Текст книги "Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны"

Кэти прекрасно сознавала, что чувства отца к её лучшей подруге отнюдь не остыли. Сама она в письмах Памеле об их романе не упоминала ни открыто, ни даже намеками, но в конце первой части своего письма из Ялты решилась рассказать о состоявшемся перед самым отъездом в Крым очередном долгом ночном разговоре по душам с отцом. Именно в вечерние часы Аверелл давал волю подавляемым в остальное время личным чувствам. «Однажды вечером Аве и я просидели много-много часов за разговорами о тебе и о нём – и о Мари, – написала Кэти Памеле. – Он, можно сказать, размышлял вслух, – и нет нужды говорить, что зашел в никуда [sic]. Он просто не может себя заставить принять какое-либо решение, пока идет война, а жизнь столь неустроенна»{211}211
  Из письма Кэтлин Памеле от 30.01.45, LOC PHP B I-21. Это единственное прямое упоминание о романе её отца с Памелой, которое сохранилось в переписке Кэти военных лет. Существовали ли другие – неизвестно. Не исключено, что Кэти позже изъяла подобные письма из архивов, но в равной мере можно предположить, что она просто избегала затрагивать эту тему в письмах из опасения, что их может прочесть кто-нибудь из знакомых Мари, поскольку её письма ходили по рукам и показывались друзьям в Лондоне и Нью-Йорке.


[Закрыть]. Значит, этот роман её отца оказался далеко не мимолетной интрижкой военного времени, как могло показаться, и был далёк от завершения.

VII. 3 февраля 1945 г.

Пока Аверелл Гарриман разъезжал по полуночным неофициальным встречам, Анна Рузвельт, стуча каблучками по отполированному до блеска паркету, проследовала по длинному коридору Ливадийского дворца. Пока отец спит, она решила проведать его давнего друга и советника Гарри Гопкинса.

Анна всегда Гопкинса недолюбливала, но теперь он её просто раздражал сверх всякой меры. После ужина Анну разыскал Эдвард Стеттиниус, который перед этим взял на себя смелость потревожить расхворавшегося советника президента по особо важным делам, дабы согласовать с ним приготовления к следующему дню. Ведь никто кроме Гопкинса не разбирался в деталях политики президента столь же досконально – ни госсекретарь, ни даже сам президент. В ходе совещания двух этих государственных мужей Стеттиниус заприметил в комнате Гопкинса трофейную бутылку шотландского виски и без лишнего шума изъял её, чтобы вернуть законной владелице, что теперь как раз и проделал. Правда, получила её Анна обратно полупустой{212}212
  Анна Рузвельт – Дж. Бёттигеру, 04.02.45, FDRL JBP, Box 6.


[Закрыть].

Однако помимо скотча, госсекретарь принес Анне ещё и тревожное известие: Гопкинс, похоже, и не думает идти на поправку. Он лично нашёл Гарри совершенно разбитым. Даже виски не помог. А ведь если к утру Гопкинс не выздоровеет, то и участвовать в запланированных на завтрашний день сессиях конференции будет не в состоянии{213}213
  Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, сc. 12, 18, FDRL ARHP, Box 84.


[Закрыть]. Это была серьёзная проблема. Рузвельт взял с собой в Ялту лишь трёх экспертов из Государственного департамента, чтобы те помогали ему в вопросах устройства международной миротворческой организации. Ими были Г. Фриман Мэтьюз из Управления по европейским делам, специальный помощник Стеттиниуса Уайлдер Фут и восходящая, но мало кому доселе известная звезда по имени Элджер Хисс. Причём Хисса включили в состав делегации в последний момент вместо Джимми Данна, помощника госсекретаря по европейским и дальневосточным делам, которого Рузвельт брать с собою в Ялту вдруг отказался наотрез. Он вообще-то никогда особо не жаловал Госдеп, считая его самым консервативным учреждением из всех имеющихся в Вашингтоне, но Данн почему-то вызвал у президента гнев особой лютости, вместо обычного брюзжания в адрес заполонивших Госдеп «старых дев», «толкачей печенек» и «педиков», как называл их Гопкинс{214}214
  Lelyveld, His Final Battle, 26. Исторически сложилось так, что политические взгляды Государственного департамента, как правило, являются более центристскими, чем у действующего президента, кто бы этот высший пост ни занимал, поскольку в Госдепе работают в основном карьерные гражданские служащие с широким спектром политических взглядов, а в результате их усреднения само собой выходит так, что учреждение в целом склонно проводить умеренную во всех отношениях политику. В силу этого в Госдепе с куда меньшим энтузиазмом относились к либеральной политике Рузвельта, нежели в Белом доме.


