Текст книги "Провидение"

– Знаю.

Мы устраиваемся в постели, стараемся быть поближе друг к другу, но оба устали. Ставим фильм – «Американское великолепие» – и сидим в мерцании телевизора, как дети, задержавшиеся дольше положенного времени. Нам обоим по сорок девять. Мы оба из Род-Айленда. Мы оба влюбились в этот дом, потому что он необычный и причудливый, а нам нравится необычное и причудливое. У нас обоих сильно развито чувство гражданского долга, и мы активно пользуемся библиотекой и почтой, чтобы обеспечить сохранение нашего района таким, какой он есть. Мы оба плакали, когда умер Бадди Сиэнси, мэр города и муж Нэнси Энн Сиэнси. Мы оба обрадовались, когда осознали, что нашли друг друга – однажды вечером в кинотеатре, куда забрели по ошибке и где едва не умерли, давясь от смеха, где поняли, что нет на свете никого, чей смех так ободрял бы, чья рука так сжимала бы твою. Мы оба благодарные по натуре. Коп и учительница, так, возможно, напишет однажды Марко, слуги государства с воображением, и более совместимой пары вам не найти.

Ло смотрит на меня.

– Ты такой тихий.

– Просто думаю.

Она нажимает на паузу, и я жду лекции: Ты и Твои Коробки. Она вздыхает.

Я смотрю на экран – Харви Пикар[30]30
  Американский писатель и критик; фильм «Американское великолепие» снят по его автобиографическим комиксам.


[Закрыть]. Они с женой удочерили девочку, вполне себе взрослую.

– Эгги, ты знаешь, я не хочу читать тебе лекцию.

– Знаю. – Господи, я и в самом деле знаю, что расклад против меня. Каждое вскрытие дает один и тот же результат. Разрыв аорты. Такое случается, они умерли так же, как и другие, а то, что это произошло на моей территории, просто случайное совпадение. У меня сверхактивное воображение. У меня чутье, внутренний голос и коробки. – Но, милый, иногда нужно всего лишь сделать маленький шаг. Мы могли бы встать, сесть в машину и поехать в Брэдли.

Чаки. Все это время она думает о Чаки.

– Тебе даже необязательно заходить. Мы могли бы просто посидеть на парковочной площадке.

Она снова включает фильм, а я отправляю сообщение Мэдди: «Думал о вашем сне. Может быть, стоит еще раз проверить его почтовый ящик. Иногда мы считаем, что уже все посмотрели, но потом возвращаемся, и что-то выглядит по-другому».

Ответ приходит через несколько минут: «Извините, детектив, и большое спасибо за то, что вы всегда рядом в самые трудные моменты. Меня навестила сестра со своими детьми, и я немного успокоилась. Обещаю, никаких параноидальных звонков больше не будет. Знаю, у вас и других дел хватает. Еще раз извините».

Я откладываю телефон. Мне покой не грозит. Интересно, что это вообще такое.

Джон

На этом месте умерла Ивонна Белзики, вот тут, на Дорранс-стрит.

Я здесь всего лишь пару дней. Прогуливаюсь, хожу вокруг ночного клуба «У Лупо: Отель разбитых сердец». Именно это я сделал с Ноэль. Разбил сердце. Сомнений нет. Тогда, сразу после ее смерти, потный и разгоряченный, я чувствовал себя так, словно сам, своими руками, скрутил ее артерии, сжал их, сдавил так, что пальцы окрасились ее кровью. Я не хотел этого. Никогда и никому я бы не желал ничего подобного. Но я сделал это.

Что такое совершила Ноэль? Чем вызвала во мне эту вспышку? Я пытался понять и не смог. Но винить Ноэль несправедливо. Это я убил ее. Люди винили мою мать за то, что сделал со мной Роджер Блэр. Винили за вольный стиль воспитания. Но нельзя винить жертву. Виноват всегда похититель, убийца.

И вот теперь, как ни крути, убийца – я.

Ноэль не заслуживала смерти.

