Текст книги "Зеленоглазка"

Мне на всю жизнь запомнился вечер, когда Ларри вернулся из своей первой поездки в Мельбурн. Такой радости и веселья не было потом уже никогда. В ту пору в нашу жизнь еще не ворвалась та самая разрушительная сила, которая впоследствии развела всех в разные стороны, а некоторых ввергла в тяжелые испытания.

Тогда наш смех был еще беззаботным и легким, а лица в отблесках костра светились дерзостью и жизнелюбием. Кажется, у нас в лагере собралось пол-Эврики – и все благодаря гостеприимству Кейт, которая привечала всякого, кто только решил заглянуть на огонек, услышав веселые голоса и звуки скрипки Джимми О'Рурке. Дэн очень гордился своими сыновьями и даже немного хвастался, когда выпивал, но никто не был на него за это в обиде. Он испытывал благоговейный трепет перед Ларри, ставшим практически главой этой большой семьи, и главное, никто не собирался оспаривать его лидерство. Кейт была счастлива видеть столько гостей у своего костра – для каждого нашлись и сидр, и виски, и ветчина. Она выглядела необычайно прекрасной в шелковом платье сливового цвета, которое было слишком шикарно даже для дублинской таверны.

Адам сидел по другую сторону костра, и я бросала в его сторону частые взгляды. От его серьезности не осталось и следа, и он от души смеялся вместе со всеми, как будто жил здесь уже давно. Рядом с ним сидел его кузен, Том Лангли, которого он нашел в баре одного из отелей. В честь такого случая кузен приоделся в шелковый галстук и жилетку, а также в прекрасные ботинки из мягкой кожи – самые лучшие из тех, что я когда-либо видела. Они не были похожи – Адам и Том. В результате различных браков кровь их общих предков смешалась у каждого по-своему. Темноволосый и кареглазый Том был красив более традиционной красотой, чем Адам. Ему исполнился двадцать один год, и по виду он был еще совсем мальчик, хотя и демонстрировал прекрасные, изысканные манеры. По акценту я могла бы причислить его к богатой клиентуре магазина в Лондоне – вероятно, он закончил хорошую английскую школу. В общем, если выражаться языком здешних старателей, он был «важной шишкой». Но несмотря на это, он с огромным удовольствием встретил наш скромный прием. Я обратила внимание, что он почти не отрывает взгляда от Розы. И Роза, в свою очередь, изучающе разглядывая Тома Лангли, нашла его весьма привлекательным и теперь повела игру на два фронта, в которой изрядно преуспела. Возможно, она собиралась лишь слегка подразнить Тома, чтобы показать Адаму силу своей власти, но Том сразу же попался так крепко, что теперь от него было уже трудно избавиться.

И тут я услышала, как Кон, наклонившись почти к самому моему лицу, прошептал:

– Эмми, ты такая красивая!

Наверное, он был прав. Я действительно прекрасно выглядела в тот вечер – меня необыкновенно красили зеленый шелк и игравший на щеках румянец.

Мы танцевали, насколько это было возможно на неровной земле Балларата. Я танцевала с Пэтом – у нас хорошо получалось. Здесь, среди шахт Эврики, не требовалось в совершенстве уметь танцевать. Единственное, что было необходимо – это иметь проворные ноги, а уж на это мне было грех жаловаться. Но все же самой популярной танцевальной парой были Роза и Адам.

Потом мы пели, сидя у жаркого костра, все те ностальгические песни, которые так любят петь иммигранты, а кроме них, еще местные шутливые баллады и песенки, родившиеся здесь, за время короткой истории приисков Балларата. Они звучали примерно так:

 
Мы долго ехали в Джилонг,
А после – в Балларат.
Одних из нас тут черти ждут,
Других же – райский сад.
 

А может, надо в Бендиго…

Ну и так далее. А после Роза пела одна. Она исполняла старые добрые песенки о любви и военных подвигах, которые собравшиеся, в основном ирландцы, слушали со страстным вниманием.