[Закрыть]. Данн, один из ведущих экспертов по европейской и японской внешней политике, глубоко скептически относился к намерениям Кремля. «Не возьму Джимми Данна, – безоговорочно отрезал Рузвельт в ответ на настойчивую просьбу Стеттиниуса. – Он всё скомкает»{215}215
  Элджер Хисс, устное свидетельство, IWM, 1972.


[Закрыть].

Стеттиниус получил назначение на пост госсекретаря всего два месяца тому назад и остро нуждался в помощи. Хисс же, молодой человек с чисто американским обаянием, смотрелся помесью Фрэнка Синатры с красавцем-профессором в галстуке-бабочке. По окончании Гарвардской школы права он успел поработать секретарем члена Верховного суда Оливера Уэнделла Холмса-младшего и юрисконсультом зятя президента Вудро Вильсона. Стеттиниус полагал, что Хисс существенно усилит состав делегации. Но никто из международников и близко не имел такого влияния на президента, как Гопкинс, и даже совместными усилиями им была не по плечу задача вправить Рузвельту мозги и вернуть его на стезю конструктивного спора с Советами. Слепая вера президента в безграничную силу своей личной харизмы как главного инструмента внешней политики к этому времени не знала границ и грозила завести его очень далеко по пути ложных надежд. Вот Анна и решила, превозмогая последствия двухсуточного недосыпания, проведать Гопкинса, которого считала кем-то вроде «примадонны», чтобы оценить его физическое состояние лично{216}216
  Заснуть в самолёте Анне помешало перевозбуждение и острое желание бодрствующей полюбоваться в иллюминатор на дивные картины восхода солнца над островами Греции и берегами Турции (Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, с. 13, FDRL ARHP, Box 84). Сравнение Гопкинса с «примадонной» находим в позднейшем интервью (Anna Roosevelt Halsted interview by Bernard Asbell, 1972, FDRL ARHP, Box 63).


[Закрыть].

Даже в тусклом вечернем сумраке Ливадийского дворца одного взгляда на Гарри Гопкинса было достаточно, чтобы понять, что Стеттиниус ничуть не преувеличивал. Многочасовой ночной перелет и столь же долгая и выматывающая поездка по плохим дорогам никому даром не прошли, но никто и близко не выглядел столь разбитым, как Гопкинс. С тех самых пор как специальному советнику президента вырезали в 1939 году три четверти желудка, обнаружив раковую опухоль, он страдал серьёзным несварением. А неспособность организма нормально переваривать и усваивать пищу, в свою очередь, приводила к частым приступам, особенно после обильных трапез с возлияниями. К тому же Гопкинс без передышки ездил по поручениям Рузвельта ещё с 21 января. Сначала он вылетел в Лондон с предварительным визитом к Черчиллю, а оттуда отправился в Париж и Рим для встреч с лидером свободной Франции Шарлем де Голлем и папой Пием XII. Лишь после всех этих мытарств Гопкинс присоединился к своим коллегам на Мальте. И по пути в Крым у него началось особо жестокое обострение его хронического недуга. В Саках он был в столь плачевном состоянии, что Стеттиниус запретил ему дожидаться президента и советской церемонии встречи прибывших делегаций и сразу отправил его в Ливадию отдельным автомобилем{217}217
  Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, с. 18, FDRL ARHP, Box 84.


[Закрыть].

Кто-то из журналистов и раньше отмечал, что Гопкинс выглядит как «недокормленный конь на исходе тяжёлого трудового дня»{218}218
  Goodwin, No Ordinary Time, 31.


[Закрыть], но теперь он абсолютно соответствовал русской идиоме «кожа да кости». Впрочем, худоба была присуща Гопкинсу всегда, ещё в Гриннелл-колледже одноклассники дали ему кличку «Тощий»{219}219
  David L. Roll, The Hopkins Touch: Harry Hopkins and the Forging of the Alliance to Defeat Hitler (Oxford: Oxford University Press, 2013), 12.


