Текст книги "Дама из Долины"

Младшая сестра

Я прохожу налево за колонну и смотрю на нее сбоку. И весь наливаюсь тяжестью. Она как близнец похожа на Марианне, только моложе. Поэтому она похожа и на Аню. Я поражен этим сходством, мне кажется, что это Аня стоит на коленях перед гробом своей покойной матери, я медленно подхожу к гробу в центре зала. С каждым моим шагом Сигрюн Лильерут выглядит все старше. Вскоре она уже совсем не похожа на Аню. Но Аня как будто еще присутствует здесь. То, что я называл миром Скууга, превратилось в мир Лильерут.

Я подхожу к Сигрюн Лильерут, понимая, что помешаю ее скорби. Однако все-таки подхожу. Повторяя про себя, что я – муж Марианне. Мне девятнадцать лет, но все равно я – ее муж. У меня есть право быть рядом.

Она меня еще не видит. Я останавливаюсь у нее за спиной. Теперь я вижу Марианне. Ее родные побывали в доме Скууга и взяли черное платье, которое было на Марианне, когда мы поженились в Вене. Оно больше подходит к такому случаю, как этот. Они скололи волосы Марианне пряжкой и вложили в ее сложенные руки красную розу. Это не ее стиль. И глаза. Кажется, что их закрыли силой. Со ртом в бюро похоронных услуг тоже не совсем справились. Губы так и остались немного скривленными.

Но кое-что им удалось скрыть. Больше не видно, что у нее сломана шея.

Я неподвижно стою за спиной у Сигрюн Лильерут. Мне интересно, заметила ли она, что живот Марианне чуть-чуть увеличен? Наконец она понимает, что у нее за спиной кто-то стоит, и чуть-чуть оборачивается, хотя еще не закончила прощаться с сестрой. Однако она встает, ежится, словно хочет стряхнуть неприятную мысль. Потом подходит близко к гробу, наклоняется над лицом сестры, слегка ворошит ее волосы и говорит почти сердито:

– Глупая ты.

И наконец поворачивается ко мне. Ее облик излучает свет и гармонию.

– Ты Аксель, – с легкой улыбкой произносит она. – Теперь можешь с ней проститься.

– Я должен проститься с ними обоими, – говорю я.

Она отшатывается от меня, словно я ее ударил.

Прощание с Марианне

Я последний, кто видит Марианне до того, как гроб закрывают крышкой. Подойдя ближе, я вижу в углу рта кончик языка. Видно, им не удалось его спрятать. Поэтому и казалось, что губы кривятся. Волосы Марианне потеряли блеск и выглядят как парик. От пудры идет резкий запах. Должно быть, родные забыли взять из дома Скууга ее духи. Я замечаю, что Сигрюн и Ида Марие Лильерут стоят у меня за спиной и наблюдают за всем, что я делаю.

Я наклоняюсь и быстро целую Марианне в щеку.

Щека ледяная.

– Может быть, все продолжается, – шепчу я ей на ухо.

Я встаю, распорядители уже стоят рядом со мной.

– Время, – смущенно шепчет один из них.

– Я готов, – отвечаю я.

Они осторожно кладут на гроб крышку и завинчивают болты.

– Сколько времени занимает собственно сама кремация? – спрашиваю я.

Тот, с каплями пота на лбу, выглядит смущенным.

– Все зависит от того, какая очередь.

– Ее кремируют сегодня?

– Скорее всего, нет, – отвечает он.

Я уже слышал об этом, кремация происходит не сразу. Когда умерла Аня, я думал, что можно позвонить в крематорий и узнать точное время, когда ее будут кремировать. Тогда я мог бы приехать на трамвае в Борген, увидеть дым, выходящий из высокой трубы, и знать, что это Аня. Теперь мне опять хочется увидеть дым. Знать точное время кремации. Знать, какой именно дым принадлежит Марианне.

Я оглядываюсь. Мать и дочь бок о бок стоят у меня за спиной. В другой ситуации мы, наверное, пожали бы друг другу руки. Болезненные мысли продолжают меня преследовать.

– Странно думать, что они не сразу их сжигают, – говорю я.

– Кого ты имеешь в виду? – не понимает Ида Марие Лильерут.

