Текст книги "Карамора и другие сказки чёрного таракана"

– И ты не боялся их? Ведь, они были такие гордые, надменные!

– Да ведь они ничего не могли сделать! Вот в чем штука! Живые цветы могли отравить меня своим соком, – кто их знает, может быть, он у них был ядовитый, а эти… Я отлично знал, из чего они состоят, и вот как-то случилось, что в доме началась переделка. Хозяева перебрались, а вместо них явились какие-то страшные люди с ведрами, кистями, с целыми мешками извести и подняли такую историю в кухне, что я, давай Бог ноги, удрал в гостиную. В целом доме не оказалось ничего съестного, и мне пришлось голодать. А вы знаете, – голод не тётка! Вот я подобрался к самому сердитому, к Маку, и говорю ему:

– Позволь, пожалуйста, отведать кусочек твоего листика? Ужасно есть хочется!

– Хорошо, – говорит тот, – маленький кусочек можешь!

Съел я кусочек, опять есть захотелось. «Что же, – думаю, – спрашивать опять? Ведь, Мак мне всё равно ничего не может сделать!». Съел весь листок. А потом другой, третий. Объел все листики, добрался до лепестков.

– Ну, – говорит Мак, – ты, кажется, и меня хочешь съесть?

– А что же, – отвечаю – когда сеть хочется, голод ведь – не свой брат!

И съел, как он там меня ни уговаривал.

А когда съел Мак, – добрался до Розы. Той тоже не хотелось быть съеденной, да что будешь делать, когда голодно! Так, покуда шли переделки, я все цветы и съел. Хозяева переехали, видят, – остались от них одни тряпки да клочки, и велели выбросить всё в помойную яму.

IV. Дедушкино кресло

В холодную январскую ночь собрались все тараканы в кучку на печи и стали просить известного нам Смельчака рассказать им еще сказку. Когда же их и рассказывать, как не в холодные ночи на тёплой печи? Пригрелись тараканы, усиками пошевеливают, лапками об лапки потирают, смотрят так умильно и просят: «Расскажи да расскажи!»

– Ну, так и быть, – согласился Смельчак, – слушайте! Я вам расскажу сказку про «Дедушкино кресло». Жил я тогда в одном бедном семействе, в маленькой квартирке, состоявшей из двух холодных, сырых комнат и кухни. Комнаты-то, может быть, и не были бы холодными и сырыми, если бы их отапливать, как следует; но чтобы топить – нужны ведь дрова, а чтобы были дрова, – нужны деньги, – такое уж у людей положение, – а где их взять, денег-то! Добывал, сколько мог, отец, работала и доставала мать, однако, семья была так велика, и нужд было так много, что денег на всё не хватало. Мебели в квартире не было почти никакой; пара столов, да нисколько поломанных стульев, вот и всё, если не считать наследства дедушки, – старого, с высокой спинкой, ободранного кресла. Слышал я, рассказывали в семье, что когда-то, очень давно была у них порядочная мебель, только всю ее, понемногу по нужде распродали, осталось это старое кресло, и надо полагать, что осталось оно потому, что его за ветхостью никто не хотел купить.

А так как это кресло было мягкое, то его очень любили в семье, в особенности, – дети. С утра заберутся на него все четверо малышей и сидят, голова к голове, что птенцы в гнездышке, греются, только глазёнки блестят. Или начнутся у детей игры на этом же кресле. Тут уж Бог знает, что они изображают! Кресло – у них карета, табуретка – лошадь, от неё веревка тянется, это – вожжи; на ручке кресла сидит один малыш и дёргает верёвкой, – значит, кучер, а остальные, что забьются на сиденье, – седоки. Потом начнут играть в трубочисты. Тут уж каждому хочется быть трубочистом, – значит, встать на сиденье, веревку до полу спустить, – по ихнему, трубу чистить. И достаётся же бедному креслу от детских ног: пружины звенят, – словно стонут, обивка мочалится спинка трещит, а ребятишкам любо!

Наиграются дети на кресле, устанут, разойдутся, – глядь уж какой-нибудь скорчится и спит на сиденье: положит головёнку на ручку, голые ноги в изорванных чулках свесит и спит так хорошо да сладко!

