Текст книги "Слияние истерзанных сердец"
Автор книги: Кэтти Эмерсон
Жанр: Зарубежные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Кэтти Линн Эмерсон
Слияние истерзанных сердец
Пролог
Поместье Кэтшолм, 1547 год
В свои семь лет девочка прекрасно понимала, что ее поведение иначе как ослушанием нельзя было назвать. Ей раз и навсегда запрещено выходить из сада, но пруд с рыбками тянул ее к себе словно заколдованный. Ник говорил, что в нем водятся плотва и лещ, и она не могла не посмотреть, как выглядит лещ, когда он еще живой.
От пруда рукой было подать до сарая с сеном и других построек. Оглянувшись в последний раз, чтобы удостовериться, что матери поблизости нет, Томазина Стрэнджейс продолжила запретное путешествие, не обходя своим вниманием ни один укромный уголок, пока, завернув за угол, чуть не налетела на размахивающего крыльями и готового к драке петуха.
Курятник был далеко, но петуху почему-то не понравилась Томазина, и он решил померяться с ней силами. Не придумав ничего лучшего, перепуганная девочка мгновенно оказалась на скирде.
Сердце едва не выпрыгивало у нее из груди, и она помедлила немножко, прежде чем посмотрела вниз. Петуха нигде не было видно. Зато теперь она боялась упасть. Вот так всегда! Не успела избавиться от одной беды – на тебе другую.
Томазина закрыла глаза, мечтая о том, чтобы кто-нибудь ее нашел. Но только, ради Бога, не мама!
Господь услыхал ее молитвы, и когда она вновь открыла глаза, с доброй, как всегда, улыбкой к ней приближался Ник Кэрриер.
Ник был на восемь лет старше Томазины. Почти мужчина. Втайне она думала, что в деревне нет никого красивее его. У Ника были длинноватый прямой нос, светло-голубые глаза и каштановые волосы, отливавшие золотом на утреннем солнце. На щеках у него уже появился пушок, однако до бороды ему было еще очень далеко.
– Томазина, ты что там делаешь?
– За мной гнался петух!
Другой бы мальчишка наверняка рассмеялся, но только не Ник, сочувственно смотревший наверх. Он взобрался на скирду, обхватил девочку за талию и спустился вниз. Всего одно мгновение – и Томазина уже в безопасности рядом с Ником.
Глядя на него с обожанием, она пролепетала:
– Ник, ты мой рыцарь! Когда я вырасту, я выйду за тебя замуж.
Он улыбнулся и тотчас вновь посерьезнел.
– Ты похожа на свою мать, и если ты будешь хотя бы вполовину так хороша, как она, я непременно напомню тебе о твоем обещании. Но только, Томазина, ты из благородной семьи, а я нет, так что придется тебе поискать кого-нибудь с землями и деньгами, когда подрастешь.
Томазина упрямо вздернула подбородок.
– Не хочу никого искать! Я выйду замуж только за тебя!
– Как скажешь, Томазина.
Он подал ей руку и с рыцарской галантностью проводил в сад. Едва они подошли к фонтану, как появилась мать Томазины.
Лавиния Стрэнджейс выглядела много моложе своих лет, тем более что и до старухи ей было еще ой как далеко. С грацией кошки высокая стройная вдова обходила клумбы и кусты, распустив по спине почти черные кудри, падавшие ниже пояса.
Пробормотав что-то насчет работы, Ник торопливо ушел, и Лавиния, сверкая синими глазами, несколько мгновений смотрела ему вслед.
– Какой Ник стал красавец, почти как его отец! – проговорила она наконец.
– Когда я вырасту, то выйду за него замуж, – объявила Томазина.
Лавиния обожгла ее лазурным взглядом.
– Нет, девочка моя, он тебе не подходит, немедленно выкинь это из головы. Кстати, объясни мне, почему ты ушла из сада, я же запретила тебе уходить.
1
1561 год. Лондон.