[Закрыть]. Но в последнее время от него реально остался чуть ли не один скелет. Щёки впали, кожа обвисла, а жидкие каштановые волосы совсем истончились, поредели и оголили темя. Гопкинс исхудал настолько, что глазные яблоки казались пугающе огромными на иссохшей до состояния практически голого черепа голове, а тело его просто утонуло в полосатой пижаме{220}220
  Описание реконструировано по фотографиям Гарри Гопкинса, датированным февралём 1945 г., из различных архивов, а фото в полосатой пижаме можно найти в книге его сына: Robert Hopkins, Witness to History: Recollections of a WWII Photographer (Seattle: Castle Pacific Publishing, 2002.), 156.


[Закрыть]. Сам факт того, что он до сих пор жив, озадачивал его врачей. После операции они отводили Гопкинсу считанные недели, но тот за счёт регулярных переливаний плазмы крови, посещений клиники Майо и железной воли к жизни сумел протянуть ещё целых пять лет. Да и на заезженную клячу, готовую вот-вот отбросить копыта, он теперь походил, вероятно, лишь потому, что все эти годы беспокойный ум Гопкинса гнал и гнал его вперёд в сумасшедшем темпе. Всю войну он прослужил ногами Рузвельта, мотаясь в Лондон, Москву, Париж, Рим. Пока война не завершилась, ему было просто не до смерти из-за массы безотлагательных дел. Но за два дня до последнего январского выезда из Вашингтона Гопкинс честно взглянул в глаза реальности и признал, что предстоящей командировки в Европу он может и не пережить. Он написал письмо двенадцатилетней дочери Диане, в котором говорил, что, если с ним что-нибудь случится, её опекуном будет Элеонора Рузвельт, которая проследит, чтобы Диана «получила хорошее образование и <…> немного денег»{221}221
  Гарри Гопкинс – Диане Гопкинс, 19.01.45, Georgetown University, Booth Family Center for Special Collections, HLHP1, Box 40, Folder 6.


[Закрыть]. К письму прилагалась также и копия завещания в пользу дочери, хотя имущества у Гарри Гопкинса было на удивление мало.

Анна, добравшись по гулкому коридору до комнаты Гопкинса, застала его там не только больным, но ещё и «бурно кипятящимся»{222}222
  Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, с. 18, FDRL ARHP, Box 84.


[Закрыть]. За сорок восемь часов постельного режима он успел всячески осмыслить и переосмыслить случившееся за последние пару недель и остался решительно недоволен как развитием событий, так и необратимостью их последствий. В Лондоне он несколько дней пытался развеять сомнения Черчилля в том, что англо-американские отношения по-прежнему крепки. Но, похоже, все усилия Гопкинса оказались напрасны. Президент самим фактом своего отказа придать их встрече с Черчиллем на Мальте официальный статус и решением ограничиться там обменом светскими любезностями за один день обесценил искренние и благонамеренные заверения Гопкинса, а заодно и подорвал его многолетнюю репутацию советника, словам которого можно верить безоговорочно. А ведь раньше любой визит Гопкинса служил сигналом искреннего намерения Рузвельта пойти на то, с чем приехал его поверенный по вопросам внешней политики. Он ведь именно Гопкинса послал в Лондон на встречу с Черчиллем сразу после нападения на Перл-Харбор. И в ту пору слово Гопкинса расценивалось как произнесенное самим президентом. А теперь, после Мальты, чего стоит его, Гопкинса, слово?{223}223
  Robert Sherwood, Roosevelt and Hopkins: An Intimate History (New York: Harper and Brothers, 1948), 847.


[Закрыть]

А ведь до этого Рузвельт с Гопкинсом составляли неделимый тандем на протяжении почти полутора десятилетий. Сошлись они как пара противоположностей: Рузвельт был из знатного нью-йоркского рода, а Гопкинс – никем из Айовы. Многие в Вашингтоне потому и относились к Гопкинсу с крайней подозрительностью, что он каким-то образом ухитрился очаровать президента не хуже, чем Распутин императрицу Александру. Однако же при всей их непохожести двух этих людей объединяло разделяемое обоими ви́дение Америки после выхода из Великой депрессии. Завязались эти их отношения в далеком 1931 году, когда Рузвельт был губернатором Нью-Йорка, а Гопкинс – исполнительным директором Временной администрации чрезвычайной помощи[16]16
  Временная администрация чрезвычайной помощи (англ. Temporary Emergency Relief Administration, сокр. TERA) с 1931 г. занималась обеспечением занятости на общественных работах на средства из федеральных займов в штате Нью-Йорк, а демократ Рузвельт, заступив на пост президента, развил эту идею предшественника-республиканца Гувера до федеральных масштабов, учредив в мае 1933 г. Федеральную администрацию чрезвычайной помощи (FERA) во главе всё с тем же Гопкинсом, успевшим зарекомендовать себя толковым распорядителем средств, выделяемых на проведение «Нового курса», и войти в полное доверие к президенту. – Прим. пер.


