Текст книги "Карамора и другие сказки чёрного таракана"

Месса покойников

Церковные часы швейцарской деревушки Фицнау, расположенной на берегу озера Четырёх кантонов, начали бить полночь. Эти удары были размеренны, хриплы и наводили тоску на всех обитателей не одной этой деревушки, но и двух соседних. Впрочем, слышали двенадцать ночных ударов только те, кто страдал бессонницей, а таких на весь горный округ было два, может быть, три человека, – остальные все крепко спали. Не спали сторожа, но эти люди уже привыкли к звукам издававшимся старыми заржавевшими часами и считали только количество ударов, чтобы дойти до края деревни и ударить, в свою очередь, несколько раз в чугунную доску.

Так поступил и сторож Фицнау, – старый Фридолин. У него было обыкновение отсчитывать на доске такое же количество ударов, сколько сделали часы. Ударив в последний двенадцатый раз палкой по доске, Фридолин натянул край шарфа на свой объёмистый лоб, облокотился на плетень и вспомнил, что сегодня День поминовения всех умерших.

Он перекрестился и пробормотал, одно за другим, имена своих отца, матери, двух братьев, сестры, жены и четверых, умерших в младенчестве, детей.

И задремал, повернувшись спиною к церкви и не видя того, что происходило в ней.

При последнем ударе часов, вся церковь осветилась каким-то слабым фосфорическим светом, а из окружавшего церковь небольшого кладбища к раскрытым настежь церковным дверям потянулись ряды болотных огоньков, освещавших фигуры медленно направлявшихся в церковь покойников. Впереди, предводительствуемые давным-давно умершим школьным учителем Киприаном Шруппом, в чинном порядке, по два в ряд, шли дети в тех белых одеждах, в которых они были похоронены. За ними подвигались их матери и отцы, без различия положений, богатые и бедные вместе, а шествие замыкал горбун Ионас, у которого, кроме того, одна нога была короче другой, и он, при жизни, никогда не мог поспевать за другими.

И когда они вошли в церковь, тяжёлая дубовая дверь, без шума, сама собою затворилась за ними.

Церковь была переполнена покойниками. Они сидели на скамьях с раскрытыми старыми молитвенниками, на которых углы страниц изветшали так, что уже нельзя было различить буквы, они молились перед решёткой алтаря и в главном, и в боковых проходах и даже у двери, где стояла каменная урна с освященной водой и куда, при входе, каждый опускал высохшую кисть правой руки и крестным знамением осенял свой череп, грудную доску и ключицы.

Из сакристии вышел покойник – священник с мальчиком, в белой кружевной накидке и, поднявшись на верхнюю ступеньку алтаря, тихо, но так, что всем находившимся в церкви было слышно, произнёс:

– Introibo ad altare![7]7
  и подойду к жертвеннику Божию.


[Закрыть]

Месса началась. С церковных хор понеслись торжественные, тихие звуки органа. Они изливались на эту, стоявшую внизу в безмолвном благоговении, толпу покойников то в жалобных, просящих мелодиях, то в порывистых, мощных аккордах хвалы Господу. И под эти звуки старого церковного органа согласно, стройно и тихо пел невидимый хор детских голосов.

Там далеко пред алтарем в синеватой дымке ладана, чуть вырисовывался сгорбленный силуэт старичка-священника и в тишине перерывов, когда не играл орган, слышался металлический звон цепочки от кадила. Обернувшись лицом к своей пастве, священник поднял над головой чашу, мальчик прислужник зазвонил, и все находившиеся в церкви опустились на колени. Церковь казалось пустою, освещённою фосфорическим светом странных огоньков, бросавших своё бледное отражение на коллекции висевших по стенам амулетов в виде рук, ног, сердца и даже маленьких человеческих изображений.

Священник удалился. Звуки органа затихли и пение прекратилось.

Пьеса кончилась. В том же порядке, как вошли, покойники начали выходить из церкви; дети с их учителем впереди, – взрослые сзади, а позади всех хромоногий горбун Ионас. Процессия вышла в ограду кладбища и вся до последнего человека, которым был Ионас, – исчезла в густой пелене тумана.

И в церкви всё вдруг погасло и там воцарился мрак.

Поцелуй

Он смотрел, притаившись за последнего солдата и видел, как стража взяла и повела Учителя. Его запекшиеся от лихорадки и страха губы ещё ощущали прикосновение уст того, и в ушах раздавались пророческие слова: «Целованием ли предаешь меня?»