– Не спрашивай, мама, – просит дочь. Она пышнее Ани и полнее Марианне. Похоже, что она занимается спортом. Ни Марианне, ни Аня спортом не занимались.

– Какой тяжелый день, – говорит она, глядя на отвороты моего пиджака. У нее глаза Марианне и Анин голос. Ей тридцать один год, она на пять лет моложе своей сестры. Между нами двенадцать лет разницы.

– Ты приехала с Севера? – спрашиваю я и опускаю глаза, чтобы увидеть то, на что она смотрит. На лацкане длинные желтые полоски. У меня испачкана желтком вся левая часть пиджака. Я становлюсь пунцовым. Потом достаю носовой платок и начинаю тереть пиджак.

– Не надо, не три, – говорит Сигрюн Лильерут. Потом достает из сумки пачку влажных салфеток. Надрывает ее. Я хочу взять у нее салфетку.

– Нет, – говорит она. – Позволь мне.

И трет пятна.

– Можно открыть двери и впустить всех желающих? – спрашивает один из работников крематория.

– Да, – отвечает Ида Марие Лильерут.

– Ты должен сидеть с нами на первой скамье, – говорит Сигрюн, закончив стирать желток с моего пиджака. – Все-таки ты был ее возлюбленным.

– Ее мужем, – говорю я.

Сигрюн с удивлением смотрит на меня, потом на мать.

– Ты мне этого не сказала, – сердито говорит она матери.

– Это и для меня было новостью, – смущенно оправдывается Ида Марие. – Они держали это в тайне.

– Когда вы поженились? – спрашивает Сигрюн.

– В апреле. В Вене. Марианне уже была беременна.

Мы проходим к первой скамье. Ида Марие Лильерут спотыкается. Дочь поддерживает ее, не давая упасть. Когда старая женщина вновь обретает равновесие, она дружески касается моего плеча изуродованными подагрой пальцами.

– Мне тяжело говорить об этом, – тихо произносит она.

– Ты выглядишь больным и слишком усталым, – неожиданно шепчет мне Сигрюн. – И у тебя расширены зрачки.

– Не думай обо мне, – прошу я.

– Но я врач, – оправдывается она.

Я знакомлюсь с двумя дядюшками Марианне. Они тоже врачи, один – профессор, занимается вопросами здравоохранения и социальной защиты, другой – хирург, работает в Риксгоспитале. В этой семье все врачи. Баловни судьбы социал-демократического толка. Непрерывно курящие, громкоголосые растрепанные донжуаны в грязных очках и в пиджаках, усыпанных перхотью. Я узнаю в них некоторые черты Ани и Марианне.

Потом я знакомлюсь с мужем Сигрюн Лильерут. У него темные вьющиеся волосы, он невысокий и плотный. Ярко-голубые глаза. Добрый, внимательный взгляд.

– Так ты и есть Аксель Виндинг? – произносит он на диалекте Финнмарка и протягивает мне руку. – Эйрик Кьёсен.

– Рад познакомиться, – говорю я.

В зал крематория устремляются провожающие. Я быстро оборачиваюсь и вижу, что Иселин Хоффманн, прежняя подруга-любовница Марианне, тоже здесь. И Ребекка, но без Кристиана. Сельма и Турфинн Люнге вместе с В. Гуде. Катрине? Нет, ее здесь нет. Но в самом конце этого потока стоят Габриель Холст и красивая женщина с длинными темными волосами. Должно быть, это Жанетте.

Начинается прощальная церемония. Под руководством Гуманитарно-этического союза. Я сижу с краю, рядом со мной Эйрик Кьёсен. По другую сторону от него сидит Сигрюн. Она держит его за руку и все время трет его пальцы. Женщина-врач из Союза врачей-социалистов – произносит надгробное слово. Она намного старше Марианне, у нее короткие волосы и большие очки. Резкий голос, прерывающийся от волнения. Она говорит о сочувствующей всем Марианне, о бездомной птице, которая казалась такой сильной, но была хрупкой, и на долю которой выпали такие тяжелые испытания. Говорит о борьбе Марианне за легальный аборт. О ее важной общественно-медицинской работе врача-гинеколога, которую она не успела закончить. Говорит о ее дочери Ане, умершей так рано в состоянии психического дисбаланса. Вспоминает она и долгий брак Марианне с Бруром Скуугом и его самоубийство год тому назад. Она говорит, что мало кому довелось пережить столько горя, как Марианне. Что последняя зима была для нее особенно тяжелой и бессмысленной, что она топила себя в работе и горе, и это понятно. Благодарит Марианне за то, что она была верным другом и человеком передовых взглядов и заканчивает словами: «Мы сохраним память о ней».

