Текст книги "Прости нас, Нат"

5

Нат привезли к нам в пятницу. Выходные мы провели за ежечасными тайными вылазками вверх-вниз по лестнице, чтобы не мешать ей обживаться. Дошло до того, что Арт мне предложил в качестве камуфляжа надеть на голову наволочку, а я повелась, и только на следующий день, увидев меня в ней на лестнице, он все-таки сжалился. Оказалось, он не ожидал, что я приму это всерьез. Хотя если подумать, он мог и раньше обо всем догадаться и втайне надо мной смеяться.

Но это все неважно. В наволочке или без, Нат не обращала на меня ни малейшего внимания. Большую часть времени она спала в кошачьей лежанке – безликий комок серого пуха. Арт воспринял это как знак, что нам больше незачем так часто ее навещать, ей и так хорошо, но я стала ходить на чердак даже чаще – просто убедиться, что она открывает глаза. В воскресенье перед сном мы с Артом условились, что не будем подниматься к ней ночью, что можно «отпустить вожжи», а еще мы закрыли люк на чердак, чтобы Нат не сорвалась в пролет, если вдруг она прогрызет решетку. Я была уверена, что глаз не сомкну, но Арт обнял меня, и я уснула сном младенца. По-моему, мне даже ничего не снилось.

Я, по большей части, испытала облегчение, что в понедельник нужно было возвращаться в офис. Мне нравилось ездить туда на машине, бороздить безымянные дороги, ведущие, куда мне заблагорассудится. В тот понедельник я уехала окрыленная, затаив в груди отрадно тлевший уголек, согревавший нутро. Мою тайну, которую я не то чтобы украдкой пронесла на работу, завернув в пальто. У меня теперь был обжитой дом, куда хотелось возвращаться. Обустроенный с душой. В том числе и моей. Эти сладостные темные мысли грели меня первые пару часов, пока я заново привыкала к рабочему месту.

Поймите правильно, мне тяжко было с утра уезжать, но я знала: рано или поздно к этому придется привыкнуть. К тому же Арт оставался у себя в кабинете и обещал заглядывать к ней каждые два часа. Я попросила его писать мне, так было спокойнее. Не то чтобы я не доверяла его обещаниям, просто знала, как он уходит с головой в работу – колошматит по клавиатуре или намечает сюжетные линии.

На работу я продефилировала с гордо поднятой головой, чувствуя себя на все сто. И пока я вся лучилась счастьем, офис вокруг гудел, как монохромный улей. Сама того не сознавая, я все еще была настороже. Каждое микроволокно на войлочных стенках моего бокса трепетало, каждый вздох, каждый чих громом разрывал тишину. Кровь прилила к лицу, я вся раскраснелась, и меня не покидало ощущение, что у меня на лбу все написано. Проплывавшие мимо тела так и щетинились, но никто не смотрел мне в глаза. Все было, в общем, в порядке вещей, но чем дольше я стояла за столом, оглядывая офис, тем страннее мне казалось, что все сидят, потупив глаза. Как вкопанные. Одна женщина, чье лицо я смутно помнила, вроде как со второго этажа, прошаркала мимо со стопкой папок в руках, и я застенчиво улыбнулась, но та отвела взгляд и пошла дальше в сторону лифтов. Была, конечно, вероятность, что она меня не заметила, хоть и прошла всего в десятке сантиметров. Вряд ли.

Я положила сумку и уселась на стул, отдавшись уюту замкнутого пространства. Многие на это жаловались, ну а я любила свой бокс. Здесь меня не видно и не нужно ничего из себя строить. Неважно, что тело мое – сплошь оголенный нерв. Я могла хоть целый день биться в конвульсиях или возиться тут, как мартышка с очками. Меня судили только по результатам, а уж это было мне подвластно. Тут я решала сама, вкалывать мне или на денек отключиться. Наутро после выходных, проведенных с Нат, вернуться в офисные стены было лучше некуда.

