Текст книги "Мальчик, который упал на Землю"

Я затрясла головой так, будто мне в уши налилась вода, – не в силах поверить в то, что слышала.

– Ты сказал Мерлину, что наш развод – его вина? Джереми! Как ты мог сказать это ребенку, у которого такая тревожность и такая низкая самооценка?

– Я, конечно же, ничего подобного не говорил. Это нелепо. – Голос Джереми, который я всегда любила, вдруг заскрежетал, будто несмазанный и неисправный. От него заломило в ушах.

На лице у Мерлина расплывалось растерянное недоумение. Сейчас он больше всего походил на автополигонный манекен. Мой сын зажал уши руками и стал раскачиваться взад-вперед.

– Если с рук не сходит – ври-завирайся. – Арчи презрительно хмыкнул и глянул мне прямо в глаза. – Мерлин не умеет заливать. Ты же знаешь.

– Да, не умеет. Зато мог не так понять. – Джереми провел рукой по волосам отрепетированным, позерским жестом, доведенным до совершенства перед сотней зеркал, и выдал расчетливую улыбку кукловода, который точно знает, как дергать за нитки. – Я пытался объяснить Мерлину, как правильно мы делаем, обнародуя его ситуацию. Вначале – да, пожалуй, я страдал из-за утраты сына, которого мне никогда не увидеть. Ничто не утолит разочарования в мирозданье и богах. Но потом осознаешь, что таковы карты, которые тебе сдала судьба, и ими нужно играть.

Мерлин уныло пялился на свои ноги. Он был похож на остолбеневшее ночное существо, которое вдруг поймали при свете дня.

Во мне вскипела ярость.

– Мерлин – не «плохая карта». Он изобретателен, оригинален, уникален.

– Разумеется! Это мы и хотим показать всему миру!

Джереми раскачивался на пятках и улыбался – как шулер, который точно знает, что именно произойдет дальше. Но одного – непредсказуемости Мерлина – он предсказать не мог.

– Ну что ж, Полярный Медведь, скоро все наладится, потому что следующий медвежонок у тебя будет нормальный, – произнес Мерлин анемичным полушепотом.

Голова Джереми дернулась, как у змеи, напуганной зеркалом.

Мерлин глянул на отца и проговорил тихо и вдумчиво:

– Когда я последний раз был у тебя в медвежьем логове, я подслушал вас с бабушкой. Ты сказал бабушке, что твоя девушка «залетела». Арчи говорит, это означает, что у нее будет ребенок. Но я слышал еще, что ты сказал бабушке, что не женишься на Одри, пока не убедишься, что эмбрион нормален.

Что-то у меня в животе заворочалось и скрутилось. Можно ли быть одновременно ошарашенным и при этом нисколечко не удивленным?

– Это правда? – спросила я не своими губами.

– Конечно же, нет! – залопотал Джереми. – Ты же знаешь, как Мерлин все перетолковывает.

Я знала и то, как Мерлину удавалось подслушивать и подкрадываться, а потом попугайничать целые беседы дословно.

– Что бы ты ни услышал, Мерлин, ты явно все понял шиворот-навыворот и наоборот, мой мальчик. Идемте! Выпьем! Минут через десять у меня речь... Люси, дорогая, это все сплошное недоразумение. – Лицо у Джереми слегка поблескивало и лишь этим выдавало хоть какую-то брешь в его самообладании. – Мы со всем разберемся чуть погодя.

Я обалдевала так же, как в первый день знакомства с алгеброй. Уговаривала себя, что, очевидно, это все недоразумение, хотя доводы Джереми были столь же бесхитростны, как Элтон Джон в балетной пачке. Но почему же я все-таки блюду его презумпцию невиновности? Может, всего лишь потому, что не в силах слышать, как шипит спущенное колесо фортуны? Лица вокруг смазались, словно все мы были под водой. Поэтому мне потребовалось как-то собрать внимание, когда толпа расступилась и явила Фиби, вцепившуюся в Пудри Хепберн. Я близоруко сморгнула. Ум отказывался воспринимать то, что глаза теперь видели так ясно. Одри. Минимум на четвертом месяце.

