Текст книги "Запад"

У него есть именно такой – некрасивый узкоплечий индеец племени шони с малообещающим именем Старуха Издалека.

Пришла зима, за ней весна.

Долгое время не было ничего, кроме снега, а потом голые деревья зазеленели и стали возвращаться птицы. Элмер Джексон починил забор на южной стороне двора и курятник. Он заменил четыре сгнившие доски на крыльце и расчистил новое пространство на выгоне за домом, убрав бревна и выкопав из земли камни. Тетя Джули вымыла все четыре маленьких квадратных окна уксусом, отскоблила и отполировала сосновый стол и передвинула его на другое место, к противоположной стене комнаты.

Бесс ждала писем от отца, но их не было.

Она помогала тете ухаживать за мулами, а по воскресеньям со своим другом Сидни Лоттом полтора часа топала до церкви, они тащились за родителями и сестрами Сидни и тетей Джули, которые шли впереди. Бесс часто говорила об уехавшем отце, о его долгом путешествии в неизведанное.

Она находила удовольствие и утешение в том, что снова и снова рассказывала Сидни одно и то же, а Сидни, судя по всему, был не прочь слушать. Похоже, он с радостью задавал ей одни и те же вопросы и выслушивал одни и те же ответы Бесс.

Сколько он взял ружей?

Два.

А ножей?

Думаю, один.

А еще какое-нибудь оружие у него было?

Да, насколько я знаю, топорик.

А карта у него какая-нибудь была?

Нет. Но он просмотрел кое-какие в публичной библиотеке в Льюистауне перед отъездом.

Она рассказывала Сидни о том, какие огромные расстояния преодолевает ее отец по рекам, и, конечно же, через прерии, и, возможно, даже через горы. Рассказывала она ему и обо всей той галантерее, всяких ярких обрезках и разрозненных предметах, которые он взял с собой и которые должны были заинтересовать индейцев, непременно повстречающихся ему на пути. За эти безделушки, важно говорила Бесс, папа получит все, что будет ему необходимо во время путешествия по территориям.

– Он взял блузку моей мамы, – сказала она, – потому что она красивая и он сможет много на что обменять ее. И еще ее наперсток, он сделан из меди, и на нем по кругу цветочный узор, тоже очень красивый; и еще ее вязальные спицы, они длинные и острые, сделаны из стали, и поэтому индейцы сочтут их очень ценными и захотят получить.

Этот разговор происходил между детьми много раз, практически каждое воскресенье на протяжении нескольких месяцев.

Бесс рассказывала, а Сидни кивал и вносил свою лепту, время от времени задавая вопросы, пока наконец одним воскресным утром он не высказал предположение, что отец Бесс идиот, полоумный и никогда не найдет того, что ищет.

Сидни заявил, что не знает ни одного человека в óкруге Миффлин, который верил бы в то, что миссия Джона Беллмана закончится успешно, или в то, что здесь его когда-нибудь увидят снова.

Из того, что он слышал, сказал Сидни, можно сделать вывод, что отец Бесс в лучшем случае минует Сент-Луис, прежде чем свирепые индейцы убьют его и снимут с него скальп, и для них будет особым удовольствием носить скальп такого необычного яркого цвета, с которого на их кособокие вигвамы будет капать кровь.

У Бесс защипало глаза. Она закричала:

– Ты ничего не знаешь! Понятия не имеешь! Вот погоди. Сам увидишь.

После этого Бесс больше не разговаривала с Сидни и в одиночестве шагала по воскресеньям в церковь позади Лоттов и тети Джули.

Слухи о Сае Беллмане начали ходить вскоре после того, как он повадился посещать библиотеку и намекать на свои планы тамошнему новому библиотекарю. Когда же стало известно о его отъезде, все заговорили о том, что он отправился искать приключений на свою голову, и все сошлись на том, что это безумие. Большинство людей разделяли мнение священника, что найденные в Кентукки кости окажутся вовсе не костями, а стволами древних деревьев и обломками скал, другие высказывали предположение, что, даже если какие-то монстры там и существуют, не стоит рисковать жизнью, чтобы их найти.

