Текст книги "Прости нас, Нат"

7

Мама всегда была художницей.

Я помню ее такой. Ходила в комбинезонах, заляпанных несмываемыми масляными красками, руки вечно в мозолях, а под ногти набивалась высохшая краска. Она собирала с мира по кусочку и смешивала по собственному рецепту, создавая реальность, в которой я росла. Не помню, чтобы у мамы в жизни было много близких друзей, но тогда я не считала это странным. У нее была я, а противоречий хватало. Иногда я заставала ее за тем, как она болтает в душе сама с собой, или за обеденным столом, набрасывая новую картину. А если она видела, что я подглядываю, то говорила, посмеиваясь: «Ты главное будь в ладах сама с собой, моя девочка. Все имеют право на сладкую ложь».

Меня не беспокоило, что мама не окружает себя единомышленниками – ведь это не беспокоило ее. Это естественно, что с возрастом мы реже видимся с друзьями. Жизнь больше вертится вокруг тебя, и твое крохотное тело погружается в извечное море жизненных обязательств. Столько всего нужно успеть. Столько мыслей передумать.

Раньше все было гораздо проще. Еще в университете скромная квартирка, которую мы с Обри снимали на втором-третьем курсе, вмещала для нас целый мир. В те дни она ходила с натуральным блондом до бедер и от любых предложений подравнять волосы только отмахивалась, хотя кончики на спине уже стали ломкие. Мы с ней тогда сошлись на почве любви к рубцам с потрохами, пошлейшим мыльным операм и книгам о былых временах еще до нашего рождения. Мы рассекли себя заживо и сшили воедино, разделив на двоих все, чем мы жили, – паразитарный образ жизни студенческих лет. Бок о бок мы карабкались по мировой лестнице, убежденные в своей индивидуальности, которую (о чем мы раньше не подозревали) внушали нам друзья. Мы вешали китайские фонарики и плакаты «Люди или планета?», «Извещение о выселении землян», которые нам раздавал студенческий совет, а недостающую мебель заменяли подушками и дешевенькими флисовыми пледами.

Правда в том, что люди стали мне безразличны, и в то время, как однокурсники ходили на вписки или сходки студенческого отряда охраны, мой мирок все сужался. А в этом океане увядавшей кожи и обеспокоенных голосов я была как рыба в воде. Как-то репетитор Обри отчитал ее за то, что та не пошла на бесплатный семинар по профилактике рака; она просто рвала и метала, ворвалась в квартиру с криками: «Какая разница? Мы все и так заражены – каждый день вдыхаем эту заразу. Раз уж я для них как черт из табакерки, надо соответствовать». А потом высунулась из окна, крикнула: «Ф-у-у!», и оно разнеслось по улице протяжным воплем.

Обри никогда не нравилось то, чем она занималась. «Зачем вообще нужна социология? Все ради навыка работы с людьми – какой дебилизм!» – ныла Обри. Она то думала начать все сначала и попробовать себя в английской литературе, то проводила пальцами по лицу и сокрушалась, что не занялась биологией или музыкой. Каждый день играла на акустике и резким с хрипотцой голосом пела в стиле кантри про любовь, пожарников и французские тосты. Иногда она говорила, что сама их сочинила, а потом смеялась, когда я ей верила. Но часто оставляла на журнальном столике открытые, исписанные черными чернилами блокноты со стихами обо всем, начиная с сексуальных пристрастий ее бывшего до любимого сыра (всегда бри). Иногда я подпевала, бормоча старые мантры на ее музыку.

Аренда квартиры с двумя спальнями истощала наш студенческий кредит подчистую, так что связь с окружающим миром мы поддерживали через телевизор. Выбирая между бедностью и расширением круга знакомств, мы выбирали бедность. Мы вместе хохотали над идиотскими телефильмами, разводили руками и ахали под старые документалки о природе, смотрели новости в тот день, когда Национальная служба здравоохранения ради возмещения ущерба официально заключила договор с частным учреждением. Я все еще частично помню скорбную речь исполнительного директора НСЗ, проливавшего крокодильи слезы. «Сегодня честь профессии велит нам отворить свои двери для нововведений», – а потом что-то в духе: «Мы находимся в безвыходном положении. Жизнь на земле получила уведомление о выселении. Этот договор, – он указал рукой на только что подписанную им бумажку, – спасет множество жизней. Инженерия. Изобретательность. Предпринимательский опыт. Вот что спасет НСЗ. Мы все достойны спасения». После чего глава неназванного частного учреждения, гладко выбритый мужчина в твидовом костюме, с виду слишком молодой для таких мероприятий, подошел к микрофону.