К ночи кресло превращалось уже в настоящую кровать. Подставлялся стул, подстилалась кое-какая одежонка, и готовилась постель для Вани, – трехлетнего малыша.

Утром стул отставят, подстилку уберут, и кресло опять креслом, хоть кто угодно приходи, хоть самый большой, самый важный господин садись.

Только важные господа в эту квартирку никогда не хаживали, и сидеть им, конечно, на этом кресле не приходилось. Чаще всего сиживал на нём отец. Это был болезненный человек, с худощавым лицом и впалой грудью. Уходил он из дому рано, а приходил поздно и, насколько я мог заметить, всегда голодный и сердитый. Был ли он сердит оттого, что всегда был голоден, или наоборот, – не могу вам сказать. Часто я видел, как он ходил по комнате, обхватив обеими руками голову и бормотал что-то, а когда кто-нибудь из ребятишек подходил к нему, то он смотрел на него таким взглядом, что даже мне, Смельчаку, становилось страшно.

Вот вы сейчас подумаете, что он так смотрел потому, что не любил детей. О, нет, наоборот, он их очень любил! Стоило только этому человеку сесть в кресло, как его со всех сторон облепляли ребятишки: один усаживался на одно колено, другой на другое, третий примащивался на ручку, четвертый норовил поместиться за спиною отца и обнять его сзади, за шею; а когда в доме появился вдруг самый крошечный, пятый, – как и когда это случилось, решительно не могу вам сказать, – то этого последнего, который был немножко больше вон того соусника, что вы видите на столе, – отец брал на руки и, как мне казалось, своим дыханием старался согреть его крошечные, цепкие ручонки.

Словом, кресло представляло в такие минуты целый муравейник. Ребятишки наперебой рассказывали что-то отцу, теребили его, целовали его лоб, глаза, уши, маленький «соусник» что-то гукал и тянулся к отцовской бороде, а отец улыбался, гладил головы ребят и казался таким веселым и сытым, что я удивлялся волшебному свойству старого кресла так сильно изменять людей.

Но послушайте, что будет дальше! Это, право, интересно! В то время, когда появился «пятый», мать была больна. Она лежала очень худая и бледная два дня в постели; на третий ей, должно быть, сделалось лучше, потому что я видел, как она встала с постели, и, придерживаясь руками за стены, потащилась на кухню. Нужно вам сказать, что там был порядочный беспорядок, который так нравится нам, тараканам. Не подумайте, однако, что там было много съестного! О, нет! Корок хлеба нельзя было найти, но посуда все два дня была не вымыта, и грязи накопилось порядочно.

Вот и принялась заботливая хозяйка за уборку: налила горячей воды в лохань, перемыла, перетерла посуду, убрала в шкаф, вымыла стол, – словом, сделала всё, как следует быть, и когда закончила с уборкой, то так устала, что едва, едва добралась до комнаты, где стояло кресло. Села в кресло, закрыла глаза, и я, признаться, думал, что умерла, – до такой степени лицо её сделалось бледным, а дыхания и заметно даже не было. Ребятишки бегают около, тормошат, зовут мать, а она им и отвечать не может. Старшей девочке, Соне, хотя и было всего семь лет, но и она поняла, что маме худо, что мама может умереть, бросилась к ней, стала целовать руки, плакать и просить:

– Мама, голубушка, не умирай!

Тяжело было смотреть на то, что происходило вокруг кресла, и я, хоть и таракан, и видывал на своём веку виды, – а прослезился!

И представьте, – ведь, мама не умерла! Не знаю уж, право, от кресла ли это зависело, или от чего другого, только больная женщина опамятовалась, пришла в себя, обняла худыми руками всю кучку детей, улыбается и говорит:

– Видите, вот я и проснулась! И мне лучше теперь! Я скоро совсем поправлюсь! Скоро буду здорова.

С тех пор больная женщина каждое утро садилась в кресло, подолгу отдыхала в нем, и я, да не я один, а все, даже дети, замечали, что маме день ото дня становится лучше.