А потом была Ивонна Белзики, хотя я и не знал тогда ее имени. Это случилось здесь, на Дорранс-стрит. Мне нравилось в ней все – пальчики, ноги, все, – но это было другое, не то что с Хлоей. Глядя на нее, я видел только доброту и великодушие. Она улыбнулась мне, и ее улыбка оказалась заразительной. После смерти Ноэль я никому не смотрел прямо в глаза. Но на Ивонну посмотрел. И подумал: все могло бы быть лучше. Наши глаза сомкнулись, и мне бы следовало бежать, отвернуться, потому что сердце уже стучало так, как не стучало после смерти Ноэль. Да, я должен был бежать. Но вместо этого замер, как олень в свете фар. Впервые в жизни я слушал по-настоящему. Слушал и слышал происходящие во мне перемены, как будто Роджер перемонтировал внутри меня какую-то схему, добавил систему связи между моими эмоциями и невидимыми, выстреливающими из меня пулями.

Ивонна умерла даже быстрее, чем Ноэль.

Я пытался сдерживать себя. Гулять только по ночам, не допускать зрительного контакта, держаться подальше от прохожих. Иногда, поддавшись паранойе, я убеждаю себя, что за мной следят, и тогда сразу же иду домой, где я сам в безопасности и никому не угрожаю.

У меня есть план. Я не могу найти Роджера Блэра – никто не может, – но работаю над этим. Провожу исследования, сосредотачиваюсь на научной стороне явления, читаю о Блэре, других его экспериментах и о человеке, который сотрудничал с ним, докторе Теренсе Мини. Может быть, если понять, что и как он делал, то найдется и способ исправить. Наука сводит с ума, особенно химия с кодами, числами, калием и хлоридом.

Когда уравнения больше не воспринимаются, я отступаю от длинных тяжеловесных и неуклюжих слов в биографии и перехожу к длинным тяжеловесным и неуклюжим словам в книгах Лавкрафта. «Ктулху». «Некрономикон». В конце концов нельзя отрицать очевидное: я – чудовище. И, возможно, ключ ко всему в том, чтобы научиться укрощать эти силы. (Ненавижу это слово.) Я читаю о Лавкрафте, читаю письма, которые он писал друзьям, его рассказы, но это все круги, времена года, и, конечно, через несколько дней данвичской жизни я устаю. Возвращаюсь онлайн, к сайтам «Уайрд» и «Сайенс».

Проблема еще и в том, что тому, что я есть и что делаю, нет названия. Я не знаю, почему мама, папа и Хлоя только теряли сознание, тогда как Ноэль и Ивонна умерли. Моя романтическая половина полагает, что это имеет какое-то отношение к любви, но это глупо и никак не связано с наукой, с ревущим пламенем моих турбин, с нападением одного сердца на другое.

Провиденс – самое лучшее для меня место. Здесь много тихих, открытых улиц, и я расхаживаю по городу, как это делал Лавкрафт в свое время. Я хожу и задаю себе вопрос: где Роджер Блэр? Найти его – единственный способ решить загадку. В глубине души я понимаю это и признаю, что все мои исследования, чтения – пустая трата времени. Сознавать это неприятно. Иногда я думаю, что никогда его не найду, никогда не исправлю того, что он сделал со мной, и не смогу жить вот так, неся опасность миру уже тем только, что хожу по улицам.

Но проходит еще месяц, приезжают студенты, и я остаюсь в той же подвальной квартирке и на той же работе в службе доставки газет «Провиденс джорнэл баллетин». Снова и снова я убеждаюсь в том, что нет самого дна души, нет самого мрачного момента в жизни, но всегда есть другой, еще более мрачный момент. Ноэль умерла, потому что я разозлился на нее. Ивонна умерла, потому что я улыбнулся ей. Коди умер, потому что я расстроился из-за Кэррига и Хлои. Отчаянию, любопытству, ужасу оттого, что мои чувства смертоносны, нет конца.

Мои чувства имеют последствия для других людей. Это глупо, и это бесит, сводит с ума. Как будто само возникновение чувства есть что-то нежелательное, как будто чувства не есть весь смысл жизни – злиться на Ноэль, увлечься прекрасной девушкой в весенний день, как будто мы все не хотим жить в «Отеле разбитых сердец».

Помню, как Беверли рассказывала однажды о цикле насилия и заметила, что я не должен удивляться, если у меня появятся мысли причинить кому-то боль, что для жертвы естественно повторять такое поведение. Помню и то, с какой убежденностью ответил, что не испытываю ни малейшего желания навредить кому бы то ни было. А потом, волна за волной, накатили слезы.