Обо мне она не говорит ни слова.

Оно и к лучшему, думаю я. Она, конечно, даже не знает о моем существовании. Женщина, похожая на воробышка, выходит и поет “Somewhere over the Rainbow” под нерешительный, с ошибками аккомпанемент пианино. После этого читают стихи – «Бродяжку» Ханса Бёрли и что-то из Гунвор Хофму, – и наконец я понимаю, что должен встать и сыграть «Реку» на плохом, расстроенном пианино. Меня почти никто не знает. Не знают, что я муж Марианне. Оно и к лучшему, говорю я себе. Я чужой для ее среды. Я слишком молод и глуп. Чтобы выжить, нам с ней нужно было уединение. Между нами никому не было места. Действительно ли это так? Никому?

Итак, все кончено. Гроб опускается. Слышатся громкие рыдания. Это плачет Ида Марие Лильерут. Ее дочь тоже плачет. Всхлипывает даже Эйрик Кьёсен.

Не плачем только мы с Марианне.

Поминки

Мы стоим в зале для поминок и пьем вино; здесь собрались все. «Мои» по очереди подходят ко мне. По-моему, я поговорил со всеми. Сельма и Турфинн Люнге обнимают меня.

– Ты молодец, что сыграл «Реку», – говорит Сельма, хотя я знаю, что она терпеть не может, когда я играю что-нибудь неклассическое. По ее мнению, надо играть Гольдберг-вариации. Ее муж кивает, хихикает, и по нему видно, что все это мероприятие кажется ему ужасным.

Потом подходит В. Гуде и неловко меня обнимает.

– Я понимаю, как тебе тяжело. Это незаслуженно.

– Ты приходил ко мне в больницу? – спрашиваю я.

– В какую больницу? – Он ничего не понимает.

Потом ко мне подходит Габриель Холст со своей красивой Жанетте. Она обнимает меня, хотя мы с ней не знакомы.

– Рад, что это не оказались двойные похороны, – лаконично говорит Габриель Холст.

Я киваю, и мне хочется откусить себе язык.

Наконец наступает очередь Ребекки. Она крепко обнимает меня за плечи и беззвучно плачет.

– Не понимаю, как ты вообще мог играть, – говорит она.

– Ты немного задержишься? – спрашиваю я.

– Нет. Мне надо вернуться к Кристиану, – быстро отвечает она и отпускает меня.

Я стою с Сигрюн Лильерут и ее мужем.

– Ты очень похожа на них, – говорю я Сигрюн.

– На кого?

– На Аню и Марианне.

– Правда?

– Родные всегда говорили, что Сигрюн – более молодой вариант Марианне, – вмешивается Эйрик Кьёсен. Он крепко обнимает свою жену.

– Вы живете в Северной Норвегии?

– Да. Сигрюн работает районным врачом в Сёр-Варангере. А я преподаю в Высшей народной школе.

– Что именно?

– Спорт и музыку, – отвечает он.

– У тебя весь лоб в испарине, – говорит мне Сигрюн Лильерут.

– Никак не могу привыкнуть, что ты так на них похожа.

– Ничего удивительного, – улыбается она.

– Почему я не помню тебя на похоронах Ани?

– Я была беременна, и незадолго до похорон Ани у меня случился выкидыш, – говорит она, и я замечаю тревогу, возникшую вдруг в Эйрике. – Я пряталась в дальнем углу крематория, и у меня не было сил пойти на поминки.

Эйрик Кьёсен беззвучно шевелит губами, словно повторяя слова жены.

– Такое случается сплошь и рядом, – говорит он. – Никто от этого не застрахован.

Кто-то из родных уводит Сигрюн. Она с ними давно не виделась. Кузены, кузины. Троюродные братья и сестры. Она разговаривает со всеми. Эйрик Кьёсен не трогается с места.