– «Один менестрель на войну пошел…» – пела она. И я видела, как у некоторых мужчин на глаза наворачивались слезы и они украдкой вытирали их, умоляя Розу спеть еще и еще. В тот вечер все наши соседи по Эврике готовы были простить Розе ее высокомерие и надменность по отношению к другим людям. Лицо ее было озарено каким-то ласковым светом, а в красоте не осталось и следа от обычной кичливой гордости. Она полностью завладела вниманием слушателей, которые готовы были боготворить ее от нахлынувшего восторга.

– На всем белом свете нет краше земли, – выводил ее голос.

И именно в ту ночь в нее влюбился Том Лангли, да и Адам, я думаю, тоже.

Глава четвертая

Австралийская весна уже готова была отступить перед грядущим летом. В потаенных, укромных уголках кустарника, там, где палаточный город еще не успел безжалостным лезвием вспороть землю и вытащить наружу ее внутренности, никому не видимые, расцветали и блекли дикие цветы. Иногда ветер доносил слабый запах мимоз и бороний, но это случалось редко, так что обычно в кустарнике господствовал стойкий запах людей. На эвкалиптах снова менялись листья – рядом с серыми лоскутками старых появились крохотные красные язычки новых. Полоска гор вдалеке в любое время года оставалась голубоватой. Весь городок покрылся тонким слоем пыли; она доставала даже до верхушек деревьев, отчего они гнулись и болтались на ветру, как мочалки. Далеко от города, в самой гуще первозданных деревьев сидели спокойные и неторопливые коалы и, лениво прислушиваясь к доносящимся из города звукам, беспрерывно жевали эвкалиптовые листья, к сожалению, не столь же сочные, как месяц назад. Огромные кенгуру, поедающие остроконечные травы на склонах гор, тоже узнавали присутствие человека – по доносящимся звукам голосов и выстрелов и даже по хрусту веток у него под ботинками. Тогда они стремительно бросались под прикрытие кустарника, вздымая клубы пыли непомерными задними лапами. В общем, лето обещало быть сухим – это сказал бы любой, кто прожил здесь хотя бы один год, то есть по-здешнему – двадцать календарных месяцев.

Работать в шахтах становилось все труднее – было жарко и не хватало воздуха, а добытое золото по-прежнему лишь покрывало ежедневные расходы. Магвайры не могли похвастаться большим запасом терпения, кроме того, тяжелая монотонная работа постепенно делала свое дело – они начали падать духом. Пэт разочаровался в работе на прииске по сравнению с добычей золота, у Ларри дела шли куда быстрее. Пэт поговаривал даже, не перейти ли им на Александр-хилл. Но пока это были только разговоры.

Заведенный порядок нашей жизни состоял из поворотных моментов – дней отъезда и возвращения Ларри. Адам все время ездил вместе с ним. В Балларате были благодатные условия для сбыта товара – здешний рынок без разбора поглощал все, чего бы они там ни навезли в своих повозках. Однако из-за плохой дороги и постоянной угрозы нападения разбойников перевозки стоили недешево. Да и дорога отнимала много времени – поездка до Мельбурна и обратно, что составляло более ста пятидесяти миль, продолжалась от семи до десяти дней, в зависимости от того, сколько они стояли в Мельбурне.

– Если в Балларате не кончится золото, – говорил Ларри, – мы успеем разбогатеть.

Но за его словами стояло и другое – если они с Адамом выдержат ежедневную тряску в дороге, бессонные дни и ночи разгрузки товара в Мельбурне, вот тогда они и разбогатеют. Ну и конечно, если не кончится золото.

Некоторые начинали сомневаться в том, что оно еще осталось. Броских самородков давно уже никто не находил; шахты становились все глубже, и теперь небольшим кучкам людей было не справиться с работой на них. Кое-где уже свирепствовала бедность. А тут как раз подоспело повышение платы за лицензию, а вместе с ним – ужесточение методов борьбы с неплательщиками. Теперь ненавистные выкрики: «Фараоны! Фараоны!» – стали раздаваться все чаще, и все чаще применялась грубая сила и угроза расправы. Люди начали собираться в небольшие отряды для борьбы с несправедливостью; появились разговоры об отправке специальной делегации в Мельбурн, к самому губернатору – сэру Чарльзу Готхэму. Из толпы выделились лидеры движения. Пэт посещал каждое сборище и вдобавок прихватывал с собой Сина. Теперь они отсутствовали в лагере до позднего вечера.

