Текст книги "Мария кровавая"

Вооруженные этими указаниями, советники явились в Хансдон, где Мария по-прежнему жила под присмотром леди Шелтои, и изложили дочери условия отца. В ответ она заявила (и в этом не было ничего нового), что согласна подчиниться воле отца во всем, что не оскорбляет ее веру и не наносит ущерба ее чести, а также чести матери. Советники пришли в ярость, поскольку боялись королевского гнева. Позиция Марии не вызывала у них ни жалости, ни сочувствия. Перед ними стояла уже не хрупкая девочка, а решительная двадцатилетняя женщина, своей неумолимой логикой и непоколебимой непокорностью больше чем когда-либо напоминающая мать. Перебивая друг друга, Норфолк и Суссекс кричали на нее и всячески оскорбляли. Первый заявил, что перед ним не королевская дочь, пусть даже незаконнорожденная, потому что такими упрямыми и своенравными королевские отпрыски быть не могут.

«Если бы вы были моей дочерью, – прохрипел он, – я бы забил вас до смерти. Я бы схватил вас и начал бить головой о степу снова и снова, пока она не раскололась бы и не стала похожа на мягкое печеное яблоко. И это было бы справедливо, потому что так поступил бы любой отец».

В том, что Норфолк способен на такое злодейство, сомнений не было. Спустя некоторое время после этого разговора он жесточайшим образом обошелся со своей женой, Елизаветой, которая осмелилась выразить недовольство его распутством и написала сб этом Кромвелю. «Он выбрал меня по любви, а не из-за приданого, – писала герцогиня Норфолк. – Мы женаты двадцать пять лет, и у нас пятеро детей. Я была мужу хорошей, добродетельной женой, в течение многих лет ревностно служила рядом с ним при дворе, многим ради него жертвовала, а он отплатил мне тем, что проиграл вдовью долю моего наследства и постоянно заводил любовниц. Теперь у него новая пассия, Бесс Холланд, и мне это не понравилось. , Тогда он прискакал ночью из королевского дворца, запер меня в комнате, забрав все одежды и украшения, и сказал, что оставит мне только маленькое содержание, на которое мне придется кормить в этой деревне не только себя, но еще и двадцать других душ. Когда я запротестовала, он приказал служанкам связать мне руки и ноги и держать связанной, пока я не соглашусь. Они связали меня так сильно, что с кончиков пальцев начала сочиться кровь, а потом сели мне па грудь, пока я не начала плевать кровью. А супруг мой, глядя на все эти непотребства, сидел и посмеивался. С тех пор я страдаю многими болезнями и нуждаюсь в лечении, а жить на милостыню, какую мне предложил герцог, невозможно». Эта отвратительная история – впрочем, в те времена отнюдь не редкая – весьма красноречиво свидетельствует, какой реальной опасности подвергалась Мария.

Три советника вместе с леди Шелтон изливали на Марию поток угроз, пока не выдохлись. Было очевидно, что она не уступит. Тогда посланники короля покинули Хансдон, строго наказав леди Шелтон не позволять Марии ни с кем встречаться и наблюдать день и ночь, чтобы та жила в страхе неминуемого наказания.

Когда они вернулись во дворец и доложили королю, что Мария непреклонна, как и прежде, тот сильно разгневался.

Теперь он уже не сомневался, что рядом с ней действует группа заговорщиков. Они используют Марию, чтобы сорвать все его планы и дискредитировать новый «Акт о наследовании». Генрих начал с того, что убрал из Совета Эксетера и Фитцуиль-яма, затем лично побеседовал со многими придворными дамами, а леди Шелтоп – как главную надзирательницу Марии – вообще приказал заточить в Тауэр и допросить с пристрастием. Несчастный Кромвель провел в страхе целую неделю. Позднее он признался Шашои, что «уже считал себя покойником», потому что в свое время убеждал Генриха, что Мария стала совсем покорной.