Моему папе часто снились безумные сны. Мама жаловалась, мол, сны – это вроде тренировок, никто не хочет о них слышать. И вот теперь безумные сны снятся мне. Я вижу людей, которых убил, и пытаюсь спасти их, но в этих проклятых снах нет ключа. Роджер Блэр тоже там, но он не помогает мне. Не слушает, когда я кричу. Не идет навстречу и не объясняет, что сделал и как это остановить.

Пять человек и одна собака. Мертвы. Из-за меня.

Где же ты, Роджер Блэр?

Возможно, он проходит как Магнус Вилларс. И я понимаю, почему он стал Магнусом. Никто не желал слушать его идеи, и реализовать их он мог только под другим именем. Так же поступаю и я. С прежней жизнью, жизнью Джона Бронсона, покончено. Теперь у меня два имени: Тео Уорд и Питер Федер.

Тео Уорд (составлено из псевдонимов Лавкрафта – Льюис Теобальд и Уорд Филипс) – обычный чувак, снимающий квартирку в подвале, и доставщик газет в «Провиденс джорнэл баллетин». У меня есть почтовый ящик на имя Тео, но ничего особенного туда не попадает.

Все свои научные изыскания я провожу как Питер Федер. Имя дали два персонажа – Питер Паркер (Человек-паук) и Ленни Федер («Одноклассники 2»[31]31
  Голливудская комедия, где этого персонажа играет Адам Сэндлер, как и в предыдущей части.


[Закрыть]). Имя я выбрал в первый же рабочий день. Я так устал, и место было такое непривычное. У меня даже матраса не оказалось. Я включил телевизор, оставшийся после того парня, что жил здесь раньше. Шли «Одноклассники 2». Я сидел на полу и хохотал. Серьезно. Никаких надгробий, никакого Лавкрафта, самые обычные туповатые шутки, пиво и прыжки в карьер. Никаких загадок, никакого неведомого.

У «Питера Федера» есть страница в «Фейсбуке», где он руководит группой защитников жертв. Люди принимают Питера за онлайнового охотника за головами, который не может обозначить свою физическую идентичность по причинам юридического характера. Я объясняю, что разыскиваю Роджера Блэра по поручению семьи Джона Бронсона (это не отъявленная ложь, поскольку я – Бронсон, Мальчик-из-подвала). Я получаю отклики от десятков людей, знавших Роджера и считающих, что видели его. У меня есть фотографии, свидетельства бывших студентов, подтверждающие, что в его присутствии испытывали дискомфорт.

И все же найти сукиного сына не удается.

Роджер Блэр – одиночка. Но даже такие, как он, должны кому-то доверяться. Роджер не был женат, а его ближайшим другом был, насколько я смог понять, глава биохимического отделения в университете Брауна, тот самый Мини. Я даже видел его один раз в полицейском участке. Когда начались поиски мистера Блэра, Мини попал в список подозреваемых, но его отпустили после проверки. Шакалис сказал, что глубоко копать не пришлось, поскольку именно Мини запретил Роджеру появляться на территории университетского кампуса. Помню, что его показывали в выпуске новостей: он стоял возле участка и только что не улыбался. Вы разрешаете взрослым находиться рядом с детьми в условиях минимального контроля и теперь указываете на меня? Не думаю, что Мини в сговоре с Роджером, но уверен – он что-то знает. В дружеских отношениях они были до самого конца. Люди, которые тебя знают, знают и твои места. Так же, как мы с Хлоей.

Роджер и Мини совместно занимались исследованиями. Несколько раз они участвовали в программе «Жизнь коварных растений» канала «Планета животных». Они рассказывали о биохимии, о таком растении, как повилика, паразите, высасывающем жизнь из других, чтобы жить самому. Интересуясь потенциалом энергии фотосинтеза[32]32
  Преобразование энергии видимого света в химическую энергию растениями и безъядерными живыми микробами.


[Закрыть] для человечества, они видели в этом растении потенциал силы и считали, что, возможно, когда-нибудь люди станут ближе к растениям, будут получать все необходимое от солнечного света и из почвы и сделаются частью экосистемы. Рассуждения Роджера сводились к тому, что с развитием технологий мы все меньше используем собственное тело, сужая его возможности до глаз и пальцев. В этом месте Мини громко стонал и поправлял своего партнера: «Он имеет в виду, что в других частях нашего тела больше неиспользуемой энергии».