[Закрыть]. Но близко два этих человека сдружились в 1937 году, после смерти от рака груди Барбары, второй жены Гопкинса. Безвременная её кончина оставила Гопкинса с пятилетней Дианой и с обязательствами по отношению к трём сыновьям (двадцати трёх, шестнадцати и двенадцати лет) от первого брака, закончившегося разводом. Вскоре Гопкинс последовал за Рузвельтом в Вашингтон, где после успешной работы на ключевых административных должностях в рамках «Нового курса», получил в 1939 году от Рузвельта назначение на пост министра торговли. В 1940 году Гопкинс, подав в отставку с поста министра торговли, принял приглашение Рузвельта переехать в Белый дом вместе с малолетней Дианой и занять должность его специального советника, и там, будучи избавлен от забот о дочери многочисленными няньками, практически всецело посвятил себя неотлучному служению президенту. Двух этих мужей можно было практически каждую ночь застать в личном кабинете Рузвельта за обсуждением судеб страны и мира.

Трения между ними начались в 1942 году, после знакомства Гопкинса с Луизой Мэйси, гламурной дамой редактором Harper’s Bazaar, случившегося на домашней вечеринке у Мари и Аверелла Гарриманов. Любовь с первого взгляда привела к скоропалительной свадьбе, скромно сыгранной прямо в Белом доме, где, по настоянию Рузвельта, и остались жить молодожены. Вот только во вновь обретённом семейном счастье у Гопкинса стало находиться куда меньше времени на дружеские посиделки с боссом, и Рузвельт, почувствовав себя обойденным привычным безраздельным вниманием со стороны Гарри, затаил обиду на старого друга. И в дружбе Гопкинса с Элеонорой Рузвельт также стала чувствоваться натянутость. Элеонора даже особо и не скрывала своего высокомерно-презрительного отношения к Луизе, которую считала вульгарной материалисткой. Короче, хозяева Белого дома всячески давали понять новоиспечённой миссис Гопкинс, что ей там не рады.

К декабрю 1943 года двум семьям стало под общей крышей настолько неуютно, что Гопкинсы съехали из Белого дома в собственный – на N-стрит в столичном районе Джорджтаун{224}224
  Goodwin, No Ordinary Time, 349–50, 372, 480; Roll, The Hopkins Touch, 284–85.


[Закрыть]. И на протяжении всего следующего года Гопкинс, формально продолжая оставаться специальным советником президента, всё более дистанцировался от него. Отчасти это было ещё и следствием злого рока. По острому контрасту с полным радости началом предыдущего года – 1944 год принес с собою смерть и разрушение. Стивен Младший – сын Гопкинса от первого брака погиб на Тихом океане, а у самого Гопкинса тем временем здоровье просто развалилось, и всё первое полугодие он только им и вынужден был заниматься: сначала он лечился в военно-морском госпитале, затем принимал солнечные ванны в Майами, затем лёг в клинику Майо на очередную операцию, а после неё отправился на реабилитацию на сернистые источники лечебного курорта Уайт-Сульфур-Спрингс в Западной Виргинии{225}225
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 804, 807. На водах, где его застало известие о гибели сына Стивена, Гопкинс получил трогательное письмо с соболезнованиями от Сары Черчилль, в котором та писала ему: «Не важно, как часто я слышу такие известия, – всякий раз я не нахожу слов, – но знайте, что друзья горюют за Вас» (Сара Черчилль – Гарри Гопкинсу, 12.05.44, Georgetown University, Booth Family Center for Special Collections, HLHP1, Box 4, Folder 4).


[Закрыть].