Поскольку никакого заговора раскрыть не удалось, Генрих, видимо, решил осудить дочь за предательство интересов державы. При этом «старания и молитвы» Джейн в защиту несчастной Марии были «грубо отвергнуты». Король предписал судьям провести официальное расследование, признать ее виновной и осудить, причем заочно, как не явившуюся в суд. По свидетельству Шашои, король сказал, что, как только суд вынесет решение, «понесет наказание не только Мария, но и Эксетер, Кромвель и многие другие».

Кажется, единственное, что тогда спасло Марию, – это порядочность королевских судей. В случае неудачи им тоже грозили тяжкие кары, но они все равно не захотели обагрить свои руки ее кровью. Чтобы оттянуть время, судьи предложили ей вначале подписать официальное согласие, где были изложены все требования короля. Судебное расследование должно было начаться после того, как Мария откажется подписать этот документ, получивший название «Заявление леди Марии». Вскоре «Заявление» было соответствующим образом составлено и отослано в Хансдоп. В нем подтверждалось, что Екатерина и Генрих никогда не состояли в законном браке, что их дочь – незаконнорожденная и что «претендующий на власть» епископ из Рима никогда в Англии никаких законных прав не имел. В конце же Мария просила короля простить ее за упрямство и непокорность и объявляла, что, подписывая теперь это признание «с чистым сердцем», сама себя «осуждает и порицает».

Верные люди предупредили Марию, что «Заявление» предоставляет ей последний шанс спасти жизнь. Затем она получила длинное письмо от Кромвеля, лицемерное и неискреннее, в котором он ясно давал понять, что теперь не питает к Марии никакой симпатии и, если она не подпишет документ, и пальцем не пошевелит, чтобы ей помочь в будущем. Он повторил все обвинения королевских советников, добавив, что Мария уже давно заслуживает примерного наказания. Кромвель возмущен непослушанием дочери короля и озадачен ее непоследовательностью. Она писала королю униженные письма, частично под его диктовку, – и одновременно отказывается уступить ему в такой малости! Единственным удовлетворительным объяснением было то, что либо кто-то ее направляет, либо она, как и все женщины, страдает порочным упрямством. «Мне кажется, вы самая не поддающаяся убеждениям женщина, какая только существует в мире», – писал Кромвель, добавив, что таким неблагодарным особам нет места в христианском обществе.

Письмо Кромвеля показывает, что он так и не разобрался в характере Марии. Король Генрих, члены его Тайного совета, первый министр Кромвель – все они не могли поверить, что у Марии наряду с такой малопонятной субстанцией, как совесть, могут быть также и прочные убеждения. Кромвель был не в состоянии постигнуть, что Марию разрывают два сильнейших чувства. С одной стороны, она действительно искренне любила отца и жаждала подчиниться его воле, а с другой – столь же горячо верила в. правоту дела покойной матери и прежнего религиозного порядка. И эта вера поддерживала ее, как ничто другое. Отказаться от нее означало бы предать свою душу. Кромвель считал невероятным, что двадцатилетняя девушка может оказаться способной на такие всеобъемлющие чувства. Правда, если бы он даже это и понял, все равно не стал бы этим чувствам симпатизировать. Женщины должны делать то, что им говорят, а не размышлять и взвешивать каждое распоряжение. Поведение Марии нарушает естественный порядод, заведенный в мире с древнейших времен. Очень странно, что Кромвель, который был таким верным приверженцем Екатерины, так и не разглядел в характере Марии сходства с матерью и не восхитился этим. Правда, ради Екатерины он тоже не стал рисковать своей головой, он даже никаких заметных усилий помочь ей никогда не делал.