Эти двое получили кучу грантовых денег, но, насколько я могу судить, так и не преуспели. Блэр «прославился» тем, что часто бросал один проект ради другого, и партнеры постоянно ссорились на почве исследовательской этики. Мой папа называл их парой Гарфанкелей[33]33
  Артур (Арт) Гарфанкель (р. 1941) – участник дуэта «Саймон и Гарфанкель», в прошлом обладатель пышной курчавой шевелюры.


[Закрыть] – оба курчавые и с высоким голосом, – но Мини выглядел более подготовленным к камере. Неудивительно, что он остался и с работой, и с влиянием. В эпизоде с наибольшим количеством просмотров Мини назвал коллегу садистом и предупредил ведущего, что однажды он кому-нибудь навредит. Роджер Блэр закатил глаза.

Люди, столкнувшиеся с психом, всегда с готовностью рассказывают свою историю. В их рассказах слышится гордость – они выжили. Каждый день я слушаю тех, кто знал Роджера, и все они говорят одно и то же: «Вам нужно найти Мини. Он знал Блэра лучше, чем кто-либо еще». Я звоню ежедневно. Представляюсь студентом, профессором, репортером, но ответ всегда одинаков.

Доктор Мини предлагает вам встретиться с ним в его офисе в рабочее время. В данный момент доктор Мини занят исследованиями. Доктор Мини не разговаривает с репортерами.

Не будь я опасен, я мог бы прийти к нему в офис. Я мог бы открыть карты и сказать: «Я – Джон Бронсон, тот парень, которого похитил Роджер Блэр, и я думаю, что доктор Мини поможет мне». Но я не доверяю ему. Достаточно посмотреть, как он обращался с Роджером, своим лучшим другом. И посмотрите на него сейчас – разговаривает с девушкой перед отелем «Дин», они выпивают, едят. Девушка – не его жена; спит ли он с ней – неизвестно, но он улыбается ей, кладет руку ей на локоть. Я слежу за ним каждый день, провожаю по пути до дома, где он целует жену, собаку. До него рукой подать. Я мог бы постучать в дверь, остановить его на выходе из спортзала, где он раз в две недели играет в сквош, тронуть за плечо.

Но я не могу сделать это, не рискуя убить его.

То, что могу, я делаю каждый вечер в этот час. Я забираю газеты и выхожу на свою смену. Мой любимый район – Хоуп-стрит. Здесь, в старом викторианском особняке, живет девушка. Крейн Запятая Флори. Так пишут в документах: Крейн, Флори. На бампере ее машины наклеены стикеры: ПУСТЬ ПРОВИДЕНС ОСТАЕТСЯ ПАРАНОРМАЛЬНЫМ; ОБНИМАЙТЕСЬ, НЕ РУГАЙТЕСЬ. Выглядит это так, словно через свой маленький красный седан она пытается говорить с миром, надеясь, что кто-то просигналит в ответ.

Раньше я с ней не встречался, но на прошлое Рождество она дала мне пару перчаток, пальцы которых изготовлены из особого материала, позволяющего набирать текст.

Чтобы вы могли оставаться на связи,

Чтобы мы могли держаться вместе.

Счастливого Рождества, Тео.

Карточку я сохранил. Она у меня на холодильнике. Большинство людей ничего мне не дают. Когда идет дождь, я кладу ее газеты в двойной пакет. И использую два проволочных замочка.

После окончания смены я паркуюсь у химического корпуса Университета Брауна. Мини идет по улице со своей термокружкой, и я не вижу, как он входит в здание, но потом он появляется в своем окне на втором этаже, встает к стоячему столу, вытягивает руки над головой и начинает рабочий день, неизменно игнорируя меня. И все же я не оставляю попыток.

Отвечает его ассистентка, Пэтти. Она новенькая, но мы уже достигли некоторого взаимопонимания. Когда я здороваюсь, она картинно вздыхает:

– Питер, вы же знаете, что я вам скажу.

– У меня хорошее предчувствие, Пэтти. И мне нужны лишь две минутки.

Она переводит меня на ожидание и идет к Мини, который только отмахивается от нее.

– У него собрание, – говорит Пэтти и, понизив голос, спрашивает, когда я возвращаюсь из Стокгольма. Я уже забыл, что сказал ей, будто провожу этот семестр за границей. Это мое объяснение, почему я не могу наведаться лично. Солнце припекает, и улица вокруг меня наполняется студентами.