– Я, пока искала Мерлина, объездила всю округу, – пыхтела Фиби. – У тебя дома, у мамы, ну и, наконец, у Джереми. И ты посмотри, кто мне дверь открыл! Только что из Парижа, уволилась с работы, судя по всему. Тут я получила твое сообщение, что Мерлин нашелся, и поехала на праздник. Ну и Одри тоже стало интересно, что за вечеринку такую Джереми ведет, а ее не позвал.

У Джереми был вид покерного игрока, перегнувшего с блефом. Под мышками расплылись темные полумесяцы. Мать и сын обменялись испуганными взглядами.

– Ты, главное, не прыгай от радости, что меня увидел, – выговорила Одри, бравируя ярко-красной помадой. – Это ж надо! Устроил вечеринку, а нас не позвал. – Она укоризненно похлопала себя по округлившемуся животу. – Хорошо еще охранник меня опознал, я смогла пробиться внутрь. Мне ты сказал, что сегодня работаешь допоздна.

Мы все смотрели на нее – безмолвные, как геометрия.

Вероника первой взяла власть над голосовыми связками.

– Ну да. Как видим, – выбрехала она на одной ноте, будто обращаясь к собранию глухих эскимосов, – Одри, похоже, беременна.

– Ха! Еще как! – Одри с негодованием вскинула брови. – Джерри меня бросил только потому, что я не хотела создавать семью. – Тут она собралась было фирменным жестом взбить груди, но осознала, что из-за беременности они у нее стали таких размеров, что взбивать их нет нужды. Вместо этого похлопала ресницами. – Прости, муся, – сказала она мне, – но тебя он использовал как наживку, чтобы вернуть меня. И ты глянь! – Она погладила себя по животу. – Я на крючке!

Я содрогалась и сжималась от ее слов, как от ударов. Джереми вернулся ко мне с клятвами вечной любви в сентябре. Теперь февраль. Не надо быть Стивеном Хокингом, чтобы произвести нехитрые вычисления. Человек, которого, мне думалось, я любила, излучал полную безмятежность, но открой он рот пошире, зубы там наверняка уже стерты до корней.

– И ты... ты – отец? – заикаясь, спросила я.

– Ну, мы, конечно, еще закажем тест ДНК, – встряла моя бывшая свекровь тоном уязвленной доброты. – И надо поглядеть на результаты амниоанализов. Сама понимаешь, запасной наследник не повредит. Тут надо подходить прагматически.

– Какое самомнение, – пробормотала, отшатываясь, моя мама. – Какая спесивость жеста...

Всем стало ясно, что Вероника – главная в Международном Союзе Манипулятивных Матерей.

– Шикарный комический дуэт, – изумилась Фиби, порываясь пожать Веронике руку. – Глаз не отвесть, как марионетка Джереми произносит речь, а вы тем временем водичку попиваете.

– Да, Дерек как-то недотягивал, а? – сделала вывод моя мама. – До верха не дотянул. А с Джереми-то вы точно до самого дома № 10[120]120
  Даунинг-стрит, 10 – адрес официальной резиденции премьер-министра Великобритании в Лондоне.


[Закрыть] доберетесь.

Я открывала и закрывала рот в немом остолбенении. Голова моя от всех этих открытий гудела камертоном. Пронзала боль. Я не сомневалась: посмотри я на происходящее еще хоть чуть-чуть – у меня сетчатка отслоится. От потрясений я уже не могла плакать, лишь повесила голову и обнимала себя за талию. Казалось, я участвую в каком-то злобном реалити-шоу, но никак не могла сама себя из него исключить. Вязкая, густая жижа предательства переполняла мне живот. Я, наверное, раскачивалась из стороны в сторону, потому что Джереми взял меня за руку.

– Люси, любовь моя, – закурлыкал он тихо, чтобы не услышала Одри, – то был мгновенный порыв. Ребенок, может, вообще не мой. Я тебе все объясню...

– Премьер приехал! – зашипела вдруг Вероника.

Джереми мгновенно стряхнул меня, как моль. И тут правда ознобом вцепилась в меня. Он меня использовал. Как, как я допустила, чтобы он еще раз ранил меня – пулей в форме сердечка. Он же как нож в кухонной раковине – весь в мыльной пене, его сначала не видишь, а потом уж поздно.

– Би-би-си. – В наш тесный кружок вклинилась журналистка и сунула мне в лицо микрофон: – Что вы думаете о стремительном политическом взлете вашего бывшего мужа? (Я почти могла укусить диктофон, так он был близко к моим зубам.) Поговаривают, он в премьеры метит.