В тот первый день на работе я старалась не думать о доме. Обычно в офисе сидишь, как на другой планете, но, дожидаясь сообщений от Арта, я никак не могла расслабиться. У меня возникла какая-то навязчивая потребность мерить взглядом мой бокс, просто чтобы снять напряжение, а то стены подо мной уже прогибались. Заметил бы хоть кто-нибудь, возьмись я посреди всей этой суматохи грызть фанеру?

И вот уже за полдень, а от Арта ничего не слышно – меня бросило в холодный пот. Неужели он не понимает, как мне от этого тревожно? Нарочно он бы так не поступил… Может, что-то случилось? Я нарушила молчание и написала первая в предельно игривой, непринужденной манере, добавив пару поцелуев в конце, подчеркнуто легкомысленно. Он через минуту коротко ответил, что все хорошо, Нат съела полбанки консервов, а у него никак не получается сосредоточиться, и он подумывает прокатиться на машине.

У меня аж защемило внутри. Как ему в голову пришло оставить ее там одну? Слащавым тоном я предположила, что лучше отложить это на завтра, а сегодня, может, просто развалившись на диване посмотреть кино. Но, видимо, ему совсем не писалось, и это его тяготило, так что Арт стоял на своем. Мы немного поиграли в словесный пинг-понг: мои заискивающие и уклончивые сообщения становились все длиннее, а его все короче, пока он совсем не перестал отвечать. Поначалу я решила, что он отошел проведать Нат, но молчание тянулось минуту, две, три, и вот прошло полчаса, а он мне так и не ответил. В первый раз за много месяцев я оказалась в полном одиночестве. Что я наделала? Наверное, я слишком на него давила, может, даже совсем оттолкнула?

Нет, мне просто нужно было посмотреть на это здраво. На часах уже 14:30 – он, наверное, ушел обедать. Я и сама сильно задержалась с обедом. Обычно я сидела в боксе, праздно листая статьи, которые не успела прочитать с телефона, но на сегодня с меня хватит.

Я взяла с собой сумку и пошла в общественную столовую – квадратный зал без окон цвета лютиков, забитый пластиковыми столиками. За каждым столиком четыре серебристых стула, но поскольку столики были крохотные, стулья под столом не помещались и мешались в проходах. Я туда почти никогда не ходила; от желтого у меня болела голова, а звук скрежещущих о кафель металлических ножек просто выводил из себя.

Я огляделась, но за каждым столиком уже сидели минимум по трое. Почти везде – хмуро уткнувшиеся в свои тарелки бледные лица, стиснутые до неловкости близко. На некоторых столиках было навалено столько стаканов, тарелок и ноутбуков, что вазы со срезанными цветами перекочевали на пол. Пара из них уже была сбита неосторожными лодыжками, и лужицы мутноватой воды стекали прямо под кроссовки и каблуки сидящих.

Я не видела большого смысла ютиться за выделенными мне пятнадцатью сантиметрами пластика, поэтому вернулась в бокс и открыла злосчастный пакетик мюслей. У меня не было сил проверять отсутствующее сообщение от Арта, и за обедом я работала, усиленно клацая одной рукой по клавиатуре, видимо, ощутимо сильнее обычного.

– Лучше пройтись, подышать свежим воздухом. На улице такое солнце, снег почти стаял.

С набитым овсяными хлопьями ртом я подняла глаза – и увидела мужчину, сидевшего в трех боксах от меня, его лицо было мне знакомо. Джерри, Джоуи, Джозеф? Он мягко улыбнулся мне, похлопал ладонью по краешку бокса и снова исчез за волнами стен. Даже если бы мой рот не был напичкан орехами, я все равно бы не нашлась, что сказать. Он первый, кто заговорил со мной за весь день. Человек вроде приятный. Может, он не знал, в чем я замешана, а может, ему было все равно. Кому-то правда было все равно, но их тихие голоса заглушал ропот протестующих.