Таков был Кромвель. Поведение Марии его возмутило. Он так и не дал себе труда поразмышлять, каким способом можно было бы ей помочь. Это сделал посол императора «Свя-щенной Римской империи» Шапюи, он один понял весь трагизм ее положения. На этот раз Марии придется выбирать либо она выполнит требования короля, либо погибнет. И Шапюи передал Марии письменный протест, чтобы она под писала его вместе с «Заявлением», объясняя, что в глазах Бога первое (протест) отрицает второе («Заявление»), а ста ло быть, ее совесть будет чиста. Посол также учитывал, что эти доводы могут показаться Марии не совсем убедительны ми и она может не покориться. Для того чтобы ее убедить следовало обратиться к более высокой логике. И вот, мобилизовав всю свою дипломатическую эрудицию, свое умение воздействовать на умы, преисполненный желанием во что бы то ни стало спасти Марию, Шапюи нашел ключевой аргумент, с помощью которого ему удалось склонить ее к уступкам.

Он воззвал к ее представлению о собственной судьбе, к тому предназначению, которое Мария хотела выполнить, ре шаясь на побег, вместо того чтобы следовать примеру матери и стать пассивной мученицей.

«Если вы уступите сейчас, – говорил ей Шапюи, – то всего лишь спасете свою жизнь, которая нужна даже не вам, а Англии. Поймите, вы – надежда страны. Подлинную веру здесь можете восстановить только вы одна. Но для этого нужно подписать небольшой документ, который на самом деле уже не имеет никакого значения. Особенно перед теми великими деяниями, какие предстоит совершить вам в будущем».

Разумеется, Шапюи фантазировал. В те времена мало кто верил, что у Марии есть какие-то шансы взойти па англий ский престол. Во-первых, она женщина, во-вторых, ее права наследования совершенно не определены, а в-третьих, у Джейн могут родиться дети. И хотя Мария осознавала это так же ясно, как и все остальные, ее все равно не оставляла уверен иость, что если ей до сих пор удалось выжить, то это не случайно. Значит, предстоит выполнить какую-то важную миссию, которую Шапюи теперь для нее прояснил и дал ей понять, что для выполнения этой миссии необходимо использовать все возможные средства. То есть спасаться.

Уговоры посла подействовали. Мария подписала «Заявление», не читая. Вместе с письменным протестом. Впоследствии это позволило ей заявить, что она не знала о содержании подписываемого документа, а, положившись на Божью волю, сосредоточилась только па протесте.

ЧАСТЬ 3
«НЕСЧАСТНЕЙШАЯ ИЗ БЛАГОРОДНЫХ ДАМ В ХРИСТИАНСКОМ МИРЕ»

ГЛАВА 17

Плачь, Уолсингем! – печали не превозмочь.

День твой теперь обратился в вечную ночь.

Ныне дела святые – злыми слывут,

Благословенье – кощунством ныне зовут.

Грех добродетелью стал, а ложью – закон,

Солнце – пожаром, адом – пресветлый рай.

Верно, взошел Сатана на Господен трон

О Уолсингем, прощай, навеки прощай!

Вскоре после того как Марии исполнилось двадцать лет, в Англии начали разорять монастыри, то есть грабить монастырские здания и изгонять монахов и монахинь. Изъяв все ценное, принимались разрушать и стены. В старых аббатствах они оказались такими крепкими, что их приходилось взрывать с помощью пороха.

Теперь абсолютно всеми монастырскими зданиями распоряжались королевские чиновники, потому что собственность монахов стала собственностью короля, которая была передана в ведение созданного «управления по пополнению королевской казны». При этом не было пропущено ничего ценного. Скрытые в тайниках и склепах сокровища, а также золотые сосуды, убранство алтарей и канделябры уложили в сундуки и отвезли в королевскую казну. Пожертвованные верующими Драгоценности, что украшали погребения и раки святых, были сорваны и конфискованы. Королевские чиновники учли каждый орнамент, каждую чашу, кувшин и даже деревянный поднос. Все было тщательно упаковано в ящики и отправлено в Лондон. Остальное: обстановку, драпировки, а также коров, овец, свиней, зерно и другое продовольствие, что хранилось в амбарах, – продали. Урожай был вначале собран, а затем распродай под присмотром королевских уполномоченных. Надворные постройки освободили от инвентаря, прессов, плугов и сеноворошилок. С крыш ободрали даже свинец, чтобы переплавить для последующей продажи, а с колоколен сбросили и уволокли все колокола. Некоторым из них было больше трехсот лет, и каждому колоколу монахи в свое время с любовью дали собственное имя.