Едва услыхав шорох за пологом кровати, Томазина вскочила, чуть не бегом пересекла комнату, отодвинула тяжелый бархат и, с трудом сдерживая слезы, низко склонилась над матерью. Надежды уже давно никакой не было, но Томазина все равно искала взглядом хотя бы намек на улучшение.
– Ты проснулась!
Лавиния Стрэнджейс взглядом укорила дочь за неуместное замечание. Не в силах выразить свои мысли словами и подчинить себе дергавшиеся губы, она все умела сказать глазами.
Обезножев несколько лет назад, Лавиния очень сдала за последние дни. Теперь каждое движение отдавалось мучительной болью, и сердце колотилось как бешеное. Она едва дышала, но сознание ее еще оставалось ясным. Было видно, что она хочет что-то сказать Томазине, пока не поздно.
– Скоро боль стихнет, – утешила ее Томазина.
Лавиния презрительно молчала. Они обе слишком хорошо знали, что мучения закончатся только со смертью…
Томазина изо всех сил старалась сохранять спокойствие. Это она обязана была сделать для матери – так же как быть с ней до конца. Нет такого человека, который заслуживает смерти в одиночестве, чего бы он ни натворил в своей жизни.
Лавиния запретила дочери посылать за врачом и за священником. Она сама лечила себя, пока не ослабела настолько, что уже не могла готовить порошки. Томазина вздрогнула всем телом от догадки, словно ей стало холодно. Неужели мать сама постепенно лишала себя жизни?
Лавиния невнятно произнесла:
– Помоги.
Томазина уставилась на нее. Голос был совсем чужой, и к тому же Томазине показалось, что мать не видит ее широко раскрытыми глазами.
– Мама! Я здесь! Я помогу тебе.
– Помоги… своей… сестре.
Лавиния произнесла раздельно каждое слово, потратив на это последние силы.
Томазина ничего не поняла. Она взяла руку матери в свои, словно прося ее повторить, объяснить свою странную просьбу, но Лавиния уже потеряла сознание.
Борясь со слезами, Томазина прижалась лбом к спинке кровати. Волосы упали ей на лицо, потому что она забыла убрать их в чепец.
В ту минуту, как Лавиния заговорила, Томазине показалось, что к ней наконец надолго вернулось сознание. Увы, нет.
Вчера она бредила о какой-то собаке, а ведь у них уже девять лет, с тех пор как они переехали в Лондон, нет собаки.
Теперь вот какая-то сестра…
Лавиния лежала на пышной пуховой перине, застеленной полотняной простыней, на высокой подушке и под легким одеялом, которое почти сбросила с себя. Когда-то она была очень красивой, но теперь женщина, лежавшая на кровати, высохшая и изможденная, если и напоминала прежнюю, то не более чем тень напоминает живого человека.
Ее хриплое дыхание наполняло комнату, но вскоре и его не стало слышно.
Томазина еще помедлила, потом осторожно дрожащим пальцем прикоснулась к материнской шее, чтобы наверняка убедиться в том, о чем она уже догадалась. Сердце Лавинии остановилось.
Почти ослепнув от слез, Томазина выскочила из спальни. Она глотала открытым ртом воздух, неловко вытирая ладонями лицо. Однако она уже чувствовала какое-то возбуждение. Боясь испытать облегчение, она заранее винила себя в нем, и ей стало страшно. У нее даже закружилась голова, и она едва успела добежать до открытого окна.
Летом в комнате, где она теперь стояла, дышать было не легче, чем в спальне. Ветерок доносил до Томазины запахи Баклерсбери, заглушавшие все другие городские запахи, даже из аптеки внизу, и изгонявшие из комнаты вонь, которой всегда сопровождаются болезнь и смерть.
Томазина вдохнула их всей грудью. Не меньше дюжины бакалейных лавочек на залитой солнцем улице привлекли в свое время Лавинию Стрэнджейс, вечно собиравшую и сушившую травы, но не желавшую дышать ими.