– Ой, лучше не спрашивайте, что я думаю. Мой муж утверждает: женщина если что умное и может взять в голову – так это елду у Эйнштейна.

Если бы Вероника была ядерным реактором, у нее бы сейчас поплавились стержни. Уик-энды в премьерской загородной резиденции Чекерз вдруг оказались под угрозой. Глаза Джереми впились в меня, а улыбка стала острее бритвы.

– Люси! – рявкнул он, как иностранец, но быстро взял себя в руки. – Ты явно перебрала, дорогая. – Он мило рассмеялся, улыбнулся журналистке и, как по́том, весь залился банальностями.

Я прервала его выступление:

– Мой бывший муж богат на харизму и обаяние такой обезоруживающей силы, что это легко принять за здравомыслие, – продолжила я. – Разве нет, Джереми? Или, может, стоит спросить мистера «Дела семейные», чего ради он бросил своего трехлетнего сына, когда у того обнаружили аутизм? – Я сунула ей буклет. – И почему сейчас он дожидается анализов – убедиться, что ребенок его любовницы нормален, и только тогда на ней женится?

– Что?! – Одри налетела на Джереми, и ее знаменитое лицо слиплось в багровую гримасу горгульи. – Ты так сказал? – Казалось, что вот сейчас-то у Одри случится первое неутолимое желание беременного организма – карпаччо из яичек. – Ах ты двуличный ебаный трудяга!

Джереми булькал, как засорившаяся раковина.

– Ну, что теперь скажешь, хорек-говноед? – с издевкой проговорил Арчи.

Джереми не ответил, и тогда Арчи врезал ему по физиономии. Официальные лица ударились врассыпную, как разбитое стекло. Недостаток артикуляции Джереми с лихвой возместил кровотечением. Безупречный костюм ему залило юшкой – и тут его пригласили на сцену. Приветствовать премьер-министра.

Не сходя с места я раз и навсегда натянула на наш брак простынку и объявила время смерти.

Глава 25
Дура и юродивый

Когда судьба открывает одну дверь, второй она непременно прищемляет тебе пальцы. Именно это крутилось у меня в голове, когда я неслась вслед за Арчи по Вестминстерскому дворцу. Содрогнулись петли массивных деревянных дверей – Арчи вылетел на булыжники двора. Я отстала всего на пару шагов.

– Я не идиотка, Арчи, нет. Я могу закоротить проводки в машине, чтоб она завелась, растолковать сонет и прочесть «Беовульфа» на староанглийском. Но Джереми все равно меня надул. – Десяток «эврик!» расцвело у меня в мозгу. – Господи, этот выблядок и наркотики с порнухой тебе подбросил, да?!

В ту минуту мне стали понятны две вещи: 1) я лишила какую-то удаленную бедную деревню поселковой дурочки, 2) работу журналиста-расследователя я не получу никогда.

– А я ему верила. Как можно быть такой наивной? Прости меня, Арчи, бога ради.

– Поздно извиняться, чувак.

Меня поразила холодная жесткость его голоса.

– У тебя разве не осталось никаких чувств ко мне? – спросила я осторожно. – Похоже, нет.

– Только потому, что ты их не видишь, не означает, что их нет. Мое сердце спроектировало Китайское авиаконструкторское бюро Наньчан. Это секретное сердце. Но толку-то? Ты так влюблена в свою любовь к Мерлину, что это в твоем сердце не осталось места ни для кого больше.

– В смысле? – опешила я.

– Да тебе нужны двенадцать ступеней программы освобождения от мерлинозависимости. Ты не желаешь, чтобы Мерлин стал мужчиной, потому что ребенок-инвалид – это дипломатический иммунитет к любым человеческим делам типа общения с друзьями, построения планов на будущее... и влюбленности.

– Это неправда! Я Мерлину желаю независимости.

Порыв ветра из-за угла стукнулся в окна, витражи задребезжали.

– Херня, Лу. Это ж прививка от незаменимости, оно тебе надо? – Его внезапное ожесточение пришпилило меня к стене. – Давай начистоту. Признайся: ты получаешь некоторое мрачное удовольствие от собственной жертвенности. И знаешь что? Сдается мне, тебе он нужен больше, чем ты ему.