Непреднамеренным, но неизбежным последствием тех шести месяцев вдали от Белого дома стало исчезновение скрепляющего дружбу чувства общности переживаний. Прежде Гопкинс был непременным свидетелем всех важнейших событий эпохи президентства Рузвельта, а в этом году он пропустил и празднование победы союзников в Риме, и молитву Рузвельта накануне вторжения в Нормандию. Намерения вредить их дружбе у Рузвельта не было, просто ко времени возвращения Гопкинса в строй места в ближайшем окружении президента заняли другие люди – адмирал Лехи, директор Управления военной мобилизации Джимми Бирнс и министр финансов Генри Моргентау. Также Рузвельт начал всерьёз обращать внимание на восток, уверовав в то, что американскому процветанию в послевоенном мире более поспособствуют дружеские отношения с Советским Союзом, идущим к вершинам господства на европейской арене, нежели с Британской империей, стремительно катящейся к закату своего влияния в мире. Гопкинс, однако, был настроен скептически и, в отличие от Рузвельта, не питал иллюзорных надежд на тёплые и дружественные отношения с Советами после войны. Также он продолжал с огромным личным уважением относиться к Черчиллю. Хотя Великобритания более и не являлась могущественной сверхдержавой, англо-американский альянс сам по себе сохранял колоссальную ценность.

По пути на Мальту Рузвельт в разговорах с Анной отпускал на счёт Гопкинса весьма нелестные замечания. В частности, он резко критиковал его за вольности в интервью о предстоящей, по слухам, конференции лидеров трёх союзников{226}226
  Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, с. 7, FDRL ARHP, Box 84


[Закрыть]. Гопкинс, обещавший, что в прессу ничего не попадет, заявил в Риме, если верить газетам, что «и сам некогда был твердым сторонником правила “вот победим в войне, тогда и разберемся”, <…> но теперь убеждён, что проблемы последующего сохранения мира не терпят отлагательства и должны решаться ещё до завершения войны»{227}227
  Press Wireless N.Y, WCX 1800Z SKED, FDRL ARHP, Box 84, Miscellaneous.


[Закрыть]. Не понравилось Рузвельту и то, что Гопкинс дословно передал ему брюзгливую реплику Черчилля по поводу выбора места конференции: «Даже десять лет потратив на поиски, мы бы во всём мире худшего места, чем Ялта, не нашли»{228}228
  Гопкинс – Рузвельту, 24.01.45 (FRUS, Conferences at Malta and Yalta, Document 66).


[Закрыть].

Так что это и к лучшему, что в тот первый вечер здоровье не позволило Гопкинсу присоединиться к устроенному Рузвельтом в Ливадийском дворце ужину. Тем более что советник был явно не в духе – и теперь обрушил на Анну поток жалоб и претензий, адресованных её отцу. «Рузвельт должен утром первым делом увидеться с Черчиллем!» – настаивал он. Да, у Рузвельта могли быть причины уклониться от обмена мнениями с премьер-министром на Мальте, но Рузвельт и Черчилль должны выработать некоторые «предварительные договорённости», прежде чем кто-либо из них встретится со Сталиным. Это «категорический императив»! В противном случае и британцы, и американцы сами себе и друг другу уготовят крупные неприятности{229}229
  Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, с. 18, FDRL ARHP, Box 84.


[Закрыть].

Гопкинс по-прежнему пользовался в Вашингтоне непререкаемым авторитетом, к его голосу прислушивались, но на Анну он повлиять не мог. Врождённой самоуверенностью она, конечно, похвастаться не могла, но сумела выработать умение стоять на своём. В детстве Анне часто доводилось оказываться в самом центре борьбы за власть между матерью и бабушкой Сарой Делано Рузвельт. Материнство давалось Элеоноре нелегко, и Сара часто критиковала её за то, как она растит своих детей. Бывало, бабушка прямо заявляла Джеймсу, брату Анны: «Твоя мать тебя родила – и всё, а в остальном я тебе больше мать, чем она»{230}230
  Goodwin, No Ordinary Time, 179, личное свидетельство Джеймса Рузвельта.


[Закрыть]. Позже, когда Элеонора активно занялась политикой, Сара принялась провоцировать в её детях ревность. Так Анна и взрослела под регулярные напоминания бабушки, что мать её совсем забросила и предпочитает проводить время с какими-то политиками, а не с нею. Но лишь к шестнадцати годам Анна осознала по-настоящему, что ей нужно самой стоять за себя, иначе она так и останется навсегда бабушкиным «футбольным мячом»{231}231
  Интервью с Анной Рузвельт Холстед, 1975, Columbia Center for Oral History Archives, Rare Book & Manuscript Library, Columbia University in the City of New York.


[Закрыть]. Обретённая тогда Анной уверенность в себе теперь пришлась как нельзя кстати. Будучи скорее раздражена, нежели задета за живое гневной тирадой Гопкинса, она выдвинула ему ровно тот же контраргумент, который её отец весь прошлый месяц предъявлял Черчиллю.

– А вам не кажется, – спросила она Гопкинса, – что подобная встреча вызовет волну недоверия к нам со стороны наших русских братьев?

