Текст книги "Ты спишь?"

– Согласна. Меня тошнит, когда рядом со мной незнакомые люди начинают обсуждать – кто же на самом деле убил Чака Бурмана?

Я удержалась от вопроса: «Вдруг это не Уоррен Кейв?». Я ненавидела Поппи Парнелл, она заставила меня усомниться в единственном имевшемся у нас объяснении.

– Ты ведь знаешь, кого нам следует благодарить? Мелани Кейв. Мало она бед наделала! Закрутила роман с твоим отцом, вырастила чудовище, которое убило бедного Чака… Теперь решила, что хватит ему покоиться с миром? Изображает из себя жертву…

Помню, как восхищала меня очаровательная новая соседка, поселившаяся возле нас с мужем и сыном. Мелани Кейв, с идеально уложенными светло-пепельными волосами и обольстительной персиковой помадой, выглядела полной противоположностью моей собственной матери, с распущенными черными волосами и босыми ногами. Позже мой интерес стал восприниматься как предательство – когда выяснилось, что я не единственная Бурман, очарованная контрастом между Мелани Кейв и Эрин Бурман.

– Ты слушала подкаст?

Тетя кивнула, поморщившись.

– Первые две серии. А ты?

– И я. Скачала третью в аэропорту, но еще не прослушала.

– И не надо, – с содроганием посоветовала тетя. – Я больше не слушаю. Лучше бы и не начинала. А начала по одной-единственной причине: все вокруг обсуждали подкаст, от телевизионщиков до учителей в школе. Даже ученики, а им не больше тринадцати лет. Я решила послушать ради твоей мамы – узнать, что о ней говорят. И еще мне хотелось понять, почему перед моим домом разбила лагерь целая толпа народу.

Я повернулась к панорамному окну. Никаких следов лагеря не увидела – лишь заурядные мусорные баки, выстроившиеся вдоль обочины в ожидании мусоровоза.

– Уже рассосались. По-видимому, им не чужда хоть какая-то порядочность. После смерти Эрин они потихоньку исчезли. Но до того здесь постоянно толпилось человек десять-двенадцать. В основном молодежь с айфонами и видеорегистраторами. Я даже за почтой выйти не могла: сразу все начинали кричать – скажите пару слов для моего канала YouTube, или блога, или шут-знает-чего. И они спрашивали, где вы, девочки.

Меня передернуло от возмущения. Бедная тетя одна против агрессивных фанатов…

– Тяжело тебе пришлось. Я и не представляла, что дошло до такого. Меня в Нью-Йорке не нашли.

– Да, преимущество жизни в бетонных джунглях. Там столько людей, что при желании среди них всегда можно затеряться.

Я молча кивнула. Огромная людская толпа в городе действительно позволяла легко в ней раствориться, но я подозревала, что Поппи Парнелл и ее фанаты не смогли меня отыскать – если даже пытались – потому, что я официально сменила фамилию с Бурман на Борден. Тетя знала о моем решении, однако его не одобряла и все открытки адресовала просто «Джозефине».

– Я несколько раз звонила в полицию, – продолжала тетя. – Обычно фанатов на ночь разгоняют, но они все равно возвращаются… и приводят друзей. Полицейские говорят, что с так называемой журналисткой ничего сделать нельзя, и советуют добиваться судебного запрета, а я не готова раздувать слона из… ну, не из мухи, ладно, а из слона поменьше. – Она устало покачала головой. – Может, зря я упрямлюсь. Знаю, как относится к происходящему твоя сестра. Парнелл рылась в мусоре Лани. В мусоре! После такого и правда в суд побежишь.

– Лани… живет в городе? – спросила я, осмыслив услышанное.

Тетя с ласковой улыбкой взяла меня за руку.

– Да. Позвони ей, Джози. Сообщи о своем приезде. Вам многое нужно наверстать.

Я выдернула руку.

– Не хочу я ничего наверстывать!