– Ищут себе приключений, – говорила про них Кейт, – они вечно ищут себе приключений…

Но их приключения не шли ни в какое сравнение с моими – о них по крайней мере можно было говорить вслух. Свою же заботу мне приходилось носить в себе, и только Ларри был в курсе дела. Давно, еще когда он вернулся из первой поездки, как-то ранним утром он застал меня в лагере одну и показал мне мельбурнскую газету «Аргус» двухнедельной давности. В самом низу одной из страниц я обнаружила крохотную заметку, от которой у меня похолодело все внутри: «…таверна «Арсенал старателя»… обнаружено тело владельца Вильяма Гриббона. Полиция ведет дознание…»

Не в силах выговорить ни слова, я посмотрела на него, в надежде, что он первым начнет разговор. Протянув руку, он взял у меня газету и бросил ее в костер.

– Я не собираюсь ни о чем тебя спрашивать, – сказал он.

Я замотала головой.

– Все было совсем не так…

Ларри кивнул.

– Я тебе верю, – сказал он.

И больше он меня ни о чем не спрашивал. Приехав из Мельбурна, он был более осведомлен обо мне, чем в день заключения нашего договора. Но к этому времени я уже прочно утвердила свои позиции. Теперь я считалась членом их семьи; я понимала это, и он понимал тоже. Я оказалась словно внутри крепости, войти в которую означало получить надежную защиту и одновременно стать таким же бойцом, готовым в любой момент бороться за ее интересы. Во всяком случае, я сделала бы все, что от меня потребовалось, для любого из Магвайров.

До нас доносился голос Кейт, которая одевалась и говорила о чем-то с Дэном. На Эврике уже начиналось пробуждение. Ларри тихо сказал мне:

– Они ищут в Мельбурне, а не в Балларате. Помни об этом и не волнуйся.

Больше он никогда не говорил со мной об «Арсенале старателя». Разве что случайно, сидя у вечернего костра, я ловила на себе его взгляд – в нем были удивление и немой вопрос. Но вслух он его не высказывал.

Каждый день я по нескольку часов работала в магазине Бена Сампсона на Главной улице, даже если Ларри с Адамом были в отъезде. Я прикрепляла ярлыки к товарам, вела учетные книги, а при необходимости помогала торговать. Я привыкла к Бену Сампсону и в какой-то мере сумела его полюбить – это был кудрявый пожилой мужчина с поседевшими усами, выходец из Иллинойса и, как он любил говорить, «из прилегающих к нему западных районов»; именно тогда я поняла, что колкости, которыми он порой меня осыпает, относятся не только ко мне – так он обычно обращается со всеми, кто ему нравится. Бен Сампсон любил выпить, и поэтому мое присутствие в магазине позволяло ему лишний раз посидеть в баре.

– У нее счастливая рука, – сказал он Ларри, когда тот попытался отговорить его от сложившейся привычки оставлять магазин на меня. – Из всех, кто у меня работал, только она – настоящий прирожденный содержатель магазина. Пусть работает.

Меня это вполне устраивало, а все деньги, которые мне платил Бен Сампсон, я отдавала Кейт. Это была не Бог весть какая сумма, но благодаря ей я каждое утро просыпалась с ощущением радости. Еще со времен работы у Элиу Пирсона я мечтала о независимости. Теперь я вела магазинные дела по своему усмотрению и сама заказывала те товары, которые, по моему мнению, хорошо продавались. Я завела систему специальных заказов на предметы роскоши для некоторых старателей, на различные дамские штучки, о существовании которых не догадывался ни один мужчина. Люди шли ко мне, зная, что я готова выполнить любые их желания; тщательным образом я записывала каждую мелочь, и так же тщательно Ларри и Адам выискивали ее в Мельбурне. Конечно, это стоило лишнего времени, но магазин Бена Сампсона на Главной улице сразу начал набирать обороты, завоевав репутацию места, где можно рассчитывать на хорошее обслуживание.

