Текст книги "Объяли меня воды до души моей..."

Глава 9
Исповедь Ооки Исана

– Жизнь в убежище я избрал не по собственной воле. Если я и откажусь от нее, все равно не смогу вернуться в общество, хотя Бой утверждает обратное. Думаю, я и умру в своем убежище, – так начал свой рассказ Исана.

– Из-за ребенка? – спросил Такаки.

– Не только из-за него, но это, разумеется, связано и с ним. Когда вскоре после рождения сына я узнал, что с головой у него не все в порядке, я сразу подумал: наверно, это из-за того. Ребенок тогда, правда по-своему, по-детски, не раз пытался покончить с собой. И я не мог не увидеть здесь кару, возмездие за то. Но я до конца рассказа не раскрою, что значит «из-за того» и «за то». Задумывались вы когда-нибудь, что значит пытаться покончить с собой? Мой приятель, врач, говорил, что существует два типа самоубийства. Каждый из них можно определить буквально в двух словах. Тип «помогите мне» и тип «я отвратителен». «Самоубийство» по оплошности, неважно – сознательной или бессознательной, так и оставшееся лишь попыткой самоубийства, означает мольбу о помощи: помогите мне, обращенную ко всем без разбора людям. Другой тип самоубийства никогда не может окончиться неудачей, он отвергает всех: я отвратителен, заявляет он без разбора – всем остающимся в живых. Он призван выразить ненависть, оскорбить, унизить. Мой сын отказывался от пищи, все время падал, даже не пытаясь себя защитить. Глядя на него, невольно создавалось впечатление, будто он хочет покончить с собой. Если бы ребенок пытался убить себя, отвергая всех нас: я отвратителен, может быть, ему следовало бы это позволить. Пожалуй, другого выхода не было бы: меня отвергают, и я бессилен что-либо сделать. Но как поступить, если ребенок, вместо того чтобы сказать помогите мне, снова и снова повторяет попытки самоубийства? Примитивные и потому еще более ужасные попытки с безгласным воплем: помогите мне, помогите мне. Я даже представить себе не мог, чем ему помочь. Вот тогда-то я и начал верить, что поведение ребенка является карой за то. Жена стала даже опасаться, не захочу ли я искупить свой грех, ощущая со всей определенностью, что это и в самом деле кара. Она страдала вдвойне. Дело в том, что в моем грехе был замешан ее отец. Тогда она стала думать, как прекратить эти попытки ребенка, избавив и меня от искупления греха. Я помогал ей, потому что и сам хотел найти такой путь. Кончилось тем, что я прекратил все действия, которые прежде связывали меня с реальным миром, и заперся в атомном убежище. Средства, необходимые на строительство моего укрытия и на затворническую жизнь, жена взяла у отца. Я, разумеется, не знал, перестанет ли ребенок издавать свой безгласный вопль: помогите мне, помогите мне – только потому, что запрется со мной в убежище. Это была рискованная игра. Но мы ее выиграли. Не зря, еще составляя план затворнической жизни, мы с женой надеялись на выигрыш. Но поскольку я укрылся в убежище, не искупив греха, то был обречен вечно жить с этим неискупленным грехом, неся на своих плечах всю его тяжесть. Если кто-то действительно хотел покарать меня, то почему бы ему и впрямь не поместить меня, полуживого, в убежище? Если бы он именно так хотел продлить мою обремененную грехом жизнь, это было бы дарованной мне крохотной милостью, думал я. Наша рискованная игра попахивала плутовством – даже выиграв ее, я не получал никакой выгоды. Я был втянут в эту жульническую игру, мне помогли ее выиграть, но настоящий куш сорвали те, кто ее затеял.

– Какая-то туманная история, – сказал Такаки.

– Возможно. Но без этого вступления я бы не смог перебросить мостик к нынешней моей жизни, о которой я и хочу рассказать. Кстати, интересно, как там Инаго справляется с Дзином, – просто не представляю! Может, бросила его, а сама подалась развлекаться?

– Инаго всячески заботится о ребенке, – заверил его Тамакити.

– Всячески? – спросил Коротыш.

– Именно всячески – как только может. Если этот тип надумает удрать, нам понадобится заложник, верно? Вот Инаго и взяла на себя заботу о заложнике.

– Значит, и девчонка с вами заодно? С ума можно сойти, – сказал Исана. – Но что бы вы делали с Дзином, убив меня?

– За ним бы ухаживала Инаго, – сказал Бой, который лежал, нахмурившись, плотно закрыв глаза, так что казалось, будто он спал. – Тебя бы я убил, но ребенку никакой подлости делать не собирался.