Гопкинс от этого её довода буквально отмахнулся.

– В таком случае, – подсказала она, – почему бы вам не встретиться с Эдом Стеттиниусом и его британским коллегой Энтони Иденом? Вы бы, как опытные дипломаты, обсудили и согласовали втроём общую стратегию, а затем доложили о ней Рузвельту и Черчиллю. Уверена, что этого будет достаточно.

От этого её предложения Гопкинс отказался в самой категорической форме. Кулуарного обсуждения между министрами иностранных дел будет недостаточно. Нужно сделать так, чтобы хотя бы просто встретились и поговорили именно главы двух государств.

Анна даже самой себе не хотела признаться, почему она столь ревностно помогает отцу избежать утренней встречи с премьер-министром. Ведь Гопкинс, по-собачьи преданный делу, попросту не примет элементарнейшего довода, что общение с Черчиллем слишком изматывает{232}232
  Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, с. 19, FDRL ARHP, Box 84.


[Закрыть].

Однако отказ Анны сообщать отцу о настояниях Гопкинса был продиктован ещё одним практическим соображением. Круг претендентов на роль преемника Гопкинса в роли ближайшего конфидента президента отнюдь не ограничивался деятелями типа Лехи, Бирнса и Моргентау. Тёмной лошадкой в гонке за этим заветным призом была сама Анна. Как раз в дни переезда Гопкинса из Белого дома в Джорджтаун, а именно 21 декабря 1943 года, Анна с детьми прибыли из Сиэтла в семейное гнездо Рузвельтов в Гайд-Парке на четырёхнедельные рождественские каникулы. И все четыре недели Анна обволакивала отца вниманием и заботой, и мало-помалу начала заполнять пустоту, образовавшуюся в его жизни с уходом Гопкинса. Рузвельт был в восторге: рядом с ним снова появился человек, который хочет просто сидеть при нём, беседовать с ним и следить за тем, чтобы ему было комфортно во всех отношениях. В итоге он предложил Анне продлить её отпуск. Месяц минул, а Анна осталась, а затем переехала в Белый дом вместе с возвращающимся к делам президентом и заняла там спальню Линкольна – те самые апартаменты, где долгие годы хозяйничал Гопкинс. Ирония судьбы: когда Анне было пятнадцать лет и её отца разбил паралич, в их манхэттенский дом перебрался главный в ту пору политический стратег отца Луис Хоу[17]17
  Луис Хоу (англ. Louis McHenry Howe, 1871–1936) – журналист New York Herald, нашедший в 1906 г. своё призвание в ипостаси «политтехнолога» и «пиар-менеджера» (в современном понимании) при нью-йоркском штабе Демократической партии, а с 1909 г. и до самой смерти всецело посвятивший себя продвижению и обслуживанию интересов Франклина Д. Рузвельта и его супруги Элеоноры и занимавший в 1933–36 гг. пост секретаря президента, подразумевавший в те годы совмещение функций главы аппарата Белого дома, главного политического советника и пресс-атташе президента. – Прим. пер.


[Закрыть]. Тогда Франклин с Элеонорой отдали ему спальню Анны, а саму её выпроводили в тесную спаленку на задворках четвёртого этажа, ранее предназначавшуюся для прислуги. Хоу почти десять лет как умер, но Анна наконец-таки ему отомстила сполна, пусть и посмертно. Слишком уж часто коллеги отца по политике вытесняли Анну с её законного места. К марту стало окончательно ясно, что в Сиэтл она не вернется{233}233
  Goodwin, No Ordinary Time, 480, 488–89; Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 804; Asbell, ed., Mother and Daughter, 31.


[Закрыть].

На протяжении всего 1944 года влияние Анны на отца и в Белом доме неуклонно росло, в то время как фигура Гопкинса всё больше оттеснялась на обочину. После его возвращения с послеоперационной реабилитации отношения между Анной и Гопкинсом были крайне натянутыми. Анна, по мнению Гопкинса, излишне опекала и оберегала отца{234}234
  Roll, The Hopkins Touch, 364.