– Пэтти. – Я добавляю просительную нотку. – Я не репортер. Я студент, изучаю психологию. И еще защитник жертв. Мы всего лишь хотим задать ему несколько простых вопросов.

– Знаю. И говорю вам, Мини готов помочь, если вы к нему придете. Публично он о Роджере не говорит, но мы все знаем, как он к нему относится. И я уверена, что он согласится. – Она вздыхает. – Вы ведь понимаете, Питер, такой уж он человек. С ним нужно говорить лицом к лицу.

Возвращаюсь домой и вижу перед дверью пакет. Я спускаюсь к себе по ступенькам и разворачиваю упаковку. В коробке заказ, о котором я забыл. Это бейсболка с вышитой надписью «Я – Провидение». Такая же надпись на надгробии Лавкрафта[34]34
  Эта цитата взята из писем Лавкрафта: «Я – это Провиденс, а Провиденс – это я»; он имел в виду конкретно свою тесную связь с городом, но в контексте его мистического творчества фраза звучит двусмысленно, чем автор романа и пользуется, обыгрывая вложенные в название Провиденс смыслы (см. выше).


[Закрыть].

Надеваю бейсболку.

Как случается иногда, меня переполняет желание. Выключаю звук и чувствую, как сердце прибавляет ход. Я набираю ее номер. Знаю, что не должен. Знаю, что она переехала и теперь живет в Нью-Йорке. Я мог бы убить ее, если бы подошел, если бы увидел ее или она увидела меня. Я должен держаться от нее подальше, пока не исцелюсь. Я должен держаться подальше от всех. Но иногда нам нужен кто-то. Иногда достаточно позвонить родителям. Я остаюсь с ними лишь на минуту – так тяжело слышать их голоса, – но в последний раз мама сказала: мы сто лет о ней не слышали. Время меняет людей.

Она отвечает.

– Джон, – говорит Хлоя. – Это ты? Пожалуйста, поговори со мной. Можешь не говорить, где ты. Это я. Я одна.

Я пропадаю, остается только оно, мое изуродованное сердце, то, что поддерживает во мне жизнь и что держит в одиночестве. Я будто во сне, в том сне, где ее краска бежит по моим венам, где ее дыхание наполняет мои легкие. Я растворяюсь в ее голосе. Растворяюсь до такой степени, что и сам не сознаю этого, когда включаю звук в телевизоре. Звук всегда громче во время рекламы, особенно вот этой, сопровождаемой надоедливым джинглом рекламы мебельного магазина в центре города: «Алекс мебель» сама придет к вам в дом. Шопинг дело трудное, а «Алекс» поможет в нем.

Хлоя

Он еще не отключился, а я уже ищу в «Гугле» «Алекс мебель». Это сеть магазинов в Род-Айленде. В районе Провиденса их четыре. Теперь я знаю наверняка, что Джон в Провиденсе и не хочет, чтобы я об этом знала. Он и отключился потому, что понял – я могу услышать рекламу.

Сидеть спокойно я уже не могу. Расхаживаю по комнате, растягиваю шторы, выглядываю в окна. Сегодня я ответила после первого звонка.

– Джон. Это ты? Пожалуйста, поговори со мной. Можешь не говорить, где ты. Это я. – Я держала телефон, словно морскую раковину. – Я одна.

Я никогда не отхожу от телефона далеко, жду, что, может быть, в этот раз Джон поговорит со мной, объяснит, почему убежал и куда отправился. Ради него я превратила свою жизнь в открытую книгу. На моем веб-сайте – номер моего телефона и адрес, там же отмечается каждый мой шаг, каждый показ. Трансляция. Я транслирую ему все, что могу; каждая информация – приглашение. Возвращайся домой, Джон. Возвращайся домой. Сейчас я читаю о Провиденсе. В этом городе есть «Тенлис». Сердце отзывается толчком.

Вот почему я так и не обзавелась бойфрендом – из-за этих ночных раздумий, поисков. У меня бывают недолгие романы, флирт, но связать себя отношениями с другим парнем я так и не смогла. Они чувствуют, что я не с ними, и никогда не проявляют желания остаться на ночь. Целуя на прощание, я всегда жалобно объясняю, что вышла замуж за искусство. Из тех, кто ушел, никто не возвращается. Меня это устраивает. Они знают, что не получат того, чего хотят.

