он так, подошел к краю, заглянул. Видна береза, и видно, как по ней мурашки ползают, а на чем стоит она – не видно.

«Ну-ка, я еще наклонюсь, – подумал скворчик, наклонился, да вдруг и свалился.

С этакой-то высоты, – беда! Кувыркнулся скворчик в воздухе раз, другой, ножками заболтал, – «ну, – думает: – упаду, тут мне и конец!» – да взмахнул со страха крылышками, и сам того не понял, как очутился в соседнем парке на ветке чапыжника.

«Что же это такое? – думает скворчик, – как же это так? Эге, так вот я какой молодец! Лучше всех, значит. Молодчина!»

Взглянул скворчик на верх – ни скворечника, ни даже березы не видать. Видать небо, да зеленые, кудрявые верхушки деревьев, да железная решётка парка. Куда же всё девалось? Ведь, вот, кажется, сейчас только там был, и вдруг – нет ничего, и местность незнакомая.

Жутко стало скворчику, и задумался он, сидя на ветке… Вспомнил он отца, скворчиху-мать, своих сестёр и братьев, думает: «Неужели так я их и не увижу никогда? А как я жить-то стану? Кто меня будет кормить? Вот задача».

А между тем солнышко за лес зашло, стало прохладно. Забился наш скворчик в самую глубину куста, прикорнул на ветке, голову под крыло, – и думает:

«Утро вечера мудренее. Где в этакую темень дом свой отыскивать! Дождусь утра. Ночь тут просплю, а утром, чем свет, пущусь на поиски. Да и матушка, авось, голос подаст. Ведь, должна же она обо мне беспокоиться».

III.

Однако, случилось не так, как предполагал скворчик. Голоса ему никто не подал, и сам он, вместо того, чтобы пуститься на поиски скворечника, занялся совсем другим. Дело в том, что только что восходящее солнце осветило куст и разбудило скворчика, он почувствовал такой голод, что, соскочив на землю, принялся бегать вокруг по дорожкам парка, отыскивая, чем бы ему закусить. Охота была удачна, и менее чем через четверть часа, скворчик почувствовал, что сыт. Тут ему, как всякому, кто плотно покушал, захотелось вздремнуть; он взобрался на ту ветку, на которой провел ночь, и снова завернул голову под крыло…

Так провёл скворчик два дня. Нельзя сказать, чтобы он не пытался разыскать гнёзда: нет, он не был дурным сыном, но сделать этого ему так и не удалось. Должно быть, уж слишком далеко отлетел скворчик. Что было делать? Чтобы доставить себе некоторое развлечение в одиночестве, скворчик усердно занимался гимнастическими упражнениями: прыгал с ветки на ветку то сверху вниз, то снизу на верх, бросался с небольшой высоты и, махая крылышками, достигал того, что плавно спускался на землю; пробовал даже подняться на воздух прямо с земли, и это ему удавалось.

Затем, будучи птицей общительной и любопытной, пробовал скворчик завести знакомство с птицами других пород. но, по малолетству ли, или по глупости, – не знал, как это сделать.

Подлетит скворец к снегирю и крикнет:

– Здравствуйте!

А тот, – известно. птица гордая, спесивая, – повернет к нему свою красную грудь, взглянет на него черными глазами и спросит:

– Ну, чего тебе, рябой?

– Ничего! Я только сказал: здравствуйте! – робко заметит скворчик.

– Ну и проваливай, откуда пришел! Туда же!..

С одной только синицей свёл дружбу скворчик, да и то ему не впрок пошло. Уж больно воровата была синица. Сама же пригласила:

– Не хочешь ли, скворушка, будем вместе за добычей ходить?

– Ходить-то не штука! – ответил скворчик, – а как мы добычу будем делить?

– Сообща, скворушка, сообща!

– Как же это так – сообща?

– А вот как: что оба наловим, снесём в укромный уголок, а кончится лов, – все поровну и разделим.

– Ну, хорошо! – согласился скворчик.

Видят они: мужик пашет, целину подымает. Плуг у него большой, тяжёлый, пара здоровых коней впряжена, и от них пар так и валит. Ведёт мужик борозду широко, а за ним, на одну сторону огромные пласты целины отваливаются – травою книзу, а землёю да корнями вверх.

– Вот, – говорить синица, – пожива, так пожива! В этих пластах должно быть много червей, ишь какие они чёрные, навозистые. Иди-ка ты за мужиком, вытаскивай червей из земли, потому как у тебя клюв длинный да крепкий, не то что мой, и передавай мне, а я уж в одно место буду складывать, потом поделим.