Как-то раз Роза попыталась помочь мне в работе, хотя прекрасно знала, что Бен Сампсон был против. Она моментально потеряла терпение, столкнувшись с тем, что женщины могут полчаса выбирать какую-нибудь ерунду стоимостью в пару шиллингов. Вид у нее был такой, что люди, плохо выговаривающие слова, вообще старались не подходить к ней. Я пришла к выводу, что, как ни странно, бывают случаи, когда красота только вредит. В довершение всего, она напутала что-то со сдачей, и мне пришлось потом два дня приводить все в порядок. Конечно, она не стала дожидаться, пока Бен выставит ее за дверь.

– И как ты это выносишь? – сказала она мне. – Все эти женщины, которые сначала перещупают половину вещей на полках, а потом купят лишь какой-нибудь жалкий пакетик чая… А мужчины? Стоят, как неотесанные болваны, и считают ворон.

Я пожала плечами.

– А какое у них еще развлечение? Пусть пока приходят поглазеть, потом, глядишь, появятся денежки, вот тогда придут и купят.

Словом, мне неплохо работалось у Сампсона. Если бы только не постоянные мысли об «Аргусе» и Вилли Гриббоне!

Однако, кроме работы, в моей жизни было и кое-что другое, и это другое отнимало у меня гораздо больше сил. Что может быть ужаснее, чем любить человека, который даже не смотрит в твою сторону, а если и смотрит, то видит в тебе только хорошего преданного друга! Так было у нас с Адамом. Я ничего не могла поделать со своей любовью. Я уговаривала себя быть благоразумной и смотреть правде в глаза, но разве можно остановить любовь насильно? Со мной это случилось в первый раз, и теперь я поняла, что разум здесь вообще ни при чем. Любовь никогда не бывает благоразумной.

Думаю, если б не Роза, он бы меня заметил, но она к тому же сама влюбилась в него. Роза была из тех, кто способен проявлять жестокое безразличие к тем, кто им неинтересен, но уж если такой человек полюбит, то его словно бы подменяют. Куда девались все эти ее наивные мечты о богатом муже! Теперь смысл ее жизни состоял в том, чтобы обратить на себя внимание Адама и чтобы это внимание ей не пришлось ни с кем делить. В том, что он полюбит ее, она нисколько не сомневалась, – если не сейчас, то очень скоро. А с чего было ей сомневаться? Еще никогда не случалось, чтобы она заприметила кого-нибудь и он не ответил ей взаимностью, а то, что она заприметила Адама, было совершенно очевидно.

Она жила от одного его приезда из Мельбурна до другого, и не замечала, что то же самое творится со мной. Она была целиком поглощена своей собственной любовью, поэтому ничьей другой она просто не хотела видеть. Наверное, это был не худший вариант. Лучше бы это продолжалось подольше, по крайней мере это отдалило бы ту боль, которую пришлось нам впоследствии испытать.

Но все это ни в коей мере не означало, что я сложила оружие, перестав бороться за Адама. Может быть, мое скромное оружие просто уступало арсеналу Розы. Я много работала, демонстрируя свои немногочисленные умения и навыки, но понимала, что мужчина сначала обратит внимание на то, что было у Розы, а потом уже на все остальное. И никакие добродетели тут не помогут. Конечно, жизнь с Магвайрами в Балларате пошла мне на пользу – появился румянец на щеках, слегка округлились формы, но все же лицо, которое смотрело на меня из маленького зеркала, висящего в палатке, было неспособно отвлечь внимания Адама от Розы.

В нашу жизнь вошел и кузен Адама – Том Лангли. Причиной тому, естественно, тоже была она. Никому и в голову не приходило ставить под сомнение его любовь к ней. Это было видно невооруженным глазом. Каждый вечер он приходил в наш лагерь и всегда с каким-нибудь подарком – не лично для Розы, а для всех нас. Странно и грустно было видеть усилия этого человека, пытающегося купить наше расположение с помощью виски и нехитрых деликатесов из магазина на Главной улице. Слабый, неуверенный в себе, он страстно желал одного – завоевать любовь Розы. Он не хотел больше ничего в этой жизни, да и не замечал.