Этот день наконец-то закончился, и я поехала домой, стиснув руль, пытаясь побороть надвигавшийся дребезг мигрени. Когда мужчина в изорванной куртке и штанах защитного цвета, шатаясь, выскочил передо мной на дорогу, я едва успела затормозить. Машину слегка занесло, и легким толчком о бампер мужчину отбросило на середину дороги. Он даже не оглянулся, просто стоял, растерянно, держа над головой плакат:

Пошлешь дух Твой – созидаются, и Ты обновляешь лицо земли.

Псалтирь 103:30

Через пару секунд он дернулся вперед и заковылял по дороге, бормоча себе под нос что-то невнятное и не отрываясь глядя мне в глаза сквозь лобовое стекло. Двигался он так, будто ноги у него совсем деревянные.

Но это еще ничего не значило. Откуда ему знать?

В горле встал ком; я сглотнула и сидела, вцепившись в руль, пока мне не начали со всех сторон возмущенно сигналить. Я встряхнулась и завела машину, щурясь от слишком яркого света. Надо ехать. Я должна была вернуться к Арту. Забеспокоился бы он, если бы я в один прекрасный день не вернулась с работы? Стал бы обзванивать больницы, помчался бы ко мне или списал бы меня со счетов? Рановато разболелась. Балласт. От него с утра ни слуху ни духу. Может, он бы даже не заметил? Наверное, нужно что-нибудь ему привезти. А стоит ли мне извиняться? Что, если я уже все испортила? Что, если такая я ему не по нраву?

Сворачивая на нашу улицу, я не могла определиться, хочу я видеть Арта дома или нет. Кем я буду для него сегодня? На подходе к дому я все пыталась нащупать сердцебиение, которое помогло мне пережить это утро, но пульс был слабый, замедленный. Дверь беспрепятственно отворилась, и вот – в конце коридора – я заметила кончик его локтя, торчавший из-под засученного рукава, и услышала звон посуды о мойку.

Как обычно. Обычно.

Ни намека на холодность. Сегодня было точь-в-точь как вчера или позавчера, когда мы не ругались или пытались расцарапать друг другу лицо. Какое облегчение. Он, похоже, не услышал, как я вошла, потому что не прервал обычный свой ритуал: ополоснул, потер, повертел, окунул, ополоснул, брякнул.

Я должна была убедиться, что все хорошо.

Я швырнула сумку под лестницу, скинула ботинки и через ступеньку, а то и через две, вскарабкалась по лестнице, как паук по обоям. Только я просунула голову в люк, а она тут как тут – прямо у решетки, эдакий серый комочек размером с ладошку, не больше. Глаза – как топи, голубые с золотистой россыпью вокруг зрачка. Они были непропорционально большие и в красноватой полутьме чердака мерцали так, словно она вот-вот заплачет. Тут показался розовенький язычок и аккуратно слизнул с мордочки брызги желе.

– Привет, Нат.

Не шелохнувшись, она так и таращилась на меня выпуклыми мультяшными глазками. Снизу лестницы послышался шорох, и краем глаза я увидела Арта, который стоял внизу лестницы и вытирал руки о кухонное полотенце, устремив на меня жалобный взгляд.

– Э-э-э, а как же поцелуй?

Я вздохнула полной грудью. Щека под моими губами казалась горячей, и я прижалась к Арту сердцем к сердцу, чтобы вспомнить, как мы жили вместе.

6

Вот так и привыкаешь. Один день истекает кровью в другой, и, хотя прилив сменяется отливом, море от этого не меняется. Пальцы зарываются все в тот же песок. И пляж никуда не девается.

Только полмесяца спустя я понемногу начала привыкать к новому распорядку. Большую часть января я занималась тем, что подвергала сомнению все вокруг – начиная с бренда паштета, который мы давали Нат (на этом она точно подрастет?), и заканчивая расположением подушек и ламп. Арт все допытывался, почему я так никому и не рассказала о нашей помолвке, и каждый раз я отвечала ему шепотом в ушко и терлась о его щеку своей. Чувственные телодвижения. Я старалась втиснуть реальность в тесные рамки моей собственной «правды», где мне меньше задавали вопросов, а все больше нежно стискивали руку. Но не проходило и дня, чтобы я не ощущала тяжести опала или вращения коварного золота, готового соскользнуть с пальца, стоило мне только расслабиться.