Обри посмотрела на меня, закусив локон светлых волос.

– Это же не тот, который делает белок?

Мужчина в твидовом костюме свысока улыбнулся прессе. «Мы намерены не только вернуть былую славу Национальной службе здравоохранения, но и делиться своими ресурсами до победного. Чтобы каждый мужчина, каждая женщина и новорожденный ребенок смогли перебороть этот мир».

Тогда казалось, это все не про нас. У меня ведь даже переломов не было. И хотя я ни за что не призналась бы Обри, я все еще была мягким, ранимым ребенком. Не было во мне ни малейшего духа соперничества. Я знала только счастье сидеть на диване, иронизируя над сатирическими мыльными операми и заедая их дешевой пиццей. А будущее подождет.

Обри оказалась более дальновидной; она наметила себе аж несколько жизней. А я, в своем духе, не могла определиться, чего хочу, но меня это не сильно волновало. Многие мои знакомые в таком же положении, хотя и не сказали бы этого вслух, были весьма не прочь унаследовать бизнес родителей. Беззаботная жизнь, которая к тому же сразу окупалась. Я и сама подумывала вернуться после выпуска домой и потихоньку заниматься с мамой живописью, помогать ей с инструментами для пленэров в долгих поездках. Когда я поделилась этим с Обри, она сразу же начала воображать себя вместе с нами.

Еще до встречи с моей мамой она уже была без ума от одного образа женщины с копной рыжих волос, которая умела выругаться на французском, немецком и китайском. Первый раз, когда я привела ее домой, Обри раскраснелась и совсем притихла; мама даже спросила, что я в ней нашла – подумала, я ухватилась за первого, кто хорошо ко мне отнесся. Но как подсолнух, что тянется к свету, Обри вскоре раскрылась и даже как-то вечером сыграла нам в саду на гитаре. Мама подпевала ей, выдумывая на ходу какие-то путаные слова, и отбивала на голых коленках сбивчивый ритм, зажав кончиками пальцев неизменно тлевшую сигарету. Тяжело было ее стесняться, ведь в отличие от многих других она жила в свое удовольствие. Была у нее такая поразительная способность – заставить человека устыдиться собственной нормальности.

Той ночью мы еще долго сидели впотьмах на улице и вдруг увидели полевку, которая подкапывалась под забор к трясине, где раньше протекала река. Как три горы, мы окружили ее, не дыша и одергивая друг друга, чтобы никто не двигался. Мышка застряла между двух камней, и только хвостик торчал из щели, словно щупальце.

– Она еще живая? – спросила я. – Она какая-то странная.

Мама наклонилась вперед, отхаркнула мокроту и показала коротким пальцем на хвост.

– Так не должно быть. Вон, смотри, полоска на хвосте. – Она выпрямилась и закашлялась, прикрыв рот рукой. – Я понимаю, что они пытаются восстановить популяцию, но любой дурак увидит, что они уже не те.

Где – то между вторым и третьим курсом я добывала несколько лишних фунтов, подрабатывая в Йоркском кафе, по большей части проливая напитки и путаясь в чеках, так что домой я ездила редко. Конечно, я звонила маме по телефону, но была занята другими вещами, как, собственно, и она. Эти звонки не длились долго, а темы для разговоров иссякали, даже не начавшись. Раньше мы всегда были вместе, но теперь я наслаждалась свободой. Мы созванивались все реже и реже, и мамин голос в трубке становился все тише, как будто она на полной скорости от меня отдалялась. А я принимала ее как должное – все думала, вот придет мое время остепениться, и я сяду на тот самый поезд, приеду, и тогда мы посидим вдвоем, как в прежние времена.

На третьем курсе я решила сделать ей сюрприз и нагрянула домой в ноябре. Я не была там месяцев восемь.

