Текст книги "Последний заезд"

Трудно было поверить, что этому милому застенчивому личику принадлежит такой могучий трубный голос. Сандаун галантно поддержал ее под локоть, а она разгладила на груди габардин и поправила очки. Сандаун, решив, что она обрела устойчивость, отпустил ее руку и двинулся прочь. Она опять преградила ему дорогу.

– Мистер Сандаун… я хочу сказать, мистер Джексон… Я Надин Роуз из газеты «Солт-Лейк интеллидженсер». Вы наездник, весьма известный даже в Юте, и я буду очень признательна, если вы скажете несколько слов для наших читателей. Очень вас прошу. Два-три слова.

Она выдернула из блокнота тоненькую ручку и ждала, дыша грудью. Единственным ответом ей было бурканье, пригодное для всех случаев жизни. Оно могло означать «угу», или «не-а», или просто выражать его мнение о дамах-репортерах, но ясно было: других слов от этого известного наездника она не услышит. Устав дожидаться их, она обратилась к Джорджу, который как раз подошел с очередными напитками.

– Мистер Флетчер, – гаркнула она. – Я слышала, это мистер Джексон научил вас всему, что вы знаете о родео. Так ли это?

– Да, мэм, – вежливо ответил Джордж. – И это заняло не больше минуты.

Зрители засмеялись, а Сандаун вторично буркнул. Я увидел, что часть публики направилась к нам от стола и там образовался просвет. Я допил бокал и, пока мои новые друзья любезничали с газетчицей, решил уступить очередному бесшабашному порыву – из тех, что возникали у меня после каждой порции спиртного. Я покажу им, что южанам тоже присущ спортивный дух, если не трезвая оценка шансов.

– Прошу меня простить.

Я поклонился и подошел к столу. Затылку моему стало жарко от устремленных на него взглядов, но я держал марку. Я залез под рубашку и извлек из пояса с деньгами купюру – холодно и невозмутимо, как матерый игрок. Настолько холодно и невозмутимо, что даже не поинтересовался ее достоинством.

– Буду признателен, – объявил я, – если вы поставите это на Джонатана Спейна.

– Джонатана ко-кого? – переспросил человек за столом и продолжал, моргая, смотреть на положенную перед ним купюру.

– С-П-ЕЙ-Н, – раздельно повторил я.

Он взял деньги, записал мелом на доске имя и сумму. Сто долларов. Я прошел обратно через весь вагон с маленькой распиской, выданной взамен моих ста долларов. Джордж и Сандаун уставились на меня, как и вся чванливая разогретая компания, круглыми глазами. Я пожал плечами и сунул расписку в карман.

Джордж с одобрением воспринял мою дерзкую выходку.

– Ей-богу, Нашвилл. – Он хлопнул меня по спине. – Мне нравится, что ты не теряешься. Мой папа говорил: если надумал съесть арбуз, съешь арбуз.

Но я понимал, что совершил глупость, поставив все деньги на себя. С другой стороны, она вполне сочеталась с прочей глупостью в этом частном вагоне. Оконные занавески с золотой каймой там, где нет никаких окон, – не глупость? Большой письменный стол у стены и глубокое кожаное кресло перед ним – не глупость? Бокалы на высоких ножках, шатающиеся и звякающие от качки вагона на захолустной железной дороге в полуобжитом еще краю, – не напыщенная ли глупость? Всё тут, от богатых украшений до безудержного панибратства, – вахлацкий шик, типичные янки. Кто я такой, чтобы портить им обедню?

За следующие полчаса я уяснил, что эта надутая публика разогрелась не только от тотализатора; они испытывали подъем, они парили, они летали, как аэропланы, и топливом был настой покрепче шампанского и покрепче желтого самогона бабушки Рут. Происходило нечто чрезвычайное, и они ощущали себя чем-то особенным. Разве они не в особом вагоне и не в экстренном поезде на родео?