Я еще думала тоже подарить Арту что-нибудь на помолвку, но не могла найти ничего подходящего. Не считая ноутбука, обширной коллекции блокнотов и романов, он мало чем дорожил. К тому же я и оглянуться не успела, как наступил мой день рождения. Тридцать второй. Застиг меня врасплох – наверное, оттого что все так изменилось, как будто мир стал вращаться быстрее. Все дни рождения до этого, все бокалы, поднятые Обри, Розой и Элеонорой за очередной бесславно прожитый год – словно из прошлой жизни. В этот раз никто ничего не устраивал: когда я за неделю до этого списывалась с Элеонорой, она о нем даже не упомянула. Будто с появлением Арта и Нат я вдруг перестала стареть.

Но вот наступил март, и я проснулась под звуки фанфар.

– С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, БУДУЩАЯ ЖЕНУШКА!

Я стянула одеяло и увидела в ногах кровати Арта: конечно, он не по-настоящему играл на трубе, а держал как бы заместо саксофона телефон, задирая колено под бодрую мелодию поздравления. Я села в постели среди россыпи лепестков ярких оттенков красного, сливового и фиолетового. Некоторые были настолько шелковистые, что я почти не ощущала их между пальцев.

– Какая красота. Это настоящие?

– Какая разница?

Арт пододвинул лепесток большим пальцем ко мне.

– Это все для тебя. Сегодня никаких полумер. На, выпей!

Он сунул мне под нос бокал чего-то розового и с виду химозного.

– Это так, на случай, если ты издалека не увидишь, все-таки стареешь, зрение уже не то, все дела.

Я взяла бокал и залпом выпила, скосив глаза для полноты картины. От шипучки сразу же свело желудок, и я ощутила острое желание заесть ее лепестками – чем бы они ни были.

– Еще не передумал на такой старой деве жениться?

– Не знаю, не знаю. Мы не договаривались, что тебе когда-нибудь исполнится тридцать два.

– Позволь напомнить, что тебе уже тридцать восемь.

– Зато лицо просто ангельское. Нет, ты только посмотри, какая кожа.

Арт сплющил ладонями щеки и захлопал ресницами. Мерзость.

– Главное, чтобы я рядом с тобой не превратилась в дьявола.

Я представила себя иссохшей, тощей и лысой – не считая серого пушка вокруг лица. И наверняка на подбородке тоже. А рядом Арт, как будто мой приемный внук, – смотрит на меня своими большими глазами.

Люди часто удивлялись, когда узнавали, сколько Арту лет, особенно на конференциях. Но я-то просыпалась с небритым Артом и ложилась спать с Артом с темными кругами под глазами. Все остальные платили ему за его задорную улыбку из коротеньких белых зубов.

Я видела в сети интервью с Артом на презентациях его книг и разных мероприятиях, и меня всегда поражало, каким он выглядит искренним и открытым. Когда ему задавали вопрос, он на секунду задумывался, а потом вдруг просияет – и всю душу распахнет. Оператор сразу оживлялся. Публика ловила каждое его слово, как будто он вот-вот поведает их будущее, вытягивая карты из таинственной колоды таро. Может, нужно было там присутствовать, но, если судить объективно, он не говорил ничего особенно глубокомысленного. Может, дело в том, как он это говорил, или публика уже была без ума от его манеры говорить, и ему оставалось, по сути, всего ничего.

Но мне стало интересно, есть ли у меня такая гипнотическая жилка. В конце концов, мы с Артом походили друг на друга, как два параллельных лезвия ножовки. Может, я просто еще не нашла свою нишу. Чтобы кто-то ловил каждое мое слово… Со мной такого не случалось. Я и сама отвлекаюсь, когда говорю.