* * *

В нашей комнате все было по-прежнему: стены покрывали обои в сине-белую полоску; на односпальных кроватях лежали сине-белые одеяла; мою подушку подпирал давно забытый плюшевый медведь. На белом письменном столе громоздился старый компьютер, пробковая доска над столом пестрела выцветшими моментальными снимками и приглашениями на школьный выпускной десятилетней давности. На трюмо рядком стояли пыльные розовые бутылочки спрея для тела от фирмы «Bath&Body Works» и духи «Victoria’s Secret», а в плеере-будильнике торчал компакт-диск Эшли Симпсон.

Я взяла со стола маленькую модель монумента Вашингтона, потерла пальцем щербатую верхушку; ее разбила Лани – запустила в меня за то, что я рассказала о ее школьных прогулах тете. Осязаемое напоминание о счастливых днях, сувенир, приобретенный во время семейной поездки в Вашингтон летом перед тем, как все рухнуло. Отец был в ударе: жаждал поделиться своими глубокими познаниями в американской истории, чуть не плясал от восторга на экскурсии по Восточному крылу Белого дома. Даже мама, которая не любила толпу и пребывала тогда в довольно мрачном настроении, получала удовольствие. Мы всей семьей полюбовались цветущими вишнями и мемориалами, потом я и папа отправились в Национальный музей американской истории, а сестра с мамой – в Смитсоновский музей американского искусства; они взахлеб обсуждали работы импрессионистов, которые надеялись увидеть.

Я отставила сувенир и подошла к семейным фотографиям на стене, заботливо развешанным тетей. Мои пальцы стирали пыль с рамок, гладили картинки из другой жизни: я и Лани, сердитые карапузы у мамы на руках, взгляд у нее усталый, но улыбка широкая и искренняя; нам с Лани пять лет, мы со счастливыми ухмылками наблюдаем за тем, как папа вырезает фонарь из тыквы жутким кухонным ножом; мы с Лани по обеим сторонам от Эллен, втроем на стогу сена, дедушка делает Лани рожки, смеющаяся бабушка в кадре лишь наполовину. Я вгляделась в ребяческое, наивное лицо сестры и с трудом подавила желание сорвать все фотографии со стены.

Легла на кровать, обняла плюшевого медведя. В пятилетнем возрасте мы с Лани получили в подарок на Рождество одинаковых медведей. Я назвала своего братец Джон – как монаха-соню из детской песенки. Каждый вечер ее напевал нам отец. Поскольку больше он ничего не пел – говорил, что не способен удержать мотив, даже если тому приделать ручки, – то песенка стала чуть ли не легендарной. Высвободив медвежьи глазки-бусинки из спутанной шерсти, я тихонько запела:

 
– Ты спишь, ты спишь?
Братец Джон, братец Джон!
Колокол к заутрене зовет,
Динь-динь-дон, динь-динь-дон.
 

Меня вдруг пробрала дрожь. Отчего знакомая мелодия вызвала тревогу?

Я прижала медведя к груди. Вот бы вместо этого комка искусственного меха в моих объятиях оказался Калеб! Он, бедный, один в нашей квартире, еще не пришел в себя после смены часовых поясов. Наверное, от усталости даже ужин себе приготовить не смог, заказал тайскую лапшу на дом. Хочу назад, хочу заботиться о Калебе…

Я отправила ему сообщение – «добралась до Элм-Парка, люблю тебя», – но на меня тут же посыпался целый ливень вопросов: как моральное состояние Эллен? А мое собственное? Когда ему, Калебу, к нам приехать? Любой ответ был бы ложью, мои пальцы отказывались такое набирать. Я пообещала себе, что напишу Калебу утром, – уловка, которая позволит проигнорировать вопросы и просто извиниться за молчание. Скажу, что выключила телефон и легла спать. Или еще лучше – что телефон разрядился, а зарядное устройство я забыла дома.

Однажды я, возможно, перестану лгать любимому мужчине.

А пока… Пока я пренебрегла советом тети не слушать больше подкаст, подключила наушники и запустила видео.

