Текст книги "Квартира в Париже"

Глава 7

Софи

БЛЕТЧЛИ-ПАРК, АНГЛИЯ, 16 июля 1942 года

Уткнувшись в бумаги на столе, Софи напомнила себе, что сдаваться не собирается.

Перед ней лежал документ на немецком языке, один из сотен дешифрованных, что требовалось срочно перевести. Через ее руки прошли сотни таких же, сотни запоздавших донесений, скорее всего уже неспособных как-то помочь союзным войскам на суше и в море. Тем, что в отличие от Петра еще живут надеждой, сражаются и проливают кровь за все, что им дорого.

За несколько месяцев после гибели Петра к ее горю добавился леденящий ужас, впрочем, если вспомнить все пережитое, он ей даже помог. Именно ужас не давал ей остановиться и просто рухнуть в бездонную пучину скорби. Именно страх, пронизывающий до мозга костей, не дал ей попасть в лапы солдат вермахта, наводнившего Польшу пехотой, танками и самолетами, осыпавшими землю градом бомб.

Добравшись до Варшавы, она застала город в руинах и огне пожарищ, целые кварталы выгорели дотла, превратившись в обугленные скелеты балок и горы битого кирпича. Сотрудников посольства давно эвакуировали, и Софи не стала тратить время на поиски знакомых.

Северная стена ее дома обрушилась, но квартира с южной стороны, где она жила, частично уцелела. Оттуда удалось забрать зимнее пальто, деревянную шкатулку с деньгами, спрятанную под половицей у кровати, и фотографию Милбрука в разбитой рамке.

А потом она бежала из Польши.

Домой она добиралась целых тринадцать месяцев. Тринадцать месяцев просыпалась по утрам, не зная, доживет ли до следующего. Сомневалась, хватит ли выдержки пересилить парализующий страх и не ослабляющее хватку горе. Ступив наконец на английскую землю, духовно и физически опустошенная, ринулась прямиком в Лондон, но и тут опоздала. Люфтваффе оставили ее сиротой.

Стоя на краю воронки рядом с горой обломков, что когда-то были лондонским домом ее семьи, она почувствовала, как горе, преследовавшее ее с самой Польши, наконец переполнило чашу терпения. Скорбная ноша рассыпалась множеством осколков, оставив от души пустую оболочку, словно отражение царящей кругом разрухи.

Но время не стояло на месте, дни складывались в недели, недели в месяцы, и пустота мало-помалу начала заполняться. Доводящая до белого каления ярость клубилась в этом вакууме словно дым, где-то в глубине билось отвращение и завывала тоска. Но больше всего донимало жгучее ощущение собственного бессилия, не давая сомкнуть глаз по ночам. Она просто не могла сидеть сложа руки, была готова пойти на что угодно, лишь бы отомстить тем, кто отобрал у нее самое дорогое.

Этот нестерпимый зуд она и пыталась унять работой в Блетчли-парке. Оказывая посильную помощь армии, надеялась избавиться от ощущения бесполезности и унять неумолимую ярость, но эти чувства только обострились. Все усилия сводились на нет пониманием того, что эти шифровки попадали к ней для перевода зачастую слишком поздно и не спасали погибающих на суше и на море людей.

Она не знала, сколько еще продержится и не сойдет с ума…

– Софи Ковальски?

В дверях с бумагой в руке стоял высокий худощавый человек с аккуратно подстриженной бородкой и в ничем не примечательной одежде. Она встала.

– Да.

Он прищурился, без тени смущения разглядывая ее с ног до головы.

– Вы Софи Ковальски?

– Да, – повторила она, едва удержавшись от едкого замечания.

– Пожалуйста, пройдемте со мной, – не то попросил, не то приказал он.

Софи последовала за ним, не обращая внимания на взгляды окружающих, только нахмурилась, заметив, что он направляется прочь от суеты вокруг казарм в самую гущу изумрудной летней зелени парка. Здесь они оказались вдали от посторонних ушей.

Незнакомец остановился на покрытой гравием дорожке, окруженной разросшимся, неухоженным кустарником.

– Говорят, вы хорошо владеете языками, – вдруг без каких-либо объяснений заявил он на безупречном французском.

– Да, прилично, – ответила она на том же языке с возрастающим любопытством. – Иначе бы меня сюда не взяли.