Он строчил словами как из пулемета.

– Ты не даешь ему вылететь из гнезда, потому что он и есть твоя жизнь, твоя личность. Ты, ты сама тянешь его назад. Мерлин – не инвалид. Он – твой костыль.

Блямкнули струны сердца. Я себя чувствовала роялем, который спустили с лестницы. Весь этот мелодраматический вечер – одно клише поверх другого. Но какое там клише! Это моя жизнь. Арчи удалялся по истертым каменным ступеням к полицейским заграждениям на Парламент-сквер. Я ринулась за ним и схватила за руку:

– Я – земное притяжение, которое не дает Мерлину улететь в атмосферу.

Арчи развернулся ко мне:

– Ты не желаешь принять его таким, какой он есть. Какого хрена тебе всех надо менять?

Пухлые губы Арчи вытянулись в нитку. Тон его был безжалостен, как пустынные просторы его родины.

– У пацана нет ни Аспергера, ни аутизма. У него синдром Мерлина. Это тебе надо меняться – принять его какой он есть. Мерлин, может, и юродивый, а вот ты – дура.

Арчи долго всматривался в меня, словно запоминая мои черты. А потом зашагал прочь – мимо турникетов полиции, к метро «Вестминстер». Был бы закат – он бы растворился в нем, но его окружила толпа уличных танцоров морриса, что выделывались на углу.

Позади меня материализовался Мерлин в наушниках, из них сочились приглушенные «тыц-тыц-тыц», пресекая любые попытки разговаривать. Я взяла его за руку, и мы выбрались за оцепление к зеву станции «Вестминстер». Пассажиры кашляли и чихали самым заразным образом. Я прижимала сына к себе, оберегая его от инфекции.

Когда по дороге домой телефон подцепил сеть, на автоответчике болталось три журналистских запроса на интервью и десяток эсэмэс от Джереми – он умолял сказать, как ему загладить свою вину. «Спроси себя, что бы сделал Гитлер?» – написала я в ответ.

Первой к моему порогу прибыла Фиби.

– Как ты?

– Больно. Однако, знаешь, не хуже штатной ампутации ноги без наркоза, – ответила я, стремительно обрастая броней сарказма и деланой веселости.

Мама приехала на такси и за первые полчаса произнесла всего-навсего 362 тысячи версий лекции на тему «Я тебе говорила». Разразилась домашняя буря: мама винила Фиби в том, что та поддержала мое воссоединение с Джереми, а сестра винила маму в том, что та бросила нас в такой нищете, что даже Джереми стал выходом из ситуации.

– Вот незадача-то, Фиби, тебе просто больше не на кого повесить всех собак, – защищалась мама.

– Да, мы живем в обвинительной культуре, кто тут виноват? – парировала сестра.

Нет, такую беседу в капсулу времени запечатывать не стоит.

Я себя ощущала сплошной открытой раной. Меня, как ни странно, захлестывала тоска по дому, хоть я и была дома. Когда Мерлин ссыпался по лестнице и впрыгнул в это наэлектризованное пространство, я поняла, что нужно сделать. Сознание чудесно прояснилось. Внутри я варилась заживо, но не было ни слез, ни боли в груди, ни всепоглощающей ярости. Я лишь попросила обеих уйти. Открыла дверь и смотрела на уличный неон, отраженный в залитом дождем асфальте. Уходите, сейчас же. К моему глубокому удовлетворению, жест сильно впечатлил обеих.

Когда они в конце концов неохотно отбыли, я прижала Мерлина к себе и расцеловала его леденцово-золотые кудри.

– Отныне будем только мы с тобой, Мерлин, – уверила его я.

Но сын оттолкнул меня.

– Я не маменькин сынок! Не хочу я каждый день разговаривать только с тобой. Это для малышни. Я не малыш. – Он ошпаривал меня взглядом. – Не буду я роботом, не буду идти на поводу у общества и делать, чего от меня ждут люди вокруг. Тебе одного и надо – держать меня тут и вырастить из меня первоклассного приживальщика, – бросил он с внезапной свирепостью.

– Ладно, Мерлин. Хочешь независимости? Давай-ка потренируемся. Налей мне чаю, а? – И я в изнеможении плюхнулась на кухонный стул.

– Почему это я должен?