Предвидела ли Джули такое развитие событий, желала знать Хелен Лотт. Или это оказалось для нее неожиданностью? Думала ли она, что он может такое сделать?

Сай, отвечала Джули, до того как уехать, несколько месяцев вел себя странно – то молчал, был угрюм и погружен в свои мысли, то становился нервным, бесконечно болтливым, практически легкомысленным. Но даже тогда она ничего не заподозрила. Она слышала, что он копается в библиотеке, до нее доходили обрывки слухов и сплетен, но сам Сай с ней об этом не заговаривал, и она хранила молчание, полагая, что со временем все само собой сойдет на нет. Вот почему она была совершенно ошарашена в тот день, когда он появился у нее на кухне и прямо объяснил наконец, чтó задумал.

Хелен Лотт кивнула и заявила, что наблюдала подобное поведение и у других мужчин его возраста.

– У них появляется детская неудовлетворенность тем, что они имеют, Джули, это становится очевидным, когда они приближаются к сорока. Возраст заставляет их думать, будто они заслуживают большего, чем та жизнь, которая им уготована. По моим наблюдениям, чаще всего они заводят романы с другими женщинами или покупают новую лошадь или какую-нибудь причудливую шляпу.

Сай, возразила Джули, после смерти Элси никогда не интересовался другими женщинами.

– Но он, тем не менее, перед отъездом купил себе новую шляпу в Льюистауне, в магазине Картера. Смешную городскую шляпу, покрытую черным шеллаком.

Хелен Лотт кивнула с видом умудренного удовлетворения, как человек, знающий все и обо всем.

И обе женщины проследовали ко входу в церковь.

Старухе Издалека было семнадцать лет.

Ему не очень нравилось его имя, но такое уж было ему дано. Оно оставалось пока его именем, и он знал, что с ним придется мириться, пока он не получит другого.

В конце концов обошлось без борьбы. В конце концов они сдались, подчинились, согласились взять, что дают, и двинулись на запад.

Как темное облако, они двигались прочь от того, что когда-то было их домом; начав в какой-то момент распаковывать вещи, которые им дали перед отъездом, они обнаружили, что дали-то им в лучшем случае половину того, что обещали.

Все было прописано в соглашении, против каждой позиции в списке стояло указание количества, но еще до того, как они повстречали торговца-англичанина мистера Холлингхерста и тот растолковал им, чтó они подписали, соплеменники юноши знали: то, что было обещано представителем правительства, и то, что написано в бумаге, решительно отличаются от того, что они получили.

Судя по размерам тюков, из всего, что посулили, отдали им даже меньше половины.

Половину денег, половину красной ткани, половину носовых платков, вдвое меньше ружей и пороха, белых гофрированных мужских сорочек и синих сюртуков, вдвое меньше рома, табака, вдвое меньше белых, красных и синих бус, вдвое меньше чайников, зеркал и так далее, и так далее, и так далее.

Старуха Издалека помнил, как не спал ночью и слышал разговоры мужчин о том, что теперь делать. Некоторые считали, что следует вернуться и потребовать недостающее из обещанного. Но один очень старый человек сказал, что они, наоборот, должны отказаться и от того, что получили, не брать ни одной рубашки, ни одного носового платка, ни одной бусины. Он заявил, что если они отдадут свою землю за безделушки, то наверняка вымрут.

Старик предсказывал, что настанет время, когда они поймут, как у них из-под ног выдернули их землю; однажды утром они проснутся и увидят, что все леса, все горы, все реки и широкие просторы прерий ускользнули от них, как выпущенная из рук веревка уплывает по воде, и единственное, с чем они останутся, – это никому не нужные побрякушки, старые тряпки и несколько сломанных ружей. Они поймут, что все, что отдали в обмен на этот хлам, – своих собак и свои меха, свои рыбные запасы и свои корнеплоды, свое хорошее отношение, свои знания об этой земле и свои умения, – все это они отдали за бесценок.