В июле 1536 года результаты этих разрушительных действий были уже очевидны. Сельские пейзажи зияли уродливыми ранами монастырских руин. Еще более удручающими на этом фоне выглядели человеческие трагедии, вызванные губительной политикой короля. «Грустно видеть легионы несчастных монахов и монахинь, изгнанных из своих монастырей и бредущих по дорогам в поисках пропитания», – писал современник. У многих из этих людей с детства, кроме кельи, не было другого дома. Их лишили главного занятия, и они теперь «не знали, как жить». Уничтожение монастырей вызвало в стране также и тяжелые социальные изменения. Монастыри имели большое значение не только с религиозной, но и с экономической точки зрения: они сдавали в аренду крестьянам тысячи акров земли, давали им работу, а также покупали изделия местных ремесленников. Исчезновение монастырей привело к радикальным изменениям в сельской жизни, и даже те, кто ненавидел церковь, с тревогой признавались, что селян ждут тяжелые времена.

А начали с того, что стали закрывать только небольшие обители с доходом меньше двухсот фунтов в год, где проживали до двенадцати монахов. Были даже предприняты некоторые усилия, чтобы изгнанные монахи и монахини нашли убежище в других монастырях. Некоторые из них (очень немногие) стали мирянами. Для полного разрушения монастырского уклада потребовалось несколько лет, однако к чему все это приведет, было ясно с самого начала. Недолго уже оставалось ждать того времени, когда король, захватив большие монастыри, положит конец монастырской традиции, которую начал в раннем средневековье Беда Достопочтенный[28]28
  Беда Достопочтенный (672-735 гг.) – англосаксонский историк и богослов.


[Закрыть]. В 1537 году свои монастырь королю сдал настоятель первого крупного аббатства монашеского ордена цистерцианцев в Ферни-се, а вскоре его примеру последовали и другие цистерцианские и бенедиктинские монастыри.

Можно полагать, что в первые годы из монастырей были выброшены около десяти тысяч монахов и монахинь. Однако дело было не только в этом. Разорение монастырей самым пагубным образом отразилось на населении в целом. Насильственный захват аббатств был неизбежным следствием насаждения в Англии нового религиозного порядка. Разумеется, к радикальной реформе веры, существенно более значимой, чем разрушение монастырей, привел разрыв отношений английского короля с римским папой. Но влияние папы на жизнь общества было практически неощутимым, в то время как монастыри в течение многих веков являлись неотъемлемой частью английского ландшафта. В те времена в Англии насчитывав лось чуть менее шестисот монастырей, по крайней мере один на десять приходов, и поэтому большая часть как городского, так и сельского населения ежедневно слышала звон монастырских колоколов и обозревала монастырские поля. Поколению, рожденному в тридцатые годы XVI века, суждено было вырасти среди монастырских руин.

Конечно, следует учесть и тот факт, что начиная со средневековья миряне не переставали обвинять монахов во всех смертных грехах: монахи корыстны, распутны и равнодушны, а монахини к тому еще и любительницы роскоши. Вот освященную временем традицию поносить монахов люди Генриха VIII и использовали для обеспечения себе моральной поддержки и обоснования репрессий. В 1536 году в результате расследования почти во всех йоркширских монастырях королевские чиновники обнаружили более чем достаточно свидетельств Духовного распада. Особенно сексуальных прегрешений. Десятки монахов признались, что нарушали обет целомудрия. Один монах жил в инцесте со своей сестрой, другой, который был настоятелем этого монастыря, оказывается, имел семь любовниц. Совсем не редкостью были беременные монахини, а У одной, из Картмелла, оказалось шестеро детей. Ну и конечно же, во всех монастырях без исключения был распространен гомосексуализм. Почти в каждом монастыре, помимо «приверженных содомии», имело место совращение молоденьких послушников – мальчиков в возрасте от тринадцати лет и младше. Монахи совершали также и «обычные» преступления, такие, как воровство и разбой, а в Понтефракте трое монахов сговорились убить настоятеля.