Он стал смотреть в след удалявшейся, освещенной красным пламенем факелов, вооруженной толпе, и когда последний человек исчез за поворотом и смолк невнятный гул голосов, – тяжёлый вздох вырвался из его груди.

Осторожно, крадучись, пошёл он сзади; ему страшно было оставаться одному и в тоже время он боялся всякого человеческого лица, боялся глаз, которые без слов могли ему сказать:

– Ты предатель!

Нечаянным движением он коснулся пояса и там зазвенели деньги. Он вспомнил о них и лихорадочный озноб потряс его тело… О, как тяжелы были эти деньги, как они тянули его, неумолимо тянули вниз, к земле!

Он шёл, спотыкаясь на камнях, шатаясь, не зная куда и зачем он идет, изнемогая от усталости, томимый жаждой. И он боялся присесть, боялся остаться один на один со своими ужасными мыслями…

А те, поворот за поворотом, всё уходили дальше и дальше, и по долетавшему до него шуму голосов, он догадывался как постепенно должна была увеличиваться толпа сопровождавших Учителя…

Узкой тропинкой, возвышавшейся над тёмной пропастью, он дошел до городской стены, прислонился к ней спиною и откинул горячую голову к холодному камню. Минутное облегчение! Придерживаясь обеими руками за камни, он закрыл веки.

Было ли то в действительности, или то был ужасный сон? Развеются тёмные призраки ночи, настанет утро, благодатное, долгожданное утро… А зачем пояс так тяжел и тянет его к низу, туда, в пропасть? В нём деньги, в нём те, проклятые деньги! Да, то было, то было!

С подавленным стоном он раскрыл глаза и воззрился в тёмную бездну. Облака бежали по небу, из-за них выступала ярким диском луна и лучами своими скользила по туманным волнам пропасти.

Он долго, пристально, смотрел в хаотическую игру этих волн, и вдруг губы его раскрылись как бы готовясь испустить крик ужаса и широко раскрытые глаза в паническом страхе остановились на одной точке.

Там в глубине пропасти, в белой, клубящейся мути тумана он видит ясно… да, да, он видит Его кроткий лик, и рядом своё лицо, всё приближающееся, приближающееся и запечатлевающее, наконец, поцелуй предателя! А дальше там на горизонте, куда скрывающаяся луна на минуту бросила косой и бледный луч, там холм и на холме черные силуэты трёх крестов!

И, пораженный безысходным отчаянием, в смертельной тоске, он обеими руками схватился за грудь своей богатой одежды и порывисто начал рвать ее на куски…

Два духа

(Новелла)

I.

В одну из темных ночей, две звезды – светлая и красная, с высоты безвоздушного пространства, упали на землю. Немногие из обитателей земли видели эти упавшие звезды, – большинство спало, некоторые заняты были своими житейскими делами и развлечениями, а мнения тех немногих, которые заметили упавшие звезды, были совершенно противоположны друг другу. Одни, сидевшие в высоких башнях и наблюдавшие небо при посредстве разных труб и инструментов, были убеждены, что видели два метеора, другие, не имевшие даже понятия о том, как, посредством чего, и зачем наблюдают небо и что такое метеоры, считали падение двух звезд, и в особенности красной – знамением.

И те и другие ошибались. Две, слетевшие на землю звезды были два духа: светлая – добрый и красная – злой.

С далеких времен, когда земля вы шла из состояния хаоса, остыла, на ней появились растения, животные и люди, эти два духа, в стремительном полете, словно стараясь опередить друг друга, спускались на нее и, коснувшись поверхности, принимали человеческий облик. Иногда добрый дух опережал злого и там, где он проходил, деятельно рассеивая добрые чувства и начинания – люди становились лучше, справедливее, честнее. Но чаще опережал злой дух, отличавшийся лукавым проворством и отвагою и, коснувшись земли, посевал смуту, вражду и преступления. Даже там, где он видел, что добрый дух прошел раньше его, он дерзостно решался портить, и соблазнами и хитрыми прельщениями совращал и губил людей. Тогда возвращался добрый дух и снова принимался за свою трудную работу.

Эта страшная борьба началась с тех пор, как появился на земле первый человек и кончится тогда, когда с лица её исчезнет последний. В вечной, неустанной борьбе этих двух элементов войны затевались и массовые избиения людей, проливались реки крови, опустошались целые страны, голод и повальные болезни довершали остальное, и человечество гибло десятками, сотнями тысяч.

II.