– У вас парижский акцент.

– Я прожила там два года.

Он только хмыкнул в ответ, поглаживая бородку и не отрывая от нее невыразительных карих глаз.

В его внешности не было ничего угрожающего, но она почему-то насторожилась. Казалось, под этой опрятной, сдержанной личиной таится какая-то опасность. Софи перехватила его взгляд, не показывая страха.

– А еще где жили? – перешел он на немецкий диалект, характерный для горных районов на юге.

– Год в Женеве. Три в Варшаве, – ответила она по-немецки.

– А в Берлине?

– Нет.

– А говорите как уроженка Берлина.

– Моя гувернантка была оттуда.

И к тому же до ужаса строгая и непреклонная, когда дело касалось учебы.

– Ясно, – он смахнул с рукава муху. – Значит, вы не немка?

– Простите?

– Вы не состоите в нацистской партии?

От этих слов у нее по спине пробежал тревожный холодок, сметая остатки любопытства.

– Что? Нет.

– Вы очень похожи на немку, – неопределенно взмахнул он рукой.

– Я? На немку? – изо всех сил стараясь не выдать волнения, переспросила Софи. – Скажите на милость, и как же нынче выглядят немцы?

– Высокие, светловолосые, голубоглазые… – небрежно пожал плечами он.

– Да под ваше описание подходит четверть здешних сотрудников! – воскликнула Софи. – Если в разведке союзников решили выявлять немцев по цвету волос и глаз, то через год мы либо все погибнем, либо заговорим на этом языке.

Казалось, ее слова не произвели на него никакого впечатления.

– Сколько вы работаете в Блетчли-парке?

– Полтора года. Или чуть больше.

– Софи, а чем вы занимаетесь в третьем управлении?

– Работаю, – коротко бросила она, совершенно не в восторге от такой фамильярности незнакомца.

– На кого?

От такого каверзного вопроса следовало бы прийти в ужас, но вскипевшая ярость пересилила, и Софи даже не попыталась ее унять.

– Если собираетесь предъявить обвинения, извольте выражаться прямо.

– Ближе к делу? Одобряю.

– Так выкладывайте.

Если этот тип вздумает ее обвинить в пособничестве нацистам, шпионаже или вредительстве с использованием служебного положения…

– Софи, вам нравится эта работа? – внезапно перешел на французский ее собеседник.

– Что?

Она уже собралась с духом в ожидании совершенно другого вопроса.

– Отвечайте по-французски.

От удивления Софи совсем растерялась.

– Вы неоднократно заявляли руководству о желании внести более весомый вклад в борьбу с врагом. Что конкретно имелось в виду?

– Не знаю. Просто… больше.

Он снова задумчиво хмыкнул, будто ожидал такого ответа, и забарабанил пальцами по краю документа, что держал в руке.

– Ваши способности к языкам привлекли внимание некоторых людей в Лондоне.

– Кого?

– Людей.

Софи наклонила голову.

– Кажется, вся наша беседа на самом деле какая-то проверка?

– Меня предупреждали о вашей проницательности.

– Кто?

– А еще о математических способностях, дисциплинированности, пунктуальности, вежливости и замкнутости. – Ее вопрос он пропустил мимо ушей. – Можно даже сказать, нелюдимости.

– Я в Блетчли приехала не пиво пить в тавернах, а бороться единственно доступным мне способом.

– По документам в Блетчли вы числитесь как Софи Ковальски, – не обращая внимания на ее грубость, продолжал он.

– Да.

Мужчина с каштановой шевелюрой сорвал листок с ближайшего куста и покрутил его между пальцами.

– Разве Ковальски не польская фамилия?

– Польская.

– Вы были замужем.

– Да.

– Вот как. Значит, вы вдова. Точной информации не было.

Она стиснула кулак, чувствуя, как кольцо Петра врезается в палец, но на лице сохранила бесстрастную маску. Этот тип все-таки выудил то, о чем она никому здесь не рассказывала.

– Почему вы не подали документы на имя Софи Сеймур?

Софи потрясенно уставилась на него.

– Ага, – усмехнулся он. – Не ожидали, что я знаю вашу девичью фамилию.

Она лишь пожала плечами, не снисходя до ответа.