[Закрыть]. Гопкинс же, как быстро заприметила Анна, вызывал у Рузвельта раздражение регулярными нарушениями данных обещаний, а кроме того, если верить её безжалостному вердикту, сам себе нажил неприятности, поскольку недостаточно следил за собственным здоровьем{235}235
  В своём дневнике Анна особо отмечала нарастающее раздражение отца в адрес Гопкинса по мере приближения президентского крейсера «Куинси» к Мальте: «Рузвельт и его ближайшее окружение злы на Гарри и ждут не дождутся возможности высказать ему всё, что думают по поводу интервью, в которых он направо и налево разглашает сведения о предстоящей Конфе<ренции>. Похоже, что у них была твёрдая договорённость со Стивом [Эрли], что он [Гопкинс] не будет делать никаких официальных заявлений и давать интервью в ходе этих его последних визитов в Лондон, Париж и Рим. А тут что ни день, то новые рассказы из всех трёх этих мест с изложением его взглядов на предметы обсуждения на этой Конфе!» (Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, с. 7, FDRL ARHP, Box 84).


[Закрыть]. Также она подозревала Гопкинса в нелояльности отцу: слишком уж близкая и искренняя дружба связала Гопкинса с Черчиллем за время войны в результате его регулярных визитов в Лондон. Также Анна имела основания полагать, что Гарри Гопкинс всерьёз рассматривал вариант «дезертирства» из штаба Рузвельта, чтобы самому баллотироваться в президенты в 1940 году{236}236
  Anna Roosevelt Halsted interview by Bernard Asbell, 1972, FDRL ARHP, Box 63.


[Закрыть]. При подготовке американской делегации к отбытию в Ялту достоянием широкой публики, а не только узкого круга приближенных Франклина Д. Рузвельта, стала масса наглядных свидетельств стремительного возвышения Анны за счёт Гопкинса. Буквально накануне инаугурации Рузвельта на четвертый срок[18]18
  Церемония приведения к присяге единственного президента США, которому было отмерено более двух сроков, состоялась в Белом доме 20 января 1945 года. – Прим. пер.


[Закрыть] скандальный журналист и радиокомментатор Дрю Пирсон, любивший и умевший занять публику полосканием грязного белья вашингтонской элиты, писал в своей тиражируемой по всей стране колонке «Вашингтонская карусель», что «ближайшим к президенту лицом на пороге его четвертого срока является уже не Гарри Гопкинс, <…> а его привлекательная, жизнерадостная дочь Анна Бёттигер. <…> На поверку она оказалась не только хозяйкой дома, но и ближайшей поверенной, другом и советником своего отца. Анна прибрала к рукам и контроль над личными аудиенциями отца, и просмотр конфиденциальных отчётов о важных политических делах. Теперь даже в ходе бесед в своём официальном кабинете президент частенько связывается по внутреннему телефону с проживающей в его резиденции дочерью, <…> справляясь, как обстоят дела с решением того или иного вопроса»{237}237
  Drew Pearson, “Washington Merry-Go-Round,” FDRL President’s Personal File 7, Anna R. Boettiger, 1942–45.


[Закрыть]. Иными словами, если раньше у Рузвельта всё шло через Гопкинса, то теперь самому Гопкинсу, почти десять лет пользовавшемуся правом неограниченного доступа к телу президента, приходилось пробиваться через Анну.

Лишившись вслед за остатками здоровья ещё и политического веса, Гопкинс решил, что с него хватит, – и принялся теперь вымещать досаду на Анне, вменяя ей в вину то, что в его отсутствие она не вразумила отца и не отговорила его от безрассудных сделок с союзниками. Но Анна оказалась подставной мишенью и приняла на себя всё раздражение Гопкинса в адрес её отца ровно по той же схеме, по которой Рузвельт выставлял дочь с её политической неопытностью в качестве щита при обсуждении трудных, но жизненно важных проблем, от которых предпочитал держаться подальше. Гопкинс же полагал, что решать такие проблемы – долг чести и прямая обязанность Рузвельта как президента США.

Не будь он так болен (и, возможно, слегка подшофе), Гопкинс, быть может, и сдержался бы, но он бросил Анне в лицо с холодным сарказмом:

– Рузвельт же сам напросился на эту работу… Так вот пусть теперь, нравится она ему или нет, изволит её исполнять.

Если Гопкинс надеялся этим аргументом убедить Анну в своей правоте, то жестоко ошибся, ибо сама постановка вопроса о служебном соответствии Рузвельта занимаемой должности была, вероятно, наихудшим из всех возможных подходов. Анна сочла его замечания «глубоко оскорбительными».

– Все, что я могу вам пообещать, – ответила она, – обсудить это утром с отцом.

И, пожелав Гопкинсу спокойной ночи, Анна удалилась с мыслями «пусть проспится, может, полегчает несчастному».