Отрывок из расшифровки: «Пересмотр дела: убийство Чака Бурмана», серия 3: «(Не)обычные подозреваемые», 21 сентября 2015 года

Чаще всего меня спрашивают: «Поппи, если Уоррен Кейв не убивал Чака Бурмана, то кто это сделал?».

Ответа у меня нет. Хочу внести ясность: я не уверена даже в том, что Уоррен Кейв не убивал Чака Бурмана. Уоррен кажется мне искренним, но шестое чувство нельзя приравнять к доказательству. Он мог стрелять в Чака Бурмана, а мог и не стрелять. Я лишь рассматриваю все варианты.

Давайте изучим других возможных подозреваемых.

Первым на ум приходит Эндрю Кейв, отец Уоррена и муж-рогоносец Мелани. Я от многих слышала, что он узнал об измене жены в тот самый день, когда убили Чака, – вот вам и мотив. У Эндрю имеется зарегистрированное огнестрельное оружие – вот вам и доступ к оружию. Хотя баллистическая экспертиза установила, что не оно было орудием убийства. Мало того, в тот самый день – предположительно после разрыва с женой – Эндрю Кейв уехал на север, в свой родной городок в предместьях Чикаго. В местном спорт-баре Эндрю видело не меньше дюжины человек, а еще он ввязался в потасовку и в результате попал в травмпункт.

Раз мы обсуждаем супругов, скажете вы, то давайте вспомним об Эрин Бурман. Как и Эндрю Кейв, Эрин имела алиби. Она ночевала у подруги, которая восстанавливалась после стоматологической операции, и соседи подруги подтвердили, что машина Эрин простояла у дома всю ночь. В отличие от Эндрю Кейва, Эрин не подозревала об измене Чака до самой его смерти. В своих показаниях она заявила, что узнала обо всем из газет. Более того, убийство мужа явно сокрушило ее – настолько, что в конце концов она попала в секту. Да и вряд ли у Эрин хватило бы хладнокровия совершить убийство.

Хотя Чака любили и коллеги, и студенты, все же единичные конфликты случались, и они порождали недоброжелателей. Весной 2002 во время выпускного экзамена Чак поймал на списывании одну студентку и доложил об этом администрации. Девушку исключили, она оставила несколько злых голосовых сообщений на рабочем телефоне Чака. Могла ли студентка разозлиться настолько, чтобы вернуться спустя приличное время – месяцы – и убить профессора? Версия вроде бы абсурдная, однако моя первоначальная проверка этой девушки выявила засекреченное криминальное досье. Я продолжу копать, буду держать вас в курсе.

Другой переполох, уже в академических кругах, произошел за год до убийства Чака. Его коллега, профессор истории, претендовал на пожизненную должность в колледже. Чак выступил против, выдвинув следующее обоснование: соискатель опубликовал доклад, где выразил сомнительную позицию, и тем самым бросил тень на колледж. Преподаватели исторической кафедры Элм-Паркского колледжа, ни один из которых не согласился на интервью под запись, рассказали мне, что ситуация тогда сильно накалилась. Соискатель не получил должности и сразу же уволился. Насколько понимаю, сейчас он преподает в муниципальном колледже в Айове. Может ли затаенная злость такого рода стать достаточным основанием для убийства? Не знаю.

И вот вам еще одна загадка: по словам бывших коллег, в колледже ходили слухи о романах Чака со студентками и, возможно, с другими преподавателями, – но никто не смог этих слухов подтвердить. И ни единого имени никто не назвал. Если Чак и правда крутил многочисленные романы, то вел себя осмотрительно. Могла ли совершить убийство одна из любовниц? Недаром ведь говорят – в самом аду нет фурии страшнее любовницы, которую отвергли…

Глава 7

Воспоминания об убийстве отца нахлынули стремительным потоком. Тот субботний день начинался замечательно: стояла прекрасная поздняя осень. Мама уехала выхаживать подругу. Поскольку она переживала необычайно мрачный период – даже по ее стандартам, – то я радовалась, что эта вылазка предвещает улучшение. Отец был весел, гулял со мной и Лани, мы сгребали листья, играли в теннис. Ужинали заказанной пиццей. После насыщенного дня мы с сестрой устали и рано легли спать.