Их оттеснят туда, где садится солнце, и в конце концов они просто исчезнут.

После этого воцарилось молчание, потом разговоры возобновились и длились всю ночь. Старуха Издалека слышал их воспоминания о том, как прошлой зимой поселенцы напали на них, как они отогнали их и преследовали, но все равно ничего не вышло, потому что поселенцев было больше и ружья у них были лучше.

Когда начало светать, он услышал, как его отец сказал, что поселенцев будет становиться все больше и больше, что за каждым из тех, кого они видели, идут сотни других. В конце концов Старуха Издалека заснул, а когда проснулся, все уже было решено: они оставят себе то, что получили от представителя правительства, хотя их явно обманули.

Они не вернутся и не будут снова сражаться.

Они устали и хотят есть. Они уйдут на запад, как им было велено и на что они согласились, и постараются прижиться на новых землях, которые получили взамен старых.

Так они и сделали. Разобрали и увязали свои вигвамы, забрали своих собак, детей и старух и, несмотря на лживость важной бумаги, двинулись на запад, как и обещали, пересекли реку и продолжили свой путь.

Старуха Издалека не знал, что думать.

Одной частью своего существа он тосковал по сестре и по всему, что они оставили на востоке, – по их рекам, их лесам, их ухоженным плантациям бобов и маиса, – и вспоминал предсказание старейшины: если они примут то, что им дали в обмен, это будет началом их конца.

Но другой своей частью он жаждал того, что им дали, и думал, что лучшее, что они могут сделать, – это не сожалеть о том, что потеряли. Этой другой своей частью он чувствовал, что дело, в которое его соплеменники включились после прибытия на запад вместе с французом по имени Деверо и его партнером мистером Холлингхерстом, в целом было скорее хорошим, чем плохим, событием в их жизни.

Он задумался, когда в один прекрасный день Деверо, протянув ему кусочек медной проволоки и нитку бус, свернувшуюся короткой красной змейкой на его белой ладони, сказал:

– Вот, это тебе за ту симпатичную маленькую шкурку, которую ты держишь.

Никогда не знаешь, как лучше поступить. Никогда не знаешь, как откликнется в будущем то, что ты делаешь сейчас.

Он поколебался некоторое время, глядя на протянутую торговцем руку. Потом отдал шкурку Деверо и взял у него проволоку и бусы, а когда Деверо и англичанин мистер Холлингхерст отправились вдоль реки дальше, чтобы продолжить свои сделки, он решил идти с ними вопреки проклятиям отца и горю матери. С тех пор он стал посыльным, мальчиком на побегушках у Деверо и не отставал от него ни на шаг, потому что, хоть он и не был в этом уверен, такое решение казалось ему лучшим.

И теперь, когда француз привел его на встречу с огромным рыжебородым белым мужчиной, он стоял, смотрел и слушал, как эти двое разговаривали между собой на языке, которого он не понимал, но который на слух был тем же или почти тем же, на котором разговаривал мистер Холлингхерст.

– Ну? – сказал торговец мехами, повернувшись к нему и заговорив на его языке, чтобы объяснить ему выгоду своего предложения.

Еще какое-то время маленький кривоногий шони стоял перед необычного вида чужаком и размышлял. Он думал о предстоящей выгоде, о предупреждениях и предсказаниях старика, о своей сестре и обо всем, что они потеряли.

Помолчав, глядя на рыжеволосого и провернув все в голове, он сказал: да.

Если большой красноволосый человек заплатит ему, он с ним пойдет.

Тетя Джули сказала, что Бесс поступает не по-христиански, что с ее стороны это предательство и бестактность отвернуться от Сидни Лотта и отказаться впредь ходить с ним в церковь.

К тому же в этом есть большая неловкость для самой тети Джули, которая продолжала ходить с Лоттами, поскольку они были людьми важными. Теперь по воскресеньям через каждые сто ярдов или около того Хелен Лотт, по словам тети, замечала, что, видимо, Бесс думает, будто Сидни недостаточно для нее хорош. А Сидни, говорила тетя Джули, очень милый мальчик и скоро превратится в прекрасного юношу.