Стоя у окна, Томазина отлично видела святая святых Лавинии, прежде прятавшуюся за ширмами. Чего только не было у нее на большом дубовом столе! Горшки, горшочки, ступки, пестики, стеклянные пузырьки… И Бог знает сколько травы сушилось повсюду. Кое-какая была знакомой и безвредной, зато отдельные пучки вызывали ужас даже у не посвященной в их тайны Томазины.
Сама не зная, откуда взялись силы, Томазина в несколько шагов пересекла комнату и стала сбрасывать все с полки и со стола на пол. Она с наслаждением топтала травы и готовые настойки, пустые пузырьки и весы, разрушая зло, которое творила ее мать, и чувствуя странный прилив блаженства.
Поместье Кэтшолм располагалось в ста семидесяти милях к северу от Лондона, и первого августа в нем безраздельно царили радость и веселье. Веселились и стар и млад. Ели-пили, пели и плясали до вечера. Утром начиналась двухмесячная страда, от которой многое зависело в жизни деревни до следующего праздника, и в десять часов благоразумные селяне уже спали в своих постелях.
В маленькой комнатке без окон управляющий поместьем Ник Кэрриер допоздна засиделся за работой. Свет от свечи падал на его длинные тонкие пальцы, которыми он как раз выводил последнюю цифру в толстой тетради.
Отодвинувшись на трехногом табурете, он положил голову на стол, чтобы дать отдых шее и плечам. Потом потер глаза и с удовольствием зевнул. Работа закончена. Ник ни минуты не сомневался, что благодаря его стараниям все, что нужно сделать от праздника урожая до дня Святого Михаила, будет сделано.
Посмотрев на свою гигантскую тень, Ник подумал, что от сверстников его отличает, пожалуй, лишь уверенность в себе. Он отлично справлялся с работой и знал это. Что же до уборки урожая, то и тут все продумано и расписано чуть ли не по дням. Крестьяне знали, где и когда они должны быть и что делать.
Он расстраивался совсем по другой причине, увы, неподвластной его воле, и ему пришлось еще раз напомнить себе, что не имеет смысла волноваться из-за того, что он все равно не в силах изменить. Взяв огарок свечи, Ник через кухню вышел во двор.
Было гораздо позднее, чем он предполагал. Ему пришло в голову, что он мог бы переночевать в господском доме, но его собственный дом был всего в четверти мили от Кэтшолма, и Ник предпочел немножко побыть со своими, чем поспать лишний час.
Он никогда не боялся темноты, хотя знал многих, кто клялся и божился, будто с темнотой на землю приходят злые силы. Ярко светила луна, и Ник без труда отыскал тропинку к главным воротам. Однако когда он пересекал двор перед воротами, его остановил раздраженный голос:
– Стой! Кто там еще шатается?
Ричард Лэтам в халате из шелковой парчи стоял на лестнице, держа высоко над головой канделябр и освещая им больше себя, чем того, кто был внизу.
Лэтаму уже стукнуло сорок лет, и у него появились седые волосы, но силы ему было не занимать. Если кто-то не желал его слушаться, несмотря на закон или угрозы, он не задумываясь пускал в ход кулаки.
Ник остановился и назвал себя, горько сожалея, что не ушел раньше. Он не любил Лэтама и не доверял ему, поэтому всегда старался держаться от него подальше.
– В саду свет. Я его видел из окна кабинета, – сказал Лэтам.
«Из окна хозяйского кабинета», – с раздражением подумал Ник. Прошло совсем немного времени, а Лэтам уже захватил себе лучшие комнаты в доме, включая и маленький кабинет, расположенный чуть в стороне от других жилых помещений и предназначенный для серьезных занятий.
– Туда кто-то пролез. – Лэтам едва сдерживал гнев, и Ник старался быть с ним очень осторожным. – Я же приказал запирать там ворота!
– Их заперли. Я сам проверил, когда начало темнеть.
– А теперь они открыты!
Ник сдержался.
– Я запер ворота несколько часов назад, как вы и приказали.