Теперь он носил, как и все на приисках, молескиновые брюки и рубашку из фланели. Я даже заметила у него на руках свежие мозоли – свидетельство того, что он не сидел сложа руки, а, как подобает старателю, пытался добыть себе деньги с помощью кирки. Правда, для него это было только игра. Все знали, что, несмотря на ссору с отцом, после которой он и оказался на приисках, он продолжал ежемесячно получать от него деньги. Так что вся эта демонстрация трудовых мозолей выглядела смешно и неубедительно.

Теперь нам была известна его история. Естественно, нося такую фамилию, как Лангли, было невозможно остаться в колонии незамеченным, и, конечно же, нашлись старожилы из тех, что смогли бы рассказать о подробностях его жизни даже лучше, чем он сам. Лангли был владельцем знаменитого на всю колонию состояния, об истоках которого ходили легенды.

– Все дело в овцах. Он был первым, кто завез в Викторию мериносов и расселил их, начиная со своей «Бухты надежды» и вплоть до этих мест. В течение десяти лет он отвоевывал у колониального министра в Лондоне двести акров земли. В конце концов он купил их, заплатив по два шиллинга за акр, а некоторые поговаривают, что он просто украл их. Как бы там ни было, у него самый большой экспорт шерсти во всей стране, – рассказывали одни.

Другие считали, что большую часть состояния он нажил, занимаясь торговлей.

– Он застал еще самое начало в Мельбурне, когда Годдл проводил землемерные работы, а потом приступил к распродаже первых улиц. Говорят, у него есть кварталы на Элизабет-стрит и Коллинз-стрит. В те времена на пять фунтов можно было накупить столько земли… Теперь у него там огромный магазин, куча лавок. Все, кто проезжает, сразу видят рекламу «Магазины Лангли».

Мы не видели такой рекламы, но не перебивали рассказчика. Только спросили:

– А Что он за человек – отец Тома Лангли? Один из любителей посплетничать о Лангли пожал плечами.

– Ну, откуда нам знать? Не станет же он путаться с такими, как мы. – Он шумно втянул в себя дым из трубки и продолжал: – Я слышал, в Англии он был фермером, хотя и дворянского звания. Сюда приехал, захватив в собой тридцать помощников. Сначала попытался прикупить угодья на Земле Ван-Дьемена, но там все лучшее было уже распродано, поэтому он осел здесь – на нетронутой тогда земле, где правительство не разрешило селиться еще никому. Он утверждал, что был первым в колонии фермером. Сына и дочь он отправил в Англию учиться. Ну какое образование они бы здесь получили? Дочь его вышла замуж за титулованного англичанина. Говорят, она успела побыть замужем всего год, а потом сбежала обратно к отцу. Детки пошли явно не в него. Ему приходится говорить им, что делать, а они только слушаются. То, что Том сейчас на прииске, – тоже воля отца, но это, кажется, ненадолго. Дело в том, что у парня были какие-то неприятности с девицей, которая прислуживала у них в доме. Будто бы он хотел на ней жениться, а старик ее выгнал… даже отправил назад в Англию. Он всегда добивается, чего хочет.

– Что-то от Тома он ничего не добился.

– Еще добьется. Он же посылает ему деньги? Если уж кто привык к этим бумажкам, так потом ничем его не отвадишь.

Мне это показалось странным.

– Но почему, почему он хочет вернуть его, если они поссорились?

– Что поделаешь – родная кровь. Дела у него идут хорошо. А вот женился он поздно. У него только двое детей, а теперь вот дочь ушла от мужа. Живет с отцом и, кажется, не собирается возвращаться к этому своему титулованному мужу. Внуков нет… Том – его единственный наследник. На месте Лангли любой беспокоился бы, имей он такое состояние.