– Что? – остолбенев, переспросила я. – А почему нет? Ты что, забыл, сколько миллионов раз я для тебя всякое делала?

– Да, но сегодня ты для меня ничего не сделала.

Я уставилась на него, потрясенная такой логикой.

– А еду кто готовил? А в школы тебя кто возил? А друзей тебе кто заводил? А сколько праздников я тебе устроила? А мужчины, от которых я отказалась ради тебя?

Мерлиновы промашки напирали друг на друга, как пункты в списке продуктов. Я вдумывалась в свою порушенную жизнь, и во мне прорастала горечь. Я чувствовала, как она впивается мне в стопы и тянется вверх, к сердцу, оплетает его так туго, что лицо превращается в маску ярости. Несправедливость моей участи, непосильность ноши, потеря чудесного ребенка, какого я могла бы иметь, одиночество грядущих лет – все это тайфуном вздыбилось надо мной и обрушилось на мою голову.

– Зачем тебе все время надо менять людей, мам? Арчи сказал мне, что ты не умеешь принимать людей такими, какие они есть. Если б ты была животным, то дятлом, или петухом, или осой.

Его голос разъедал меня, как кислота.

– Мерлин, тебе пора начать думать, прежде чем говорить.

– Думание переоценивают. Я не гений, – объявил он с тихой ясностью. – Все вокруг ожидают, что я буду гений. Но я не гений.

Еще немного – и я взорвусь, как перегоревшая лампочка. Я хотела выкрикнуть: «Да не хочу я, чтоб ты был гением! Я хочу, чтобы ты был нормальным! За что мне ненормальный сын?» Слова эти висели на кончике языка. Я их проглотила. Пообещав себе, что не скажу их.

– Я хочу одного: чтобы ты был счастлив, Мерлин.

– Не буду я счастлив, никогда! – крикнул он. – Я не виноват. Ты меня сотворила. Зачем ты сделала меня таким?

Нота страдания в его голосе сдетонировала что-то в моей голове.

– Я знаю, что это не твоя вина! Но и не моя тоже! А платить приходится мне. Остаток дней моих!

Непривычный к такому тону, Мерлин сжался и отпрянул от меня:

– Тебе, кажется, нужен разговорный доктор. А может, это маразм. Возраст портит людям характер. Так или иначе, терапия тебе явно показана.

Тело мне свело, и по спине вверх побежали холодные волны. Сказанное Мерлином стало последней каплей.

– Это с чего же? И почему ты думаешь, что терапия нужна мне? Может, потому, что я затюкана до предела? Потому что мне одиноко? Потому что меня все задолбало? – И те самые, бездумные слова, в которые я не вкладывала смысла и о которых буду жалеть до конца дней, вырвались у меня изо рта: – Ты всю жизнь мне испортил. Лучше б я тебя никогда не рожала. Ну почему ты не можешь быть нормальным?!

Глава 26
Мерлин и я

Сколько я просидела, страдая душой и телом, рассказывая нашу историю всем, кто пожелает слушать? Я тоскую по чудесному утешению – по улыбке моего сына. Но Мерлин лежит неподвижно, как отброшенный на обочину мертвый зверек. Рука покоится на груди.

С сочувствием кивает мне медсестра, которую я раньше не видела, похлопывает меня по руке. Кажется, я проговорила целую вечность. Меня всю саднит от стыда и безутешных рыданий, и от медсестры я ошалело узнаю, что прошло всего два дня, как моего сына сбила машина. Я совершенно не в себе – и, со всей очевидностью, уже и не буду. Я попросту не могу заглядывать в будущее, даже на одну минуту.

Приходят и уходят врачи. Говорят мне про травму головы, искусственную вентиляцию, двусторонние повреждения ретикулярного образования ромбовидного мозга... Я складываю эту информацию в помойку под названием «мой мыслительный процесс». Медицинский жаргон их темен и невнятен, и я этому рада, ибо не хочу расшифровывать обороты типа «нежелательные последствия недостатка ухода за больным» или «летальный исход». Ген, который во мне отвечает за планирование и ответственность, отморожен намертво.