– Классно сегодня было, – сказала я, уютно устраиваясь под одеялом.

– Ага, – рассеянно откликнулась Лани. – Слышишь? Папа вроде бы по телефону говорит?

– По-моему, это телевизор. А что?

Лани молчала так долго, что я почти уснула. Затем послышалось:

– Джози? Можно тебе кое-что рассказать?

– Конечно.

Сестра шепотом сообщила:

– Я прочла мамин дневник.

– Как?! – Подскочив, я бросила на нее негодующий взгляд, которого та не могла увидеть в темноте. – Лани, это же личное! Мама страшно разозлится.

– Знаешь, почему личное? – Голос сестры прозвучал резковато. – Она кое-что от нас скрывает. Пишет…

– Не хочу слушать!

Мама всегда четко обозначала – ее дневники табу для всех, кроме нее самой.

– Ну и ладно! – прошипела Лани и включила фонарик.

– Лани, – возмутилась я, – иди читать вниз или еще куда-нибудь! Я устала.

– Нет, я хочу читать в кровати. Ты просто закрой глаза.

Я выразила свое недовольство громким вздохом и повернулась на другой бок, а Лани извлекла из-под матраса истерзанный томик «Дневников вампира». Она купила скандальный роман за двадцать пять центов на библиотечной распродаже, спрятав его под разрешенными «Одиссеей» и «Маленькими женщинами». Я знала, что в тайнике за раковиной в домике для игр Лани хранит «Вампира Лестата» и «Оно» Стивена Кинга. Мелькнула мысль – может, воспользоваться этим знанием и заставить сестру погасить свет? Впрочем, от усталости у меня не было сил спорить. Я закрыла глаза…

…И подскочила от испуга – мне привиделись взрывающиеся фейерверки. Я растерянно заморгала, села и посмотрела на кровать сестры. Пусто. Внизу хлопнула задняя дверь. Меня пронзил страх. Едва осмеливаясь дышать, я напряженно прислушивалась. В доме царила зловещая тишина.

Неожиданно вверх по лестнице загрохотали шаги. Я прижала одеяло к груди, почти теряя сознание от ужаса. Кто-то забрался в дом?

Дверь в комнату распахнулась, я завизжала и только потом поняла, что это всего лишь Лани.

Сестра, с мертвенно-бледным лицом и диким взглядом, неистово замахала на меня – тихо, мол, – и кинулась к окну. Прижав лоб к стеклу, вгляделась в темный двор. Негромко застонала и пробормотала что-то вроде «сначала девушка».

– Что ты сказала?! – выкрикнула я.

Лани резко развернулась – черные косы закачались, словно наэлектризованные. При виде ее лица – потемневшие васильково-синие глаза, на бледных щеках тени-впадины, подбородок выпячен, зубы стиснуты – у меня замерло сердце.

– Ты меня пугаешь, – выдавила я, так и не дождавшись ответа. – Что случилось? Разбудить папу?

– Папа умер, – просипела она.

Я в изумлении уставилась на сестру. Умер? Внутри все оборвалось, но в горле зародился неуместный смех. Наш отец – наш сильный, энергичный отец, мужчина, который сегодня загонял нас на теннисном корте до изнеможения, – не мог умереть. Глупости!

– Что-о?

– Он умер, – дрожащим голосом повторила она.

– Нет, – заявила я, выбираясь из постели. – Нет, неправда. Пойдем вниз и…

– Стой! – взвизгнула Лани и, подскочив, схватила мою руку, впилась ногтями в кожу.

Я едва это заметила – настолько потряс меня неприкрытый ужас сестры. Она, самый бесстрашный человек из всех моих знакомых, была вне себя от испуга.

– Вниз нельзя. – Лани еще сильнее стиснула мою руку.

Я тупо кивнула.

– Лучше помоги, – скомандовала она и принялась стаскивать к двери пластмассовые ящики из-под молока, в которых мы хранили вещи. Она ставила ящики друг на друга перед дверью, а из них сыпались книги и спортивный инвентарь. – Давай. Помогай. Пожалуйста. Пока…

Я вздрогнула от зловещего «пока» и начала машинально хватать все подряд и складывать на баррикаду.