Получилось, что рассказывали нам о Томе Лангли, а услышали мы скорее историю его отца. Том прятался за спиной Джона Лангли, словно в тени могучего дуба, и с его стороны было глупо скрывать это. Мог бы и не показывать нам свои едва тронутые киркой руки и не делать вид, что он целый день проторчал на шахте.

Нам рассказывали о Джоне Лангли и еще кое-что.

– Из Англии он привез породистых лошадей. Его агент и сейчас поставляет их ему. У него лучшие лошади во всей колонии. Если вам попадется на глаза какая-нибудь приличная лошаденка – будьте уверены, что она вышла из конюшен Лангли.

Таков был мир Тома – породистые лошади, светское общество. У нашего костра он чувствовал себя не в своей тарелке, но все равно приходил туда, и не только из-за Розы. Видя его стремление быть с нами, мы при всем желании не могли отказать ему в гостеприимстве. Он с такой жадностью слушал нашу обычную семейную болтовню, как будто никогда раньше не сталкивался с подобными разговорами. А Магвайры были не из тех, кто мог бы дать ему от ворот поворот.

Хотя, я думаю, частенько им этого хотелось. Иногда он приходил, принося с собой неприятный запах виски. Согласитесь, есть разница между тем, кто выпил после долгого рабочего дня, и тем, кто часами просиживает в баре. Возможно, Том не уступал Магвайрам по росту и ширине плеч, но вот что касается остального… Нам было жаль его, если, конечно, жалость уместна по отношению к сыну богача. И мы не гнали его.

Когда отсутствовал Адам, Роза отчасти привечала Тома. Не хочется думать, что ее жестокость была умышленной. Просто она была глупа и беспечна; ей нужно было перед кем-то выражать себя, а Том с его мягкими манерами и нежным голосом как нельзя лучше подходил для этого. Каждый вечер она наряжалась, ожидая его прихода, и он приходил. Он вносил разнообразие в долгие, изнурительные от жары дни ожидания Адама; его можно было также использовать, чтобы вызвать у Адама ревность. И никогда ей не приходило в голову, что при этом происходит с самим Томом. Разыгрывая свои дурацкие спектакли, она совершенно не думала о последствиях.

Что касается Адама, про него было ничего не известно. Он все время помалкивал. Он мог часами не произносить ни слова – только хмурился и молчал. Часто он занимался резьбой по дереву и, сидя у костра вместе с нами, вытачивал небольшие фигурки. У его ног вырастала кучка стружек, а руки ловко превращали деревянный брусок в какую-нибудь игрушку. Он вырезал разных зверюшек для Кона, длинную цепь с деревянными звеньями. Для дочурки Мэри Хили, Эйлин, он сделал красивую куклу и попросил меня сшить для нее платьице и шляпку. Он смастерил для Кейт табуретки, а в дополнение к ним привез из Мельбурна стол, который тоже делал сам для своей городской квартиры. Но для Розы он подарков не привозил.

Она терпеть не могла это его увлечение резьбой. Ведь в это время он почти не участвовал в разговоре и мог по целому часу не отрывать взгляда от деревяшки, которую держал в руках. Он почти никогда не разговаривал с Розой, – я думаю, боялся попасть впросак. Он был похож на человека, напившегося крепких напитков: вроде бы и пьян, а с виду ничего не заметно. И только глаза выдают его хмель. Иногда, когда Роза возилась у костра, помогая Кейт, или была увлечена чем-то еще, он быстро вскидывал на нее взгляд, в котором сквозило чувство, близкое к восхищению. Сама я почти не отрывала от него глаз, иначе как бы я все это заметила?

Однажды я спросила его об увлечении резьбой, о том, где он научился делать мебель.

– Мой дед был корабельным плотником, – сказал он, – одним из лучших в Нантукете. Из куска дерева он мог сделать все что угодно. Это он научил меня.

– В твоей семье все были связаны с кораблями? – спросила я. Кажется, разговор на эту тему не слишком мне давался: я совершенно не разбиралась в кораблях.