Примерно за неделю до моего дня рождения – а я тогда уже почти два месяца как вышла на работу, – я рассказала Арту, как услышала за стенкой бокса один разговор. Джойс из соседнего бокса плакала. Она говорила по телефону, и судя по ее голосу, с человеком малознакомым. Слова все по слогам чеканила и каждые пару секунд вставляла это чужеродное «да». Я все время слушала, как эта женщина трещит по телефону, и никогда она не говорила «да». Обычно скорее «ну да» или «ага». Потом Джойс спросила, все ли с ним в порядке, может ли она помочь и где он. Поневоле я тут же представила, как ее сын, Дэвид (ему на тот момент лет двадцать пять-двадцать шесть), попал в автокатастрофу, или муж, худой, как хворостина, получил результаты анализов.

В продолжение разговора она попеременно то дакала, то вздыхала, а вздохи потом переросли в тихие всхлипы. Что она сказала перед тем, как положить трубку, я разобрать уже не смогла. И что самое странное, она даже не встала после такого неприятного разговора и никуда не ушла. Просидела за столом до самого конца рабочего дня, а учитывая то, что разговор состоялся еще до обеда, я вообще не представляю, каково ей было держать все в себе.

Под конец дня, надевая зимнее пальто, я решила краем глаза на нее взглянуть. На ее столе образовалась целая лавина скомканных салфеток, некоторые с ярко-красными крапинками. Не знаю, заметила она или нет, что я на нее смотрю, но Джойс уставилась на меня в упор и словно оцепенела, а в глазах ее читалась кромешная пустота. Над губой у нее виднелись следы засохшей крови. Я быстро схватила сумку и отвернулась; ладони у меня все вспотели, дыхание стало прерывистым.

Рассказала я об этом, когда мы с Артом сидели у него в кабинете, и он с отсутствующим видом просто слушал. Притом помахивая ручкой, словно дирижерской палочкой. Я договорила и спросила, как он думает: может, мне стоило что-нибудь сказать или сделать? Но Арт только надулся, стукнул ручкой об стол и ответил: «Не знаю». Мне показалось, что ему все это глубоко безразлично; я даже решила, что он меня совсем не слушал или просто на полпути отключился, но весь оставшийся вечер Арт был какой-то притихший. Поужинал у себя в кабинете, и я его не видела, пока сама не зашла за ним перед сном. Забравшись под одеяло, он потянулся ко мне и взял за руку, потирая большим пальцем мое запястье.

– Это тяжело, но нам нечем помочь этим людям, – прошептал он. – Лучше вообще не думать о том, что мы другие.

Теперь мне кажется, может, что-то он все-таки слышал.

Над головой у нас раздался мягкий перестук с чердака, топ-топ-топ – у Нат опять ночной моцион. Она становилась все тяжелее, полнокровнее, и по ночам теперь было непросто игнорировать ее беготню.

– Нора, – Арт сильнее сжал мою руку и с отчаянием в глазах спросил: – Ты меня спасла бы, правда? Ты бы мне помогла?

– Конечно, – прошептала я. – Обещаю.

Конечно, Арт был прав. Помочь можно только таким же, как мы. Заговори я с Джойс, она бы сразу поняла, что я не представляю, каково ей, а значит, откуда мне знать, что ей нужно? Джойс ведь не знала, что стряслось с моей мамой, но это было в прошлой жизни. Говорить с ней значило выставлять напоказ свое счастье. Вот почему я по-кошачьи проворно умчалась домой, пока все девять жизней были при мне.

Топот, доносившийся с чердака, утих, и на мгновение я задумалась: вдруг Нат, как и мы, видит сны?

Арт наклонился ко мне и хлопнул ладонями по пододеяльнику, отчего лепестки взлетели на воздух. Я отпила еще розоватой шипучки, и пузырьки защекотали горло. Похоже, алкоголь с утра пришелся мне не по вкусу.