Я уяснил, что эти граждане – часть делегации инвесторов, которая проехала на восток, в Бойсе, по этим же самым рельсам четыре дня назад. Они ездили в большой город отчасти для того, чтобы закупить товары ввиду ожидаемого наплыва зрителей – ветчину, колбасу, лесоматериалы, картофель и все бочки пива, какие можно добыть за несколько дней в этой части Айдахо. Но главной их целью было убедить Первый национальный банк Бойсе ссудить им деньги на эти закупки. Банкиры наотрез отказывались выдать кредит всем просителям-торговцам, молочникам и скотоводам, пока – об этом усатый зазывала напоминал при каждом удобном случае – в программу не включился Буффало Билл. По чистой случайности старый шоумен оказался в пендлтонском экстренном – он ехал в Портленд, чтобы подготовить рекламу своей знаменитой «Феерии „Дикий Запад“», – и был знаком с Оливером Нордструмом. Они договорились. Старый охотник на бизонов великодушно согласился задержаться на несколько дней в Пендлтоне, бесплатно, ради его отчаявшихся граждан и их свежевылупившегося родео в прерии. Больше того, пояснял гаденький зазывала, в качестве дополнительного аттракциона мировой чемпион по борьбе Фрэнк Готч выступит с демонстрацией своей нечеловеческой силы и, может быть, даже борьбы без правил, если найдется доброволец. Это склонило чашу банкирских весов в пользу просителей и развязало шнурки на тугих мошнах.

Дай им бог, подумал я, банкирам и зазывалам, парикмахерам, фермерам и дуракам и всем прочим. Я чувствовал себя полноправным их компаньоном. И жаждал отведать всех удовольствий, какие мог предложить этот необыкновенный поезд.

Глава четвертая
Спорим на твои сапоги

Атмосфера в следующем вагоне была такой же разогретой и возбужденной, как в личном вагоне мистера Нордструма, но гораздо менее утонченной. Это был ковбойский вагон. Никакой роскошной мебели, ламп и ковров; только скопище мужиков, вместо мебели – душистое сено и сосновая стружка вместо ковров. Под потолком качался одинокий фонарь. Под ним – кружок орущих и вытягивающих шеи, чтобы увидеть какое-то зрелище. В общем гвалте высокий голос вел обратный отсчет: «Пятнадцать… четырнадцать… тринадцать…»

Сквозь крики и счет пробивался другой звук: странное тихое гудение.

Джордж и Сандаун встали на тюк позади зрителей. Мне хватало роста, чтобы видеть и без этого. В дыму и сумраке я разглядел, что отсчет ведет стоящий в центре круга худой человек с карманными часами. По краям, друг против друга, сидели на корточках двое.

Странное приглушенное гудение исходило от меньшего из них. Он держал во рту всю голову черного петуха и, гудя, вдувал в него воздух, словно это была какая-то волынка в перьях. Его рябой оппонент держал толстого огненно-рыжего петуха между сжатыми коленями. Петух пернатой пружиной ярости рвался вперед. Иначе как с помощью коленей рябой не мог удержать его от нападения до того, как кончится отсчет.

– Я видел, как дерутся эти рыжие, – сказал Сандаун. – Они сильные.

– Этот старый мешок с требухой? – возразил Джордж. – Да любому видно – ерепенится и топорщится, а на самом деле трус.

– Ты не знаешь птиц, – безучастно отозвался Сандаун.

– Да? Поспорим?

Индеец посмотрел на него заинтересованнее:

– На что?

Чем ближе отсчет подходил к началу, тем громче галдел народ. Джордж наклонился и что-то прокричал индейцу на ухо. Индеец кивнул.

– …три… два… один… Пускайте!

Гудящий вынул изо рта голову черного петуха и повернул его к противнику. Обалделый петух неуверенно сделал несколько шагов. Красный яростно налетел на него, опрокинул на спину. Болельщики красного гикали и трясли деньгами, зажатыми в кулаках. Красный развернулся и снова налетел на маленького. Хозяин черного петуха перестал гудеть и огорченно стонал, глядя, как его птица лежит кверху лапами в стружках и моргает. Рыжий снова развернулся и набросился на него. Замелькала сталь; несколько секунд он полыхал над несчастной темной птицей, как пламя, пляшущее на конце фитиля. И вдруг словно черный порыв ветра задул пламя. Рыжий сам опрокинулся на спину, вспоротый от глотки до живота. Обалделый черный петух перекатился на бок и встал. Он сделал два неуверенных шага, клюнул распоротого врага в помутневший глаз – победный клевок – и повалился рядом мертвый. Я даже не видел удара, который убил большого рыжего.

– Лезвия. – Сандаун плюнул, сердито глядя на шпоры мертвых петухов. – Я думал, на них шипы, а не лезвия. Иначе не стал бы спорить.