С мамой мы созванивались в начале недели, и она сказала, что отдыхает – расслабляется и наслаждается видом. Но в ту пятницу, когда я позвонила в дверь, и она подошла открывать, правда вышла наружу. Мама, будто привидение, опиралась посиневшей рукой о косяк. Она шаталась, будто пьяная, и вся припухлость со щек у нее совершенно истаяла. Она стала по-детски маленькая, старенькая и костлявая. Увядание. Она уставилась на меня, как на чужую, – странный призрак давно забытого прошлого. Ничего не говоря, она развернулась и пропала в сумерках дома, оставив дверь приоткрытой.

Мне резко поплохело.

Я перешагнула следом порог и ощутила – даже запах в доме изменился. Воздух был спертый, тошнотворно сладковатый. Она уже сидела в гостиной на своем желтом стуле, уронив голову на колени.

Сказала, началось все как будто с простуды.

А когда простуда растянулась на месяц, подумала, что это у нее, наверное, сенная лихорадка развилась от сидения на болотах. Она закупила все лекарства, которые смогла купить без рецепта, но, когда и те не помогли, а у нее уже не отхаркивалась мокрота, она решила переждать болезнь в своем уютном кресле. Прошел еще месяц, пока она по телефону записалась в клинику. Выяснив, что у нее рак легких в четвертой стадии, она вернулась домой в то бархатное кресло и больше практически не выходила. Просто сидела, наслаждаясь видом.

Она ни дня не отходила на химиотерапию или любые другие процедуры, твердо решив дать телу сделать свое дело. Она настаивала, что не собирается до конца своих дней «блевать в кухонную раковину», и как ей вздумается, так она и сделает. Мы поругались. Я поверить не могла, что она скрывала это от меня, а ее вывело из себя, что я тут смею раздавать советы, хотя сама (цитирую) «еще мира толком не видала из своей скорлупы». И все это время, пока я кричала, а мама орала в ответ, она ни на секунду не выпускала из рук сигарету. До последнего была верна своей убийце. Я пыталась выбить сигарету у нее из рук, но мама отпрыгнула и зашипела на меня: «Хочешь нас обеих угробить?»

В университет я вернулась точно по плану – два дня спустя. Но мама и не думала меня останавливать. Она хотела, чтобы я уехала. Когда я уезжала днем в воскресенье, она лежала в постели, обложившись кучей журналов, которые ей доставляли сколько я себя помню, только раньше у нее не находилось времени их читать.

Она небрежно махнула рукой на прощание:

– Езжай, мне наконец-то весело. Услышимся через неделю.

Но она мне так и не позвонила. А я не позвонила ей. Раз она скрывала от меня что-то настолько важное, я сняла с себя ответственность, как бы вернув ей этот секрет.

Обри потом несколько месяцев меня поддерживала, всегда была готова выслушать и даже помогала искать информацию о перспективах для раковых больных, хотя мама мне и так уже рассказала, что ее ждет. Но мы ведь до последнего в это не верим?

Умерла она на следующий год в июне, на руках у сиделки Мойры. Маме пришлось поставить шунт, отсасывавший накопившуюся жидкость, и со временем ей все больше нужна была помощь: от приготовления утренней овсянки до того, чтобы поднять с постели голову. Коренастая и жилистая Мойра была женщина боевая, руки худые и быстрые, как лезвие ножа, но двигались они всегда мягко и медленно, словно наученные пролетать сквозь стаю птиц, не спугнув их.

Под конец я часто говорила с Мойрой по телефону, но увидела ее вживую только в тот день, когда приехала взглянуть на маму, пока ее не забрали. Я смотрела на нее, лежавшую в постели, но не могла узнать. От тела, обнимавшего меня, если я упаду, и утешавшего в трудностях, уже ничего не осталось. Волосы ей расчертила проседь, а кожа так блестела, будто последние недели она только и делала, что принимала солнечные ванны в саду. Помню, смотрела на нее и думала, что это не она. Не она. Куда она подевалась? Обри держала меня за руку и всхлипывала. Мойра сначала заключила в объятия Обри, и только потом будто заметила меня и робко подошла, еле волоча ноги.