– Прошу вас, миледи, проследуйте по лестнице за главным подарком.

Со сна еще кружилась голова, и я позволила Арту провести меня за руку вниз по лестнице в мрачных лучах рассвета. Проходя мимо разбросанных на половике синих конвертов с моим именем и бронзовым анкхом, я на секунду удивилась, как рано их доставил почтальон.

Арт повел меня дальше по коридору в кухню. У стола я увидела мольберт со стопкой ватмана формата А3. Перед ним стоял кухонный стул, а на сиденье лежала целая гора акварели, масляных красок, пастели, карандашей… Цвета-цвета-цвета.

– О, Артур…

Открывая коробочку с масляной пастелью, проводя пальцем по мелку цвета индиго, я вдыхала тяжелый ветхий запах, который встречался со свежим воздухом: послеполуденные прогулки с мамой, я кладу голову ей на плечо, тереблю завитушку волос цвета ржавчины. Ноги покоятся на прохладном островке клевера. Но сейчас рядом был Арт, и он смотрел мне в глаза.

– С днем рождения, – шепнул он.

Я рассматривала одну коробочку за другой, не выпуская их из рук. Как мало нужно для счастья. Каждая из них переносила меня в разные воспоминания: мускусный запах из маминого рабочего шкафа, восковой налет в ящичках. Я, закутанная в мамино пальто, на болотах. Все те годы, что я обмакивала напитанные краской кисти в воду, глядя, как они кровоточат, и училась прямо пальцем подправлять ошибки. Почему мне в голову не приходило взять мастихин? Я перенеслась туда в одно мгновение, всего-то нужна была радуга.

Арт кивнул на коробки у меня в руках.

– Выбирай оружие.

Акварель – тут даже думать нечего.

Арт отставил остальные коробки и положил акварель у мольберта. Сунув мне в руку бокал, он взял меня за плечи и усадил на стул. Вычурный взмах руки – и он уже устроился за мольбертом, срывая упаковку с красок и заговорщицки подмигивая мне из-за наваленных ватманов. Приятно стукнули и расплескали воду кисточки, которые он окунул в стакан. Звякнуло стекло, и Арт начал сумбурно наносить размашистые мазки. Очевидно, с акварелью он никогда не работал и не подумал закрепить бумагу клейкой лентой. Я смотрела, как жесткие края бумаги искривились, пошли волнами и загнулись вовнутрь.

– Акварелью так вообще-то не рисуют, балбес.

Он выглянул сверху из-за ватмана, наклоняя голову то так, то эдак, чтобы найти лучший ракурс. Я решила, что не обману его надежды, и повернула голову в профиль. Глаза у меня маленькие, поэтому пришлось открыть их так, что левое веко задергалось от напряжения.

Арт нацелил на меня кисточку.

– Я здесь художник – и могу работать с ними, как захочу, моя Муза.

– Откуда ты знаешь, вдруг я тоже гениальный художник? Это же я тут дочь известной художницы. А ты просто Артур – причем от слова «автор», а не «арт».

– Ты же сама меня по десять раз на дню зовешь – Арт да Арт, пора мне оправдать твои надежды, как думаешь? Никто меня так не звал до тебя.

Правда, что ли? Я была уверена, что он назвался Артом в нашу первую встречу. Не могла же я сама его так назвать? Пока я ломала голову, он наслаивал эклектичными штрихами краски, распаленный сложностью задачи. Я потерла дергавшееся веко костяшками.

– Чем ты тут вообще занимаешься?

Он громко выдохнул, и кисточка с мокрым «плюхом» бултыхнулась обратно в стакан.

– Я увековечиваю тебя для потомков. Запечатлею тебя здесь и сейчас, в твой день рождения, Нора. И буду делать это до тех пор, пока у меня есть пальцы на руках, а у тебя – лицо.

– А зачем прекращать? Как будто что-то изменится, если ты возьмешь кисточку пальцами ног.

– Как Вы посмели.