Королевские чиновники все эти факты тщательно фиксировали. Не обошли они вниманием также и суеверия, насаждаемые монахами среди селян. У каждого монастыря были свои реликвии, в основном гробницы святых. Протестантские учения, наводнившие Англию в последнее время, их напрочь отвергали. Монахини из Уоллингвелла почитали сокровищем гребень Святого Эдуарда, а монахи Шелфорда хранили свечу Марии, которую она несла на Сретение. В Ардепе крестьянки молились образу Святой Бригитты, чтобы та помогла отыскать потерявшихся коров и вылечить больных детей. В каждом приходе беременные женщины посылали в местный монастырь за поясом Святого Франциска (или Святого Фомы, Святого Петра, Святого Бернарда или Девы Марии), который надевали на живот, чтобы облегчить роды. Если болело горло, то следовало коснуться апостольника Святого Этельреда. Эффективным средством были также след, оставленный ногой Саймона де Монфора, и шляпа Томаса де Ланкастера. Говорят, что в Риптоне колокол Святого Гутлака мог облегчить головную боль, в то время как в обители Святого Эдмундса в Бери с этой же целью верующие прикладывали к голове череп Святого Петронелла. Помимо всего прочего, эмиссары короля получили несметное количество свидетельств того, что многих обитателей монастырей заставляли жить монашеской жизнью против воли. Повсюду они находили людей, которые «жаждали избавиться от монашеских одеяний». В Лэнгли они отметили, что «освобождения искали почти все».

Выяснилось, что огромное количество монахов и монахинь желает (причем давно) освободиться от навязанного им образа жизни. Разве это не является красноречивым доказательством того, что институт монастырей рухнул под тяжестью собственного веса? Идеалы аскетизма были почти все утеряны. Большей частью они культивировались нищими университетскими теологами, которые вставали до рассвета, занимались по пятнадцать часов в день и довольствовались на четверых «кусочком мяса стоимостью в пенни» и бульоном, в котором этот кусочек варился. Комнаты этих «святых при жизни» не отапливались, и они, прежде чем лечь ночью в постель, были вынуждены по полчаса бегать по коридору, чтобы согреться. Для сравнения Джон Мелфорд, аббат обители Святого Эдмуидса в Бери, вел жизнь распутного придворного. Королевские чиновники из Йорка писали, что он «наслаждался обществом женщин… проводил время в роскошных пирах, развлекался картами и костями… жил большую часть года в отдельной пристройке и вовсе не читал проповеди».

И тем не менее монастыри многие годы занимали в жизни Англии весьма прочное место, теперь же для них наступили черные дни. Они, видимо, действительно нуждались в реформации, но их не стали реформировать, а просто уничтожили. То есть вместе с водой выплеснули и младенца. Монастырские земли, составляющие в общей сложности треть от всех обрабатываемых английских земель, после изгнания монахов были проданы пэрам, придворным, королевским чиновникам, промышленникам и сельским дворянам за сумму почти в восемьсот тысяч фунтов. Кое-что король подарил своим приближенным вроде-Кромвеля (который вместе со своим племянником Ричардом получил двенадцать аббатств), но большинство монастырской собственности продали па сторону, чтобы пополнить казну и покрыть растущие расходы двора. Управлял разорением монастырей главный викарий Кромвель. Кому, как не ему, было знать, насколько истощена королевская казна и в какой рискованной ситуации находится Англия. Случись война, финансовый крах произошел бы раньше, чем придет победа, а пока на смену прочным связям с Францией и «Священной Римской империей» никакие крепкие союзы с протестантскими странами почему-то не возникли. Таким образом, богатства монастырей были принесены в жертву экономическим нуждам государства, и с этой точки зрения король мог ожидать только положительных результатов.