– Вас опознал кто-то из здешних, – продолжил он, довольный собой. – Как Софи Сеймур. Погибшую в Варшаве, в Польше.

Она разжала кулак. В самом деле, рано или поздно это должно было случиться. Поначалу она и не собиралась ничего скрывать, а потом так оказалось проще, чтобы избежать лишних расспросов и не бередить душу.

– Вы работали переводчиком в МИДе, – продолжил он. – Числились на хорошем счету.

– Моя прежняя должность никак не связана с нынешней работой в Блетчли.

– А вот тут позвольте не согласиться. Вы скрыли важную информацию.

– Я прошла все положенные проверки и заполнила все анкеты, что требовались для этой должности. Меня наняли переводчицей, и на результаты пока никто не жаловался. Так что оставьте ваши обвинения при себе. Или внесите их в личное дело, а мне позвольте вернуться к работе.

– Точно, ваше личное дело, – шутливо ахнул он. – Похоже, кроме меня в него никто и не заглядывал. А я даже отыскал то, что сохранилось в МИДе… когда вы еще были Софи Сеймур. И знаете, в нем обнаружились любопытные пробелы. В мидовском деле не зафиксировано ни командировок, ни регистрации брака, вообще никаких записей после августа тридцать девятого года. Фактически у Софи Сеймур проставлена неявка на работу, а позднее она признана погибшей.

Прежняя Софи действительно погибла, просто не в том смысле, что имел в виду этот человек.

– Бумажные документы вообще плохо переносят немецкие бомбежки.

– Как и ваша семья, насколько я понял, – мягко добавил он, но для нее эти слова стали словно ударом под дых. Она судорожно выдохнула и чуть не скрючилась от боли. – По документам ваши родители погибли во время бомбежки в прошлом году. Ваш брат-близнец, летчик ВВС, был сбит еще раньше во время боевого вылета.

– Брат не убит, а пропал без вести, – хрипло выдавила она.

Листок выпал из его пальцев и кружась опустился на землю.

– Я восхищаюсь вашим оптимизмом.

– Когда найдется тело, тогда и стану оплакивать.

– Какой прагматичный подход.

Софи не ответила.

– В вашем личном деле из МИДа кроме лондонского адреса, к сожалению, уже недействительного, есть адрес в Норфолке. Я поручил своему помощнику разобраться, и как оказалось, прислуга в особняке по тому адресу считает вас погибшей.

Софи опустила глаза.

– Я не осуждаю, – сказал мужчина. – Просто любопытно – зачем.

– Что зачем? – не поняла она.

– Зачем вам понадобилось здесь скрываться.

– Когда брат вернется, тогда и я, – пробормотала Софи. – Чтобы не пришлось оправдываться, чем заслужила право на жизнь одна из всей семьи.

Или жить под гнетом невыносимой вины.

Он хмыкнул и смерил ее таким долгим пристальным взглядом, что ей стало не по себе.

– Не знаю, станет ли вам легче, но все же примите мои соболезнования, – наконец сказал он. – Жаль, что вы потеряли семью.

– Здесь каждый кого-нибудь потерял.

– Да, – согласился он с ноткой безысходной тоски и протянул руку. – Майор Джеймс Рид. Прибыл из Лондона по приказу полковника Мориса Бакмастера. Прошу прощения, что не представился по всей форме. И если невольно оскорбил своими сомнениями в вашем патриотизме.

– Не прибедняйтесь. Оскорбляли вы совершенно сознательно. С целью проверки.

Софи подняла голову и коротко пожала руку.

– Возможно. – Рид все еще к ней приглядывался. – Расскажите про Польшу.

– Что вас интересует?

– Как вы оттуда выбрались.

– Проверка продолжается?

– Возможно, – повторил он.

На Софи вдруг навалилась страшная усталость от бесконечных попыток подобрать такие слова, чтобы не выдать горе и ужас, что терзали ее на каждом шагу.

– Северным путем. Из Гдыни в Копенгаген. Потом в Гётеборг. Потом в Эдинбург. И в Лондон.

Рид задумчиво ее изучал.

– Вас послушать, так это плевое дело.