– Надо их осмотреть, и сейчас же! – стоял на своем Лэтам. – Я больше не потерплю воровства!
Он уже несколько дней ходил мрачнее тучи из-за того, что местные мальчишки повадились лазать в господские сады: очень уж им хотелось полакомиться зелеными яблоками, что было совсем не полезно для их желудков; кроме того, они кидались падалицей друг в друга и в проезжавшие по дороге телеги, прячась за живой изгородью, отчего поймать их было не так-то просто. Так всегда делали все деревенские мальчишки, и Ник не видел в этом большой беды.
– Я проверю.
Нику хотелось утихомирить Лэтама, пока тот не перебудил весь дом, хотя он был более чем уверен, что Лэтам придумал про свет в саду. Напраздновавшись на славу, деревенские мальчишки наверняка крепко спали в своих постелях.
Лэтам продолжал сверлить его взглядом:
– Надеюсь.
Ник повернулся, чтобы идти, но успел сделать не больше двух шагов, как Лэтам остановил его снова.
– Завтра я собираюсь проверить твои книги.
Пальцы у Ника сами собой сжались в кулаки, и он помедлил несколько мгновений, не владея своим голосом. Хорошо, что на дворе было темно.
– До дня Святого Михаила там нечего проверять.
– Как я сказал, так и будет!
– Все отчеты всегда представляются в день Святого Михаила, и только миссис Раундли может потребовать у меня отчет раньше этого срока. При всем моем уважении к вам, господин Лэтам, она унаследовала имение после смерти отца, а не вы.
– Ты забываешь, управляющий, что я был адвокатом Джона Блэкберна, а теперь стал адвокатом его вдовой дочери! Она будет делать то, что я ей скажу, и ты тоже. Если завтра утром книги не будут у меня на столе в кабинете, ты со своей семьей останешься без крова, не дожидаясь дня Святого Михаила!
Угроза была не из шуточных. Лэтам совсем распоясался, когда обосновался в господском доме. Ник увидел жестокий огонь в его глазах, не предвещавший ничего хорошего, и медленно разжал кулаки.
– Я с удовольствием представлю отчет миссис Раундли, – так же медленно проговорил Ник.
Лэтам глядел на него, не мигая.
– Будь готов представить мне отчет, кто из арендаторов не платит вовремя.
«Еще не время, – сказал себе Ник. – Не время. Слишком многое поставлено на карту».
– Слушаюсь.
– Прекрасно. А теперь иди.
Ник почти бегом бросился прочь, лишь бы сдержаться и не высказать всего, что было у него на душе. Год был нелегкий для тех из йоменов,[1]1
В Англии XIV–XVIII веков – крестьяне, которые вели самостоятельное хозяйство на земле, являющейся их наследственным наделом.
[Закрыть] у кого было мало земли, и если Лэтам уговорит миссис Фрэнсис Раундли потребовать плату сейчас, не все смогут сохранить за собой дома своих предков.
Как управляющий Ник мог улаживать мелкие неприятности, но теперь решения все чаще принимал Ричард Лэтам. Если он еще и женится на Констанс, дочери миссис Раундли, – тогда совсем хоть беги со службы.
Расстроенный этой перспективой, Ник всей грудью вдохнул напоенный запахом зреющих фруктов воздух. Он ничего не видел вокруг, да и не очень думал о том, зачем его послал в сад Лэтам, пока не приблизился к воротам.
Вопреки всякой логике они были открыты.
Ник сам запирал тяжелые дубовые ворота в каменной стене, чтобы защитить скорее мальчишек от Лэтама, чем яблоки от мальчишек. Снаружи они не открывались. Значит, кто-то, у кого есть ключи, отпер их и ушел.
Ник удивленно смотрел на небольшой луг и за ним Гордичский лес, в котором росли в основном дубы и ясени. Совсем рядом с ним он заметил мигающий огонек и две еле различимые фигуры в плащах с капюшонами. Пока Ник стоял, не в силах пошевелиться, они словно растворились в лесу. Минутой позже появилась еще одна фигура, намного выше других, и тоже исчезла в лесу.