Поскольку Бесс ничего не отвечала, тетя Джули предрекла: настанет день, когда Бесс очень пожалеет о своем грубом поведении, но будет слишком поздно. Да, будет слишком поздно сожалеть, когда уже Сидни Лотт решит, что есть кое-что получше, чем в ее компании по воскресеньям ходить в такую даль в церковь или вообще куда бы и когда бы то ни было. Будет слишком поздно, когда он начнет смотреть сквозь нее, словно ее и не существует. И как она будет себя чувствовать, когда это случится?

Бесс сказала, что ей это безразлично, потому что она ненавидит Сидни Лотта и предпочитает ходить одна.

В доме не было книг, кроме тетиной Библии. Букварь, по которому отец учил ее читать, был взят взаймы и давно возвращен учителю из Льюистауна. Дни Бесс тянулись долго и были пустыми. Бóльшая часть времени уходила на выслушивание рассуждений тети Джули о множестве дел, которые ей приходится делать, и о самых разных вещах, которые она ненавидит, например об оленине, турнепсе, лошадях, ослах, мулах и католиках. Бесс выполняла свои обязанности, а когда с ними бывало покончено, играла сама с собой в шашки или ходила на прогулки со своим любимым лошаком и мечтала посещать школу, как Сидни Лотт.

Вечерами она сидела на крыльце, глядя на каменистую дорогу, ведущую на запад, а однажды в библиотеке в Льюистауне – когда тетя Джули относила кекс с тмином женщине, сломавшей бедро, – Бесс спросила толстого мужчину в желтой жилетке, с очками на носу, можно ли ей посмотреть дневники президентской экспедиции на западные территории. Тот ответил: можно, если она запишется в библиотеку. Те, кто записан, могут смотреть любые книги, какие пожелают. Для этого Бесс должна была всего лишь заплатить годовой взнос, составлявший девять шиллингов.

За спиной толстяка Бесс видела бесконечные ряды книг, выставленных в застекленных шкафах, и столы, за которыми можно было сидеть и читать их. Там и сейчас сидели люди.

Девять шиллингов.

Вечером накануне отцовского отъезда она лежала на своей узкой кровати за занавеской и слышала, как отец, сидя за столом, рассказывал тете Джули о часах и золотом кольце матери Бесс, которые он оставлял на случай, если им понадобятся деньги. Она посмотрела через плечо мужчины в очках на ряды книг, на их темные корешки: интересно, которые из них те, что ей нужны? Ей так хотелось увидеть карты: реки и места, где могли обитать гигантские животные и где, возможно, находился в этот момент ее отец, проследить путь, которым он, вероятно, будет возвращаться, и сохранить в памяти картинку – ее отец едет по этому пути домой. Она ломала голову: как бы сделать так, чтобы тетя Джули не заметила исчезновения часов или кольца, но ничего не могла придумать. Часы на стене были первым, что видел человек, входивший в дом, а где хранится кольцо, она не знала. Раньше отец носил его на шее, спрятав под рубашку.

Мужчина в очках смотрел на нее с высоты своей рабочей стойки. Бесс была достаточно взрослой, чтобы знать: когда очень чего-то хочется, лучше всего сделать вид, что это вовсе не так. Она повернулась и пошла к выходу, изо всех сил стараясь держаться с достоинством и выглядеть беззаботно. Но все равно не сомневалась, что мужчина смеется над ней, когда он окликнул ее и спросил, есть ли у нее деньги на то, чтобы записаться в библиотеку.

Нет, ответила Бесс, у нее их нет.

Годовщина со дня отъезда ее отца наступила и прошла, Бесс исполнилось одиннадцать. Снова пришла зима, девочка мысленно рисовала картину возвращения отца с пушистой шкурой, достаточно большой, чтобы укрыть полы во всем доме, от чего ногам станет тепло; и все – тетя Джули, Сидни Лотт и толстый библиотекарь в очках – будут завидовать и хотеть, чтобы у них был такой же ковер.