Природой так задумано, что ребенок переживает смерть родителя. Но как же это жестоко. Ведь умирает целая эпоха. Вместе с мамой умирает часть тебя, где ты еще молод и все у тебя впереди. Та версия тебя, которая могла стать кем угодно. Смерть забирает ваши общие воспоминания: когда их больше не с кем разделить, они все равно что вымышленные. Тебе остается только то, что ты сделал сам; и может, у кого-то накопился приятно увесистый багаж. Но я – только-только вылупилась из яйца. Я еще ничего не успела – просто читала, училась и торчала дома с Обри. Видела жизнь разве что через 38-дюймовый экран. Я понятия не имела, куда идти и чем заниматься. Мама всегда была моим солнцем, а я – ее спутником, и находила путь обратно к свету, как бы далеко ни заплутала.

В то лето, когда мама умерла, я сняла квартирку в округе, чтобы далеко не ездить в ее домик разбирать картины с пожитками, пока собственник не заселил новых жильцов. Он выделил мне на это три месяца – в счет того, что мама прожила там двадцать два года.

Как только все было продано или пожертвовано на благотворительность, я устроилась в один ирландский паб официанткой и проработала там несколько месяцев, прежде чем попасть в «Стокерс». Случилось это как нельзя более удачно по двум причинам: официантка из меня ужасная – я вечно путала заказы, роняла стаканы и периодически витала в облаках. Иногда меня приводили в чувство, резко тряхнув за плечи, или я вдруг сама замечала, что зависла над раковиной или над готовым заказом, который уже начал остывать.

И хотя работа в страховой компании была чисто менеджерской, меня привлекли нормированный день, стабильная зарплата и три-четыре простеньких задачки на повторе. Мне даже в голову не приходило, что подобная работа – не для всех, пока двое новеньких не ушли через неделю безо всякого предупреждения, а оставшиеся трое протянули только месяц – но и то со скорбными лицами.

Между этими двумя работами я не виделась с Обри аж несколько месяцев. Она вернулась домой в Инвернесс, куда я сама когда-то надеялась переехать к маме. Мы все еще каждый день переписывались, но это даже к лучшему, что ее не было рядом. Я круглые сутки только и делала, что занималась делами, мне претила даже мысль о том, чтобы притормозить и обсудить это с ней. Ни за что. К тому же тон ее сообщений как-то переменился, и по ним я не всегда могла узнать ту Обри, в которой так нуждалась. Она частенько присылала мне цитаты с непонятных политических порталов и ни с того ни с сего задавала разные вопросы про животных, про душу и даже про искусственный интеллект, но если честно, меня все это не трогало. Теперь-то уж какая разница? Если посмотреть со стороны, белка на дереве – всего лишь белка, и не важно, рождена она или сшита по кускам. Нам ее все равно не достать. Обри размывала границы действительности научной фантастикой, но меня все слишком удручало, чтобы очертить свои границы, и я из вежливости отвечала ей недоуменными смайликами, чего, как мне казалось, она и ждала. Но со временем я стала просто помечать ее сообщения как непрочитанные и убирать телефон с глаз подальше.

К Рождеству того же года ей приелись холмы и бухты, Обри снова захотелось выйти в свет. Она сняла квартиру в десяти минутах езды от моей и устроилась на полную ставку в музыкальный магазинчик наподобие тех, куда спускаешься по ступенькам в подвал за старыми пластинками или подержанными патефонами. Она туда сразу же вписалась – даже приносила на работу гитару и настраивала ее за прилавком.

Сперва она настойчиво звала меня повидаться, но у меня не было времени, и мне пришлось не раз ей твердо отказывать на постоянные настырные приглашения, чтобы она привыкла уважать мой распорядок. Но прошлое все равно не вернешь. Обри изменилась. Не знаю, что так на нее повлияло – полгода в Инвернессе или что-то еще, но она стала назойливо склонять меня попробовать что-то новое, навязывать мне новые знакомства и всячески выталкивать из «зоны комфорта».