– А если у меня не будет лица? Я смотрю, ты не особо жаждешь отразить мой богатый внутренний мир? Сексист поганый.

Арт прикрыл глаза и удрученно повесил голову.

– Хм-м-м. Мне такая слава ни к чему, только имидж попортит. – Он прорезал пальцем воздух. – Ладно. Отныне заявляю, что буду рисовать тебя, даже если вместо рук у меня будут культяпки, а у тебя лицо слезет с черепа.

– По рукам.

Я соскочила со стула чмокнуть Арта в лоб.

– А потом я тебя нарисую.

Он замотал головой.

– Нет. Мой день рождения уже прошел. Тебе придется ждать до следующего января. Такая традиция. Будем рисовать друг друга в дни рождения. Чтобы это что-то значило.

Почти целый год ждать. Мне стало стыдно. На его день рождения полтора месяца назад я подарила Арту обычную настольную лампу, которую он попросил.

– Так я еще успею поупражняться!

– Нет, это должен быть спонтанный оттиск души. Чур не жульничать и не практиковаться. – Он подмигнул и показал мне пальцем обратно на стул. – Не хочу, чтоб ты меня затмила.

Я молча села на стул, и в груди немного защемило. Опустив глаза, я заметила, что колени у меня забрызганы зеленой акварелью с палитры Арта. Я смочила большой палец и растерла пятнышки, пока краска не впиталась в кожу.

Оставшееся время мы сидели в тишине: я, замурованная во времени, и Арт, водивший кистью по пустым уголкам. У меня в голове не укладывалось, как эти яркие и хлесткие мазки отражали меня, такую тихую и молчаливую. Свой шедевр Арт закончил тем, что обругал бумагу, в одной руке по-прежнему сжимая кисть, а в другой держа… ревущий фен.

Объявив, что портрет наконец-то готов, Арт попросил меня закрыть глаза, пока он повернет мольберт. И когда он припечатал губами мой нос, я увидела себя.

Арт нарисовал меня до талии, как я была – в хлопковом халатике. Я так и думала – художник из него неважный. Волосы мои торчали в разные стороны, спутанные, точно куст орешника. Вместо лица – невыразительный яйцевидный овал молочного цвета, который мог принадлежать кому угодно, расчерченный бледно-синим и зеленым, с небольшим сжатым ртом и розовой кляксой вместо носа. Глаза тоже совсем не мои. У меня они прищуренные, но Арт изобразил их яркими миндалинами с чуть ли не кошачьим разрезом. Зато с цветом угадал – точь-в-точь мой грязно-коричневый. Сумбурные размашистые мазки, по-видимому, служили фоном: широкие полоски изумрудного цвета, напоминавшие папоротник. В портрете угадывался мой силуэт, но я невольно подумала, что Арт пытался передать то, чего во мне не было. Так-то я не возражала. Мне хотелось воплотиться в эти цвета.

Мы оставили портрет просохнуть на обеденном столе, закрепив края лентой, чтобы ватман больше не скукожился. Оставшийся день прошел в какой-то полудреме. Каждые несколько часов я поднималась на чердак проведать Нат, наполняя ее мисочку витаминным желе и жидким кормом; стоило мне вполголоса пощелкать языком и поцыкать, как хвост ее настороженно поднимался, и она вприпрыжку неслась за едой. Арт опять уединился в кабинете и вернулся только к вечеру задуть со мной свечи и отрезать кусочек торта. Мы прекрасно посидели вместе двадцать минут, сплетя ноги на диване, и за обе щеки умяли три четверти торта, рассчитанного на восьмерых – хихикая, точно малые дети, над тем, что подумали бы о наших аппетитах в «Истон Гроув».