– Отнюдь, – решительно возразила она. – Приходилось месяцами выжидать удобного момента, постоянно врать, втираться в доверие к нужным людям, надеяться на их щедрость, а когда не получалось – воровать. Смириться с тем, что отчаяние попирает любые нормы морали. Полагаться на чужих людей с их домами, сараями, грузовиками, рыбачьими лодками, зная, что в любой момент тебя могут выдать и с этим ничего поделать нельзя.

– Ну и ну, – вздохнул майор, продолжая пристально ее разглядывать.

– Очень многие ненавидят фашистов и их взгляды, просто помалкивают, но их дела говорят сами за себя. Самое трудное – таких отыскать.

– Но вам удалось. Вы добрались домой.

Софи взглянула в бескрайнюю синеву неба с редкими белыми облачками.

– Слишком поздно.

На этот раз майор воздержался от банальностей, только хмыкнул, не отрывая от нее напряженного взгляда.

Софи вдруг устала от разговора и едва сдержалась, чтобы не броситься прочь из заросшего парка.

– Ну как, майор, прошла я вашу проверку? Можно вернуться к работе? Может, я чего не знаю, но война вроде не закончилась, и я намерена продолжать борьбу.

На губах Рида мелькнула тень улыбки.

– Скажите, Софи, вы бы хотели вернуться во Францию? Или даже в Польшу.

Софи чуть не разинула рот, растерявшись от такого неожиданного поворота.

– Что? Сейчас?

– Сначала придется уладить некоторые вопросы, пройти несколько этапов подготовки и еще больше проверок.

– Где, здесь? В Блетчли?

Рид покачал головой.

– Нет.

– А где?

– Сначала в Суррее, а если продержитесь, то и в Хэмпшире.

– Это мне ни о чем не говорит, – разочарованно заметила Софи.

– Так в общем и было задумано.

– Почему я?

Майор Рид взглянул на документ, что до сих пор держал в руке, но не ответил на вопрос, а только добавил:

– Знаете, Софи Ковальски, по-моему, на этой войне вы оказались не в той битве.

– Я же простая переводчица, каких-то особых умений у меня нет, – вырвалось у неё.

– Не скажите, – усмехнулся он.

– Но не могу же я просто бросить работу в Блетчли.

– Можете, – он взглянул на нее и вручил ей бумагу. – Пока побудете в Блетчли, а когда вашему делу дадут ход, обратного пути уже не будет.

Софи взглянула на документ с четкой надписью «Межведомственное исследовательское бюро» в шапке. Она о таком никогда не слыхала.

– Что это?

– Возможность сделать больше, – наконец улыбнулся майор Рид.

Глава 8

Эстель

ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ, 15 июля 1942 года

Эстель рассматривала выходящих из здания вокзала с какой-то зловещей поспешностью путешественников, чего никогда не замечала до начала войны. Из-за этого даже в прекрасное солнечное утро Гар-дю-Нор наводил ужас. Здесь потоки серой чумы стекались в мешанину солдат в форме вермахта, СС и гестапо, разбавленную вкраплениями черных мундиров полиции. Попасть в беду и стать жертвой слепого насилия можно было в самый неожиданный момент.

Гражданские лавировали среди оккупантов, не смея поднять глаз, чтобы не привлекать внимания, на вопросы отвечали односложно и только по необходимости, а документы держали всегда наготове. В эту пору ничего, кроме неприятностей, от парижского вокзала ожидать не приходилось.

Эстель поправила ярко-красные цветы на шляпке и между делом взглянула на часы. Прошлась по тротуару перед вокзалом, неторопливо цокая каблучками и рассматривая редеющую толпу. А вот и он. Минута в минуту.

Из здания вокзала вышел знакомый человек в поношенном костюме с газетой под мышкой и неторопливо направился прямо к ней. Где-то за ним на безопасном расстоянии должен следовать летчик.

Поравнявшись с ним, Эстель еще сильнее замедлила шаг, и Жером на долю секунды перехватил ее взгляд. Когда он прошел мимо, она остановилась, достала из сумочки пудреницу, как бы поправляя прическу, и проследила в зеркальце, как Жером направляется к рядам выстроившихся вдоль дороги велотакси.