Однажды она даже забронировала нам горящую поездку в Эдинбург, не сказав мне ни слова. И отель, и билеты на поезд. Все. Там мы, по ее замыслу, занимались бы зорбингом – это когда ты катишься с пригорка в надувном шаре. Когда она мне рассказала, я обомлела – так и сидела, пока с моей вилки сползали спагетти. После паузы, в течение которой она самодовольно и победно (в этом я не сомневаюсь) ухмылялась, я сказала: ничего не выйдет. Я не могу в последнюю минуту отменить свои планы. Она покачала головой и все равно поехала, просто взяла вместо меня другую подругу. Я провела выходные дома одна, и мне никто не писал. Это было долгожданное время, когда я могла побыть в одиночестве, – все как я себе наметила, от и до.

Безрассудство Обри меня немного тревожило. Она так сосредоточилась на периферии, что не замечала ничего перед собой. Верите или нет, но порой мне казалось, что она разочарована во мне. Поняла я это, только когда совершила нечто в ее понимании непоправимое. Такое случается, когда наступаешь на чью-то больную мозоль.

– Ты к ней ходила? – медленно произнесла Обри. – Туда?

Мамин прах давно смешался с песком нортумберлендского побережья. Я пошла одна, и насмотревшись на неспешно набегавшие на прилизанный песок волны, без всяких церемоний опустошила урну на песчаный бархан. Уже через пару секунд я не могла сказать, где кончался пепел и начинался песок – с ракушками и битым стеклом. Я достала из кармана последнее мамино перышко и покрутила его в пальцах, а потом отпустила. Оно не воспарило в воздух, как я ожидала; его тихонько волокло по пляжу порывами холодного ветра, но далеко так и не унесло. Я развернулась и пошла назад к машине.

– Нет, – ответила я. – Ее там нет. – Они забрали все полезное, что от нее осталось. А я развеяла только убившую ее заразу.

Сотрудники траурного отдела никогда не говорили, куда пойдут донорские ткани, но всегда убеждали, что смерть близкого послужит доброму делу. Говорили подумать не о теле, а об улыбках и любви, которые оно принесет. Но в папках с информацией, в которые заглядываешь только много дней, а то и месяцев спустя, можно прочитать тревожные намеки на то, что большая часть донорских тканей попадала далеко не к нуждающимся. К тому времени НСЗ уже погрязла в услужении зачаточной версии «Истон Гроув» и горела желанием нажиться на побочных продуктах исследований.

Обри взялась читать документацию раньше меня. Она разложила все бумажки по полу и, щурясь в тусклом свете, ползала вокруг них на коленях. Подперев лицо кулаками, она вчитывалась в слова, и тут я увидела, как она одними губами прошептала: «Вот дерьмо».

В тот момент я говорила по телефону с маминым арендодателем и начала нести всякую чушь, чтобы от него отвязаться, как вдруг Обри начала сгребать бумаги в кучу и запихивать в коричневый конверт. Его она закинула в коробку из-под обуви к остальным документам. Я повесила трубку – и Обри так ослепительно мне улыбнулась, что я просто обязана была узнать, что ее так задело, раз она мне соврала.

После ее ухода я достала конверт и обнаружила, что ни одна частичка мамы никого еще не спасла. Все, что бегло выскоблили у нее из живота, разослали по частным учреждениям для исследований в области генной инженерии. Ни слова об изучении онкозаболеваний или увядания, и уж тем более ни о каком спасении жизней. Последнее письмо в стопке оказалось соглашением, которое я подписала, не глядя, о том, что я не собираюсь дознаваться, куда поступят донорские ткани, и всецело вверяю им мамино наследие в целях развития технологии синтезирования живых существ, а также продвижения исследований долголетия, органических аккумуляторов и второго шанса на жизнь.

На удивление, тот факт, что мамины органы не продолжают жить в ком-то другом, меня совсем не огорчил. Я даже испытала облегчение. Приятные мурашки побежали по спине. Я была рада, что мамины почки не подчищали чужие проступки, а ее глаза не смотрели на мир по-другому, предавая собственное прошлое. Я предпочитала более надежное, стерильно чистое решение. Оно хотя бы ощущалось как конец. Как освобождение.