Джордж ухмыльнулся:

– Похоже, большая лысая обезьяна согнула удачу в твоем волшебном центе. С нечеловеческой силой. Может, теперь это неудачный цент…

– Нет, – сказал Сандаун. Он сошел с тюка и сел на него, горестно глядя на свои ноги. – Просто это был неудачный удар. – Затем он обратил мрачный взгляд на меня, как учитель оборачивается от доски к ученику. – Никогда не держи пари, если у птиц мексиканские лезвия на шпорах. Никакого запаса прочности при лезвиях. С шипами ты можешь получить неудачный удар и драться дальше.

– Вот в чем беда с вами, краснокожими, – объявил Джордж. – Никогда не можете признать, что вас победили. Скидывай их.

Сандаун скинул их. Через несколько минут мои сапоги горделиво шагали по сосновой стружке и петушиным перьям, но теперь на ногах Джорджа. Я шел следом – мне не терпелось увидеть, что ждет нас дальше. Сандаун остался сидеть на тюке и смотрел на согнутый цент у себя на ладони. Он сказал, что будут еще бои с шипами и он попробует немного отыграться.

В тамбуре следующего вагона я спросил Джорджа о чуде этого другого силача.

– Сандаун сказал, он может гнуть монету без пальцев.

– Это родственник Сандауна из якима[16]16
  Якима – конфедерация индейских племен, населявших юг современного штата Вашингтон. Город Якима находится на юге штата.


[Закрыть], Монтаник, – сказал Джордж. – Пастор Монтаник. Но бог с ним, нам надо познакомиться с чудесами, которые поближе. – И распахнул дверь.

За ней нам открылось неожиданное зрелище венского вальса.

Вагон был устроен как благородный бальный зал, весь в бархате и орехе. Вдоль стен горели керосиновые лампы под абажурами, и богато одетые пары кружились под смутную музыку Штрауса. Эти одышливые звуки выпускала из себя украшенная золотыми листьями фисгармония. Джордж замешкался на секунду, смущенный изысканностью общества, потом храбро улыбнулся мне и вошел.

Улыбка быстро потухла за порогом. Одна за другой пары останавливались и упирались в него взглядом. Золотая фисгармония всхлипнула и умолкла. Джордж сдернул свой большой желтый стетсон и стал извиняться за наше вторжение, запинаясь и шаркая ногами, как батрак. Навстречу ему шагнули седой, с морщинистым лицом скотовод и его жена.

– Добрый вечер, мистер Флетчер, – сказал он, протянув мозолистую руку.

Когда они обменялись рукопожатием, атмосфера в вагоне изменилась, словно по волшебству. Нахмуренные лбы разгладились. Поджатые губы заулыбались. Фисгармония оправилась от шока и снова запыхтела.

– Добрый вечер, мистер Келл. Рад вас видеть, и это правда.

– И я тебя, Джордж. Новые сапоги?

На лице Джорджа появилась привычная широкая улыбка. Он нагнулся, задрал штанины и показал звезды и полосы на красивых сапогах.

– Для меня новые, – сказал Джордж, с улыбкой бросив взгляд в мою сторону. – Любезно с вашей стороны, что вы заметили, мистер Сесил. – Он повернулся к женщине и отвесил поклон. – Добрый вечер, миссис Келл. Танцевали мимоходом, мы с молодым другом. Простите великодушно, что помешали.

Миссис Келл подала длинную изящную руку.

– Добрый вечер, Джордж. И желаю удачи. Весь город в ожидании вашего успеха.

Джордж прижал шляпу к груди.

– Спасибо, миссис Келл, – почтительно сказал он. – Надеюсь, не огорчу их.

Он подтянул меня вперед, чтобы представить. Ее узкая ладонь была теплой и мягкой, в отличие от заскорузлой мужниной. Она напомнила мне руку одной из моих теток, и я почувствовал укол в груди.