Конечно, оправиться совсем и быть здоровой она не могла, как не могли быть совершенно здоровыми ни отец, ни дети. Все они были и худы, и бледны, а причина того была ясна даже для меня, таракана.

Удивляюсь, как не понимали того люди, которые гордятся тем, что они люди, исповедуют христианство, и, однако, на каждом шагу забывают свои обязанности по отношению к ближнему?..

Однажды, в холодный, зимний день, в квартиру пришел дворник. И отец, и мать, и даже дети, должно быть, ожидали его прихода, потому что стоило только этому грубому человеку переступить порог кухни, как у всех лица сделались испуганными, грустными.

– Хозяин меня послал спросить, когда заплатите за квартиру? – сказал дворник, – за три месяца не заплачено.

– Это правда! – отвечал отец, – я знаю, что не заплатил за три месяца, но я теперь не могу! Нельзя ли попросить хозяина подождать, неделю?

– Нужда будет беспокоить хозяина! Вы уж и так просили, он вам дал отсрочку, а теперь велел сказать, что если не можете платить, так выезжайте! – отвечал дворник.

– Куда же мы выедем? Нам не на что выезжать!

– А это уж дело ваше! – отвечал дворник, нахлобучивая шапку. – мое дело передать, что сказал хозяин! Не выедете, так он вас выселит! На то он и есть хозяин!

Сидя в своей щели, я удивлялся тому, что у людей есть закон, на основании которого можно выгнать на улицу, в мороз, бесприютного бедняка. Мне казалось, что дворник сказал это нарочно, чтобы испугать жильцов и побудить их к уплате. Но, должно быть, таксой закон, действительно, есть, потому что, когда ушел дворник, я заметил на лицах мужа и жены действие его угрозы. Оба побледнели, на глазах у жены показались слезы, и бедная женщина с такою грустною любовью обняла, одного из своих детей, что мне стало невыразимо жалко их всех.

И тут же я вспомнил кое-что из своих путешествий по дому. Однажды, летом, бродя по квартирам, я забрался в одну, которая принадлежала хозяину дома. Нечего и говорить, что эта квартира в восемь комнат, в которых жил всего один человек, была, обставлена роскошно. Но так как мы, тараканы, не особенно ценим роскошь, то об ней нечего и упоминать. Роскошь еще не делает человека ни счастливым, ни даже весёлым; а кроме того, я заметил, что если человек живет один в нескольких комнатах, то он почти всегда бывает и мрачен, и зол. Вот я и забрался в кабинет этого человека с целью посмотреть, что он делает. Видал я заключенных в тюрьме, – об этом я вам когда-нибудь расскажу, – видал их бледные, удрученные, даже безумные лица; но ни одно не произвело на меня такого тяжёлого впечатления, как лицо этого богатого человека! Право, оно было не лучше лица того бедняка, в квартире которого я жил, даже страшнее: кроме того, что оно было изжелта-бледно и худо, в нем были заметны и алчность, и страх, и какая то непонятная злость.

Когда я вполз в богатый кабинет, владелец этого кабинета ничего не делал. Он сидел за письменным столом и о чем-то думал, – долго, со страданием думал. Потом он взял карандаш, листок бумаги, придвинул счёты и длинными, сухими пальцами начал считать, записывая, по временам, на бумажке. Затем он тяжело вздохнул и начал ходить взад и вперед по кабинету. Должно быть, этих сотен и тысяч, на которые указывали косточки счётов, – было мало, и несчастный человек думал, как бы их ещё приумножить! Наконец, он подошёл к двери, запер ее на ключ, – я думал, несчастный человек застрелится; – нет, он вернулся к железному шкафу, повертел какими-то медными бляшками, всунул ключ, замок щелкнул, и массивная железная дверка открылась, обнаружив внутренность шкафа с несколькими ящиками. Богатый человек начал вынимать из ящиков толстые, перевязанные бечевкой пачки бумажек. Это были деньги. Сухие пальцы богатого человека тряслись, когда он развязывал бечевку и пересчитывал одну за другою пачки. Ах, какое у него было ужасное лицо, какие глаза!