Мое молчание встревожило Обри, так что познакомить меня с Розой и Элеонорой было скорее частью стратегии. Вдруг новые лица меня расшевелят. Можете представить ее удивление, когда она увидела, что я и правда повеселела. Мне нравилось, что в их глазах я пока что темная лошадка. Вчетвером мы разговаривали, как в вакууме. И те вещи, что мы обсуждали за столом, имели значение только здесь и сейчас и никогда не потрясли бы мир. Для меня это было большим облегчением. Что бы я ни сказала, я могла предугадать ответ с достаточной точностью, чтобы направить диалог в желаемое русло.

В тот день рождения, который я провела с Артом, мой тридцать второй день рождения, впервые никто из них не пригласил меня поужинать или выпить. Не считая давешней враждебности Обри, я могла только гадать, почему мне не писали Роза с Элеонорой – может, из-за Арта или даже из-за Нат. Но мне почему-то не было грустно, наоборот, я чувствовала себя раскрепощенной – в кои-то веки я не шла на поводу у других. Теперь я задавала тон.

Вскоре после дня рождения мне приснилось, как мы с Артом копаем яму прямо посреди газона на заднем дворе.

Как только наши лопаты коснулись земли, она начала проседать, засасывая нас, как зыбучий песок. Тогда мы бросили лопаты и стали карабкаться по обрушавшимся камням и глыбам, загребая руками целые комья грязи. Когда я обернулась посмотреть, как там Арт, я увидела, что он благополучно выбрался наверх с другой стороны воронки, но теперь между нами выросла бездна. Сложив ладони в рупор, он кричал, чтобы я прыгала ему навстречу – видимо, потому что на его стороне сада стоял наш дом. И хотя Арт находился метрах в трех от меня, голос его доносился издалека, так что я даже слышала эхо, как будто он кричал с другого берега огромного озера.

Только я решилась на отчаянный прыжок, как воронка вся натужилась и отрыгнула нос огромной белой ревущей коровы. Она мотала головой вверх-вниз, высвобождаясь из жижы, и выдувала из ноздрей шматки грязи и длинных липких червей. Последний рывок, и весь ее гигантский остов вырвался из-под земли одним усилием хилых ног.

Встав поперек воронки, она закрыла собой весь газон, и Арт пропал из моего поля зрения, а гулкое фырканье коровы заглушало его крики. До ужаса напуганная, я зачарованно смотрела на лоснящиеся волосы, завитками ниспадавшие ей на глаза и свисавшие с замызганного грязью необъятного живота. Как же мне хотелось провести по ним рукой. Корова приподнялась на копытах и не спеша повернулась к самому дальнему углу сада. Я прижалась спиной к забору, освобождая проход, и глядя ей вслед, вдруг осознала, что не видела вымени. Смотрелось это так неестественно, что я задумалась: а корова это или нет? А что, если это другое животное в обличье коровы?

Я обернулась предупредить о ней Арта, но тот куда-то исчез – наверное, пошел меня спасать и сам провалился в воронку. Но, заглянув на дно, я увидела только старое барахло: чайник, сломанную посудомойку и три пары изношенных туфель. Арта и след простыл. Я упала на колени и заплакала, мои ладони уже начали погружаться в мягкую, податливую почву. Совершенно обессиленная, я перестала бороться, и прежде, чем воронка меня поглотила, я увидела наш дом, багровый на фоне синего зарева в летнем небе, и очертания Арта в окне кабинета, ссутулившегося над письменным столом.

Но тут грязь залепила весь мир, и я проснулась.

День еще не наступил, не было и намека на солнце. Я потянулась к Арту, чтобы тепло его тела меня успокоило, но рука нащупала лишь стылую простынь. На подушке так и лежали шелковистые лепестки со вчерашнего дня.

Дверь с его стороны постели была приоткрыта. Я откинула покрывало и нашарила халат. Закутавшись в него, я тихонько вышла на лестничную площадку, освещенную только полоской света из-под закрытой двери в ванную. В доме стояла мертвая тишина. Постояв немного у ванной, я повернула обратно и пошла напрямик к чердачному люку. Я потянула шнурок и тихонько вытащила лесенку на ковер. Потом вползла туда на четвереньках и остановилась у самого парапета, высунув голову и щурясь, привыкая к темноте.