Я нахожу уголок, где меня никто не побеспокоит. Чувствую на себе взгляды близких и дальних родственников Марианне, друзей и подруг, до которых постепенно начало доходить, что Марианне была замужем, хотя в объявлении о смерти, помещенном в газете, об этом не было упомянуто ни словом. Теперь это не имеет значения. Она жива, думаю я. Когда я смотрю на ее сестру, беседующую с родными, в ней оживают и Аня, и Марианне – в движениях рук, в улыбке, в тонких морщинках на лице.

Через некоторое время Сигрюн и Эйрик возвращаются ко мне.

– Давайте где-нибудь сядем, – предлагает Сигрюн.

Я киваю. Она внимательно за мной наблюдает.

– Почему вы забрались так далеко на Север? – спрашиваю я, верный своей привычке. Я предпочитаю говорить не о себе.

– Я там познакомилась с Эйриком. На практике в Киркенесе.

– Ничего удивительного, – вмешивается в разговор Эйрик. – Я родом из Сванвика.

– И вы живете?..

– В Пасвикдален, – отвечает он.

– На границе с Советами, – добавляет Сигрюн.

Я киваю. Какой-то бессмысленный разговор. Но через секунду ее взгляд словно открывается мне. Словно я проникаю в самую глубину ее отчаяния.

– Ты должен когда-нибудь к нам приехать, – говорит Эйрик Кьёсен. – Тебе это было бы полезно. Поохотились бы на куропаток. Поискали бы следы медведя. Съездили бы в Лапландию. Поискали бы старые золотые копи. Половили бы лосося. Ты бы дал концерт для молодежи – ей там у нас не хватает впечатлений. Они бы запомнили твой концерт на всю жизнь.

– Тебе надо отдохнуть, – говорит Сигрюн. – О тебе кто-нибудь позаботится в эти дни?

Мне хочется все ей рассказать.

– У меня много друзей, – говорю я. – Спасибо вам за внимание.

И мы расходимся. Многие хотят поговорить с Сигрюн. В интеллектуальной среде Марианне люди высокого о себе мнения. Они поднимают бокалы, пьют вино, разговаривают в полный голос. Поминки – это предлог для праздника. Я брожу по залу, ловлю обрывки разговоров. Настроение у людей заметно улучшилось. Молодой врач рассказывает своей коллеге о даче, которую он недавно приобрел в Квалере. Один из дядюшек Марианне оживленно болтает с молодым мужчиной о постановке «Мнимого больного» Мольера. Неожиданно на всю комнату раздается громкий смех. Смеется дама в очках, которая говорила надгробное слово. Медленное незаметное крещендо. Они продолжают жить. Я смотрю на их влажные губы, бегающие глаза, белые зубы, потные лбы. Смех достигает немыслимых высот. Даже мать Марианне поднимает бокал и улыбается.

Темные источники

Жанетте и Габриель ждут меня у входа в зал для поминок.

– Господи! Неужели вы стояли здесь все это время? – Я со страхом смотрю на часы.

– Не могли же мы в такой день оставить тебя одного, – отвечает Жанетте и обнимает меня за плечи.

– Я тебя раньше не видел.

– Жанетте Вигген – самая талантливая ученица в Театральной школе, – лаконично представляет ее Габриель. – Через несколько месяцев на первом осеннем спектакле ты увидишь, как она неотразима в «Гедде Габлер». Никто не умеет так красиво пускать себе пулю в лоб.

– Габриель, это не смешно!

– Все в порядке, – успокаиваю я ее.

– Мы можем пойти к тебе. Можем поехать в город и там залить наше горе, – предлагает Габриель.

– Поедем в город, – решаю я.

Я отправляюсь с ними. Жанетте идет посередине и держит нас обоих под руки. Какой я все-таки неустойчивый, думаю я. Как мячик. Летаю во все стороны. Мы едем на трамвае до Национального театра, поднимаемся наверх, и нас встречает синий июньский вечер. Габриель знает, куда нам следует пойти. В Вику, где через несколько лет будет построен новый концертный зал. На другой стороне Мункедамсвейен уже открыли подвальчик.

– Отличное место для подвальной музыки, – смеется Габриель. – Ею я и занимаюсь. Свободная музыка.

– Ты уверен, что сегодня для этого подходящий день? – спрашивает Жанетте и вопросительно на меня смотрит.

От усталости я еле держусь на ногах.