В течение долгого времени снег ложился вокруг дома сугробами и мокрыми хлопьями укрывал животных на выгоне. Окна сковывались льдом изнутри, и Бесс теплым дыханием протапливала дырочки, чтобы можно было смотреть наружу. Каждый день она говорила себе, что сегодня письмо уж точно придет, но писем все не было.

Поскольку с Сидни больше не дружила, она мало с кем разговаривала, кроме тети и их соседа Элмера Джексона, когда тот приходил помочь управиться с мулами, а после, вечером, ел ужин, приготовленный для него тетей Джули, чтобы компенсировать его труды.

В результате Бесс часто оставалась одна и из-за одиночества приобрела привычку разговаривать вслух сама с собой.

– Через восемь месяцев у нас будет четыре новых мула и придет лето. Дни станут долгими и светлыми, зацветет картошка, и мне исполнится двенадцать лет.

Письма, ах!

Тридцать штук, сложенные в четыре небольшие пачки, перевязанные бечевкой, врученные с разными интервалами: голландскому земельному агенту и его жене, солдату, испанскому монаху, шкиперу речного судна, на котором Беллман плыл вверх по реке.

Все обещали, что, очутившись в Сент-Луисе или Сент-Чарлзе, доставят их на почту.

Возможно, в тот день, когда голландский земельный агент с женой переплывали Миссисипи, один из гребцов был пьян. Или, возможно, широкое плоскодонное судно врезалось в глыбу дрейфующего льда, или семейство со множеством детей, с повозкой, двумя лошадьми и коровой вдруг столпилось на одном борту и нарушило равновесие судна. Так или иначе, паром (новенький, только что построенный господами Макнатом и Брейди, коммерсантами из Сент-Луиса, которые купили старый плот из сдвоенных пирог и заменили его новым вскоре после того, как Беллман переправился на нем через реку в начале зимы) накренился, опрокинулся, и все оказалось в воде, включая жену голландского земельного агента и сундучок, в котором лежала маленькая пачка беллмановских писем, сложенных и перевязанных бечевкой. Ледяная вода смыла чернила, которыми было накарябано имя Бесс и безграмотное описание места, где находился его дом в Пенсильвании, а потом сложенная бумага, словно губка, впитала в себя воду, пачка писем отяжелела и опустилась на дно, где ее засосало в миссисипский ил.

Остальные потери были менее драматичными, хотя и не менее случайными. Одну пачку из кармана брюк спящего солдата вытащила собака – вероятно, бумага пропахла ужином Беллмана, приготовленным на костре. Так или иначе, письма были съедены; завязанная узлом бечевка, обмусоленная собачьей слюной, – вот все, что осталось, когда солдат проснулся. Третья пачка была оставлена испанским монахом в почтовом отделении Сент-Луиса, ее передали через стойку женщине, которая пришла получить корреспонденцию. Звали женщину Бет Ульман; она положила письма в сумку и унесла, а обнаружив ошибку, не потрудилась вернуться, чтобы ее исправить. Четвертая пачка, тоже благополучно доставленная в почтовое отделение шкипером, выпала уже по дороге из Сент-Луиса в Цинциннати из плохо застегнутой сумки почтальона и потерялась.

Все беллмановские письма дочери рассеялись, как осенние листья, по земле и воде, лишив девочку возможности их прочесть.

В своем долгом путешествии Беллман встречал много туземцев с эксцентричными именами, но ни одно из них не было таким странным, как это. Старухе Издалека, по его прикидкам, было лет шестнадцать, хотя сказать точнее он затруднялся. Из-за гладких безбородых лиц даже пожилые мужчины-индейцы выглядели молодыми, к тому же все они, независимо от возраста, были для Беллмана на одно лицо.