– Пока что? В доме кто-то чужой?

Лани передернулась и пробормотала что-то неразборчивое.

– Скажи! – в отчаянии попросила я, цепляясь за ее руку. – Что случилось? Папа правда?.. И почему ты такая потная?

– Пусти! – прошептала Лани и грубо меня оттолкнула.

Я споткнулась о книгу на полу, ударилась головой о кровать. Из глаз посыпались искры. Вскрикнув от боли, я прижала ладонь к голове.

– Заткнись, – яростно прошипела сестра. – Заткнись!

Я поднесла руки ко рту, чтобы удержать невольные всхлипы.

– В доме кто-то чужой?

Лани затащила меня в стенной шкаф и захлопнула за нами дверцу. Мы сидели на полу в кромешной тьме, жались друг к другу и напряженно вслушивались, но все звуки заглушал грохот наших сердец.

– В доме кто-то есть. – Я больше не спрашивала. – Лани, надо позвонить в полицию.

– Нет, – услышала я свирепый шепот. – Нельзя.

– Но…

– Нет! – Она так сильно стиснула мою руку, что едва не сломала ее.

– Почему? Что случилось?

– Папа, – сбивчиво заговорила Лани. – Я должна была… Не должна была… Надо тебе рассказать.

– Что рассказать? Что произошло?

– Внизу. Папа. Я не должна была… – Она осеклась. – Это я виновата.

– Лани? – шепнула я, душа ушла в пятки.

– Господи, Джози, – заскулила Лани. – Нам всем хана.

* * *

Беспокойный сон наконец пришел около пяти утра, да и то лишь на час – я проснулась внезапно, в панике от того, что на церемонии прощания я встречусь со множеством людей. Я прекрасно знала, сколько разговоров ходило в свое время вокруг моей семьи, и представляла, как подкаст и смерть мамы вдохнули новую жизнь в старые слухи и взвинтили всеобщий интерес. Я натянула одеяло на голову – укрылась от надвигающегося утра – и, видимо, вновь уснула, потому что в следующее мгновение уже был полдень, и Эллен стаскивала с меня одеяло.

– Вставай! – командовала она, хлопая в ладоши. – Семейное прощание начнется через тридцать минут.

Я с пораженным видом села в кровати.

– Клянусь, я ставила будильник.

– Ты или забыла его поставить, или выключила. Одно из двух. Времени на официальное расследование нет. Давай в душ.

Я послушно свесила ноги с кровати и замерла от накатившей вдруг тошноты. Сжала виски.

– Ой. Кажется, я заболела.

– Видишь под ногтями черную краску для волос? – Эллен сунула руку мне под нос. – Я выгляжу как трагическое дитя-эмо. Не зря же я испортила хороший маникюр! Вставай.

– Я встаю. Только… о-ой.

– Послушай. – Сбавив обороты, Эллен села на кровать. – Я согласна. Ужасно. По многим причинам. Но мы должны пойти на прощание.

Грудь стиснуло, глаза защипало от слез, и я вдруг с изумлением поняла – это не болезнь, это горе.

– Вряд ли мама хотела бы, чтобы мы собрались почтить ее память в каком-то мрачном похоронном бюро, – всхлипнула я. – Она бы предпочла видеть нас на улице, в лучах солнышка и все такое…

– Знаю, золотко. – Эллен обняла меня за плечи, привлекла к себе. – Только похоронные ритуалы предназначены не для мертвых. Они для живых. Для моей мамы.

С внезапной острой болью я вспомнила мучительную тоску в тетиных глазах. Я ведь уже приехала в Элм-Парк, нет смысла избегать прощания.

– Ты права.

– Ну конечно. – Эллен шутливо меня оттолкнула. – А ну, быстро в душ. От тебя пахнет.