И вот, глядя на этого человека, я подумал, что если бы из множества вынутых им пачек хоть бы одна, хоть бы половина пачки была отдана бедному семейству! Мой хозяин, обойщик, вместо того, чтобы ходить на подёнщину и зарабатывать гроши, мог бы открыть маленькую мастерскую, и тогда всё бы изменилось, всё пошло бы к лучшему, был бы достаток, было бы здоровье, веселье!

Покуда я думал, богатый человек пересчитывал последнюю пачку, аккуратно связал бечевкой, спрятал в шкаф и запер. Так эти деньги и остались под спудом, бесполезные для людей, возбуждавшие алчность их собственника, причинявшие ему муки страха!

Дворник еще несколько раз приходил к моим хозяевам, с каждым приходом становясь всё грубее и требовательнее.

Бедный обойщик, урываясь от работы, бегал по знакомым, прося взаймы; но все они были такие же бедняки, как он сам, и никто не в силах был ему помочь. Об этом я слышал по вечерам, когда обойщик усталый приходил домой и рассказывал о своих неудачах жене.

– Сходи к хозяину, попроси подождать! – советовала она.

– К хозяину? – восклицал обойщик. – Разве ты не знаешь, что это за человек! Разве ты не знаешь, до чего он жаден и бессердечен! Меня и теперь в дрожь бросает, когда я только подумаю идти к нему! Да меня и не допустят!

И вот однажды богатый человек пришел сам. Это было вечером, когда обойщик вернулся с работы и сидел в дедушкином кресле, окружённый детьми. По обыкновенно, кто взгромоздился на колени отца, кто сидел на ручке кресла, а двое, самых бойких, бегали по комнате и так весело шумели и кричали, как будто были детьми состоятельных родителей. Но когда вошел богатый человек, всё сразу притихло и попряталось по углам. Обойщику стало неловко, даже страшно за веселье своих детей. Он стоял по средине комнаты, не смея сделать шага навстречу гостю. Жена старалась утешить маленького «соусника», который расплакался, увидев чужого.

– Вы тот и есть, которого я выгоняю с квартиры? – грозно вопросил домохозяин. – Отчего вы не платите? А? Если у вас не из чего платить, не держите квартиры, выезжайте в комнату, в угол. Я несколько раз посылал к вам дворника, а вам и заботы мало!

– Простите, хозяин! Я очень забочусь о том, чтобы заплатить, но…

– Это и видно! – перебил с злорадным смехом домохозяин. – Это и видно! За три месяца не заплатить за квартиру, – по-вашему, значит, заботиться! Завтра же очистить квартиру, иначе я вас выселю!

– Позвольте, хозяин…

– Нечего позволять! Вы – ремесленник, да?

– Я обойщик.

– Значит, вы плохой обойщик, если не можете заработать, сколько вам нужно! Может быть, при этом пьянствуете и пропиваете заработок! Это бывает с вашим братом!

– Извините, хозяин! – вступилась жена бедного человека. – Мой муж не пьет, он не пьяница! Позвольте вас попросить присесть! – добавила она, пододвигая хозяину дедушкино кресло.

Хозяин покосился на старое, с оборванной обивкой кресло, но так как был человек больной, и старые ноги его скоро уставали стоять, то, подумав немного, он сел.

– А вы-то ничего не делаете, – спросил домохозяин женщину, – возитесь с детьми?

– Я шью на рынок! – отвечала жена обойщика.

– Ну, вот видите! Оба вы работаете и не в состоянии жить, как следует! – воскликнул хозяин, но уже значительно смягчённым тоном. – Сколько у вас детей?

– Пятеро!.. – отвечала жена. – И все маленькие.

– Пятеро… Гм!.. – задумался богатый человек. – Это, пожалуй, много. Но объясните, пожалуйста, как же это так случилось, что до сих пор вы были исправны, а теперь задолжали за квартиру?

– Вот в пятом-то вся и штука, г-н хозяин… – начал обойщик.

– Как в пятом? Что значит – в пятом?