Миряне, завладевшие монастырскими зданиями и землями, либо оставляли их без присмотра, и те окончательно приходили в упадок, либо цинично использовали здания и часовни Для мирских целей. Один дворянин превратил бывший картезианский монастырь в дворец, причем в трапезной устроил гостиную. Текстильный промышленник Джек Ныобери купленные аббатства (а у него их было очень много) приспособил под фабрики. Наиболее впечатляющими из всего перечисленного можно считать действия Роберта Холгейта, бывшего настоятеля монастыря гилбертинов в Уоттоне. Вот уж кто получил выгоду от разорения монастырей! Холгейт затеял с королем кощунственный торг. Вначале он передал свой монастырь Генриху, получив взамен право па пожизненную ренту. Затем король счел, что Холгейт может быть полезным и сделал его архиепископом Йоркским. Уже в новом качестве Холгейт передал в руки Генриха около семидесяти семи монастырских зданий, ну и, разумеется, сам на этом изрядно нажился. Через десять лет он уже считался самым богатым прелатом в Англии.

Пример Холгейта был далеко не единичным. В итоге оказалось, что католики купили церковных земель больше, чем протестанты, и много выгоднее сторговались с королем. В целом разрушение монастырей принесло больший вред, чем упомянутое выше моральное разложение монахов. Вид монастырских руин наполнял горечью сердца многих истинных верующих из всех слоев населения. Особенно горячо возмущались разорением монастырей на севере, где мятежный дух уже годами витал в воздухе. Вскоре это выльется в массовое народное восстание, ставшее известным в истории как «Благодатное паломничество».

* * *

Одновременно с разрушением монастырей менялась и жизнь Марии. После капитуляции дочери Генрих приказал, чтобы для нее была собрана новая свита и обслуга. Кандидатуры он обсуждал лично со своим Советом. Прежде всего были рассмотрены члены небольшой свиты Екатерины. Одна из дам бывшей королевы, Елизавета Харви, просила позволения войти в свиту Марии, но ей отказали. Просилась к Марии и другая дама, Елизавета Даррелл, которая уже несколько месяцев служила в свите Джейн, потому что не надеялась, что Мария когда-нибудь уступит отцу. Подал прошение и аптекарь Екатерины Хуан де Сото, а также Энтони Рок, бывший приближенный Екатерины и, по словам Марии, «достойнейший человек», которого она «любила очень» и желала вознаградить за верность. Особенно она ходатайствовала за трех женщин: свою бывшую горничную Марию Брауи, «которую, – как отмечала Мария, – я очень люблю за добродетель и буду очень рада находиться в ее обществе», Маргарет Бей-тон и Сюзанну Кларенсье. По словам Марии, эти женщины сожалели о ее непокорности воле короля и были рады, когда она «уступила долгу».

О Сюзанне Кларенсье следует сказать особо. Она пришла на службу к Марии в начале ее отрочества и вместе с двумя другими женщинами пробыла в свите Марии дольше всех. Звали ее Сюзанна (или Сусанна) Теоп, но поскольку отец этой достойной дамы, Герольд Кларенсье, носил титул второго герольдмейстера Англии, ее всегда называли госпожа Кларенсье. Мария полюбила ее с детских лет, и Сюзанна Клареисье останется при ней па положении «наиболее приближенной» до самого конца. В свите снова появились лица, знакомые с тех времен, когда она была еще принцессой Уэльской: повар, восстановленный при ней с помощью королевского советника Томаса Райотсли, и Реидал Додд, добрый дядюшка, которого она часто упоминала в письмах. Его забрали от нее самым последним в 1533 году, и вот теперь он среди первых вернулся на должность церемониймейстера. Остальная прислуга Марии: личная охрана, конюхи, ливрейные лакеи, просто слуги на кухне и в прачечной – в записях проходят анонимными. Известно только, что один кухонный работник прибыл из свиты Генри Фитцроя, распущенной после его смерти.