* * *

Я вышла свежая и пахнущая гораздо лучше – и обнаружила, что тетя с Эллен уже отправились в погребальную контору. Они оставили дома Питера и его дочерей, приехавших утром из Чикаго. Софи – девушка лет девятнадцати, с волосами настолько яркого рыжего цвета, что он просто не мог быть натуральным, – гладила для меня незнакомое черное платье.

– Это не мое, – безразлично сказала я.

Она ослепительно улыбнулась.

– Эллен решила, что ты захочешь его надеть.

Я кивнула, с готовностью переложив ответственность за свой внешний вид на кузину. И почти не удивилась предложению Изабеллы – старшей сестры, той самой, которая хотела жить с парнем, – нанести мне макияж.

– Погоди, – попросила я, когда она взяла тушь. – Давай ресницы не красить. Я начну плакать, и тушь потечет.

– Прости. – Изабелла виновато улыбнулась. – Эллен велела обязательно накрасить. Сказала – цитирую: «Люди ждут вещественных доказательств горя».

– Она обо всем подумала, да?

– Эллен всегда обо всем думает, – сказал Питер, подавая мне стакан с виски.

Это было самой лучшей помощью. Я осушила стакан в два глотка; на языке осел горький дубовый вкус, вкус страха.

* * *

Мы остановились на красный сигнал светофора, и Питер начал переключать каналы радио. На несколько секунд машину заполнила песня «Dire Straits». Меня пронзило острое воспоминание, как мама, одна, танцевала под эту самую музыку, и я поняла, что совершила ошибку. Всю ночь я, как одержимая, размышляла о смерти отца, а нужно было думать о маме. В конце концов, если верить статистике на сайте «Пересмотра», смертью моего отца сейчас поглощены более пяти миллионов человек. А мама? Кто-то же должен вспоминать о ней!

Более того, о ней должны вспоминать так, как она того заслуживает. Фанаты Поппи Парнелл знают маму лишь как пассивную жертву; воспринимают ее обманутой женой, убитой горем вдовой, женщиной, которую уничтожили внутренние демоны. Фанатам невдомек, что она была умной, не прекращала развиваться, даже бросив из-за беременности колледж. Идея нашего с Лани домашнего обучения принадлежала именно маме – идея, которую папа поначалу воспринял в штыки: мол, маме такое не по плечу, это тяжкий труд. Однако она подходила к новой обязанности серьезно, заказывала учебники и практические пособия, составляла план уроков. Даже под конец, когда плохое настроение находило на маму все чаще и длилось все дольше, она оставалась непреклонной в отношении нашего обучения. Не жалея сил, делилась знаниями с дочерьми.

Точно так же фанатам невдомек, что у нее был красивый певческий голос, что мама любила рисовать и как-то раз выходила птицу со сломанным крылом. Они не знают, как она придумывала другой конец сказкам – берегла нас с Лани. Страшный серый волк в мамином исполнении не проглатывал бабушку, а запихивал ее в чулан.

Да, у нее были проблемы, причем были всегда. Порой она относилась к нам странно, не разговаривала с папой и обращалась со мной и Лани так, словно мы еще малышки. Временами по нескольку дней не выходила из своей комнаты, иногда из всей одежды признавала лишь тонкую ночную рубашку в цветочек. Однако не это определяло маму. Она была доброй и ласковой, и мы ее любили.

Я любила маму, несомненно, – и так же несомненно ненавидела. Она сознательно бросила нас дважды: первый раз, когда уехала в Калифорнию; второй – когда покинула этот уровень бытия. Я должна попрощаться с телом, в котором больше нет мамы.

Должна произнести прощальные слова, которых не произнесла она.