Но он вдруг оторвал взгляд от деревянного бруска, с которым работал. Лицо его почему-то озарилось гордостью.

– Отец моей матери, Феррел Бедлоу, был первым капитаном «Джулии Джейсон». Этот корабль в свое время перевез нефти больше чем на миллион долларов. Владельцы его стали богачами.

Это был редкий случай, когда он неприкрыто выражал свои чувства. И впоследствии, если дело касалось воспоминаний о доме и всего, что хоть как-то связано с морем, его словно подменяли. Именно поэтому даже после многочисленных поездок с Ларри, когда одежда его насквозь пропитывалась пылью, а тело словно срасталось с сиденьем повозки, он все равно оставался самим собой – загадочным и нездешним.

– Пока не родился я, отец был капитаном китобойного судна, – рассказывал он, – его корабль перевернулся у мыса Горн… но он сумел привести его обратно в Нантукет.

– А ты, Адам? – нетерпеливо перебила я. – Ты сам водил корабли?

Он мрачно взглянул на меня.

– Да, «Джулию Джейсон-2». Я потопил ее в Бассовом проливе.

Меня поразила перемена, происшедшая в его лице, когда он говорил это: оно стало жестоким, а на секунду даже исказилось страданием. Голос звучал отчужденно и холодно. Наверное, в этот момент он меня ненавидел.

Никто из нас не знал об Адаме так много. Может быть, Ларри слышал об этом, но разве Ларри кому-нибудь расскажет. В колонии существовал неписаный закон, по которому не обсуждалось ничье прошлое.

Сейчас я нарушила этот закон и теперь узнала даже больше, чем мне хотелось бы. Я понимала, что такой человек, как Адам, не сможет простить мне, что я стала свидетелем его страданий.

Я замолчала, не в силах шевельнуться от стыда, а он продолжал строгать. И в этот момент к нам подсела Роза. Своей нехитрой болтовней она рассеяла повисшую тишину, и нам сразу стало легче. Кажется, она и не заметила, в каком настроении сидел Адам. Просто молчать было не в ее правилах. Она все говорила, не умолкая ни на секунду, и в конце концов на губах у Адама появилась улыбка, а вскоре он уже смеялся, забыв обо всем на свете. Да, при кажущейся наивности Роза умела взять ситуацию в свои руки.

Однако, несмотря на несомненный успех, иногда и на нее нападали сомнения. Обычно это случалось, когда Ларри с Адамом отсутствовали в Балларате больше недели; тогда Роза начинала волноваться и изводить себя вопросами. А тут еще Том, власть над которым давалась ей так легко, что вызывала у нее скуку. И я видела: что бы она ни делала – крутилась ли перед зеркалом или флиртовала с Томом, – она ни на минуту не забывала об Адаме, с нетерпением продолжала ждать его возвращения. Я видела, как беспокойно она спит по ночам, а иногда имя Адама, который, вероятно, являлся ей в снах, вырывалось у нее вслух. Каждый день она спрашивала меня, нет ли у меня предчувствия, что они вернутся сегодня. Я выслушивала ее секреты и, как могла, отвечала на бесчисленные вопросы.

– Как ты думаешь, ему понравится такая прическа или лучше поднять повыше? Думаешь, он привезет мне подарок в следующий раз? Если привезет, это будет очень важно, тогда уже можно о чем-то говорить… Как ты считаешь, Эмми? Или ты думаешь…

И в таком духе она продолжала до тех пор, пока волнение ее не достигало апогея, и тогда она переходила на плач.

– Эмми! Я люблю его! – всхлипывала она, – А вдруг он меня не любит… и никогда не полюбит?

Она падала на свой матрас, и тело ее сотрясалось от рыданий.

Что же мне было делать, как не пытаться утешить ее? Ведь я любила и ее тоже. Я обнимала Розу за плечи, как маленького ребенка, и приговаривала:

– Все будет хорошо, детка. Вот увидишь. Все будет хорошо.

Такое благородство не составляло мне особого труда, если учесть, что моя любовь к Адаму казалась безнадежной.