В нескольких шагах от нее появился незнакомец в похожем поношенном костюме с такой же газетой под мышкой. Он остановился и поднял голубые глаза, на секунду встретившись с ней взглядом, и отвернулся почти так же быстро, как и Жером. Заметив под видавшей виды шляпой незнакомца пепельно-серое напряженное лицо с темными кругами под глазами, Эстель нахмурилась. Наверняка болен или скорее ранен. Только сейчас, к сожалению, ему ничем не помочь. Раз уж вытерпел всю дорогу от самой Бельгии, придется потерпеть еще немного, а там видно будет, что у него за хворь.

Эстель продолжила свою неторопливую прогулку, сворачивая на запад, подальше от вокзала, на городские улицы. Она еще раз проверила напоследок, не смазалась ли помада, с помощью зеркальца убедилась, что голубоглазый незнакомец не отстал, опустила пудреницу в сумочку и ускорила шаг. Каждая минута опасности быть замеченной в компании человека, наверняка не понимающего ни слова по-французски, казалась вечностью.

Она петляла по улочкам, поглядывая на мелькающие между зданиями купола базилики Сакре-Кёр, возвышающейся на холме к северу отсюда. Здесь, вдали от вокзала, в лабиринте улочек с жилыми домами, магазинами и кафе, она немного расслабилась. Район рядом с домом она знала как свои пять пальцев.

На углу у булочной уже собралась длинная очередь изголодавшихся изможденных людей. Мимо прошла еврейская семья с бросающимися в глаза желтыми пятнами нашитых на одежде звезд. По улице между редкими гужевыми повозками лавировали велосипедисты.

Автомобили попадались еще реже, только армейские с черно-красными флажками, олицетворяющими зло, поглотившее город.

Эстель не останавливалась, чувствуя спазмы в животе от аромата свежего хлеба, пробивающегося сквозь пыль и вонь навозных куч.

Она не ела со вчерашнего дня – так переволновалась, что с утра скудные остатки пайка не полезли в горло. Укрывать союзников-нелегалов приходилось уже далеко не впервой, но страх разоблачения никуда не исчезал. Наоборот, со временем тревога только нарастала, впрочем, может, это и к лучшему – она не давала расслабиться, потерять осторожность и попасть в лапы врагу, как случилось со многими другими.

Эстель вошла в подъезд, оглянувшись в дверях. Голубоглазый с трудом ковылял следом, заметно припадая на одну ногу. Надо поскорее провести его наверх. Она остановилась перед лестницей, прислушиваясь, не идет ли кто, но в доме царила тишина. Расслабляться не стоило даже здесь, и это вошло у нее в привычку.

Через минуту дверь снова распахнулась, и летчик с перекошенным от боли лицом, судорожно хватая ртом воздух, кое-как перевалился через порог.

– Сможете подняться по лестнице? – спросила она по-французски, получив в ответ лишь растерянный взгляд.

Тогда переспросила по-английски.

Он кивнул, вцепившись побелевшими пальцами в перила.

– Там три пролета.

– Ничего, справлюсь.

– Оно и видно.

Эстель подхватила его за пояс. Тот уперся, пытаясь отстраниться.

– Геройствовать будете, когда вернетесь в строй, ясно? – прошипела она. – Я многое умею, но втащить вас вверх по лестнице, если упадете, вряд ли смогу.

Он сдался, навалившись ей на плечо. Взобравшись в обнимку по лестнице, они вошли в квартиру, и Эстель потащила его в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

– Сюда. Почти пришли.

Она повела его по шикарно обставленной квартире мимо длинного обеденного стола в спальню. Открыла шкаф и отперла заднюю стенку.

– Сюда.

За потайной дверью оказалась скрытая комната.

– Поживете здесь и отдохнете, пока не окрепнете для дальнейшего путешествия, – пояснила она, помогая забраться в шкаф и крохотную комнату.

За последнее время в их организации было много провалов, на тайные заколоченные квартиры заявлялись с обыском, и беглецам стало негде укрыться. Начав прятать у себя летчиков союзных войск, Эстель поступила по-другому: завела обыкновение приглашать гостей в тщательно выбранное в интервалах между «постояльцами» время – знакомых, членов правительства Виши, однажды даже офицера вермахта, навязавшегося в провожатые, – в случае чего все в один голос подтвердят: мадемуазель Эстель Алар – просто недалекая красотка, купающаяся в роскоши, банальная пустышка, потакающая своим слабостям и упивающаяся лестью. И скрывать ей нечего.