Сказав это, Бой страдальчески передернулся и вскоре снова захрапел.

– Бой и Инаго – совсем еще дети. Поэтому они даже представить себе не могут, что значит – убить человека, – объяснил Такаки.

– Может быть, – сказал Исана. Он почувствовал, что слова исповеди застряли у него в горле, будто туда, встопорщив чешую, заползла змея. Как легко исповедоваться перед людьми, не имеющими ни малейшего представления о том, что значит убить человека. Но из слов Такаки было ясно, уж он-то явно знает, что такое убийство. И Исана подумал, какой ничтожной кажется суть его исповеди, которую он собирался продолжить, когда на нее падает отблеск этого знания. То, упрятанное в глубь молчания, казалось уже прирученным, ушедшим в далекое прошлое, но едва он попытался облечь его в слова, оно живо воспрянуло – ему показалось даже, будто он совершает то снова... Однако внутренняя энергия исповеди, которую держал на привязи сам Исана, пока исповедовался Коротыш, не давала ему остановиться на полпути. И Коротыш, и Такаки, и даже Тамакити ждали слов Исана. Но больше всех явно ждал Такаки, который хотел почувствовать силу слов человека, выбранного им, чтобы облечь в слова деятельность Союза.

– Мы связаны с тестем одним общим выпавшим на нашу долю испытанием, – вынужден был продолжать Исана. – От тестя я получил свое убежище, он обеспечивает нас необходимыми для жизни средствами, правда, их приходится выклянчивать у него, хотя все, что он потратил на нас, в сравнении с теми огромными суммами, которые проходят через его руки, – почти нуль; именно такие барыши загребает этот политик. Он заболел раком горла и сейчас при смерти. Я не называю его имени просто из деликатности – все-таки человек умирает. А прибыли к нему стекались со всей Юго-Восточной Азии.

– Я, кажется, знал его любовницу. Наверняка знал, – встрял Коротыш, чтобы подбодрить Исана, который никак не решался выложить все начистоту.

– Коротыш, давай лучше послушаем, – укоризненно сказал Такаки.

– Весьма вероятно, что тот человек, о котором вы говорите, действительно мой тесть. Наша проблема как раз и возникла из-за его извращенности, – сказал Исана. – Тестя все звали Кэ – дьявол, и я сейчас тоже буду так называть его. Это прозвище, выйдя за рамки узкого круга близких ему людей, получило такое широкое хождение, что даже иностранные политики и дипломаты звали его мистер Кэ. Я был женихом дочери Кэ и в то же время слепо преданным ему личным секретарем, у которого и в мыслях не было предать его или, используя его положение, извлечь для себя какую-то выгоду. Таким был я, когда вместе с Кэ находился в столице одной страны. Я не буду называть ее, скажу лишь, что это была столица одного европейского государства. Бывало, он прежде, да и потом, занимался тем же, но дело никогда не доходило до преступления.

– Что ты хотел нам рассказать? – подал голос проснувшийся Бой. – Ты же так ничего толком и не сказал.

– Разве Исана не говорил, что совершил преступление в столице одного европейского государства? – спросил Такаки.

– Почему бы ему просто не рассказать об этом преступлении?

– Потому что о преступлении так просто не расскажешь, – ответил Такаки, но в его словах звучало приглашение, обращенное к Исана.

– Почему же, и о преступлении можно рассказать просто, – сказал Исана, сознавая, что ему удалось преодолеть себя. – В общем, произошло то, что я и предчувствовал. Я низвергся в пропасть, еще более глубокую, чем предполагал, – я стал соучастником убийства...

Услыхав это, Бой встал с кровати. Потом, угрожающе вытянув в сторону Исана левую руку, медленно двинулся на него; слабый голос Боя срывался на крик:

– Вранье! Все – вранье! Ты подкуплен полицией. Нам ты говоришь, будто убил человека, а полиции – что желаешь стать шпиком. – Бой продвигался вперед едва заметно, и поэтому на приближение его Исана не обратил никакого внимания. Голос Боя был похож на жалобный и недовольный голос ребенка. Когда же Исана заметил в правой руке Боя – он прикрывал ее угрожающе выставленной вперед левой – длинную острую отвертку, ему осталось лишь, рухнув на койку, перекатиться через нее и отступить. Понимая свою слабость, Бой сжал тогда отвертку обеими руками и, оттолкнувшись от цементного пола, прыгнул вперед, направив отвертку прямо в лицо Исана. Тот с трудом ухватил Боя за горячее, точно пылающее огнем, запястье. Рванув его за запястье, Исана бросился на противника и повалил на пол, но, не удержавшись, сам рухнул на него. Боль от неловкого падения заставила Исана на мгновение выпустить руку Боя, и тот снова замахнулся отверткой, целясь ему в глаз. Тогда Исана обхватил его горячее тело, прижал к полу и, наконец, скрутил так, что тот не мог шевельнуться. Бой взвыл, как пойманный зверек, и стал вырываться, колотя коленями по ногам Исана, пытаясь боднуть его в лицо своей забинтованной головой. Чтобы не дать Бою пустить в ход отвертку, Исана навалился на него, стараясь прижать мальчишку к полу подбородком и грудью.

– Не бей его больше, Коротыш. Не то он умрет от потери крови, – удержал Коротыша Такаки.

– Он же совсем спятил! Если его не избить до беспамятства, все равно сам разбередит свои раны и умрет от потери крови, – ответил Коротыш. Исана слышал все это, но молчал, занятый лишь тем, чтобы удержать вырывавшегося Боя. Потом, будто во сне, он почувствовал, как его напряженное тело приподнимают, и заметил, что отвертка по-прежнему нацелена ему в глаз.

– Хватит, – сказал Такаки. – Вставайте, я подержу Боя.

Исана, все еще лежа на полу, видел, как Тамакити укладывает затихшего Боя на койку. Во всех движеньях его чувствовалась трогательная забота о товарище.

– Он шпион, Тамакити, он продаст нас, – еле переводя дух, горько шепнул Бой.

– Спи. Хоть одну ночь поспи, – ласково прошептал в ответ Тамакити.

– Труднее всего не убить, а рассказать потом об убийстве, разве не правда? А он так бойко болтает потому, что все врет, а на самом деле его заслали к нам шпионить. Самый страшный человек, Тамакити, – это тот, кто врет, что совершил зверское убийство. Его нельзя принимать к нам.

– В твоих словах есть доля истины, – ответил Тамакити, точно предостерегая Такаки и Коротыша. – Но сейчас спи! Когда раненый не спит, у него в голове все может перемешаться. Спи, Бой.

– Если его так уж надо принять к нам, пусть он при всех совершит убийство, тогда ему хода назад не будет, – пробормотал Бой точно во сне, но пока Тамакити колебался с ответом, он уснул по-настоящему.

Бой спал как убитый. В его исхудавшем лице не было ни кровинки. Кожа покрылась жирным черным налетом.

– Может, привязать его к койке? А то проснется и снова начнет буянить, – сказал Коротыш.

– Разве можно привязывать спящего ребенка, да еще в таком состоянии? – сердито ответил Тамакити.

– Мне нужно возвращаться в убежище, – сказал Исана. – Я ведь не знаю, удалось ли Инаго уложить Дзина в постель...

– Не спешите в свое убежище – вряд ли этой ночью разразится атомная война. Или, может быть, от деревьев и китов поступило специальное сообщение? – усмехнулся Коротыш. – Закончите лучше ваш рассказ.

– Мне бы тоже этого хотелось, – сказал Такаки, серьезно глянув прямо в лицо Исана. – Вы ведь рассказывали не только для Боя?

Преодолев закипавшее в нем внутреннее сопротивление и чувство неловкости, Исана продолжил свою исповедь. Теперь, когда Бой заснул мертвецким сном и можно было говорить спокойно, не опасаясь его выходок, а Тамакити с показным безразличием сидел рядом с Боем, охраняя его покой, Исана осознал свою жалкую участь – два дотошных следователя, Такаки и Коротыш, принуждают его к исповеди...

– В столице того государства я уже отыскал для него восемнадцатилетнего юношу. Кэ, правда, любил мальчиков помоложе, но для начала завлечь жертву и такого возраста было неплохо. В любой стране юноша этих лет находится во власти неустойчивых эмоциональных побуждений. Достаточно показать ему транзисторный приемник – и он у вас в руках... Дешевенький транзисторный приемник, служивший компенсацией за развлечения Кэ.

Приняв ванну, Кэ приказал мне поужинать вместе с ним. Во время ужина, помню, он спокойно болтал со мной, пользуясь тем, что никто из окружающих не понимает нас... Вернувшись из ресторана к себе, мы вдруг увидели за окном номера Кэ стоявшего снаружи мальчугана. Никогда в жизни, ни до этого, ни после, я не видал такого очаровательного ребенка. С тех пор каждый раз, когда я вижу светловолосого, голубоглазого мальчика, я внимательно разглядываю его, с ужасом думая, уж не он ли явился снова передо мной, – поэтому я и могу с уверенностью утверждать, что такого красивого ребенка больше никогда не встречал...