– Ладно! – отвечает скворчик. Пошёл он за мужиком, а за ним синица; стал он червей таскать, стал их передавать синице, даже заморился, бедный.

– Довольно, – говорит, – отдохнуть пора! Пойдем-ка, покажи, где ты нашу добычу спрятала?

– Пойдем, пойдем! – говорит синица.

Поскакала вперед, скворчик – за ней. Подвела его синица к ямке в песке.

– Вот, – говорит, – здесь!

Заглянул скворчик в ямку, а там пусто.

– Где же черви? – спрашивает.

– Ахти, беда! – отвечает синица. – Дураки мы с тобой, скворушка, истинно дураки! Экое место выбрали! Ведь, черви-то в песок ушли.

Поверил скворчик.

– Что делать? – говорить, – вперед будем умнее! Мужик-то ещё пашет, не ушел. Пойдём, еще насобираем. Земля навозистая.

Пошли. Опять скворчик впереди идет, а плутовка-синица – сзади. Поймает скворчик червя, синице отдаёт. Ладно. Обернулся как-то нечаянно скворчик, смотрит, а синичка, только что переданного ей червя кушать изволит.

– Это ты что же, – говорить скворчик, – так-то прячешь? Так оно-то и есть, по-твоему, «сообща»? Ну, матушка, это не дело. Этак голодный находишься. Уж мы лучше разойдемся, право!

– Ах, ты, мужик, невежа! – закричала синица: – Как ты смеешь мне так говорить? Ты должен быть благодарен, что я, синица, с тобою, с этаким рябым, в общество вошла. Эка невидаль – черви! Ну, и сиди, дурак, на пашне, а я на болото полечу, там мошкары много. Не чета твоими червям. Сиди, коли так!

Так и улетела. И остался наш скворчик снова один.

IV.

Недели две прожил скворчик в парке. Летать, как следует, не научился, а так, всё только подлётывал и больше по земле бегал. Жить ему было прекрасно; никто его не беспокоил, никого он не видел, – время было дождливое. Один только раз напугала его собака: большущая такая, да косматая! Вбежала в сад, все дорожки обшныряла, обнюхала всех кур, что грелись в куртине, на припёке, переполошила и скрылась. Долго после этого кричал, хлопал крыльями и кукарекал петух, а скворчик забрался на свою любимую веточку, сидел и ждал, чем кончится, и думал про петуха: «Вот, глупый, чего он зря беспокоится?»

К концу второй недели погода переменилась, стали выпадать солнечные дни, начали в парке появляться люди. Няня прошла с двумя мальчиками, потом девочки с кольцом пробежали. Скворчик видит, что никто его не трогает, не замечает, сделался смелее, перестал бояться людей; бывало, девочка идет по дорожке, а он перед нею скачет и так близко, что, кажется, стоить руку протянуть, – поймать можно.

И вот, однажды утром, солнышко только что взошло. – шли по дорожке два крестьянских мальчика, один побольше ростом, другой поменьше. А скворчик в это время возьми да и слети на дорожку. Увидели его оба мальчика, остановились, притихли, друг дружке на него пальцем показывают, словно о чём сговариваются. А скворчик перед ними прыгает себе по дорожке, да мошек и червячков, что по песку ползают, ловит.

Поговорили мальчики между собою; да вдруг как кинутся оба на скворчика! Он от них – они к нему. Что за напасть? Прежде этого не было. Никто, бывало, его не ловил. Попробовал скворчик лететь, поднялся невысоко, сел на куст. Плотно покушал, летать-то долго тяжело. А мальчикам оно и на руку: окружили куст, лезут, в руки хотят схватить, шапки сняли, наготове держат.

Испугался шибко скворчик: как крикнет: «тарр-фью!» поднялся на воздух, полетел. Мальчики за ним побежали. Перелетел скворчик на соседний куст, смотрит, а мальчики тут как тут.

«Что же это за напасть такая!» – думает скворчик.

И только успел он это подумать, как что-то большое, мягкое полетело в него и сшибло на землю. Вскочил скворчик на ноги, хочет бежать – не тут то было: куда ни толкнётся в темноте, везде всё то же мягкое – ни выходу. ни воздуху нет.

А тут вдруг просунулась под шапку рука, – царап скворчика поперек тела и схватила.

Увидал скворчик и свет, и деревья, и синее небо, да поздно. Увидал он всё это, находясь в руке старшего мальчика, который держал его крепко, и уж, конечно, не выпустил бы ни за что на свете.