Мерлин подсоединен к катетеру, капельнице с кровью, внутривенной капельнице с лекарствами и кардиомонитору. Я не свожу глаз с его лица и вымаливаю у богов, в которых не верю, мельчайшего движения брови, незаметнейшего сжатия руки. Но смутные часы все идут и идут – долгие, сумеречные отрезки унылого отчаяния. Меня заживо полосует память о том, что я сказала, и на языке у меня одно лишь жирное, косматое отвращение и бесконечные упреки к себе. Я свежую себя. Я мечтаю только об одном – вдохнуть себя саму назад, в прошлое, отменить запуск тех словесных трансконтинентальных ракет, на которых Мерлин вылетел из гостиной и попал на шоссе.

В глазах режет от бессонницы. Комнату вокруг меня болтает, как палубу тонущего корабля. Кровать Мерлина тоже качается, и мне никак не заставить предметы вокруг замереть. Но спать невозможно. Стоит лишь откинуть голову на спинку кресла и закрыть глаза – и меня опускает в ледяную сырую шахту вины. Истерзанная кошмарами, я подскакиваю и просыпаюсь.

Я наблюдаю, как солнце встает в кровавом месиве красок – жутких, как та авария. Мое горе уже не осязаемо – одна лишь боль в горле и в груди. Темнота накрывает меня плащом. Входит медсестра. У нее жизнерадостный хозяйский вид, будто она зашла на коктейль, а не к пациенту в коме. «Ну, как мы сегодня?»

Она пришла помыть и перевернуть моего любимого мальчика. Я смиренно выхожу из комнаты, расхаживаю по коридорам. Линолеум тут – желчный желто-зеленый. Он клубится у меня под ногами, как тучи. Каждый шаг дается с усилием. Больница пахнет разлагающейся плотью. Я будто бреду вдоль гигантского кишечника. Батареи эмфиземно покряхтывают. Словно при смерти. Рация фельдшера кашляет так, будто подцепила какую-то заразу. Люди, похоже, обходят меня по широкой дуге. Чуют запах горя? Потеряла мужа – вдова; потеряла родителя – сирота; а я кто?

В комнате для родственников прижимаю лоб к холодному окну. Подо мной отвратительные артерии Лондона уже забило тромбами пробок, нервных, шумных. Я недоверчиво глазею на оживленный тарарам жизни, на жизнелюбивый гомон пешеходов, погруженных каждый в свою зачарованную жизнь, и вся удача, какая ни на есть, – при них. Я гляжу на свое отражение в стекле. Смотрю на темные провалы глазниц и лью безмолвные слезы.

Возвращаюсь в реанимационную палату, усаживаюсь на край кровати, беру Мерлина за руку. В прозрачной трубке ползет горячий темно-винный червь крови моего сына. Медсестра вручает мне скомканную записку, которую она обнаружила у него в кармане джинсов. Я долго вперяюсь в знакомые округлые безграмотные каракули и все никак не могу заставить себя их прочесть.

С днем Святого Валентинова. Ты ослепительно прекрасна изнутри и снаружи. Последние шестнадцать с половиной лет ты была совершенной радостью и лучшей девушкой на земле. Я тя обожаю и когда бы ни глянул на тебя ты тут же озаряешь мой день. Я твой величайший поклонник и я думаю что ты живая легенда, легенда общества, гений и самая веселая и умная мать в мире. В тебе есть стиль, огонь и фасон и я обворожен тобой о божественная богиня любви. Ты прекрасна в каждом своем наряде, у тебя улыбка изящна а фигура чарующа. Давай этот день принесет щастье и любовь в твою жизнь. Ты моя самая любимая женщина в мире и люблю тебя я твой занимательный красивый и феноменальный сын Мерлин танцевальников начальник.

Я смотрю на часы. 14 февраля. Он собирался вручить мне эту записку сегодня. Я зарываюсь лицом Мерлину в волосы и вдыхаю знакомый аромат шербета. И всхлипываю. Надсадно глотаю огромные куски боли. Все вокруг долдонят, что надо позвонить родственникам. Я позволяю им забрать мобильник у меня из кармана. Мне говорят, что я в шоковом состоянии и мне нужна поддержка. Из далекого далека я слышу, как сестра спрашивает, можно ли позвонить по моим горячим номерам. Я оседаю в кресло у кровати и уплакиваю себя до изнеможения. Наваливающаяся темнота распыляет меня.