Здесь темнота сгустилась даже больше, чем внизу – не спасал даже лунный свет, пробивавшийся в слуховое окно. Я протянула руку сквозь решетку барьера и включила переносную лампу, которую Арт поставил у самого люка. Постепенно чердак осветился, и я увидела Нат – она сидела в самом дальнем углу, навострив уши, а за спиной у нее нарезал воздушные восьмерки хвост. Она смотрела на меня в упор, настороженно подрагивая всем телом.

За последние два месяца она значительно подросла, как минимум втрое от носа до копчика. Ее хрупкое тельце окрепло и покрылось жировой прослойкой, которая собиралась в гармошку, когда она бегала, и даже чуточку свисала с живота. Днем она с неподдельным азартом носилась по всему чердаку, кругами бегая по периметру, и перепрыгивала через каждый ящик и корзинку, как на полосе препятствий. Ноги у нее утончились, обозначились рельефные мускулы, и теперь она уверенно ступала по полу, растопырив вытянутые пальцы.

Но в ту ночь она не бегала и полностью переключила внимание на меня. Какой-то глубинный инстинкт подсказал мне, что неподвижно лучше не стоять. Ведь так ведут себя хищники: подползут и, затаившись, смотрят. Давая ей понять, что я не прячусь, я тихонько постучала пальцами по краю паркета, ритмично отчеканив по дереву глухое «тук-тук-тук». Нат мигом оказалась рядом и уставилась на меня исподлобья расширенными черными значками. Она смотрела так, как будто я – лакомый кусочек мяса, но я только отмахнулась от назойливого внутреннего голоса, который часто предостерегал меня от ошибок, и продолжала постукивать по полу. Нат встала прямо передо мной и вяло плюхнулась на мягкий животик, а потом, скосив глаза, ткнулась носом мне в пальцы.

Пока я судорожно соображала, насколько она восприимчива к запахам и сможет ли унюхать, например, где я была вчера и что я ела, я ощутила шершавое прикосновение. Это Нат через прутья барьера вылизывала мне руку около костяшек, прикрыв глаза, как будто на седьмом небе от счастья.

О, Нат.

Это было страшно. Непривычно. Об этом не упоминалось ни в пособиях, ни в руководстве. А еще этот настырный внутренний голос – вечно твердящий, что подобное недопустимо.

Может, руки были в чем-то вкусном? Она проголодалась? Или, может, думала меня прощупать? Но самое главное – это как она любовно лизала мне руку. Как будто это было ее самое интимное средство общения. Мне представилось, как я лизала бы ее в ответ, проводя языком ей по шерстке, угождая нашим общим тайным прихотям.

Мне не хотелось ее останавливать.

Другой рукой я почесала ей за ушком, и она повернула шею, прижимаясь головой к моей руке. Будто без слов говорила со мной, давала знать, что ей приятно, когда я рядом.

Нат не должна была этого делать, ей не следовало знать, что значит удовольствие, а уж тем более искать его – только не здесь, не на сливовом чердаке. Меня об этом не предупреждали. Это я пришла к ней за утешением, а не наоборот.

Надо проверить руководство. И еще на всякий случай перепроверить.

Я отпрянула и попятилась вниз по лестнице, только напоследок оглянувшись на круглое личико, следившее за мной из темноты. Арт все еще возился в ванной, но дверь уже была приоткрыта. Я тихонько подтолкнула ее кончиками пальцев ровно настолько, чтобы можно было просунуть голову. Я мягко позвала его вполголоса:

– Артур?

Арт стоял над раковиной и смотрел на что-то, но на что, я не могла разглядеть. Он не обернулся и как будто даже не слышал меня.

– Артур!

Он еле заметно дернулся и тяжело выдохнул. Потом медленно, из стороны в сторону покачал головой.

– Все хорошо, и-иди. Порядок.

Когда он запнулся на «и», меня чуть наизнанку не вывернуло.

Держись за дверь, глубокий вдох – и выдох. Не отстраняйся. Не отступай.

Я не поверила, что все в порядке. Арт врал. Но я оставила его в покое и, вернувшись в нашу постель, окунулась в воспоминания про сон с коровой, откуда еще недавно бежала в реальность.