Перекинувшись несколькими словами, мы распрощались и пошли между танцующими, извиняясь налево и направо. Я не понимал, всех тут знает Джордж или нет, да и не очень это меня занимало. Я все еще думал о Келлах. Вот достойные люди, ничем не уступающие ни одному из тех благородных южан, с кем мне доводилось встречаться. Келл среди здешних был человеком особого покроя – необыкновенным, но совсем не в том смысле необыкновенным, как Буффало Билл или Готч. Достоинство ветерана войн с индейцами поистрепалось и поблекло, как старая банкнота. В Готче ничего фальшивого не было, но он не вполне укладывался в обычные представления о homo sapiens. Сесил Келл показался мне и особенным, и в то же время обычным – благородным человеком, но обеими ногами стоящим на земле.

Когда мы добрались до конца вагона, я напомнил Флетчеру, что Сандаун все еще смотрит петушиные бои.

– У него может целая ночь уйти, чтобы натянуть мои сапоги, – сказал Джордж. Он опять говорил шепотом. – Кстати, у тебя осталось еще сколько-нибудь Важных Зеленых?

– Немного осталось, – признал я.

Он взял меня под руку.

– Хорошо. Дядя Джордж покажет тебе, как сделать из этого немного целую уйму. – И направился в следующий вагон.

Это был спальный вагон, и в нем – ни души. Все либо спали, либо гостили в других вагонах. Проход вдоль окон был так узок, что нам пришлось идти гуськом. Когда Джордж прошел на цыпочках мимо одного из купе, дверь позади него открылась и из нее выдвинулась немыслимая кипа белья на двух маленьких ножках. Я решил помочь.

– Давай помогу, мальчик.

Я принял кипу, и передо мной оказалось лицо красивой азиаточки. Под моим взглядом оно стало быстро менять цвета, как китайский фейерверк. Вагон шатнуло, и ей, чтобы не упасть, пришлось обхватить меня за талию. Я почувствовал, что на моем лице тоже начались пиротехнические явления.

– Спасибо, большое спасибо, – с запинкой сказала девушка. Она стала обходить меня, приговаривая: – Добрый вечер, большое спасибо. – Она увидела Джорджа и радостно повернулась к нему. – А, добрый вечер, мистер Флетчер.

– И вам добрый, мисс Сью Лин, – сказал он. – Это мой новый товарищ. Мятежник Джонни Нашвилл Третий.

Меня качало вместе с кипой, но будь я неладен, если позволю ему шутить надо мной.

– Джонатан Спейн, мэм, – поправил я. – Джонатан Э. Ли Спейн. Счастлив познакомиться. Очарован.

Я пустил в ход всю галантность, какую мог призвать на помощь, – мне страшно захотелось познакомиться поближе с этим разноцветным блуждающим огоньком. Джордж игнорировал и мою галантность, и мое желание.

– Сью, золотко, где остальная прислуга? – тихо спросил он. – Попряталась?

Она ответила так же тихо, только тонким голосом:

– Вы, может быть, пойти в ту сторону, куда идете. Может быть, в том вагоне. Может быть, последняя дверь. Мне надо идти в другую сторону.

Она протянула руки к белью, поезд снова качнул ее ко мне – всего лишь легкое касание, – но огонь разгорелся во мне с новой силой. Джордж дернул меня за рукав.

– Ну ладно, мистер Очарованный. Ты, может быть, пойти со мной в ту сторону. Если не собираешься тут стоять и глазеть, как рыба на крючке.

Следующий вагон тоже был спальный, но более старый, и часть его занимали служебные помещения. На дверях были свежие надписи жирным цветным мелом: КЛАДОВАЯ, ТЕЛЕГРАФ, АВАРИЙНОЕ СНАРЯЖЕНИЕ. На последней двери значилось: ТОЛЬКО ДЛЯ Ж.-Д. ПЕРСОНАЛА. Джордж приоткрыл ее, и мы заглянули внутрь. В помещении висела пыль, и полукругом, молитвенно, на коленях стояли люди. На полу было расстелено индейское одеяло с зигзагами, и, словно в алтаре, горел фонарь тормозного кондуктора. Я увидел черные лица и жесткие форменные пиджаки официантов, проводников, поваров, судомоев. Обслуга. Они не молились, они играли. По одеялу катались кости, туда-сюда перемещались зеленые бумажки. Игроки вели себя азартно, чертыхались, ликовали, призывали на помощь Даму Фортуну – но всё шепотом. Джордж со стуком распахнул дверь и ворвался с криком:

– Шабаш! Кончай игру!

Произошло смятение. Руки похватали деньги, люди вскочили на ноги. Потом они увидели, кто это гаркнул на них.