Я вся в этом процессе – поиск, ожидание.

На первом курсе моя соседка по комнате считала, что я рехнулась. Так и говорила мне в лицо: ты себе мозги поджаришь, если будешь держать телефон на подушке. Когда предупреждение не сработало, она стала присылать статьи и заметки, рассказывающие о том, как из-за зарядников случаются пожары в домах. Следующий год я прожила одна.

А потом, на последнем курсе, мне позвонил репортер из «Нью-Йоркер», работавший над темой о похищенных детях – где они сейчас. Я сказала ему, что не знаю, где Джон. Они хотели поставить на обложку одну из моих картин. Я разрешила. И вот тогда моя жизнь повернулась и стала такой, какая она сейчас.

Я – художница. На самом деле. Я не борющаяся за существование творческая личность и не помощница юриста, берущая уроки скульптуры в свободное время. Деньги я зарабатываю, занимаясь любимым делом, и это восхитительно и отвратительно – всегда ждать стука в дверь: «Извините, ошиблись, это не ваша жизнь». Там, где сейчас, я оказалась из-за него. Из-за того, что скучала по нему. Скучала по нему и писала его, и очень даже возможно, что ничего бы у меня не сложилось без моей – нашей – истории, которую я рассказала многим-многим репортерам.

Можно было бы позвонить его матери и рассказать ей об «Алекс мебель», но она на дух меня не переносит. Как только не называла – и вампиршей, и паразитом, и халтурщицей-эксплуататоршей. Ты нажилась на трагедии моего сына. Горят щеки. Колотится сердце. Сколько воспоминаний. Как я старалась помочь. Как расклеивала листки по всему городу и обращалась за помощью онлайн. Как писала его. Я до сих пор это делаю на его день рождения. После исчезновения Джона я каждый год посылала портрет его родителям. Даже взяла урок у полицейского художника, чтобы лучше представлять, как человек меняется со временем – нос, глаза, кожа. В прошлом году, когда я поместила платное объявление в «Глоуб», она фыркнула: «Ну, у тебя должно быть все хорошо с твоим рисованием, если разбрасываешься деньгами». Было неприятно и обидно. И она не единственная, кто выступает с такими обвинениями, но я всегда ей не нравилась, и я знаю, что в этих заявлениях мало правды. Несколько лет я колебалась, тревожилась – неужели что-то в моей жизни изначально порочно? – но потом поняла, что это касается всех и каждого.

Есть еще отец Джона. Я могла бы позвонить ему, но знаю, что это пустая трата времени. Он так и не оправился после первого исчезновения сына. Думая о нем, вспоминаю, как он, пьяный, пел в лесу свои старые песни, готовя себя к тому, что никогда больше не увидит Джона, и поверить в это было легче, чем надеяться на его возвращение. Я могла бы позвонить своей помощнице, Александре, которой плачу за то, что она постоянно бурчит у меня за спиной: «Хлоя, не читай комментарии. Хлоя, положи телефон. Хлоя, тебе нужно прогуляться». Она классная. Спокойная как рыба. И у нее вечно холодные руки. Абсолютно уравновешенная. Позвонить ей прямо сейчас я не могу, не хочу будить. А еще не хочу, чтобы рациональная, рассудительная девушка говорила мне, что кто-то, вероятно, ошибся номером.

Это был Джон. Я знаю.

Ложусь на кровать. Провиденс. Иногда я думаю, что сама во всем виновата. Слишком много говорю, когда он звонит. И столько чувств сразу. Меня как будто затягивает под воду, и я съеживаюсь, когда слышу себя, произносящую его имя, и мой голос сворачивается, как молоко в холодильнике. Он исчез, когда мы были детьми, но теперь все не так. На этот раз Джон ушел сам. Пропавшая – я. День и ночь я тоскую по нему. Он во мне, в моих снах, в моем незаконченном чувстве. Но теперь у меня есть ключ. «Алекс мебель» сама придет к вам в дом. Шопинг дело трудное, а «Алекс» поможет в нем.

Наливаю текилы. В блокноте делаю пометку о его звонке.