А чего гестапо не сможет найти, того не отнимет.

– Тесновато, знаю, но здесь вы в безопасности, – сообщила она летчику и зажгла небольшую керосиновую лампу.

Он, тяжело дыша, рухнул на кровать.

– Больны или ранены? – спросила она, наклоняясь и снимая с него шляпу.

Он махнул рукой в сторону левого бедра.

– Шрапнель попала. Никак не заживет.

– Можно взглянуть?

– Вы медсестра? – заколебался он.

– В настоящий момент я мастер на все руки. Берите что дают.

Летчик закрыл глаза и кивнул. Эстель ловко сняла с него пиджак. Нащупав в кармане документы, достала их и поднесла к свету.

Надо признать, сработаны на славу. Фальшивки по ту сторону бельгийской границы стряпает настоящий мастер. Голубоглазому дали имя Жана-Филипа Броссуа, уроженца Брюгге. И снимок на сей раз сделан в Бельгии, как положено, не чета той липе, которой снабжают своих летчиков ВВС союзники. Нацистов нынче провести не так-то просто.

– Откуда вы? – спросила она, откладывая в сторону документы и пиджак.

– Из Новой Шотландии, в Канаде.

Эстель осторожно вытянула из-под ремня подол рубашки и нахмурилась: весь в крови, и штанина тоже.

Задрав рубашку повыше, она обнаружила неумелую перевязку полосой ткани, обернутой вокруг бедер, уже насквозь пропитавшейся кровью на боку. Эстель расстегнула пояс брюк и сдвинула повязку в сторону.

– Боже.

– Что, совсем худо? – вскинулся было летчик, но она прижала его к постели, все еще хмурясь. О чем только Жером думает? Такая глубокая рана, кое-как заштопанная словно ребенком, местами швы разошлись, и открылось кровотечение. Вся штанина пропиталась кровью, и только благодаря темному цвету это не сильно бросалось в глаза. Скорее всего, повреждено несколько крупных сосудов, отходящих от паховой артерии. Без настоящего хирурга тут не обойтись.

– Просто кошмар.

– Видели бы вы самолет, – попытался отшутиться он.

– К путешествию вы не готовы. Отсюда до испанской границы добираться еще труднее.

И опять она удивилась, что же там случилось, из-за чего Жером все-таки решился на поездку с раненым пилотом. В последнее время они с Жеромом почти не виделись из-за его постоянных переездов из Франции в Бельгию и обратно, лишь изредка пересекались взглядом, как сегодня у вокзала. Каких-то объяснений ожидать, скорее всего, не стоит, но надо хотя бы передать своим, что ее новый постоялец еще долго будет не в состоянии двинуться дальше. Если вообще выживет.

Конечно, Эстель могла профессионально оказать первую помощь, но тут совсем тяжелый случай. Если такую рану не обработать как следует… неизбежно заражение или даже гангрена, если он еще раньше не истечет кровью.

– Вам что-нибудь объяснили перед посадкой на поезд до Парижа?

Он поморщился.

– Говорили, только я мало что понял, кажется, оставаться в Брюсселе стало опасно, и пришлось срочно оттуда выбираться. – Он взглянул на нее. – Сможете справиться?

– Сомневаюсь.

Она схватила чистое полотенце со стола, свернула прямоугольником и приложила к ране.

– Прижмите. Сильнее.

– На вас вся надежда, – взмолился он, хватаясь свободной рукой за край кровати. – Пожалуйста.

Эстель приняла решение и нырнула в дверь.

– Скоро вернусь. Потерпите.

– Куда вы?

Она остановилась.

– Не утруждайтесь. Ответа все равно не дождетесь. Где я и когда вернусь, вам знать незачем. Зато выдать не сможете. Так безопаснее. Ждите.

Эстель сбросила шляпку на постель, вышла из спальни и подошла к первому окну гостиной, чтобы выставить на подоконник герань в горшке. Ярко-красные цветы хорошо видны снизу, и по ним Жером поймет, что летчик в надежном укрытии.

Оттуда она вышла на лестничную площадку и постучалась в квартиру напротив.

Через несколько секунд дверь открыла прекрасная брюнетка, ее подруга, с не менее красивой темноволосой девочкой, прячущейся за подолом.