– Не позволяй ему помыкать тобой, – говорит Жанетте и пожимает мне руку. – Уйдем, когда захочешь. Мы тебя не бросим.

– Мною никто и не помыкает, – уверяю я ее, спускаясь по лестнице туда, где пахнет хлором.

– Клуб 7, – объясняет Габриель – он здесь чувствует себя как дома.

Внизу полно молодых людей: студенты, школьники, а также уже немолодые актеры и художники с проседью в волосах, в джинсах, они стоят с большими кружками в руках и высматривают добычу. Габриель здоровается направо и налево. Но он знает, куда пришел. У него есть план. Он открывает двери в темный концертный зал с низким потолком. За роялем дремлет пианист из джаза, басист и ударник пробуют вернуться к произведению, которое они потеряли по дороге. Мы проходим мимо низкой сцены, Габриель сильно хлопает пианиста по спине, тот мгновенно просыпается и тут же выдает целый каскад аккордов. Это настолько нелепо, что я не могу удержаться от смеха. Усталого, спасительного смеха.

– Что это с ним?

– Благословение и бич алкоголя. Он никогда не помнит, где находится. Я тебе говорил о Чарли Паркере. А это Декстер Гордон. Его можно посадить на сцену мертвецки пьяного, ласково погладить по щеке, и он будет играть как черт.

– Напоминает Маккоя Тайнера, – говорю я, хотя плохо понимаю, о чем говорю.

– Боже мой, ты знаешь, кто такой Маккой Тайнер? – Габриель удивлен.

– Марианне кое-чему меня научила в перерывах между песнями Джони Митчелл. – Я выпил слишком много вина, и меня качает. Мне становится больно, как только я произношу ее имя.

Жанетте читает мои мысли:

– Сестра похожа на Марианне?

– Да. И на Аню. Ее дочь. Я был к этому не готов.

– Представляю себе, какие они были красивые.

– Хватит об этом, – предостерегает ее Габриель и идет направо, к стойке. – Здесь есть женщина, с которой тебе будет приятно поздороваться. Она продает здесь вино, пиво и гуляш. Что хочешь?

Я хватаюсь за стойку.

Катрине.

Она стоит в форменной одежде работников Клуба 7, светлые волосы коротко острижены, бесцеремонно обтянутая тканью грудь. Кажется, будто она все время стояла тут за стойкой. Моя сестра. Она ставит передо мной на стойку холодное пиво и вопросительно на меня смотрит.

Возвращение

Потом я много раз вспоминал тот вечер и ту ночь, но в голове у меня все спуталось, и я уже не знаю, что правда, а что мне только хотелось бы, чтобы было правдой, но то, что мы с Катрине обнялись, это правда, как и то, что я плакал, а она ворошила мне волосы. По-моему, она сказала, что знала о случившемся с Марианне, но еще не знала, что случилось со мной. По-моему, мы стояли, держась за руки, как в детстве, и я снова чувствовал, как тосковал по ней все время, пока ее не было, пока она колесила по всему миру, и я не знал, где она находится, что делает и о чем думает. Габриель и Жанетте оставили нас одних, и Катрине была такая же, как всегда, только более бледная, и на щеке у нее появился шрам.

– Что это? – спрашиваю я и осторожно прикасаюсь к шраму.

– Подарок от одного сумасшедшего в Сринагаре, – с улыбкой отвечает она. – Тебе противно?

– Нисколько, – уверяю я ее.

Она освобождается на несколько минут от работы, чтобы поговорить со мной. Мы садимся за столик в темном углу. К счастью, в Клубе 7 вообще не очень светло. Она берет мои руки в свои, сжимает их, она опять моя сестра.

– Габриель мне все рассказал. Ты очень подавлен. Похороны были сегодня?

Я киваю.

– Ты могла бы прийти. Мне было бы легче.

Она энергично мотает головой.

– Не хотела снова иметь дело с этой семьей, не то что ты. С меня хватило Ани. А это горе я в любом случае не могла разделить с тобой.

– Но почему ты не дала мне знать о себе? Ведь ты была на моем концерте?

– Я надеялась, что ты меня не увидишь. Боялась еще раз помешать тебе. Достаточно одного скандала в Ауле.

– Когда ты крикнула «Браво!» во время моего исполнения «Лунного света» Дебюсси?