– Нелегкая тебя возьми, Джордж Флетчер! – крикнул один из игроков. – Нашел когда дурака валять!

– Правда, Джордж, – поддержал его человек постарше, с хмурым лицом. Он один не поднялся с колен. – Шутка дурного вкуса.

– Приношу извинения, ваше преподобие Линкхорн. – Джордж снял шляпу и смиренно поклонился. – Черт меня под руку толкнул, как говорил мой папа. Подурачиться захотелось, не удержался.

– У черта в дураках служить не годится, – сказал коленопреклоненный голосом, похожим на далекий похоронный колокол. Это был худой человек с печальным ртом, в очках с золотой оправой и в костюме, таком же черном, жестком и пасмурном, как его лицо. – Особенно человеку, который почти у всех успел походить в дураках.

– Да, ваше преподобие, сэр, – покаянно отозвался Джордж. Потом, повеселев, помахал рукой, как бы разгоняя пыль. – Не впустить ли вам немного свежего воздуха в вашу пыльную игру?

При этом вопросе его преподобие оживился.

– Свежая кровь никогда не помешает.

– Хорошо. А то у меня тут дятел, такой желторотый, что всех нас может сделать богачами.

Джордж втянул меня в душный отсек. Я был еще разгорячен после встречи с Сью Лин, не говоря уже о симпатическом смешении двух бокалов шипучки с желтым самогоном тети Рут, так что, боюсь, язык повиновался мне еще хуже обычного. Его преподобие Линкхорн наклонился, чтобы разглядеть поближе, – но не меня. Он щурился за очками на ноги Джорджа.

– Новые сапоги, брат Флетчер? Или ты опустился до осквернения могил?

– Нынче вечером Дама Фортуна заботилась о моих нуждах. Эти сапоги выиграны честно и благородно, спросите Нашвилла.

Его преподобие серьезно посмотрел на меня, и я серьезно кивнул в ответ. Он поднял кости и похлопал ладонью по одеялу.

– Так примите участие, братья. Дорогие друзья и братья, всех прошу… – Он окинул взглядом остальных. – Преклоним колени и посмотрим, упорствует ли мисс Фортуна в своих непристойных ухаживаниях за братом Флетчером.

Я стал на колени рядом с его преподобием и расстегнул рубашку для быстрого доступа к поясу с деньгами. Джордж присел рядом, взял у меня купюру и у Линкхорна – кости. Подул на кубики.

– Темные дамочки, повернитесь к нам лицом. Семеркой и одиннадцатью. И к черту дюжину[17]17
  7 и 11 – сразу выигрывают; 2, 3, 12 – сразу проигрывают.


[Закрыть]. Послушаем, что вы скажете, кости.

Рука его описала широкий круг, и кости покатились по одеялу. Змеиные глаза[18]18
  Две единицы.


[Закрыть]. Джордж застонал, кружок заулюлюкал. Я зевнул. Все эти игроки в разных вагонах перетасовались у меня в голове. Паровоз дал долгий печальный гудок, колеса стучали у нас под коленями. Помню, что тоже бросал раз или два, но было трудно сосчитать очки и упомнить ставку. Я продолжал зевать. Выпитое, бормотание соседей в тесном отсеке, темные фигуры, душное тепло – все это погрузило меня в сонное оцепенение. Лица сделались окороками, висящими у нас в коптильне, где мне не полагалось играть – по крайней мере, с детьми батраков. Кости – двумя моими лучшими выбивальными шариками. Индейское одеяло – кругом, процарапанным на земляном полу коптильни, и я выбивал из круга рубиновые, мраморные и прозрачные и забирал в пухнущий мешочек у себя между коленями.

Я осознал, что игра кончилась, лишь тогда, когда тугой, холодный свежий ветер вывел меня из забытья. Я снова был на крыше вагона! В серой скорлупе рассвета обозначилась фигура Джорджа, ползшего по-крабьи, боком. Одной рукой он тянул за собой женщину, Луизу, в другой держал лосиные сапоги Сандауна. Луиза сжимала на груди края наброшенного на плечи одеяла с зигзагами. Оно хлопало на ветру, Луиза смеялась и взвизгивала.

– Господи Иисусе, не могу поверить, что дала уговорить себя. Ты настоящий змей, Джордж Флетчер, о господи!..