Деверо правильно сказал, этот парень был более хилым, чем другие, – едва ли пяти футов росту, ноги кривые и слабые, а глаза очень маленькие, как зернышки, – однако вид он имел решительный и энергичный и, судя по словам торговца мехами, горел желанием обменять свое знание прерий, умение обращаться с пирогой и выискивать корнеплоды на носовой платок, щепотку табака или несколько бесполезных побрякушек, которые будут сверкать на солнце, когда его лучи упадут на юношу сквозь ивовую листву.

Он знает мальчика с его детства, сказал Деверо. Вот уже семь лет тот состоит у него в услужении и приносит ему новости, причем делает все быстро, надежно и всегда охотно. Ему полезно теперь немного побыть скаутом для себя самого. Деверо подмигнул Беллману:

– Хватит ему держаться за мою юбку.

Он назвал цену в долларах и в шиллингах.

– Ему можно доверять?

Торговец мехами широко улыбнулся и похлопал Беллмана по спине. Все, кто проходил по этим местам, рано или поздно обращались к нему с расспросами о здешних индейцах – хотели узнать, каков их характер, такие же ли они, как индейцы, все еще засидевшиеся на востоке, или другие.

– Я всегда говорю им одно и то же. – Деверо погрел руки над огнем и предложил Беллману добавить табаку в трубку. – Что они великодушны и преданны, вероломны и хитры, что они настолько же слабы, насколько сильны, и настолько же закрыты, насколько открыты. Что они сообразительны и при этом безнадежно наивны, мстительны и злобны и в то же время милы и любопытны, как маленькие дети. Что они жестокие убийцы. Что они потрясающие кулинары и танцоры. Что, будь у них хоть маленькая возможность, они бы держали рабов и мучили их, а окончательно замучив, продали бы следующему покупателю.

Исходя из собственного опыта, Деверо считал: лучший способ обходиться с ними – показывать, что у тебя есть то, чего они хотят, и никогда не пугать их, чтобы они не приняли тебя за представителя чужого племени, с которым они не ладят. Дальше к западу, если, конечно, Беллман заберется достаточно далеко, он в конце концов столкнется с племенем сиу, вот эти свирепы независимо от того, кто ты есть.

Беллман склонил голову набок. Улыбка, обозначившаяся между его рыжими усами и бородой, была вежливой, но неуверенной. Он надеялся на более ободряющий ответ.

– Но как насчет этого конкретного человека? Я могу ему доверять?

Торговец мехами встал и потянулся.

– Ну, я бы сказал – да, сэр, до тех пор, пока вы будете платить ему за его услуги. В течение минувших семи лет он всегда делал то, что ему велели.

С помощью торговца мехами Беллман объяснил мальчику, что он ищет.

Экономя чернила, он рисовал картинки прутиком на земле: как теоретически могли выглядеть эти существа, чьи гигантские кости покрыты либо ороговевшей кожей, либо мехом, либо косматой шерстью. Чтобы продемонстрировать, какой величины они должны быть по его представлениям, он указал на верхушку самого высокого тополя. Мальчик посмотрел на картинки. Выражение его безбородого лица не изменилось, он долго стоял молча, прежде чем сказать что-то на своем языке.

Беллман ждал:

– Ну?

Деверо махнул рукой:

– Он говорит, что никогда в жизни не видел ничего подобного. Тем не менее он готов пойти с вами, если вы ему заплатите.

Беллман покопался в большей из двух своих сумок и из-под сложенной хлопчатобумажной блузки Элси вытащил кусок зеленой ленты и рыболовный крючок, потом достал из жестяного сундучка осколок зеркала и двойную нитку красных бус, чуточку табаку, белый носовой платок и вручил все это мальчику, который взял вещи, тут же повязал зеленую ленту и воткнул осколок зеркала в волосы, собранные в два хвоста, повесил бусы на шею и заправил носовой платок за пояс своего маленького кожаного фартучка, который прикрывал интимную часть его тела, – что-то вроде сумки с мехом у шотландского горца. Потом он посмотрел на Беллмана и протянул руку за добавкой. Деверо закатил глаза и цокнул языком, словно говоря:

«Сколько бы ты им ни предложил, они всегда требуют больше».