– Я тогда еще не пришла в себя после смерти мамы. И сделала это, потому что это был конкурс, потому что я была влюблена в Аню, потому что хотела, чтобы она победила, потому что была под дурью и хотела все тебе испортить.

– Это тебе удалось.

– Но я не собиралась повторить это еще раз.

– И потому сидела как дурочка?

– Вот именно, как дурочка. Но ты играл замечательно.

– Спасибо. А как сложилась твоя жизнь?

– Довольно непросто. Аня что-то надломила во мне, как, впрочем, и в тебе. Ты любил ее как романтик. Она была для тебя единственной. Незаменимой. А для меня только той, которой я хотела обладать. Я была глупая. Ты не заметил, что в Ане не было страсти? Когда она не играла, в ней все было мертво. Поэтому она могла быть одновременно и лесбиянкой, и гетеросексуалкой, не понимая, что это ранит нас с тобой. Опыт с Аней что-то убил во мне. Есть люди, которые невольно заражают других своим несчастьем. В маленькой семье Скуугов все обладали этой способностью. И Брур, и Аня, и Марианне, можно сказать, метили своим клеймом окружавших их людей. Ты, бедняга, тоже не избежал этого. А я хоть и избежала, Аня все перевернула во мне, оставила во мне метку на всю жизнь. Все, что бы я потом ни делала, почему-то было обречено на неудачу. Когда я отправилась в это долгое путешествие, мне казалось, что мое время прошло, я ощущала это как физический недуг. И каждый день меня мучило чувство, будто я упустила что-то очень важное.

Я держу ее руку. Мне приятно разговаривать с нею как в прежние дни.

– Мне тоже знакомо это чувство, – говорю я. – Но оно исчезло, когда в мою жизнь вошла Марианне.

– И ты, конечно, не понял, что для тебя началась новая драма? Что с нами не так, Аксель? Некоторые люди живут, не зная горя и потерь, не переживая никаких драм. А нам довелось увидеть, как наша мама утонула в водопаде, и после этого мы жили словно в аду. Ты никогда не думал об этом?

– Думал. Теперь я это понимаю.

– А я нынче цепляюсь за мелкие прозрачные будни. Снимаю комнатушку на Грюнерлёкке и довольствуюсь малым, как всегда.

– А любовь?

Она краснеет:

– Кое-что, кажется, намечается. Но на нашем фронте царит жесткая конкуренция.

Я думаю, что мне следует пригласить ее жить у меня, пока я еще распоряжаюсь в доме Скууга. Но не могу. Не в силах. Она моя сестра, однако я всегда чувствовал отрицательную ауру, которая возникала, когда мы с нею бывали вместе. Нам лучше, когда мы тоскуем друг по другу.

– А как ты живешь, Аксель?

Что я могу сказать? Что я вообще не знаю, как мне жить?

Я мямлю что-то невнятное.

– Ладно, поговорим об этом потом, – говорит Катрине и гладит меня по щеке. – А сейчас я должна вернуться к работе.

Я скольжу обратно в большой зал. Все скользит и парит в этот июньский день 1971 года, в день, когда похоронили Марианне, когда я снова вернулся к жизни, когда впервые встретил Сигрюн. Что она сказала мне на прощание?

«Если ты поедешь в турне по Северу, ты должен непременно приехать к нам в Пасвикдален. Обещаешь?»

Это похоже на сон, думаю я.

Мне надо побыть одному, хотя одиночество пугает меня. Это тупик. Но Катрине, Габриель и Жанетте отказываются в эту ночь оставлять меня одного. Должно быть, Габриель рассказал Катрине, что я собирался проделать в прошлое воскресенье. Они видят по моим глазам, что зрачки у меня расширены, что мое спокойствие напускное, что у меня дома припрятан валиум.

Мы останавливаемся у выхода. Намерения у них добрые, но меня раздражает их забота.

– Последний трамвай в Рёа идет через пять минут. Мне надо бежать.

Они смотрят мне вслед. И тоже сердятся на меня. Но я не их пациент, думаю я. Мой маленький мир достаточно велик.

В вагоне я еду один. Куда подевались все пассажиры? Я не представляю себе той жизни, которая меня ждет. Думаю, что мне надо поговорить с В. Гуде, с Сельмой Люнге. Мне надо снова найти свое место.