Паровоз откликнулся, и пара провалилась в лунную пшеницу.

Сандаун уже был в нашем скотском вагоне, лежал, завернувшись в свое одеяло. Джордж и повизгивающая Луиза повалились рядом с ним на индейское с зигзагами. Я сел на свое одеяло и принялся стягивать сапоги – мои собственные сапоги. Оказалось, я лучше играю в шарики, чем думал.

Сандаун открыл глаза:

– Чертовски красивые сапоги.

Я поставил их в ящик под брезент. Паровоз загудел, я откинулся на седло. Жемчужная лента дыма пересекла диск луны. Паровоз пыхтел. Когда я очнулся, пыхтел он реже, мы останавливались. Небо было убийственно ярким, и глазами, красными, как солнце, я впервые увидел Пендлтон.

Глава пятая
В городе бум

Я еще не был готов проснуться. Я предпочел бы поспать, пока тело и голова не придут в норму. Но слишком много было вокруг отвлечений. Поезд подкатывался к станции. Паровоз дернул напоследок и с облегчением выпустил пар. Я потряс головой, чтобы стряхнуть с мозгов паутину, и подполз к борту. Напротив – надпись свежей краской: ПЕНДЛТОН. На станционной площади никого, только сонная старая лошадь, запряженная в багажную тележку. На прилегающих улицах пусто и тихо, но… Я прислушался и уловил звуки далекого марша; они как будто приближались.

Я приподнялся на локте, чтобы лучше видеть. Из-за далекого угла показалась беспорядочная колонна горожан, маршировавших к поезду. За ними следовали жиденький духовой оркестр и два индейца рядышком на пегих лошадях. К их пикам был привязан транспарант. Когда они его растянули, я разобрал слова: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА РОДЕО – ПУСТЬ БРЫКАЕТСЯ.

Позади послышалась возня. Из одеял в подштанниках выбрался Джордж Флетчер. На подштанниках было столько заплат, что они походили на клоунские штаны.

– Подумать только, – ворчал он, подгребая к себе одежду. – Когда у чемпиона объездчика нет ничего, кроме паршивого старого армейского седла, они хотят его назначить гранд-маршалом парада. Закатный, просыпайся и наряжайся, напарник. Нам уже красный ковер раскатали.

– Уже нарядился, – сказал индеец. Он сидел на ящике, в своем синем шерстяном костюме. – Только дай еще твоей смазки.

Джордж пробормотал, что он не смазчик брату своему, и достал помаду. Я перевернулся на живот и высунул голову между досками. Взъерошенные игроки и пассажиры с припухшими глазами пялились из окон на неожиданный парад. Дверь персонального вагона открылась, и вышел Нордструм, сияя улыбкой, как политик. За ним появились Буффало Билл и Готч, и после них – мистер Хендлс.

– Голодные глаза, а, друзья? – обратился к своим спутникам Хендлс. – Цена славы. «Мир вечно жаждет знаменитых чудес», – сказала Саломея в остатней одежке. Или Савская, вылезая из ванны[19]19
  Он, видимо, путает с Сусанной из апокрифа, за которой подглядывали старцы.


[Закрыть].

Буффало Билл устало кивнул. Готч расстегнул пиджак, чтобы показать свой чемпионский пояс с пряжкой. Вышли трое в угольных костюмах и подозрительно озирали парад. Нестройная колонна приветствующих делегатов наконец подтянулась к станции. Оркестрик нестройно бубухнул последний аккорд: ту-дух! Готч начал раздуваться, Буффало Билл сорвал шляпу и картинно подмел ею воздух. Приветственных криков не было. Нордструм сказал «кхе-кхе» и хотел обратиться к делегации, но тут оглушительный металлический грохот заставил всех повернуть головы. Это отвалилась дверь скотского вагона, образовав стальной пандус. По нему с визгом сбежала раскрашенная свинья. За ней верхом выехали Джордж и Сандаун. На этот раз делегация разразилась приветственными криками. Джордж не зря хвастался: это ради него граждане вылезли из теплых постелей и парадным строем пришли на станцию – ради городского своего героя и его индейской Немезиды! Оркестр стал смирно и исполнил «Девушек из Буффало» в ритме марша. Два всадника проехали мимо колонны, как генералы, принимающие парад.