– За окном? – спросил внимательно слушавший Такаки.

– Совершенно верно; Кэ, зайдя в свой номер, тут же вышел и позвал меня. Войдя вслед за ним в номер, в свете, падавшем из окна, я увидел малыша – он стоял, прижавшись к стеклу, точно вынырнув из мрака еще не освещенного города. Высоко над окном, сквозь разрывы в рассеянных ветром тучах, светила луна. Я не забуду сверкавшие густой синевой и золотом края мрачных туч. Мы медленно приближались к мальчику, осторожно, точно пытаясь поймать воробья, залетевшего в комнату. Приближались, заботясь о том, чтобы, распахнув рывком окно изнутри, не вспугнуть ребенка, стоявшего на узком балкончике. Наши номера находились на десятом этаже... Двустворчатое окно открывалось наружу. Мы решили показать ему, чтобы он посторонился к одной из створок окна, и открыть другую; но, едва стали делать ему знаки, он повернулся к нам, обнажил розовые десны и белые зубы, округлил свои красивые губы и произнес что-то. Он сказал: «радио». Кэ злорадно ухмыльнулся. Да, я никогда не смогу забыть светившегося надеждой лица ребенка. Осторожно, чтобы не спугнуть мальчишку, я открыл окно и схватил его за руку – в Японии он бы учился в третьем или четвертом классе. Втащив его в комнату, я выглянул в окно, чтобы узнать, откуда он попал сюда, а в это время Кэ подвел мальчика к чемодану и разрешил ему выбрать транзисторный приемник. Я обязан был заботиться о безопасности хозяина и поэтому, высунувшись из окна, стал внимательно ко всему приглядываться. Меня прямо валил с ног сильный, порывистый ветер, и я подумал, как опасен был путь сюда этого мальчика, решившегося на такой невероятный риск, чтобы получить радиоприемник. Номер Кэ находился в северном крыле здания, и окно, за которым стоял мальчик, было первым от угла. От него до пожарной лестницы шел узенький балкончик, на котором мог с трудом уместиться лишь ребенок. На уровне груди взрослого человека тянулся декоративный карниз, и поэтому стоять на балкончике не мог никто, кроме ребенка. Мне почудилось, что на одной из площадок пожарной лестницы несколькими пролетами ниже в темноте притаился какой-то человек – скорее всего, это был юноша, который побывал у Кэ сегодня, но тогда я не придал этому особого значения. Кэ ведь не нужно было выпускать потом мальчика через окно. Он прекрасно мог спуститься с ним вниз и вывести из гостиницы через холл, поэтому, кто бы там ни находился, ему ни к чему было, будто бродячему дрессировщику обезьяны, демонстрирующему разные фокусы, следить за ребенком и ждать его возвращения. Я вышел из комнаты, даже не взглянув в сторону спальни, где скрылся Кэ с мальчиком. Но не прошло и десяти минут, как Кэ, вместо того чтобы вызвать меня по телефону, сам вошел ко мне в комнату в плаще, надетом прямо на голое тело, и в ботинках на босу ногу. Он сохранял свою обычную невозмутимость и даже высокомерие, но я сразу понял, что случилось нечто ужасное. Вслед за ним я вошел в его номер и увидел это «нечто» на кафельном полу слишком просторной ванной комнаты. Узкая ниточка крови протянулась к полу от уголка рта лежавшего навзничь голого ребенка. Я посмотрел на Кэ, и он стал объяснять случившееся: либо у ребенка было больное сердце, либо он страдал эпилепсией. «С умершим нужно что-то сделать», – сказал он брезгливо. Он старался не смотреть вниз, на лицо мальчика...

– И вы выполнили его приказ? – спросил Тамакити с неприкрытым отвращением.