По узкой, горной тропинке пробирался одинокий путник. Он был молод и строен. Кудри темных волос волною ниспадали на его плечи. Большие, лучистые глаза смотрели задумчиво-грустно. На нем была простая, крестьянская одежда из грубой ткани и котомка за плечами: босые ноги не боялись ни терний, ни острых камней, в изобилии покрывавших горные тропинки. И там, где он проходил, всё оживлялось всё радовалось жизни: солнце светило ярче, ручьи звучали звонче, истомленные дневным зноем цветы поднимали поникшие венчики и благоухали, птицы соединяли свои голоса в торжественный хор.

Путник дошел до скрещения двух тропинок и присел на поросший мхом камень. По другой тропинке, подобно серой змее спускавшейся с кручи, ехал, приближаясь к скрещению, всадник в чалме и богатой, расшитой золотом, куртке. Громко звенели серебряные подковы его великолепного, черного коня, ритмически согласуясь с звоном монет, ожерельем украшавших лебединую шею красивого животного. Дорогие каменья, вправленные в сбрую коня и седло, и висевшая сбоку в серебряных ножнах кривая сабля ярко горели на солнце. Скрестив на груди мускулистые руки, мрачно потупясь, сидел всадник. На бронзовом от загара лице, из-под густых, как бы сросшихся бровей, сверкали злые глаза.

При виде фигуры сидевшей на камне, черный конь фыркнул, повел ушами и остановился. Всадник взглянул на юношу, и легкий трепет пробежал по его телу.

III.

– Ты здесь? – спросил он, не поднимая на юношу глаз, – ты опять явился мешать мне?..

– Да! спокойно отвечал юноша, – я тебе мешать буду всегда и во всем!

– Знаю! прошептал всадник, – но здесь твои усилия будут напрасны! Посмотри вниз, на эти долины, усеянные деревнями и городками; в них живет народ, который ты хочешь охранить. Эти долины – отличная ловушка! Посмотри дальше, – ты ведь можешь видеть так далеко, как никто, – как только вижу я, – что видишь?

– Я вижу другой народ, другого племени, других верований и обычаев.

– И этот народ многочисленнее, сильнее. Он уже владычествует над твоим маленьким народцем, что ему стоить стереть его с лица земли?

– Ты забываешь, что есть другие народы, которые не позволят этого сделать!

Всадник расхохотался и так громко, что эхо ближайших темных и сырых ущелий долго передавали друг другу его демонский хохот.

– Другие народы? Какое им дело до твоего маленького народца! Или ты думаешь, я не позаботился о том, чтобы достаточно затмить их сознание, заставить забыть, что и этот народец исповедует такую же веру, как они? Или ты, может быть, думаешь, что эгоизм не достаточно сильное чувство? Я им бросил хорошую приманку, и покуда они все глядят на нее, придумывая, с которой бы стороны захватить первому, – я залью эти цветущие долины кровью!

– А я напомню людям о том, что они люди, и этого не будет.

Темные брови всадника сдвинулись гуще, и искры злобы засверкали в его глазах.

– Не мешай мне! вымолвил он глухо, – довольствуйся тем, что ты отвоевал от меня… Есть страны, где племенная вражда затихла навсегда… и вражда верований тоже! Есть страны, куда не заглядывали давно ни голод, ни повальные болезни. Есть страны, где культура, наука, поднялись так высоко, что начинают даже бороться с смертью. Настанет время, и эти страны будут охвачены одним учением добра, справедливости, братства! Оставь мне этот дикий уголок! Кто о нем знает, кому он нужен?

– О нем знает Тот, Кто послал меня! отвечал юноша, – и если бы в этих долинах остался только один человек, я и к нему пришел бы!

Всадник сердито дернул поводья и гордый конь вскинул свою лебединую шею.

– Даже тут ты не хочешь оставить меня одного! – воскликнул всадник.

– Всюду, где ты, – буду и я! – вымолвил юноша.

– Опять борьба?

– И теперь, и всегда во веки веков! – сказал юноша.

Всадник затянул поводья. Черный конь взвился на дыбы. Кровавая пена обагрила удила. Острый шпоры всадника вонзились в бока коня, искры посыпались из-под серебряных подков и, через минуту, мрачный всадник вихрем мчался к долинам.

IV.

Широкое, красное зарево огня поднималось к темному небу. Горное эхо повторяло ружейные выстрелы и жалобные крики истязуемых, моливших о пощаде, людей. Черные силуэты людей бегали из дома в дом по опустошенному селению, вытаскивали женщин, детей, и их надрывавшие душу вопли скоро прекращались под ударами сверкавших сабель.