* * *

Двадцать минут спустя мы вышли из машины, Питер предложил мне руку, я оперлась на нее, хотя и не нуждалась в поддержке. Похоронное бюро не выглядело страшным: обычное одноэтажное кирпичное здание с маленьким бетонным крыльцом и узорчатым портиком. Если бы не местоположение – по одну сторону «Ногти номер один», по другую «Пицца Мерля» – и не крошечная вывеска «Похоронное бюро Вильгельма», здание вполне могло бы быть жилым домом. Вестибюль, в котором сильно пахло цветочным освежителем воздуха, оказался куда вычурнее: обои в золотую и кремовую полоску, толстый ковер с красно-кремовым цветочным орнаментом. В другом конце помещения перед гигантским зеркалом в позолоченной оправе возвышалась огромная цветочная композиция. Я мельком увидела свое отражение, удивилась собственному спокойному виду – и совсем не удивилась тому, что Эллен оказалась права насчет цвета волос. Еще бы.

Возле открытой двери слева висела латунная пластинка с маминым именем. «Эрин Э. (Блейк) Бурман» было выгравировано маленькими помпезными буквами; они совершенно не вязались с тем, что выбрала бы для себя моя воздушная мама, и я с трудом подавила неуместный смех. Питер решил, будто я сдерживаю слезы, и, утешая, приобнял за плечи.

Впереди сверкнуло, и до меня вдруг дошло, что это луч света отразился от гроба – маминого гроба, в котором лежало ее тело. Смех превратился в ком в горле. Я окаменела, не в силах идти дальше. Начали прибывать остальные скорбящие (или, скорее всего, зеваки – трагедия притягивает ужасных людей, как мед притягивает мух). Я отчетливо понимала, что пора переходить к самой страшной части действа – к части, где я смотрю на бездыханное мамино тело. Однако не могла пошевелиться.

– Держись, – шепнула материализовавшаяся рядом Эллен. – Ты справишься.

– Не могу. – Паника разливалась в груди горячей волной.

– Можешь, – заверила кузина, и ее голос прозвучал спокойно и уверенно, как всегда. – Пойдем. Я с тобой.

Я вцепилась в руку Эллен, словно в единственную соломинку в суровом темном океане, и сделала несколько неверных шагов. Взгляд отчаянно метался по сторонам, куда угодно, лишь бы не на гроб: на тетю, беседующую с преподобным Гловером (он заметно похудел и усох с нашей последней встречи); на Изабеллу и Софи, которые видели только свои обожаемые айфоны; на группку полных женщин в черных платьях у дальней стены. И вот я уже стою возле отполированного гроба, сердце готово выпрыгнуть из груди. Я заставила себя посмотреть вниз, сначала повернула голову, затем опустила глаза.

Лицо выглядело таким же, каким я помнила его с детства, – и все же совершенно другим. Черты похожи, но словно отлиты из пластика. Некогда роскошные волосы острижены и испещрены белыми прядями. Перед глазами все поплыло.

Я вырвала руку у Эллен и на ватных ногах двинулась к выходу. Кузина шагнула за мной, но я отмахнулась.

– Я в порядке, – солгала, с трудом ворочая неповоротливым языком.

Это тело – не моя мама.

Оно не может быть моей мамой.

* * *

Я пробралась сквозь толпу в вестибюле, ни разу не подняв головы, чтобы случайно не встретиться ни с кем взглядом. Дошла до женской уборной, ввалилась внутрь и нависла над раковиной, крепко ухватившись за прохладный фарфор. Тактильное ощущение раковины дало хоть какое-то чувство опоры, и я несколько раз глубоко прерывисто вздохнула.

Как только я думала – все, отпустило, можно выходить из туалета, – откуда-то из глубины вскипало бессмысленное: «Это не мама», и я вновь начинала задыхаться. Я оказалась не готова к чувствам, нахлынувшим при виде мертвого маминого тела, к утрате почвы под ногами, к боли и сожалениям. Я мучительно распадалась на части – и не могла дышать.

Сзади, в кабинке, спустили воду. Я выпрямилась, посмотрела на свое отражение и вытерла пальцами потекшую тушь.

Я все еще смотрела в зеркало, когда женщина вышла из кабинки. Наши глаза встретились, расширились. Мы обе ахнули.

– Джози, – проговорила сестра дрожащим голосом. – Замечательно выглядишь.

– Ты тоже, – машинально ответила я.