Сандаун поверх синих брюк надел чапы[20]20
  Чапы (chaps) – кожаная верхняя одежда, надеваемая поверх брюк, чтобы защитить ноги всадника в случае падения, или если лошадь притиснет его к ограде, или при езде среди кактусов и зарослей чапараля, а также для тепла и защиты от дождя. Чаще они имеют форму крыльев, но иногда охватывают ногу кругом.


[Закрыть] из овчины. Он был в перчатках с крагами и вышитыми бисером красными розами на тыльных сторонах. Седло на его пегом жеребце было тисненое, любовно украшенное. Рядом с ним старое армейское седло Джорджа, тусклое и ободранное, выглядело жалко. Чтобы прихорошиться, он набросил на спину своего гнедого мерина одеяло с зигзагами и вместо банданы повязал шею оранжево-зеленым шелковым кушаком Луизы. Учитывая вдобавок его золотистый стетсон, вряд ли кто обратил внимание на невзрачность седла.

– Да, Стоунуолл, – сказал я своему коню, насторожившему уши. – Настоящие вилороги.

Когда демонстрация прошла, Буффало Билл надел шляпу, а Готч вынул большие пальцы из-за чемпионского пояса и свесил длинные руки. Нордструм и зазывала раздраженно жевали сигары.

На улице толпа окружила Джорджа и Сандауна и повела за угол назад, в город. Остальные пассажиры, не торопясь, побрели следом. Я помылся как мог, из фляги. К тому времени, как я собрал вещи и заседлал коня, начальник станции сгрузил «роллс-ройс» с платформы. Автомобиль завелся с одного поворота ручки и тронулся, дымя. Борец и старый разведчик сидели сзади, мистер Хендлс – позади них на откидном сиденье. Оливер Нордструм ехал на переднем сиденье и показывал достопримечательности как гид. Трое пинкертоновцев ехали на подножках. За рулем сидела женщина с оранжевыми волосами. Она держала руль одной рукой, и вид у нее был скучающий. Я свел Стоунуолла по пандусу и сел в седло.

Мы потихоньку добрались до центра городка. Стало видно, что Пендлтон приложил немало усилий, чтобы принарядиться к большой гулянке. Люди были повсюду и галдели, как покупатели скота на весеннем аукционе. Ковбои оделись в самые яркие рубашки и самые чистые джинсы. Широкополые шляпы были только что выправлены на болванах и украшены лентами из конского волоса и перьями диких птиц. Сапоги были начищены до блеска, шпоры звенели. Девушки в платьях из оленьей кожи обменивались шуточками с парикмахерами и барменами. Торговцы препирались с коммивояжерами, лесорубы громко любезничали с банкирами. И среди этих горластых столпов пендлтонского общества толклись и бродили индейцы. Десятки и десятки племен, людей во всех возможных состояниях и всех возможных цветов кожи, от кирпично-красного до коричневого, от гордецов с орлиным взглядом в полном перяном облачении до развалин со слезящимися глазами, еле шаркающих в тряпье. Но выделял их не цвет кожи и не одежда – их выделяло молчание. Они даже друг с другом не разговаривали.

Фасады магазинов были украшены лентами и гирляндами патриотической расцветки. На веревках, протянутых через улицы, колыхались вымпелы и флаги. В окне каждой гостиницы красовалась вывеска: СВОБОДНЫХ МЕСТ НЕТ. На пустырях теснились палатки.

Центр Пендлтона выглядел в значительной степени так же, как сегодня. Не столько, конечно, электрического света в темное время, и в дневное не столько тени, которую дарят теперь жителям взрослые вязы и тополя. Свежие дощатые тротуары, прямые широкие улицы. Как и во многих городках, выросших среди прерий, здесь все было проложено строго с юга на север и с востока на запад. Все, кроме здания суда округа Юматилла. Даже в толпе, несмотря на гвалт, я не мог не заметить, что двухэтажный кирпичный суд стоит вкось на своем участке. Совсем косо. Баритон с торчащими зубами и в стоячем воротничке извинялся перед толпой туристов за это геометрическое недоразумение – если бы не оно, весь город был бы прямым и честным. Низкий его голос звучал властно. К лацкану был пришпилен значок «Я ВОЛОНТЕР РОДЕО: СПРАШИВАЙТЕ МЕНЯ». Такие значки мне уже попадались.