Эстель вошла в квартиру, закрыла за собой дверь и улыбнулась:

– Доброе утро, Рашель. – Потом склонилась к малышке: – И тебе, Авива, доброе утро.

Пятилетняя Авива Уайлер повисла у нее на шее, визжа от восторга:

– Элли! Ты пришла меня поздравить с днем рождения?

Так девочка ее называла с тех самых пор, как научилась говорить.

– С днем рождения? – притворно удивилась Эстель. – Разве он сегодня?

– У нас с тетей Рашель в один день, завтра, – серьезно заявила Авива.

– Да, твоя тетя что-то говорила, – задумчиво постучала по подбородку Эстель.

– А сегодня мы торт печем. Тетя Рашель достала все, что нужно, даже пару яиц. Как будет готов, обязательно попробуешь.

– Какая ты добрая девочка. С удовольствием попробую. – Она заговорщически понизила голос: – Знаешь, я даже подарок тебе припасла.

– Собаку? – вытаращилась малышка. – Тетя Рашель обещала завести собаку, когда я подрасту. А завтра я как раз стану старше.

Рашель грустно улыбнулась у Авивы за спиной. Девочка любила всех животных, но собак просто обожала.

– Нет, не собаку, – ответила Эстель. – Согласна, шесть лет – это очень много, но лучше еще годика два-три подождать.

– Вот и тетя Рашель так говорит.

– Тетя у тебя большая умница. Только не знает, что я тебе подарю.

– Балетные туфельки? Когда вырасту, хочу стать балериной, даже без собаки. Как тети на картинах, – заявила Авива и серьезно добавила: – Жалко, что их больше нет.

– На картинах? – Эстель вопросительно посмотрела на Рашель.

– Раньше в коридоре висели работы Дега, – шепнула подруга.

– А-а, – вспомнила Эстель о картинах в тайнике за гардеробной. – Нет, не угадала, не туфельки.

– Ну, если балериной не получится, тогда стану доктором, как Саба, – буднично заключила Авива. – Но буду лечить людей под танцевальную музыку.

– Из тебя выйдет замечательный врач, – рассмеялась Эстель. – Да и балерина не хуже. – И тихо добавила: – Знаешь, а попробуй-ка и то и другое, только подрасти немножко.

У Авивы загорелись глаза.

– Точно. Попробую. – Она хлопнула крохотными ладошками. – Ой, ты же так и не сказала, что мне подаришь.

– И не скажу. – Эстель изобразила, будто запирает рот на замок.

Авива взглянула на Рашель и сияя обернулась к Эстель.

– Значит, завтра сюрприз будет для всех.

– Точно, – Эстель поцеловала ее в лоб. – У меня уже все готово. Когда уснешь, я его передам твоей тете, а утром он будет тебя ждать.

Авива улыбнулась.

– Ну-ка беги, скорей надевай фартучек, – велела Рашель племяннице. – И займемся тортиком.

Проводив взглядом ускакавшую на кухню Авиву, она обернулась к Эстель.

– Ты просто не представляешь, как ее осчастливила.

– У нее и так почти все детство украли. Еще не хватало день рождения испортить. Подарок вечером занесу.

– Все-таки подаришь свою скрипку?

– Да, – твердо ответила Эстель.

– Это слишком. Она еще ребенок.

– Ничего не слишком. Я с пяти лет заниматься начала. Если честно, мне самой этот подарок важнее, чем ей. Скорей бы ее поучить.

– А вдруг Ханне не понравится…

– Какая разница, что ей нравится! – перебила Эстель.

– Она же мать как-никак, – поморщилась Рашель.

– Которая живет с вами под одной крышей, а на дочь ноль внимания, сбагрила вам с отцом, и все дела.

– Эстель…

– Ладно. Давай узнаем, что скажет, если ее дочь станет учиться играть на скрипке. Где она?

– Спит.

– Опять?

Рашель отвела глаза.

– Да.

Эстель потерла виски, устыдившись своей резкости.

– Зря я так накинулась. Жалко ее.

– Да уж. Только Авиву еще больше, считай, без матери осталась. Бесит просто, а потом совесть мучает, что не могу сдержаться, а потом злюсь, что сама себя виню. – Рашель откинула челку. – Понимаю, Ханна мужа потеряла, но я-то тоже без брата осталась. И ты.