И это было правдой. Лани выглядела лучше, чем я ожидала, лучше меня. Она набрала вес, но не много – как раз столько, чтобы утратить истощенный вид. Теперь сестра носила очень короткую стрижку – стильную и красивую, а не то безобразие, которое сотворила со своими волосами я, – и ненавязчивый макияж, нанесенный с удивительным вкусом. Я подметила и хорошо сшитую одежду, и туфельки на невысоком каблуке-рюмочке, и бледно-розовую помаду – и еще то, что Лани переминалась с одной ноги на другую и ковыряла кожу возле ногтя с маникюром. Уголки губ у сестры подергивались, взгляд перебегал с меня на двери. Если бы она не выглядела так хорошо, я бы решила, что Лани под кайфом.

Она вновь посмотрела на двери.

– Ты только что вошла?

– Да, пару минут назад.

– Давно приехала в город?

– Вчера днем.

– Ты собиралась мне позвонить?

– Я не знала, что ты живешь здесь, – ответила я, проигнорировав ее вопрос.

Лани чуть прищурилась.

– Не знала?

Я вскинула ладонь, чтобы предотвратить дальнейшие расспросы.

– Давай не сейчас?

Лицо у нее смягчилось, она подалась вперед, словно захотела коснуться меня, – но не коснулась, опустила руку.

– Хорошо. Ты уже… видела тело?

Я вновь задохнулась.

– Недолго.

Я ощутила соленый вкус и поняла, что по щекам бегут слезы. Накатила злость. Это она вечно теряет контроль, не может держать себя в руках. А я – спокойная, я умею укрощать чувства. По крайней мере, так должно быть.

– Я ее еще не видела, – тихонько сказала Лани, утирая мои слезы мягкими пальцами. – Боюсь.

– Это ужас, – предупредила я. – Я пойду с тобой. Если хочешь.

– Пожалуйста, – кивнула она и взяла меня за руку.

Хотя мы не виделись много лет и не дружили целую вечность, ладонь сестры легла в мою ладонь, как родная. Мы вышли из уборной, держась за руки и позабыв о вражде.

Длилось это лишь до тех пор, пока за нами не закрылась дверь туалета – и мы не увидели единственного человека, который мог развести нас вновь.

Адам практически не изменился. Волосы остались золотистыми, глаза орехово-карими, а фигура долговязой. Он по-прежнему выглядел, как Адам, и только одного этого факта хватило, чтобы вонзить мне в сердце ледяное копье. Я невольно бросила руку сестры.

Глаза у Адама расширились, он выдохнул:

– Джози…

Пульс немедленно участился, словно кто-то нажал кнопку ускорителя, и не успела я даже понять причину или отругать себя за волнение, как увидела ее.

Лет семи-восьми, не больше, она стояла рядом с Адамом и смотрела вниз, на маленький планшет. Лица я не видела, но и без того было понятно, кто передо мной, – по характерному облаку черных волос.

Ощутив мой взгляд, девочка подняла огромные, как блюдца, светло-голубые глаза. Темные тонкие брови озадаченно нахмурились, и она дернула Адама за руку.

– Пап, – громко прошептала малышка, – почему эта тетя совсем как мама?

В глазах потемнело, колени подкосились. Я отпрянула, не в силах отвести взгляд от девочки, которая неотрывно смотрела на меня. Лани протянула руку, но я ее оттолкнула. Бросилась прочь.

Я петляла в толпе и слышала, как Лани с Адамом зовут меня. Предательский хор.

Бред. Все бред. Я больно ущипнула себя за локоть. Еще раз. Стиснула зубы и сжала нежную кожу изо всех сил. Это точно сон. Другое объяснение исключено. Мама не могла умереть – не могла, пока я не попрошу у нее прощения. За то, что была не слишком хорошей дочерью; за то, что не уберегла папу; за то, что не сумела помочь, когда она в нас нуждалась. Мама не могла умереть, страшная смерть папы не могла стать темой развлекательного шоу и увлечь собой всю страну, а моя сестра не могла завести ребенка с мужчиной, который был моей первой любовью.

Пост из «Твиттера», опубликовано 23 сентября 2015