– И хотите услышать, кто виноват? Этот колченогий Мозес Годвин и его безмозглая жена – вот кто! Если бы не был он подбашмачником, а она косоглазой, наш городок был бы беспорочен.

Наверное, он хотел сказать «безупречен». Полгода назад он ни за что бы не стал на это претендовать. Но бум, общая лихорадка затронули и его. Он одновременно гордился и осуждал. Теперь я лучше понимаю его чувства. Я бывал здесь достаточно часто и жил достаточно долго, чтобы тоже гордиться всем прямым и честным и осуждать все кривое и лживое.

Историю этого знаменитого косого суда я прочел зимой, когда залечивал запястье в здешней больнице. У них в церкви была хорошая краеведческая библиотечка. Мозес Годвин построил платный мост через реку и гостиницу на этой стороне, но земля вокруг ценности не имела, пока округ Юматилла не стал подыскивать новый центр. Мозес немедленно предложил гектар земли для административных зданий. Благодаря помощи соседа, судьи Бейли, и жбану виски его землю приобрели.

Ранние пендлтонцы стремились выстроить город по идеальным линиям, в строгом соответствии с компасом. Это происходило не из особой приверженности к порядку и не из жгучего желания укротить дикую природу. Прибыль питала их страсть. Прямое и честное приносит деньги, а всякий непорядок напоминает нам, что когда-то все было в беспорядке и опять может стать таким, диким и неукрощенным, если не позаботимся. Думаю, поэтому граждане так досадовали на этот криво поставленный суд. И главная вина лежала на косоглазой супружнице Годвина.

В припадке супружеской щедрости он разрешил ей выбрать место для нового суда. Она выбрала хорошее место и палкой начертила на земле контур будущего здания. Она прожила здесь всю жизнь, и ей доподлинно известно, где север, а где юг. Незачем валандаться с топографической съемкой. Вот контур. Стройте. Не такое уж это важное дело, что дом встал косо. Я рассказываю об этом, потому что придумал – и хочу поделиться своим открытием, – как понять разницу между правдивой историей и ложной. Правдивое чаще всего неопределенно, хлипко-расплывчато, а ложное по большей части доподлинно известно.

Я ударил Стоунуолла пятками и проехал сквозь толпу слушателей. На улице всюду, куда ни посмотришь, люди держали пари. На ножички, на метание подков – на что угодно, на земле рядом с деревянным тротуаром фермерские мальчишки делали ставки на двух собак, склещившихся после совокупления, зад к заду. Я не стал задерживаться, чтобы выяснить, по какому критерию определяется победитель. Мне нужна была комната и ванна. И еда! Ямс давно забылся. В конце главной улицы я все же увидел белый дом с вывеской: КОМНАТЫ И ПАНСИОН.

Я привязал коня к воротам и по мощеной дорожке прошел к широкой белой веранде. Кивнул постояльцам, которые пили чай со льдом и ели яичницу с горчицей. Мы перекинулись шутками. Хозяйка, отозвавшаяся на мой стук, сказала, что свободных комнат нет, и для убедительности помотала головой. Люди на веранде согласились: комнат нет, мест нет. Долгим взглядом я посмотрел на яичницу с горчицей. На этот раз они замотали головами: лишних завтраков тоже нет. Запасы провианта и напитков быстро истощались.

Я отвязал коня и пошел дальше. Уличный торговец продавал нарезанный арбуз. Вот тебе и завтрак, и питье в одной упаковке. Я купил два больших ломтя и повел Стоунуолла к пыльному облаку, внутри которого происходила какая-то деятельность. Там, наверное, и будет родео. Мы вошли в облако и очутились в центре последних лихорадочных приготовлений: вокруг таскали и пилили лес, стучали молотки. Тот же волонтер, что был у суда, просвещал зрителей.

– В прошлом году было три тысячи человек. Бьюсь об заклад, уже сейчас у нас в три-четыре раза больше. Нам надо расшириться – и спешно. Как видите, мы добавляем места со всей возможной быстротой. – Он подмигнул мне. – Нам ждать топографов – такая же морока, как жене Мозеса Годвина.

Мимо прошли два человека со скромным грузом досок на плечах. Оба тяжело дышали, а задний, казалось, был на грани обморока. Волонтер снова подмигнул мне.

– Парикмахеры, – сказал он, загородив рот ладонью.