Эстель стиснула ее руку.

– Зато у меня есть вы с Авивой. И Серж. Остается только ценить, что имеешь.

Рашель кивнула и оглянулась на Эстель.

– Кстати, о том, что имеем: ты хоть еды себе побольше оставляй, не надо нам столько отдавать…

– Прекрати. Вам и так, считай, ничего купить нельзя. Еще не хватало смотреть, как вы с голоду пухнете.

– Но яйца? Сахар? Даже представить страшно, как ты их раздобыла.

– Вот и не спрашивай.

Рашель нахмурилась.

– Вчера опять там была? – нахмурилась Рашель.

– Да.

– Шпионишь.

Слово прозвучало как обвинение.

– Ну хватит, даже не начинай.

– Эстель, а вдруг поймают?

– Тогда вам достанется моя квартира. Картины как раз уже там.

– Нашла о чем шутить.

– Рашель, нынче вообще не до шуток. Но нельзя же сидеть сложа руки.

– Ну и много полезного ты у поддатых фашистов узнала? – не унималась Рашель.

– «Никогда не угадаешь, какая капля переполнит чашу». Так говорит Жером.

Рашель нахмурилась.

– И ради каких-то капель жизнью рисковать? А если убьют…

– А если мы до конца этой проклятой войны с голоду все передохнем? – Эстель убрала руку. – Пока я там бываю, хотя бы на кухне могу кое-чем поживиться, и не какими-то крохами.

Добытые продукты очень пригодились не только семейству Уайлеров, но и постояльцам самой Эстель.

Рашель обеспокоенно нахмурилась.

– Ой, может, хватит уже…

– Конечно. Вот только война закончится.

– Поезжай на юг, – посоветовала Рашель. – Или к родителям. Они еще в Португалии?

– Да, – фыркнула Эстель. – От их поверенного даже письмо опять пришло. Уведомляет, что во Франции они не появятся, пока не пройдут эти… как же он выразился… а, вот, смутные времена, – закончила она, стараясь скрыть горечь и до сих пор удивляясь, почему полное безразличие родителей особенно ранит именно в такие моменты.

– Ну все равно, родня как-никак, – буркнула Рашель.

– Куда там. Просто сторонние наблюдатели, и чем дальше, тем больше. Вот вы – другое дело.

– Эстель, но я же не могу тебя переправить в Португалию. Или еще куда, где безопаснее.

– Рашель, сейчас меня волнует не собственная безопасность, а ваша. Вы уже столько натерпелись, а дальше будет только хуже. Слухи недобрые ходят, что польских евреев высылают туда, откуда никто не возвращался.

– Помню, ты говорила. Даже не знаю, с чего ты это взяла, правда или нет, но то в Польше, а не в Париже.

– Пока. Боюсь, рано или поздно и сюда…

– Эстель, – порывисто обняла ее Рашель и прошептала: – В конце концов все образуется. Заживем по-прежнему. Нельзя терять надежду, иначе просто ложись да помирай.

Эстель кивнула и отстранилась.

– У меня к тебе просьба, – осторожно сказала она.

– Говори.

– Мне нужно поговорить с твоим отцом.

– Что с тобой? Заболела? – всполошилась Рашель.

– Да что мне сделается, – ничуть не кривя душой, успокоила Эстель.

Она терпеть не могла что-то скрывать от той, кого любила как родную сестру, но, как она уже сказала летчику: «Зато выдать не сможете».

Рашель смерила подругу пристальным взглядом и схватила за руку.

– Приходи завтра днем на торт.

– Не бойся, не пропущу ни за что на свете.

Рашель скрылась на кухне, и через мгновение появился Серж Уайлер, седеющий импозантный господин в круглых очках, которого Эстель обожала за спокойный добрый нрав.

– Эстель, – обрадовался ей он. – Говорят, ты завтра придешь на наш маленький праздник. А внучка сказала, еще и с сюрпризом.

– Обязательно. Самой не терпится.

Он окинул ее проницательным взглядом.

– Рашель сказала, у тебя ко мне разговор. Что случилось?

– Я насчет того дела, с которым вы мне помогали, – спокойно ответила Эстель.

– А ты оказала любезность, спрятав столько наших сокровищ. И некоторых пациентов.