Летом, задолго до того как был окончательно утвержден список свиты, к Марии неожиданно явились несколько видных придворных. Она провела в их обществе всю ночь, остановившись в загородной резиденции, расположенной рядом с королевской. Затем ее препроводили к Генриху и Джейн, и Мария в первый раз за пять лет имела возможность поговорить с королем просто как дочь с отцом. В последний раз Генрих видел Марию пятнадцатилетней девочкой и о ее внешности судил по портрету, написанному примерно в тот период. На нем был изображен осунувшийся грустный ребенок с широко раскрытыми глазами и слегка затравленным взглядом. Теперь он видел привлекательную изящную женщину среднего роста с подтянутой фигурой, поразительно похожую на него самого. У нее были такой же свежий цвет лица, такой же твердый небольшой рот, светлые брови и пронзительные серые глаза. Лицо Марии имело форму сердечка, на котором Доминировал высокий лоб, его форму подчеркивали приглаженные волосы и округлый головной убор. Это было очень Живое, умное лицо, с постоянным выражением некоторого легкого удивления, готового перейти в сарказм или презрение. Мария, как и отец, была близорука. Чтобы получше рассмотреть собеседника, ей приходилось щуриться (так же как и отцу), а многим казалось, что на них смотрят пристальным испытующим взглядом.

Однако больше всего в повзрослевшей дочери Генриха поразил ее голос – низкий, резонирующий (почти мужской), наполнявший даже сравнительно большую комнату. Голос Марии Тюдор резко контрастировал с ее женственной внешностью. По словам французского посла Мариака, у принцессы Марии «голос был более мужской», чем у Генриха, и в сочетании с ее обычной манерой говорить прямо и искренне производил сильное впечатление.

Возможно, Генриха все это и удивило, но виду он не подал. Они встретились в полдень, а расстались после вечерни, когда король и Джейн собирались возвращаться во дворец. И все это время он вел «с Марией доверительные разговоры, с такой любовью и привязанностью и с такими дивными обещаниями на будущее, как ни один отец не мог бы вести себя лучше по отношению к своей дочери». Конечно, многое осталось недосказанным. Генрих ни разу не произнес имени Екатерины, которая всего лишь пять месяцев как покоилась в усыпальнице Питёрборо. Не упомянул он и Анну. Джейн, кажется, затмила ее в сознании короля окончательно. Он выразил глубокое сожаление, что так долго держал Марию вдали от себя, и объявил о своем большом желании наверстать упущенное, вложив в руку дочери чек в тысячу крон на «небольшие удовольствия» и сказав, что, как только ей понадобится, даст гораздо больше. Джейн подарила Марии красивое бриллиантовое кольцо со словами, что через несколько дней начнутся приготовления для ее возвращения ко двору.

Событие это было отложено на несколько месяцев – до приезда Генриха из долгого охотничьего тура, который продлился до конца лета. Такие туры он предпринимал каждый год. Мария жила в Хаисдоне в окружении заметно увеличившейся свиты, чуть ли не каждый день принимая гостей, получая послания и подарки от Кромвеля и других королевских приближенных. Эдвард Сеймур, ставший теперь лордом Бо-чемпом, камергером Генриха, попросил ее прислать список необходимых нарядов. Кромвель, который быстро вернулся в свою старую роль лучшего друга Марии в Совете, прислал «хорошо выезженного коня» и прекрасное седло.