Вернувшись в свой уединённый номер-шкаф, Анна принялась обдумывать разговор с Гопкинсом. И Стеттиниус, и кардиолог Рузвельта Говард Брюэнн предупреждали её, что Гопкинс неизлечимо и тяжело болен. В этом она теперь и сама убедилась. Вопрос в том, ограничиваются ли его болезни телесными недугами. «Опредёленно могу сказать, что его ум не показался мне трезвым, а рассудок здравым, – зафиксировала она в своем дневнике. – Или, возможно, я просто до сих пор недооценивала, насколько про-британский человек этот Гарри»{238}238
  Путевые заметки Анны Э. Рузвельт о поездке в Ялту, сс. 18–19, FDRL ARHP, Box 84.


[Закрыть].

* * *

Наконец, в окнах Ливадийского дворца погасли последние огни, и все американцы погрузились в столь долгожданный и нужный им крепкий сон. Но одна телеграмма так и осталась лежать непрочитанной. Поступила она от Гила Уайнанта, посла США в Лондоне. За две тысячи миль от них человек, не допущенный на конференцию, делал всё возможное, чтобы хотя бы дистанционно постоять за народ, который так же, как и его самого, пренебрежительно смели с доски. Хотя будущее Польши как суверенной нации было одним из первейших вопросов, стоявших перед союзниками в Ялте, ни единого польского представителя на конференцию не позвали. Уайнант по-прежнему сочувствовал законному польскому правительству в изгнании, с представителями которого успел в Лондоне за последние четыре года сработаться. Ещё в 9:30 того утра он отправил в Ялту срочную телеграмму за подписью польского премьер-министра Томаша Арцишевского:

«Г-н Президент, – писал Арцишевский. – В настоящее время судьба многих народов находится в Ваших руках и в руках премьер-министра Черчилля. Весь мир ожидает, что эти важные дискуссии <…> заложат фундаментальные основы будущего мира[19]19
  В цитируемом контексте с особой отчётливостью видна пагубность нивелировки понятий «миръ» (антоним войны) и «мiръ» (земной шар) в результате превращения их в пару полных омонимов реформой орфографии русского языка 1917–18 гг. Арцишевский уповал на то, что на Ялтинской конференции будут заложены «основы будущего мира» в первом понимании слова «мир», но в результате подмены понятий человечество получило «основы будущего мира» во втором понимании в форме его раздела на сферы влияния США и СССР – так называемую «Ялтинско-потсдамскую систему международных отношений» со всеми вытекающими из неё по сей день последствиями. – Прим. пер.


[Закрыть], мира, который принесет народам свободу совести и слова и гарантирует им свободу от страха и нужды. Я верю, что эти свободы будут дарованы и нашему народу, который бился и бьется без устали за их претворение в жизнь на стороне великих демократий – американской и британской»{239}239
  Джон Гилберт Уайнант – Рузвельту, 03.02.45 (FRUS, Conferences at Malta and Yalta, Document 471).


[Закрыть].

Поляки отважно сражались против нацистов с самого начала вражеского вторжения в сентябре 1939 года, но не одни нацисты хотели лишить Польшу права на существование в качестве независимого государства. По мере продвижения Красной армии к Берлину, по имевшимся у Арцишевского надёжным разведданным, члены польского подполья, пытавшиеся противостоять советскому порабощению, подвергались массовым арестам и депортациям. Давно порванный нацистами в клочья пакт Молотова – Риббентропа, казалось, продолжал благополучно действовать и поныне в альтернативной реальности Польши, где заклятые враги продолжали быть заодно в части подавления народного сопротивления. Если американцы и британцы не сумеют теперь гарантировать Польше суверенитет, само объявление Великобританией войны нацистской Германии лишится изначального смысла, а жертвы польских солдат, самоотверженно сражавшихся против нацистов, окажутся принесёнными впустую.

У поляков было много причин для гордости: их лётчики сражались в рядах Королевских ВВС и, как знать, устояла бы без их помощи Великобритания под натиском нацистов с воздуха; польские солдаты героически шли в атаку на немецкие редуты в победной битве при Монте-Кассино; польские математики внесли неоценимый вклад во взлом нацистского шифра; бойцы подпольного сопротивления оставались в Польше и не падали духом даже перед лицом практически неизбежной казни. И вот теперь будущее Польши как независимой страны висело на волоске, а польские лидеры ничего с этим не могли поделать. Им оставалось только умолять, чтобы о них не забывали.