* * *

Я просыпаюсь от позвякивания. Колючий зимний день солнечным ножом полосует меня по глазам. Сначала различаю прическу, как у королевы Англии. Постукивают спицы, девятый номер, вязальщица коротает досуги, пока снесенные гильотиной головы не посыплются в корзину. Она последовательно кривит резиновые губы, и те в конце концов складываются в улыбку. Крокодилью – если б крокодилы умели улыбаться.

– Принести что-нибудь? – спрашивает моя бывшая свекровь таким тоном, что ни о чем просить не хочется. – Позвонили из больницы. Мы сразу приехали. Джереми целых два часа просидел с Мерлином, но потом ему надо было вернуться к оценке избирательного вотума. Так что теперь на страже я.

Избирательного вотума? Единственный вотум, который ему был нужен, – это вотум сочувствия. Он, вероятно, дает сейчас пресс-конференцию, посвященную сыну-инвалиду, попавшему в аварию и находящемуся в коме. Я вижу почти наяву, как журналистки сострадательно качают головами, а сами тайком взбивают бюсты.

Полностью придя в себя, я всматриваюсь в Мерлина. Грудь его ритмично вздымается и опадает. Без изменений. Меня затопляет онемелость.

Вероника шмыгает носом и промокает уголки глаз большим пальцем. Слезы эта женщина льет, только если ипподром в Эскоте заливает дождями аккурат на Дамский день[121]121
  «Дамский день» – второй день «Королевского Эскота», четырехдневных скачек на ипподроме Эскот, когда по традиции женщины одеты по последней моде. «Королевский Эскот» – крупное событие светской жизни, на котором присутствует монарх. Скачки проводятся в июне с 1711 г.


[Закрыть].

– Какой кошмар, – произносит она, и я слышу в ее голосе ноту возбуждения. – Но не надо отчаиваться. Может, не было бы счастья, да несчастье помогло? – Вероника двигает стул с жесткой спинкой поближе и разглаживает твидовую юбку. – А вдруг Мерлин выйдет из комы совершенно другим человеком? Некоторые после комы вдруг начинают говорить на французском или даже на фарси. Или играть на рояле. Может, у него от шока связи в мозгу поменяются, – размышляет она вслух, одновременно и льстиво, и повелительно. – Может, он исцелится совсем? – Она трогает меня за руку так, как будто моя рука – чья-то домашняя зверушка, от которой аллергия. – Он такой красивый парень, правда? Как несправедливо, что у такой оболочки – настолько неудачный обитатель.

Пятно солнечного света озаряет изящные Мерлиновы черты.

– Я не хочу, чтобы он исцелялся совсем! Я люблю его таким, какой он есть. И никакой не неудачный. Сами вы неудачная.

Мне приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не орать на нее. Но голос я все-таки повысила. Вероника подалась назад, и дурацкий начес у нее на голове заколыхался, будто капюшон у кобры.

– Тебе, я думаю, стоит обратиться к терапевту, Люсинда.

В путаных моих мыслях возникает высокомерная Ла–я, с этим ее визгливым тире. Ага – то, что доктор прописал.

Сипит дверь, и в реанимацию влетает моя мама. На моей обычно кокетливой родительнице разномастные туфли, одна леопардовая, другая бархатная синяя, волосы во все стороны, не накрашена. Цветастый наряд, помятый от беспокойства, висит на ней, как паруса в штиль.

– Милая моя, милая, ну что же ты не позвонила?! – Она стискивает меня в объятиях и раскачивается минут пять, не меньше, а потом вдруг замечает Веронику, прищуривается и обливает ее презрением.

– Я пришла предложить слова утешения.

Мама выдергивает страницу из книги Фиби по стервозности:

– Ну, раз уж мы в больнице, может, зарезервируем время под вас и пересадим вам совесть? А может, и донор позвоночника для вашего трусливого сынка найдется.

Лед в ее голосе вымораживает беседу. Поднявшись на ноги, моя медоточивая безмозглая бывшая свекровь выдавливает улыбку, но глаза у нее горят негодованием.

– Я все передам Джереми и буду регулярно приезжать. Это мой долг как заботливой бабушки, – выбрехивает она и царственно затворяет за собой двери.

Мама держит Мерлина за руки, плачет.

– Слезные прокладки сносились вместе с остальной сантехникой. Я вся подтекаю, – говорит она, пытаясь взять себя в руки.