Десятка два оставшихся в живых мужчин, женщин и детей были согнаны кучкой на площадь села. Сюда же были притащены: солома, доски, домашняя утварь, словом всё, что могло гореть, – и облито керосином. Готовилось сожжение мучеников.

Сюда же пришел и стал посредине юноша с волнистыми, падавшими до плеч волосами. Никто не знал, откуда пришел юноша, кто он, но когда явился, верхом на черном коне, начальник шайки с целью полюбоваться, как будут гореть живые люди, он содрогнулся, увидя юношу, и повернул коня так, чтобы не видеть его лучистых глаз.

– Зажигайте! крикнул начальник шайки, – зажигайте скорее! Лейте больше керосину, бросайте солому! Чтобы ни один не ушел! Чтобы все, все сгорели! Скорее, скорее!

Юноша ободрял осужденных на страшные муки. Он тихо и проникновенно говорил каждому, указывая на небо, клал руки на плечи мужчин и гладил головы детей.

И в ту минуту, когда костер, в который были заключены люди, вспыхнул, раздался страшный удар грома. Молния пронизала кучку злодеев; ослепленные, закрывая глаза руками, они бросились к своим лошадям.

Приникнув к гриве коня, начальник мчался в горы. Вихрь вздымал его плащ, дождь смывал с его богатого оружия темные пятна запекшейся крови…

И этот дождь залил костры…

V.

Вся долина была во власти орды варваров. Подобно горным потокам, вооруженные люди стремительно спускались с высот, жгли селения, убивали мирных, безоружных жителей, уводили в горы их жен и скот и грабили имущество. Народ стонал под невыносимым игом мучителей и не мог ничего предпринять в свою защиту: малейшее сопротивление какой-нибудь горсти безоружных пастухов вызывало новые убийства и истязания целого населения деревни. Тюрьмы были переполнены узниками, томившимися в ожидании казни и подвергавшимися страшным пыткам. Страна гибла под ударами своих мучителей…

В это время по городам и селениям ходил человек, принадлежавший к одной свободной нации на западе. Он не избегал никаких опасностей потому, что не боялся их.

Стоило ему только назваться, и рука, поднятая для нанесения смертельного удара – опускалась. Если бы он по ошибке был заключен в тюрьму, стоило представителю той нации, к которой он принадлежал, произнести одно слово, и его бы немедленно выпустили на свободу.

Это был молодой человек, одетый в европейский костюм, карманы которого были наполнены записными книжками. Его лицо, опушенное русой бородкой, смотрело открыто и приветливо; в его светлых, больших глазах светился огонь любви к ближнему.

Он ходил из города в город, из селения в селение и записывал, со слов потерпевших и свидетелей, полные леденящего душу ужаса рассказы об убийствах и насилиях. По ночам он писал длинные письма и отправлял их на родину. Там эти письма печатались в газетах; оповещали весь мир о неслыханных злодеяниях варваров и призывали христиан к оказанию сочувствия и помощи братьям во Христе.

Однажды этот человек зашел в дом некогда зажиточного, а теперь ограбленного и совершенно разоренного поселянина. В доме было много мужчин и женщин, уцелевших от избиения, но не имевших крова и явившихся просить приюта на ночь. Хозяин всех принял, предложил каждому, что имел.

Он сделал это так безучастно, как бы сам был гостем в своем доме. Слезы всё время бороздили исхудавшие щеки этого человека.

– Не плачьте! сказал ему человек в европейском платье, – сегодня у вас увели скот и сожгли хлеб – но всё это вернется.

– Вы думаете, я плачу об этом? возразил хозяин, – о, если бы это было так, вы вправе были бы меня презирать, как презирают нас многие за то, что мы стараемся обеспечить наши семьи. Но у меня отняли то, чего мне никто не вернет… даже сам Бог! Взгляните сюда!

Он провел его в другую комнату. Там было темно, но в одном углу виднелся какой-то предмет под белым покрывалом. Хозяин зажег тоненькую свечку и, сдернув покрывало, сказал:

– Вот что отняли у меня! Смотрите!

На досках, крытых ковром, лежал мертвый, пятилетний мальчик; страшная, с запекшейся, черной кровью, рана зияла на его горлышке.

– Они зарезали его за то, что я не хотел отдать им своей старшей дочери. Ребенок с плачем вцепился в платье своей сестры, когда ее тащили, и один из разбойников перерезал ему горло!