Когда Арт тихонько поднялся к себе, я с улыбкой на лице зарылась в одеялах. С прошлого года многое переменилось. Я встретила Арта, и он открыл мне глаза на то, о чем я в жизни бы никогда не подумала. Я была интересной. Я переехала в дом, как взрослая, и нашими соседями были уважаемые семьи и успешные пары. Никаких унылых лиц. Я чувствовала себя в безопасности, и впервые у меня была поддержка. Я стала членом самой эксклюзивной системы здравоохранения в Британии, а вместе с этим пришла уверенность в том, что я здорова и в прекрасной форме, и времени найти себя еще предостаточно. Здешние работники всегда были готовы прийти на помощь, стоило мне оступиться. Ну и, конечно, Нат. Наш крохотный пушистик, серенькая запятая, которая день ото дня росла, скрепляя наши с Артом сердца.

В начале одиннадцатого я наконец взялась за коробку акриловых красок. Слева я разложила великолепную палитру, а справа поставила стакан с чистой водой. Перекатывая в пальцах кисточку, я вдруг подумала: Арт, наверное, так же теребит авторучку – может, и мама тоже вертела инструменты между большим и средним пальцами. Выпячивая подбородок и покусывая кончик языка, пока он не разбухнет, как вишенка. Волосы в мазках засохшей краски всех цветов радуги.

Пейзажи она любила больше всего.

В моих воспоминаниях она чаще всего с этюдником в руках смотрит в окно или берет меня с собой куда-нибудь за город, где (как считал мой неокрепший ум) нет ничего интересного. Низкие холмики – все сплошь строптивый камень и желтая пустошь, а из щелей топорщатся худосочные деревца, как дырявая изгородь. Никаких кустистых рощ или заснеженных гор, как в журналах. Я сидела рядом с ней за игрой или какой-нибудь книжкой, в упор не понимая, что она находит в этих панорамах. Она даже работала над ними без радости, как будто поправляя одну за другой невидимые ошибки, без конца вздыхая, цыкая и недовольно бормоча себе под нос, как если бы ей не нравился вид. В итоге написанная картина даже близко не напоминала природный прообраз. Иногда она сличала подлинник с картиной и плакала, а я тогда сжимала ее руку и спрашивала, почему она плачет, но мама молчала. Только жмурила глаза и вытирала мне лицо, как будто это я рыдаю.

У меня стояла задача попроще: обычный автопортрет.

Раз уж Арт не хочет, чтобы я тренировалась рисовать на нем, я буду работать над собой, наружностью совсем другого толка. Краски я для большей верности почти не разбавляла и начала с контура, постепенно прорабатывая детали. Я нарисовала темную окружность и замерла – кисточка в руке зависла над холстом. Когда доходило до внутреннего содержимого, я впадала в ступор. Наконец я начала небрежными мазками наслаивать краску. Волосы превратились в аморфное облако, а цвет лица, который я себе замешала, смотрелся так, как будто у меня сейчас сердце прихватит. Пришлось отдать Арту должное – он хотя бы попытался за счет голубого с зеленым добавить объема. А у меня лицо вышло плоское и размытое, как бежевая стена.

Надолго меня не хватило, и в приступе отчаяния я убрала краски. Потом рассеянно взяла телефон и, раздраженная обилием уведомлений на экране, смахнула их все, даже не открыв. Прежде чем они исчезли, я заметила, кто прислал сообщения – Элеонора и Роза. От Обри ни слова. Уверена: забыть про мой день рождения она не могла, а значит, молчала намеренно – наверное, хотела что-то этим доказать. Но это все неважно. Вообще. У меня сейчас столько забот, что им этого не понять, а мне нужно сосредоточиться на этом доме – нашем личном пространстве. Арт. Нат. И я. Я выключила телефон и положила его на подлокотник кресла, а сама поднялась и сделала глубокий вдох.

Незадолго до этого, когда мы с Артом уплетали торт, он вставил мой портрет в деревянную рамку. Я прикладывала его то к одной стене, то к другой, пытаясь отыскать приют для этой версии меня. Но все было не то; я будто бы лежала, оголенная, готовясь лечь под нож, и каждая из стен напоминала мне стерильный операционный стол под фосфоресцирующей лампой.