Но были моменты, когда мы с Адамом становились ближе друг другу – например, в тот день, когда они с Ларри привезли мне из Мельбурна кашемировую шаль. Тогда они вернулись и застали меня в лагере одну. Надев от солнца широкополую шляпу Пэта, я стирала белье. Они бесшумно появились из-за палаток с огромными мешками за спиной.

– Ну вот, а все ушли к ручью, – сказала я, пряча руки, которые от щелока стали красными до самых локтей. – Я пошлю Тома О'Брайена… пусть скажет им, чтобы скорей возвращались…

Устало опустившись на бревно, Ларри жестом показал мне, чтобы я не торопилась.

– Нет, Эмми, не стоит, – сказал он, – лучше будь другом, налей нам по кружке чаю.

Теперь Ларри не затягивал с отправкой товара по назначению – они сразу отвозили его в магазин. Порядок приезда из Мельбурна был отработан до мелочей и стал обычной составной частью нашей жизни. У нас всегда была наготове горячая вода, так что я быстро приготовила им чай.

– Ну, как съездили? – спросила я. Лицо Ларри сразу оживилось.

– Отлично! Как раз прибыл корабль из Калькутты, а потом сразу же из Ливерпуля. У Лангли был прекрасный выбор товаров. Хорошо, теперь появились пароходы, они ходят гораздо быстрее… – Он с удовольствием хлебнул горячего чаю. – Красота! А то я уж думал, задохнусь от пыли.

Он заговорщически подмигнул мне.

– А у меня для тебя приятная новость от Джона Лангли.

– Для меня? – изумилась я.

– Да… Ему очень нравится мой держатель магазина, и он сказал, что приглашает его работать в Мельбурн, когда освободится место в одном из магазинов «Лангли».

Я подумала, что он шутит, и перевела взгляд на Адама, но тот улыбнулся и кивнул мне в знак подтверждения.

И поэтому, – продолжал Ларри, – Адам предложил подкупить нашего держателя магазина, в надежде, что он останется у нас. Передай-ка мне сумку, Адам.

Он поставил кружку и, порывшись в одной из холщовых сумок, достал маленький сверток из коленкора. Он протянул его мне, и там оказалась великолепная шаль – кашемировая, с вышивкой; она была мягкая, как шелк. У меня перехватило дыхание от восторга.

– Это мне?.. Правда, мне?

– Я бы купил тебе еще десяток таких, Эмми. Ты этого заслуживаешь. Ну как, тебе нравится? Это Адам выбирал.

Я посмотрела на Адама, не в силах в это поверить. Никому бы и в голову не пришло, что он способен выбирать подарок для женщины. Я вынуждена была признаться себе, что совсем не знаю Адама. И никто из нас не знает. Он и сейчас смотрел на шаль с любованием и даже протянул руку, чтобы еще раз ее потрогать.

– Все равно это слишком скромный подарок, Эмми. Ларри правильно говорит – ты заслуживаешь десятка таких шалей.

Когда он перебирал в руках шаль, я заметила, что правая рука у него грубо забинтована; повязка так пропотела и запылилась, что стала почти одного цвета с загорелой кожей.

– Что это, Адам? Что у тебя с рукой?

– Поранился о сбрую. Ерунда.

Я положила шаль обратно в коленкоровую обертку и сказала:

– Дай я перевяжу.

Несмотря на его слабое сопротивление, я промыла рану и стала накладывать повязку. Когда я смазывала ее снадобьем из бутылочки, которую нашла у Кейт, лицо его сморщилось от боли. Но мне приятно было чувствовать, что он у меня в руках, хоть я и делала ему больно. Даже просто дотронуться до него было для меня неслыханным счастьем. Я опустилась рядом с ним на колени, чтобы удобнее было наматывать бинт, и стала неторопливо перевязывать рану, стараясь, насколько возможно, продлить это удовольствие.

– Спасибо, Эмми, – с трогательной покорностью сказал он.

Не меняя позы, я подняла на него глаза и вдруг почувствовала, как кто-то взял меня за подбородок и повернул мое лицо в сторону. Это был Ларри.