В первый раз он позвонил через месяц после смерти Ноэль. Я еще не оправилась полностью, каждый день смотрела на ее дартмутскую ручку, как будто чувствовала отметины от зубов. Я потеряла двух человек, которых знала лучше всего. Может быть, думала я, меня постигло проклятие моих собственных темных фантазий. А потом, как если бы он уловил мои мысли и понял, что нужен мне, зазвонил телефон. Часы показывали 2:45. «Джон, – сказала я. – Я знаю, что это ты». Он сразу же дал отбой.

В его звонках нет никакой логики, никакого смысла. И в выборе времени нет ничего романтического. Джон не звонит ни в день моего рождения, ни на Рождество. Ровно так же в ходе эксперимента сводят с ума хомяка. Вкусняшками его награждают без всякой причины. Произвольно. Вы не даете ему понять, как работает система вознаграждения. Я смотрю на картину, над которой работаю и которую не хочу даже видеть сейчас, картину, которую не могу закончить, потому что думаю о Джоне.

Джон

Не надо было ей звонить. Глупо надеяться, что она вдруг появится в Провиденсе, глупо даже думать о том, чтобы пойти в «Алекс мебель» и ждать ее там. Но я все же проверил онлайн и выяснил, что в городе четыре салона этой сети на меня одного, и к тому же мне прекрасно известно, что случится, если я увижу ее и обниму. Мне нужно найти Блэра, узнать, что он сделал со мной и как это исправить. Здесь у нас не та история, когда он и она все могут вдвоем. Похитили меня, не ее. Я опасен, не она. И я должен это сделать, не она.

Надеваю новую бейсболку. Я – Провидение.

Мне было бы легче перестать звонить Хлое, если бы я не знал о ней так много. Я видел ее в «Фейсбуке», видел ее картины. Я видел, как она уезжала в колледж, в Нью-Йорк. Видел ее в программе «Тудей» после того, как мир сошел с ума из-за ее картины на обложке «Нью-Йоркер», когда она в одночасье стала взрослой, художницей. Ее волосы засияли еще ярче, ее картины раскупались. Она впустила меня в свою жизнь, в свою квартиру, показала фотографии своей кухни. Я знаю, как выглядит ее кофеварка, и знаю, как, с ее точки зрения, выглядят мои глаза. Она говорит репортерам, что стала художницей из-за меня: писала мои портреты для полиции, пыталась сохранить меня своими красками и карандашами. Кто-то может сказать, что мое исчезновение было лучшим, что случилось с ней в жизни. В комментариях к статьям о ней некоторые так и говорят, но другие встают на ее защиту. Вы забываете, что она ЛЮБИЛА этого парня и писала его портреты, потому что скучала по нему. Не она же посадила его в подвал. Иногда в числе этих других бываю и я. Под вымышленным именем.

Хлоя не вышла замуж. У нее нет бойфренда. Ее страницы открыты всему миру, и порой кажется, что, глядя в камеру пытливыми глазами, она смотрит на меня, ищет меня, хочет, чтобы я знал, как ей меня не хватает.

После моего звонка она запостила затуманенную фотографию луны – без подписи.

Уверен, это для меня.

Беру куртку. Надо бы съесть что-нибудь, чего нет в моем холодильнике. Да и время достаточно позднее, чтобы выйти в мир. Я давно заметил, что моя сила, если это можно так назвать, ничто без моих чувств. Если я не выхожу из себя, не волнуюсь и не возбуждаюсь, если остаюсь спокойным и бесстрастным, то вполне могу прогуляться или сходить перекусить. В позднее время, ближе к ночи, люди обычно расслаблены, утомлены, необщительны. Если не смотреть ни на кого, то и на тебя никто не посмотрит. Если же кто-то все-таки посмотрит, если я почувствую что-то, то план действий у меня есть. Надо бежать. Быстро.

Я забыл про Запойный четверг. Студенты отрываются весь вечер в барах и на вечеринках, а потом им хочется фалафеля. Их много, и все сбиваются в толпы. Помню, когда-то я думал, что поступлю в колледж и буду таким же, как они. И вот теперь, когда я вижу эти компании, клетчатые шорты, ветровки гребных команд, мне становится не по себе от осознания того, что у меня никогда – из-за Роджера или чего-то еще – не было такой вот жизни.

Иду в толпе, не спеша, опустив голову, и делаю вид, что занят телефоном. В заметках пишу Хлое.

Что случилось – ничего просто жду фалафель

не удержался – знаешь когда надо значит надо хаха как ты?