– Я хотел сказать в пятом ребенке, г-н хозяин! – поправился обойщик. – Изволите ли видеть: две недели жена не могла выходить за работой из дому, а когда поправилась, то подённая работа была отдана другой и пришлось искать других давальцев. Затем жена уже не может столько зарабатывать, сколько раньше, – мешает всем этот пятый.

– Так что вы были бы рады, если бы его не было… если бы он, например, умер?

– Ах, нет, г-н хозяин! Сохрани Бог! – воскликнул обойщик, – мальчик такой понятливый, он всех нас знает, так глазёнками и поводит! А если бы вы видели как он смеется!

– Ну, хорошо, хорошо! Вот вы говорите, ваша жена не могла зарабатывать, ну, а вы-то?

– Со мною тоже случилось несчастье, г-н хозяин! Только уж пятый тут ни при чём! А вышло вот что: тут хозяин той мастерской, где я работал, умер, мастерская временно прикрылась, с неделю я был без работы, а какую нашел, – оплачивается плохо, – в половину того, что я получал!..

– Гм!.. Так вот какие дела! – задумался хозяин и начал пальцами барабанить по ручке кресла.

– Только я все заплачу, г-н хозяин, ей Богу, заплачу! Я не останусь вам должным! Бог даст, всё устроится, всё пойдет по-старому!

– А где же ваши дети? Отчего я их не вижу? – спросил хозяин.

– Они не привыкли к чужим, боятся и попрятались!

– Ну, а этот… который так хорошо смеется? Пятый?

– Вот он! – отвечала жена обойщика, вынося маленького «соусника», завернутого в ватное, рваное одеяльце.

Хозяин взглянул на ребенка. Тот смотрел на него широко раскрытыми, голубыми глазами, потом засмеялся, высвободил пухлую ручонку и потянулся к лицу хозяина.

– А он, действительно, хорошо смеется! – сказал хозяин и прибавил тихо, как бы про себя: – Только дети могут так смеяться!

И это была правда. Смех взрослого человека не таков, в нём – хитрость, лицемерие и заискивание… нехороший смех! Смех старика – еще хуже!

– Что вы сказали, г-н хозяин? – спросил обойщик.

– Я? Ничего… ничего… это так! Про себя! Ну-ка, маленький пятый, как тебе понравится эта штука? А-гу!

Он протянули над лицом ребенка свой длинный, сухой палец, на котором блестел огромный солитёр[1]1
  Солитёр – крупный бриллиант, вправленный в ювелирное изделие отдельно, без других камней.


[Закрыть]. Но ребенок оставался равнодушным к чудному блеску драгоценного камня: его больше занимал нос хозяина, к которому он изо всех силёнок тянулся.

– Ну, он еще слишком мал! – сказал хозяин, – я бы хотел посмотреть других.

– Вот моя старшая, Соня! – сказала женщина, не без гордости проталкивая вперёд дочь, одетую в новое, праздничное платье, – а это вот все мальчики: Петя, Ваня, Сережа!

Все они были одеты в чистые рубашечки, у всех вымыты были лица, руки, и причесаны вихры, все, как молодые галчата, испуганно смотрели на хозяина.

Но и хозяин как будто смущен был не менее их. Он смотрел на детей, на этих безмолвных защитников своего отца, и его сухие, землистого цвета щёки вдруг покраснели.

– Ходишь в школу? – спросил он у Сони.

– Да, хожу! – отвечала та.

– И хорошо учишься?

– О, она учится хорошо! – отвечал за неё отец, – это не даром выброшенные деньги. Я бы желал, чтобы и остальные, в своё время, учились так, как она!

– Да, но это будет стоить не дёшево – посылать всех в школу! – заметил хозяин.

– Что делать! Но это необходимо! – твердо заметил обойщик.

Хозяин внимательно посмотрел на него. В это время жена обойщика принесла на подносе стакан чаю.

– Что это? Вы это напрасно, я не хочу! – попробовал отказаться хозяин; но женщина настаивала на том, что он должен «выкушать» хоть один стакан, и хозяин покорился.