V.

Мальчика, принес скворчика в избу и пустил его в маленькую, очень грязную клетку, в которой уже сидели клёст и пара дроздов. В клетке было так тесно, что скворчик поневоле должен был задевать дроздов и клеста, а те в свою очередь, задевали скворчика, так как страшно метались и бились о прутья, стараясь вырваться на свободу.

Так прошла ночь. Утром рано мальчик встал, достал из-под лавки другую клетку, в которой бились чечётка, чиж и малиновка, поставил ее на клетку с дроздами и скворчиком и, связавши веревкой, куда-то понёс.

Никто из пленников не знал, куда их несёт мальчик.

Чуя воздух и видя небо, деревья, они бились ещё больше о стенки клеток, надеясь вылететь; но клетки хотя и были грязны, неказисты, а сколочены крепко, и птички только ушибали грудь и носы.

Долго шёл мальчик, приближаясь к городу.

Солнце уже поднялось высоко и согрело утренний воздух. Птички мучились от жажды и голода; они лежали, раскрыв рты и распустив крылья.

Наконец, мальчик добрался до города, перешёл заставу, повернул с моста в одну улицу и вошел во двор огромного, каменного рынка.

Здесь стоял оглушительный шум от птичьего крика и пения. Кричали гуси, заключённые в круглых корзинах, клохтали куры, пели петухи в высоких курятниках; по двору стаями бегали голуби, ворковали и, взлетая, шумели крыльями. А что происходило в рядах, в лавках, стены которых были обвешаны клетками с разными птицами, – того и описать невозможно! Тут был такой писк, чириканье, пение на разные лады, что нельзя было расслышать человеческой речи, и продавцы, предлагая покупателям пернатый товар, должны были кричать им в ухо.

Скворчик просто не понимал, что с ним случилось, и куда он попал. Все произошло так неожиданно, быстро, что ничего нельзя было сообразить. Давно ли он летал по парку, на свободе, ловил жучков и мошек, давно ли он спал, прикорнувши к ветке, в прохладной тишине кустарника, и вдруг всё изменилось. Он пойман, в клетке, его зачем-то принесли на этот рынок… Что же будут с ним делать? Неужели ему так и не вырваться на свободу?

Покуда скворчик размышлял, мальчики переговорили о чём-то с птичником, потом передали ему клетки, и, получив от него деньги, ушли.

«Посмотрим, что-то он с нами будет делать! – подумал скворчик: – Может быть, возьмет да и выпустит на волю».

Не тут-то было. Птичник засунул руку в клетку, вытащил клеста и посадил в железную клетку, где уже сидело несколько пар его родичей; потом опять засунул руку, достал скворчика и посадил и того к его родичам. Но эти родичи были такие грязные, с такими оббитыми хвостами и оттопыренными перьями, что скворчик не сразу свёл с ними знакомство.

Он забился в угол клетки, где стояла грязная кормушка с какой-то кислой дрянью, вместо корма, и с испугом смотрел, на десяток скворцов, сидевших рядом на жёрдочке: до того они ему казались страшными.

– Ага, новенький! – закричал один скворец, казавшийся старше других. – Что, брат, попался?

– Новенький, новенький! – крикнули все скворцы: – Полезай сюда! Садись рядом! Рассказывай, как попался? Где жил? Когда из гнезда?

Все слетели с жёрдочки и обступили нашего скворчика. Некоторые таскали его сзади за перья, другие долбили в голову.

– Тише, вы! – крикнул старый скворец, – дайте ему опомниться! Он, может быть, голоден, – пусть поест! Ишь, как вы его напугали!

VI.

Прошли четыре дня, как попался на птичий двор скворчик, и он уж успел убедиться, что ему не видать больше свободы. Железные прутья клетки были хотя и ржавы, но крепки; как ни работали все скворцы своими клювами, а ничего не могли сделать, ни одного прутика раздвинуть. Оставалось прыгать взад и вперед, вверх и вниз, да посматривать, что делается по соседним клеткам, в курятниках, корзинках и на дворе. Там по-прежнему было очень шумно. Только что успевали куда-то девать партию кур или уток, как тотчас появлялись новые, еще большие партии; едва лишь продадут птичники несколько клеток птиц, глядь, – мальчишки натаскали уж новых. Никак не могли продать только одной совы и, видно, потому, что сова была старая, перья у неё на голове все повылезли, и смотрела она. угрюмо, настоящей совою.