Человек в европейском платье содрогнулся и поник.

– «Это мой единственный сын! сказал хозяин – если бы он хворал, и умер, ах как тяжело было бы мне отдать его Господу! Но ребенок был здоров и весел. За полчаса перед убийством, он резвился, играл. Он играл на солнце, бегал по дорожкам нашего маленького сада, наклонял венчики цветов и вдыхал их аромат, он звал меня беспрестанно, когда его интересовала какая-нибудь бабочка, мотылек, он наслаждался жизнью; он весь был преисполнен Божественным даром, господин, он жить хотел и не меньше этой букашки имел на то право, но пришли люди и отняли от него жизнь! Этого мало! Они обещались прийти в эту ночь за моей дочерью! Даже смерть этого малютки не может искупить позора и несчастья девушки!

VI.

Человек в европейском платье остался в этом доме на ночь. Он знал, что злодеи вернутся, и ждал встречи с ними. Дом был переполнен женщинами и детьми, не осмеливавшимися сомкнуть глаз и с тревогой прислушивавшимися к малейшему шуму на темной улице. Кругом было тихо. Изредка выли лишившиеся крова собаки да вспыхивали снопы искр от догоравших домов.

В глухую полночь на улице села послышался конный топот. Бряцая оружием, перекидываясь словами своего гортанного наречия, разбойники приблизились к дому. Один из них постучал в дверь и потребовал, чтобы ее отворили. Хозяин переглянулся с человеком в европейском платье, и когда тот шепнул ему несколько слов подошел к двери.

– Я не могу впустить каждого проходящего! сказал хозяин, – скажи, кто ты, и я отворю!

– А! Ты еще торгуешься, собака! крикнул разбойник, – погоди же! Знай, что начальник отряда требует у тебя постоя!

– Пусть сам начальник войдет сюда! Я ему отворю! отвечал хозяин.

Закутанный в плащ начальник сидел неподвижно на своем черном коне. Солдат передал ему слова домохозяина. Молча бросив поводья солдату, начальник отряда слез с коня и направился к дому.

– Отворяй! крикнул он, – да поскорее!

Дверь распахнулась. На пороге стоял человек в европейском платье, опираясь на плечо хозяина.

Взгляды мрачного всадника и человека в европейском платье встретились; в одном сверкала демонская злоба, – в другом лучезарно светилась кроткая любовь к ближнему.

И мрачный всадник, не выдержав взгляда своего противника, отступил.

– Опять на моей дороге! глухо пробормотал всадник, – этот дом мне нужен! Я хочу расположиться в нем!

– Ты не можешь этого сделать потому, что этот дом – мой! спокойно отвечал человек в европейском платье, – уходи!

И всадник и все, бывшие с ним люди, исчезли из селения…

VII.

А письма, – не одного человека в европейском платье, но и многих других, в которых вселился его высоко-христианский дух любви и сожаления к ближнему, – всё спешили в разные концы мира и оповещали его о неслыханных злодеяниях, творившихся в несчастной стране. Телеграф, проворно стуча, передавал длинные, полные ужасной правды депеши, пароходы и железные дороги развозили по всему свету очевидцев резни христиан конца XIX века и мир, потрясенный, опечаленный, стал прислушиваться к стонам безвинных мучеников!..

Они стонут до сего дня… – «Помощи и милосердия»! стонут они, – «милосердия к нашим ни в чем неповинным женам, сестрам и детям! Откликнитесь и помогите все, в ком есть хотя капля чувства сожаления к страждущему человечеству! Вспомните завет Христа и не нарушайте Его заповедей! Пусть холодные сердцем филистеры-философы говорят, что совокупность добра и зла – необходимый элемент всего живущего на земле, пусть некоторые из них договариваются до того, что считают зло одним из деятельных рычагов прогресса, пусть политики хлопочут об излюбленном ими равновесии. Нам, просто людям, не должно быть дела ни до одних, ни до других и третьих! Мы должны знать одно, что мы люди, обязанные и словами и Делом помогать людям, – «несть же эллин и иудей» армянин, или даже этот, самый, изнывающий под ярмом бесправия и грабежа, – турок!

И мы все, сколь бы разноплеменны мы ни были, – принадлежащие одному великому народу, благородная рука которого не раз поднималась для ограждения и защиты слабых, – мы все вправе ожидать, что, приклонив ухо к стонам сотней тысяч поруганных матерей и голодных детей, – этот могущественный народ, как один человек, воскликнет:

«Довольно, больше я не позволю!»