– Да. Я был личным секретарем политика и думал, что если скандал не удастся скрыть, то и кабинет падет, и отношениям между этим государством и Японией будет нанесен непоправимый ущерб. Однако больше всего меня занимала и не оставляла мысль... возможно, дурацкая. Мысль о том, что хоть я и зять Кэ, и личный его секретарь, но все равно между нами непреодолимая стена. И чтобы получить от Кэ поддержку, в которой я нуждался, необходимо, думал я, преодолеть разделяющую нас стену. Я испытывал невероятное волнение от одной мысли, что сейчас мы с Кэ находимся в одинаковом положении. Прежде всего я одел ребенка. Одевая его, я чувствовал, что вижу самое прекрасное и в то же время самое ужасное, что можно увидеть на свете... Я объяснил Кэ, как решил отделаться от трупа. Ясно, что мальчика подослал тот самый юноша, показав ему транзисторный приемник, и придумал, как перебраться на балкончик с пожарной лестницы. Но даже если юноша будет молчать, не исключено, что найдется человек, видевший, как ребенок взбирался по пожарной лестнице. Перебираясь с лестницы на балкончик, да еще при сильном ветре, мальчик мог сорваться и упасть вниз. Такое часто бывает. Существуют, разумеется, и другие, более сложные, способы отделаться от трупа, но я не думал, что мы, иностранцы, могли бы в чужой стране прибегнуть к ним. Кэ согласился. После того как он лег в постель, я погасил свет и выждал примерно час. Потом, положив ребенка ничком на подоконник, стал понемногу выталкивать его ногами вперед на еще больше усилившийся ветер. Я держал ребенка за запястья, и тело его повисло над пропастью. Конечно, мне было бы легче, если б меня кто-нибудь поддерживал сзади; однако же Кэ не только не встал с кровати, но даже заложил изнутри подушками дверь в спальню. С трудом сохраняя равновесие, весь мокрый, в холодном поту от ужаса или от напряжения, я стал раскачивать маятником отяжелевшее тело ребенка. Я должен был отпустить его руки с таким расчетом, чтобы тело его отлетело к пожарной лестнице и падало вдоль перил. Оно полетит с десятого этажа, и вероятность подозрения, что тело выброшено из нашего окна, минимальна, считал я... Да, но мои запястья судорожно царапали ногти. Ногти ребенка, который, по нашим расчетам, был мертв. Я разжал ладони и услышал жалобный, слабый, как вздох, крик, а потом – это тянулось немыслимо долго – звук, будто лопнул туго набитый мешок с песком. Я продолжал стоять, высунув голову из окна, и поэтому слышал, как мне кажется, топот сбегающих по пожарной лестнице ног... Когда через три дня мы улетали из той столицы и я в самолете проходил мимо кресла Кэ – передать стюардессе заказ на вино перед обедом, он спросил таким тоном, будто речь шла о наименовании спиртного: ты не слышал крика? Это были единственные слова, сказанные Кэ после случившегося. Нет, ответил я, отходя, и заказал нам шампанское...

Исана умолк. Ни Такаки, ни Коротыш, ни Тамакити не проронили ни слова. Забывшийся тяжелым сном Бой начал вдруг выть, как больная собака, но никто не обратил на него внимания. В напряженной тишине Бой, с трудом оторвав свое тело от постели, приподнялся и, глядя перед собой широко открытыми, ничего не видящими глазами (глазами человека без век), прохрипел:

– Сделал, сделал, я сделал это! – Потом он упал на спину и заснул, тихо посапывая. На страдальческом прежде лице его теперь блуждала спокойная, детская улыбка.

– Что такое, в чем дело? Не пугай нас! – сказал Коротыш. – Я уж думал, не умер ли он от шока.

– Бой видел сон о своей смерти, – сказал Тамакити.

– Он, наверно, думает, что своей смертью он свяжет вас с нами навсегда, поэтому и издал победный клич, – сказал Такаки. – Хотя нужды в этом нет...

– Правильно. Вы ведь не пойдете доносить на нас, – сказал Коротыш и повернулся к Тамакити. – Мы с Тамакити присмотрим за Боем. А ты, Такаки, проводи его в убежище. Переносить туда Боя нет смысла. Лучше принесешь сюда лекарство и еду. Да и Бой вряд ли захочет видеть его, когда проснется и поймет, что не умер...

Следуя за Такаки, Исана спустился по винтовой лестнице в люк и, ощупью пробираясь вперед, добрался до другой винтовой лестницы, по которой стал подниматься наверх. Такаки открыл бетонную крышку люка, и перед глазами Исана возникла полуразвалившаяся киностудия. Они оказались на первом этаже того здания, где Инаго устроила шоу перед обращенным на нее биноклем, а вдали за огороженными веревкой опытными участками, на которых росла пшеница, перерезая густо заросшую травой заболоченную низину, из бойницы убежища в темноту лился свет. Исана нырнул в потайной ход, известный лишь Свободным мореплавателям.