Мария проводила долгие летние дни, гуляя по окрестностям, катаясь верхом на подаренном Кромвелем коне и регулярно отправляя письма Генриху. Она проявляла теплый интерес к маленькой трехлетней Елизавете, которая была такой же хорошенькой, как и Мария в ее возрасте. В письмах королю Мария никогда не забывала упомянуть о ней, рассказать о ее необычайных способностях, всегда, впрочем, в конце добавляя привычное пожелание Генриху иметь сына. В Ханс-доне Марии возвратили все ее наряды и драгоценности, отнятые два с половиной года назад. Одежду следовало теперь перешить, платья переделать в юбки, а оторочки удалить или использовать по-иному. Украшения Мария складывала в специальную шкатулку – и те, что она получила после смерти Анны, и те, что присылали Генрих и Джейн. Каждые несколько дней гонцы и придворные вместе с письмами и посылками приносили из дворца различные новости. Судя по всему, уходила целая эпоха. От туберкулеза умер Генри Фитцрой. Отец Анны, Томас Болейн, который, как Марии передавали, после смерти Екатерины выразил сожаление, что дочка не составила ей компанию, теперь был лишен всех титулов и земель. А вот Томас Абель, бывший священник Екатерины и ее защитник, противостоявший королевскому Совету, по-прежнему сидел в тюрьме, и никто не верил, что его когда-нибудь выпустят на свободу.

Мария и Генрих вроде бы воссоединились, но все же Шапюи как-то обронил фразу, что «у короля на устах мед, а в сердце лед». Подписав «Заявление», Мария должна была беспрекословно ему покориться, однако ее поведение было далеко от смирения. Да, она была почтительной и любящей дочерью. Однако умной, и это тревожило Генриха. Кроме того, она была очень похожа на него, и это обстоятельство тоже короля смущало. Чтобы успокоиться, Генрих решил встретиться с ней еще раз. Опять было много подарков, ласковых разговоров и обещаний, а под конец король проникновенным голосом попросил Марию искренне ответить на вопрос: «Заявление» подписано добровольно, или это только уловка, а в Душе она осталась при своем мнении?

«Больше всего на свете мне отвратительна неискренность, – заметил он. – При переговорах с послами иностранных держав советники иногда предлагают мне скрывать правду или Даже лгать, но я никогда так не поступаю, предпочитая во что °ы то ни стало вести правдивый разговор. …Мария, – закончил король, – покажи наконец, что ты настоящая дочь. Скажи честно и правдиво: соглашаясь подписать этот документ, ты притворялась или пет?»

Мария заверила отца, что ее покорность была искренней. Она должна была так сказать, у нее не было иного выхода, иначе бы пришлось отказаться от стратегии, которой оиа твердо решила придерживаться, и приготовиться к неминуемой смерти. После этого оиа в течение многих педель писала Генриху письма, используя самые уничижительные выражения, какие только можно вообразить, умоляя «Его Величество», «раболепно, распростершись на животе у Ваших самых величественных ног», поверить в искренность ее раскаяния.

Она объявляла себя «покорнейшей рабыней», «смиренной и преданнейшей дочерью» и утверждала, что для нее лучше быть служанкой в королевских апартаментах, радующейся милости его присутствия, чем императрицей, но разлученной с «Его Величеством». Едва ли он мог требовать от Марии чего-то большего, кроме того, чтобы она повторила все это в письмах Карлу V, папе и регентше Фландрии. То есть официально объявила миру о переломе в своих убеждениях и чувствах по отношению к вопросу о браке матери и легитимности своего рождения, настаивая, что пришла к этому новому осознанию совершенно свободно и без понуждения. Мария писала эти письма по образцам, которыми ее обеспечил король, и заявляла, что охотно предпримет любые другие шаги, какие только предложит «Его Величество», чтобы доказать свою абсолютную лояльность. Наконец Генрих сделал вид, что удовлетворен, по крайней мере на данный момент. Но на самом деле он ничего не достиг. В части обмана Мария оказалась достойной своего отца. Просто в демонстрации фальшивой искренности померились силами два обманщика и лицемера – ветеран и новичок – однако каждый остался при своем.