Ник вышел за ворота и прикрыл их за собой, но отправился не в лес, а совсем в другую сторону.
«Зачем, – говорил он себе, шагая по мосту, разделявшему поместье и деревню, – лезть в тайны тех, кто прячется в День урожая в Гордичском лесу?»
Марджори Кэрриер дожидалась сына на кухне. Внучка уже спала, но сама она так и не ложилась. Едва заслышав его шаги, она налила в кружку эль,[2]2
Светлое английское пиво из ячменного солода, густое и крепкое.
[Закрыть] и когда он вошел, протянула ему. Ник жадно выпил.
С материнской гордостью она смотрела на сына. Он был в кожаной безрукавке, в рубашке с расстегнутым воротом и с завернутыми рукавами, обнажавшими крепкие загорелые руки. Бриджи тоже неплохо сидели на нем, открывая любопытным женским взорам мускулистые икры. Мальчик стал мужчиной, глядя на которого ни одна женщина не должна была остаться равнодушной.
Марджори овдовела не так уж давно, чтобы забыть о некоторых супружеских радостях, да и возраст у нее еще был такой, что она могла по достоинству оценить своего сына. Она очень огорчалась, что Ник не хотел жениться вторично после смерти в родах своей молодой жены, и не оставляла безуспешных попыток изменить положение вещей.
– Я рад, что хоть ты не покинула сегодня свой очаг, – сказал Ник.
Марджори не ответила, представляя, что Ник тоже видел, пока шел из господского дома, как крадется по улице Дороти Джерард, оставив теплую постель, спящего мужа и шестерых ребятишек. Марджори знала, что только храбрецы ходят в Гордичский лес после полуночи.
Ник потер переносицу, и этот привычный жест, хотя сам Ник понятия о нем не имел, означал, что он сердится.
– Гуляют злые силы, – пробормотал он.
Марджори в отличие от Ника знала, куда и зачем отправились женщины из деревни и поместья, но ничего не сказала. Он был мужчина, а мужчины слишком твердолобы, чтобы что-нибудь понимать в этом деле.
– Злая сила, – проговорила она твердо, – обитает в господском доме. Ричард Лэтам – вот кто эта злая сила.
Ник со стуком поставил кружку на стол и повернулся к матери.
– Скоро грянет беда. Если он до срока потребует уплату ренты, многим будет не до шуток. Кто-то продаст свиней, не взяв за них настоящей цены, а вот Джерардам придется продать единственную корову.
С каждым словом раздражение Марджори росло, но при упоминании о единственной корове Джерардов она не смогла сдержаться.
– Он не посмеет! Ведь вся семья останется без масла и сыра! Ник, ты должен что-нибудь сделать.
– Что именно? Я ничего не могу изменить. Отец гордился своей честностью и порядком в приходно-расходных книгах. Я тоже этим горжусь.
– А как насчет денег, которые тебе удалось скопить? Может быть, мы поделимся с соседями?
– Ерунда. Впрочем, пока еще не дошло до самого страшного, и раз мы решили купить землю и уехать отсюда, нам надо беречь каждый пенни.
Марджори взяла его кружку и допила остатки эля, думая о золотоволосой девочке, спокойно спящей в комнате наверху.
– Одной земли мало, чтобы у девочки была счастливая жизнь. Иокасте нужна семья.
Ник как стоял, прислонившись к каменной стене, так и остался стоять, не изменившись в лице, однако мать не проведешь. Он был упрям, но она еще упрямее.
– Ник, я уже немолода. Я честно заботилась о твоей дочери с того дня, как умерла ее мать. К сожалению, не могу обещать, что так будет всегда.
– Ах ты, старушенция этакая! – рассмеялся Ник. – Держу пари, что ты здоровее многих вполовину моложе тебя. Лучшей матери, которую подарил ей Бог, Иокаста и пожелать не может!