– Парень нацелился на еще одну ленту из вашей большой коробки с сокровищами, сэр, для другого хвоста, – сказал торговец мехами. – И еще одни бусы, синие, которые он предпочитает красным.

Беллман колебался. Ему показалось, что парень немного жадничает и хочет его перехитрить. С тех пор как год назад покинул дом, он начал беспокоиться о своих безделушках: каждая сделка с аборигенами уменьшала его запасы. Теперь у него осталось совсем немного вещичек на обмен. Тем не менее ему не терпелось продолжить путь, и он думал, что дела у него наверняка пойдут лучше, если индеец будет сопровождать его, чем если тот откажется.

Он достал белую ленту и самую короткую нитку синих бус и отдал их юноше, который тут же все это на себя надел и стал похож, по мнению Беллмана, на счастливую девочку.

Прежде чем отправиться в путь, Беллман спросил Деверо, не окажет ли тот ему любезность отправить несколько писем его дочери, которой десять, нет, уже одиннадцать лет, и которая живет с его сестрой, у той характер, конечно, не сахар, но в душе она хороший человек. В течение прошлого года он уже передал несколько писем, сказал он, с разными путешественниками и другими людьми, которые ему встречались. Но он знает, что дочка ждет от него новых. Не согласится ли Деверо отослать эти его последние письма?

Деверо согласился.

В тот первый день они выступили на рассвете. Беллман с двумя лошадьми – своей черной и бурой лошадью, купленной для мальчика, – шел по берегу, мальчик с багажом плыл на пироге. Потом они поменялись местами, и Беллман убедился в том, что подозревал с самого начала: юноша гораздо ловчее, чем он, управлялся с выдолбленной лодкой, проворно орудуя веслом и легко маневрируя между отмелями и топляками, которые скопились на участке с досадно медленным течением. Когда Беллман забрался в лодку, чтобы сменить мальчика, и принялся энергично колотить веслом по мелководью, та, перестав продвигаться вперед, начала ходить по кругу.

Болтаясь таким образом в реке, Беллман видел, как мальчик на берегу согнулся пополам от смеха, и поскольку пирога продолжала вращаться на месте, сам в конце концов принялся хохотать и хохотал до тех пор, пока не ослабел настолько, что оставил даже попытки направить лодку в нужную сторону. Он поднял весло и сделал знак мальчику: давай-ка, мол, снова меняться местами.

Когда стали сгущаться сумерки, Беллман поздравил себя с новыми приобретениями: мальчиком, бурой лошадью и лодкой.

Оказавшись снова на твердой земле и ведя лошадей в поводу, он зашагал шире.

Беллман восхищался красотой здешней природы: бледно-зеленой лентой реки, темными деревьями, яркими просторами прерий вдали, волнистыми и нежными; измятым синим шелком неба.

Он чувствовал себя гораздо легче и исполнился большей, чем в предыдущие месяцы, надежды, что все ближе подбирается к тому, что ищет.

Снова пришла весна. Элмер Джексон умудрялся теперь обедать или, по крайней мере, выпивать чашку кофе в доме Беллмана три-четыре раза в неделю.

Он уже чувствовал себя там как дома.

Научился почти не употреблять бранных слов, и в конце дневных трудов по уходу за мулами или разных работ по дому сестра Беллмана выставляла ему тарелку холодного мяса с куском имбирного кекса или яблочного пирога.

С тех пор как его высокий большеногий сосед ушел бродить в стороне, где садится солнце, Джексон часто приезжал на своей серой с белым хвостом лошади помочь по хозяйству.

– Спасибо тебе, Элмер, – говорила тетя, когда он приезжал, и еще раз в конце дня, когда заканчивал работу и она угощала его чашкой кофе или – иногда – ужином с кексом или пирогом.