Чай был жидкий и невкусный, из дешёвых сортов; однако, богатому человеку он показался вовсе не таким плохим, и он выпил весь стакан. Лицо хозяина оживилось, землистый цвет исчез, и взгляд сделался приветливее. Дети понемногу всё плотнее и плотнее окружали кресло, и кончилось тем, что, болтая с детьми, хозяин совершенно незаметно для себя, посадил трёхлетнего Ваню к себе на колени.

Часы пробили десять.

– Ого! – воскликнул хозяин, – мне пора домой! В этот час я всегда ложусь спать! Как, однако, я заболтался!

Но он и не думал вставать с кресла, точно оно держало его в своих объятиях и не выпускало. Он не поднялся даже тогда, когда мать увела детей спать.

Он сидел и думал о чём-то, тихонько постукивая длинными, сухими пальцами по ручке кресла. Наконец, он спросил у обойщика:

– Сколько вы получаете в день?

– Семьдесят пять копеек! – отвечал тот.

– И работаете с утра до вечера?

– Да. От семи часов утра и до восьми, иной раз до девяти.

– А как же вы обходитесь с обедом?

– Я хожу на полчаса, на чаёк в закусочную. Иногда беру с собою, но чаще ем всухомятку.

– А сколько вы получали раньше?

– Рубль с четвертью.

– Ну, так вот видите ли, что я придумал! У меня в квартире очень много мебели, которую нужно перебить и исправить. Не удобнее ли вам будет начать работать у меня? Я вам буду платить полтора рубля в сутки.

– Это слишком много! – воскликнул обойщик, – зачем же вы мне даете четвертаком больше?

– Затем, чтобы вы его откладывали на образование ваших детей! – спокойно сказал хозяин, – но это не всё! Я вам обещаю беспрерывную работу. Когда вы окончите мою мебель, я порекомендую вас моим знакомым.

– Я вам очень благодарен, хозяин! – поклонился обойщик. – Если дело устроится так, я скоро заплачу свой долг.

– Об этом не заботьтесь! Я отсрочиваю ваш долг на неопределенное время! Вы можете платить, сколько и когда вам угодно. Затем я думаю еще дать работу вашей жене, но об этом мы поговорим после! Прощайте!

Он поднялся с кресла, и тут я заметил, как изменилось выражение его лица, когда ему показалось, что женщина хочет поцеловать его руку. Лицо его сделалось гневным.

– Нет, нет! – воскликнул он, закладывая руку за борт сюртука. – Этого не нужно, этого я не люблю! Пожалуйста, не считайте меня благодетелем! Я никогда им не был! Между нами простая, коммерческая сделка, и больше ничего! Наконец, это мой расчёт, чтобы получить поскорее свой долг!

Когда он ушел, и муж, и жена заплакали от радости.

Бедные люди не знали, чему приписать, чем объяснить такую перемену в этом жестоком, жадном человеке. Жена утверждала, что дети смягчили сердце хозяина, – в особенности, маленький «соусник», невинный, детский смех которого так понравился старику; муж говорил, наоборот, что дети тут ни при чем, а что у старика заговорила, наконец, совесть, что ему стыдно было бы перед людьми, которые, наверное, не похвалили бы его, если бы он выгнал нищих на улицу.

Я сидел в своей щели и удивлялся людской недальновидности, их самомнению! Ведь, дело-то было вовсе не так.

Стоило хозяину встать с кресла, как уж он заговорил иначе! Он. не позволил бедной женщине поблагодарить себя так, как она хотела, ему не хотелось, чтобы его сочли благодетелем, словно бы он вдруг застыдился своего дела, и вот он заговорил о коммерческой сделке, о расчёте!

А между тем, когда он сидел в кресле, он был совсем другим! Как будто кресло нашёптывало ему о добром деле, которое нужно сделать так, просто, без оправдания себя в нем, без упоминания о каких бы то ни было сделках. Так оно и было, конечно! Старое дедушкино кресло привлекало к себе детей, и в нём им было хорошо и весело; дедушкино кресло помогало обойщику бороться с мрачными думами и выходить победителем из тяжёлых обстоятельств, становиться добрым, любящим отцом; оно же помогло в болезни жене обойщика, и оно же, – что там ни говорите, – устроило их дальнейшую судьбу…