Из-за того, что голова опущена, я и не вижу этого парня. Налетаю на него, или он налетает на меня. Как и с чего началось, кто виноват, не знаю. Знаю только, что он роняет свой фалафель – плюх – и соус разлетается брызгами. Он кричит. Твою мать. На нем клетчатые шорты, у него длинные ноги и широко расставленные глаза, и пахнет от него, как от разлившегося по полу и растертого шваброй пива. Я наклоняюсь за фалафелем, но он поддает его ногой, как футбольный мяч.

– У тебя проблемы, ты, педик? Ходишь тут, носом в телефон, людей толкаешь. Что с тобой, урод?

Чувствую, как сердце начинает спешить. Дело плохо. Рядом его приятели, и вообще людей вокруг много. Слишком много.

– Извини, – бормочу я и сую телефон в карман. Неподалеку есть «Бургер Кинг». Можно пойти туда. Нужно пойти туда. И я туда пойду.

Поворачиваюсь, начинаю двигаться к выходу, но парень толкает меня.

– Ты, говнюк, что себе думаешь, а? Зашел-вышел, да?

– Извини.

– Извини, – передразнивает он.

Некоторые из его приятелей смеются, кто-то достает телефон, какая-то девушка обнимает парня сзади. Надо уходить. Сердце включилось, и я знаю, что случится, если мы не разойдемся. Еще раз извиняюсь и иду, но он хватает меня за плечо. Нет. Рука у него большая и крепкая, и отпускать меня он не собирается, хотя друзья и пытаются его успокоить, называют по имени. Имен у него много – Криш, Поттер, Криш-Пи, Криш-Пи Крим[35]35
  От марки пончиков «Krispy Kreme» (искаж. «хрустящая глазурь»).


[Закрыть]. Он плюет в меня, матерится, а я изо всех стараюсь сдержаться, повторяю извини, но как только поворачиваюсь к двери, он снова меня цепляет. Вокруг стена из клетчатых шорт, спандекса и чего-то яркого, из чего шьют ветровки. Пробиться сквозь стену не получается, а в груди уже горячо.

Первый удар – в затылок. Я грохаюсь на землю. Испуганные крики, нервный смех. Одним это нравится, и они веселятся, другим не по себе. Парень за прилавком вызывает полицию, а я не могу пошевелиться. Слышу, как хрустнули ребра и чавкнуло лицо. Во рту вкус крови. Парень переворачивает меня и бьет кулаком – в щеку, в грудь. Попробуй настоящей жизни, говнюк, твердит он, это не то, что в телефоне. Я пытаюсь держаться. Приятели Криша стараются оттащить его от меня и не могут. Никто ничего не может. Нет. Нет.

Во мне как будто нарастает вой сирены, сердце колотится… Нет. Пытаюсь представить Криша ребенком, с которым хотел бы подружиться, а он обрабатывает мои ребра. Я рисую его глубоким стариком в далеком будущем, но сердце неумолимо, и из разбитой щеки течет кровь. Он бьет коленом мне в пах.

Мне уже знакомо это чувство, когда сердце берет верх. Во мне грохочет землетрясение, ревут турбины, пламя вырывается со свистом… и он уже не может меня бить. Из носа идет кровь, глаза застывают, и я слышу предсмертное клокотание в груди. Дыхание останавливается, он падает на меня. Мертв. Я единственный, кто знает это, и я чувствую, как становлюсь сильнее с каждой секундой, как срастаются ребра, как заживает кожа. Исцеление идет с быстротой видео на перемотке. Ты обладаешь силой. Добро пожаловать, Джон.

Снова крики. Люди пытаются понять, что случилось, как будто это я что-то сделал.

Я попытался уйти. И ушел. Люди ринулись спасать его, потому что он их друг, а я одиночка, чужак, которого никто не знает и который поднимается на ноги. Все заживает на глазах, и мне нужно убираться поскорее, пока никто ничего не понял, пока они не увидели невероятное. Убить человека без ножа, без оружия и даже не кулаком, а своим собственным сердцем. Это магия. Мое тело забрало его энергию и использовало ее, чтобы исцелиться самому.

Я отступаю от толпы, от плачущих, орущих и суетящихся, и какая-то девушка хочет спросить, в порядке ли я. Я чувствую это, вижу в ее глазах – удивление.

Надо уходить. Немедленно. Хватаю телефон, бейсболку. Я – Провидение.