Знаменательным для Элмера Джексона был день, когда после многих лет скитаний по мукомольням, литейным заводам и пивоварням, где он трудился в поте лица, отказывая себе во всем, чтобы скопить денег, после жутких девятнадцати месяцев службы в армии генерала Уэйна в Огайо он прибыл в округ Миффлин с достаточной суммой в кармане, чтобы купить собственный маленький участок земли. Знаменательным был и момент, когда после тяжелых дневных трудов и ночей, проведенных в бесконечных убогих, протекающих палатках, вонючих бараках и казармах, он заимел собственный клочок земли, которым мог владеть, если пожелает, вечно.

Однако дом Беллмана всегда нравился ему больше, чем его собственный. Рослый заводчик мулов приехал сюда через год после него, и с самого начала Элмер оценил тепло, чистоту и уют соседского дома: ровный ряд банок с солеными огурцами на полке, сверкающие чистотой окна, а позднее – яркое, вобравшее все цвета радуги лоскутное одеяло, которым была застелена маленькая кровать девочки.

Его собственный дом представлял собой стены, сложенные из бревен, и дощатый пол. Никаких украшений – только кровать, стол и стул, да еще ночное ведро, которое он выносил утром и выливал на бобы, что каждый год сажал на заднем дворе.

Теперь, когда всем стало ясно, что сосед никогда не вернется, Элмеру казалось более чем возможным (если он будет вести себя осторожно и правильно разыграет свои карты) получить полную свободу действий в его доме.

Он слышал упоминания о золотом кольце. На вырученную от него сумму он мог бы расширить хозяйство по разведению мулов, добавить кое-какие усовершенствования к дому и купить себе щегольскую одежду. Ему очень понравилась новая шляпа Беллмана.

Он знал, что местные жители смотрели на него свысока, что Картер, когда он заходил в его магазин, неотрывно наблюдал за ним, словно ожидал, что Элмер готов что-нибудь украсть, как только он повернется к нему спиной. В те редкие разы, когда он появлялся в церкви, священник издали окидывал его взглядом, говорившим, что он предпочел бы, чтобы Элмер не сидел в своих грязных штанах на церковной деревянной скамье с прямой спинкой. Что ж, они будут встречать его с бóльшим уважением, когда он станет заправлять в доме Беллмана.

Он набил рот тетиным пирогом.

Девочка, казалось, росла не по дням, а по часам. У нее были такие же рыжие, как у ее чокнутого отца, волосы, но больше, по мнению Элмера Джексона, она была похожа на покойную мать. Дочка была так же ладно скроена, как жена Беллмана, и имела такую же прямую осанку и быструю походку.

Элмер Джексон считал, что у него есть выбор: тетушка или девочка, но тетушка ему никогда особо не нравилась. Со своим длинным костистым лицом, в вечно спущенных гармошкой чулках, она была для него не привлекательней, чем мулы ее брата.

Когда была помладше, девочка бывало сидела на заборе, пока он работал с Беллманом во дворе, и болтала ногами в хлопчатобумажных бриджах. Поначалу он ничего не смыслил в мулах, и она обучала его азам обращения с ними своим тоненьким голосом, с интонацией, напоминающей наставления няни в детской.

Девочек ишаков называют дженни, а мальчиков ишаков – джеками.

Если жеребца скрестить с дженни, получится лошак, а если кобылу скрестить с джеком, получится мул.

Мальчика-мула называют джоном, а девочку-мула – молли.

Девочку-лошака иногда называют кобылой лошака, или лошачихой, а мальчика-лошака иногда называют конем-лошаком, но чаще всего мы их называем просто лошаками.

Если свести вместе мальчика-лошака с девочкой-лошаком, или мальчика-мула с девочкой-мулом, или девочку-лошака с мальчиком-мулом, или мальчика-лошака с девочкой-мулом, ничего не получишь. Лошаки и мулы не рождают детей, по крайней мере почти никогда, поэтому все нужно делать с лошадьми и ишаками. А настоящее название мула, – она спрыгнула с забора и, хохоча, поскакала прочь, – осел.