Следом появляется Фиби – прямо из аэропорта, в съехавших от спешки чулках. Война меж ними позабыта, и мама обнимает обеих дочерей.

– Лишь женскому сердцу известна слепая преданность матери своим детям, – выговаривает она, и мы все ревем, сбившись в кучу.

Слезы выплаканы, нам остается только сделать вдох-выдох – и ждать. День ползет мимо. Когда я в следующий раз выглядываю в окно, небо уже потемнело, как огромный синяк. Воздух пропитывается серостью. Он почти твердый. Неразличимое время спустя из чавкающего внешнего мира прибывает Арчи, приносит с собой сырой грибной дух дождя. Снимает промокшую верхнюю одежду и почти с нежностью укладывает ее на батарею. И молча усаживается рядом с нами. Уборщица оглядывает нас без всякого интереса, нимало не заботясь о том, что нас всех размозжило горем.

День перетекает в ночь – и растет в нас, как опухоль, осторожное принятие того, что ожидание может затянуться невесть на сколько. Я смутно догадываюсь о расписании дежурств, которое учредили мои близкие. В следующие несколько дней они приезжают и уезжают, мама искушает меня хоть иногда что-нибудь есть, Арчи перебирает струны на гитаре – что-то из «Битлз», «Пинк Флойд» и Боба Дилана, песни, которые всегда нравились Мерлину, Фиби расчесывает мне волосы.

А я просто сижу у постели, читаю ему, разговариваю с ним и велю ему выкарабкаться обратно, вернуться в сознание, призываю лучи света пролезть к нему в череп. Я держу его бережно, словно он из хрусталя. Я всматриваюсь в него – при блеске звезд ли, в солнечных волнах ли, и блики света скользят по его прекрасному лицу, как сны.

И вдруг, как в библейской драме, туман рассеивается. Как в Самом Расхожем Сценарии на Свете. Будь это диккенсовский роман, мы бы обнаружили сейчас, что у Мерлина есть тайный покровитель и он оставил ему все свое состояние. Будь это разговорное шоу в стиле Опры, нам бы принесли только что изобретенное лекарство под названием «Мерлинова припарка». Но в действительности все просто – он просто приходит в себя. Мой сын всего лишь угодил в десять процентов тех, кто успешно выбирается из комы.

Когда веки начинают подрагивать, мне кажется, что я галлюцинирую. Палату кренит набок, все будто сползает в сторону улицы. Разлепляется глаз. Мой сын смотрит на меня – и улыбается своей дурашливой улыбкой. Я ощупываю взглядом его лицо.

– Ты как? – спрашивает он хрипло.

В жизни не слышала более осмысленного вопроса. Я киваю так яростно, что удивительно, почему голова не отваливается и не укатывается в коридор.

– Я хорошо! Я отлично!

Нет, не изобретено подходящее случаю прилагательное, и приходится довольствоваться громогласным счастливым воплем. Никакого разнообразия шумовых эффектов, доступных моему существу, не хватит, и я мечтаю быть кукабарой, чтобы крякать от радости: мой сын пробудился. Рыдая, я вцепляюсь в него, как потерпевший крушение – за дельфиний плавник.

Мерлин отталкивает меня:

– Фу! Без мелодрам! Что за улыбка! Все матери, что ли, хотят, чтоб их сыновья опять были малышами, или только у тебя так?

Я держу у его губ бутылку с водой, он пьет, а я рассказываю неверным голосом, что произошло – авария, кома...

– Так я что, плод собственного воображения? – спрашивает вдруг Мерлин.

Уверив его в обратном, я пробую объяснить еще что-то – о врачах, о больнице, – а сама неотрывно ищу в его лице признаки поражения мозга.

Он вновь перебивает меня:

– Я ведь донор органов, да?

– Ну да, – пожимаю я плечами.

– Если бы я умер, со стороны совершенно чужих людей было бы так мило – отдать почти всех себя, чтобы мои органы жили дальше, правда?

Меня затопляет восторг. С моим ненормальным Мерлином все нормально. Никто не задул его свет. Я хохочу до упаду, и моим рукам тепло у него на плечах. Несмотря на поломанные ребра, он обнимает меня с травмоопасным энтузиазмом. Все как у нас заведено – его объятие, как обычно, требует нескольких недель физиотерапии, думаю я в полном удовольствии, в кои-то веки желая быть раздавленной.