Но Марджори не так-то просто было остановить, если она что-то задумала.
– Ник, ты должен еще раз жениться! Не только ради Иокасты, но и для самого себя. Это же против природы, что мужчина твоих лет живет без жены!
– Некого брать в жены, мать. Да и все равно я бы еще подумал.
Ник многозначительно посмотрел на маленькое оконце, из которого днем, если стояла хорошая погода, можно было видеть трубы над господским домом и верхушки деревьев Гордичского леса.
Через три дня после смерти Лавинии Стрэнджейс в доме все было убрано и вымыто. Томазина похоронила мать как полагается, исполнив свой последний долг перед ней, и стала думать, как ей жить дальше.
В Лондоне они жили на деньги, которые раз в год откуда-то получала Лавиния и которых не должно быть после ее смерти. Следовательно, Томазине было не по карману содержать их теперешнюю квартиру да еще и покупать еду, а уж о том, чтобы есть в таверне, вообще речи не могло идти. Заплатив по счетам, Томазина осталась почти ни с чем и пожалела, что истратила восемь шиллингов на струны для лютни.
Тогда она решила уехать из Лондона, но сначала продать все, что можно. Первой покинула их квартиру кровать вместе с шерстяными одеялами, простынями и подушками. Потом жена галантерейщика купила буфет. Шкаф и дубовый стол тоже не задержались: они понадобились торговцу-молодожену. В последнюю очередь Томазина продала инвалидное кресло Лавинии и кедровый сундук.
Кроме лютни Томазины и книги, в которую Лавиния записывала рецепты своих снадобий, остались только вещи, горой лежавшие теперь посреди комнаты.
Младшая дочка аптекаря Джоанна, симпатичная, но довольно недалекая двенадцатилетняя девчушка, прибежала наверх и с нескрываемым любопытством наблюдала за сборами Томазины.
– Неужели придется все платья красить в черное? – спросила она Томазину.
– Таков обычай. – Перспектива три года носить траур ее не радовала, тем более что она любила яркие платья и они ей шли. – Она была моей матерью, и я должна все сделать как положено.
Джоанна покопалась в вещах и вытащила лазурно-синее платье, затейливо расшитое серебряной ниткой. Она даже вздохнула от восхищения.
– Под цвет твоих глаз.
– И маминых тоже. – Томазина аккуратно сложила платье, которое Лавиния сшила себе сразу после приезда в Лондон. – Этот цвет называется ляпис-лазурь. Мама говорила, что обыкновенный синий подходит только для служанок, а от такого ни одна барыня не откажется.
Джоанна с задумчивым видом потрогала материю пальцем. Несмотря на юные лета, она знала цену вещам.
– У вас было много денег, когда вы приехали в Лондон?
– Хватало, чтобы ни о чем не заботиться.
…Поначалу все шло лучше некуда. Томазина вспомнила, как они жили, как много у них бывало гостей, кроме лекарей и хирургов, и Лавиния считала, что они должны одеваться по последней моде, хотя уже не могла ходить. Однако она верила, что поправится, и пусть ни один лекарь не мог совершить чуда, они частенько заходили поболтать с веселой Лавинией.
Иногда они приносили подарки, а избранные запирались с Лавинией в кабинете – как считала Томазина, обсудить старые рецепты или придумать новые. В эти дни Томазину отправляли гулять с Дженнет, которую они привезли с собой в Лондон, но Дженнет была уже старая и не пережила королеву Марию.
Пришлось Томазине самой заняться домом. А тут еще Лавиния начала сдавать… Она больше не интересовалась мнением ученых мужей, а полагалась на собственные знания…
– Тебе все мамины платья впору? – спросила Джоанна.
– Наверное. У меня ее рост, да и фигурой я в нее.
– Куда ты поедешь?
– В Йоркшир. Поищу кого-нибудь из маминой родни. Вроде у меня там должен кто-то быть, но я в этом не уверена.
– А они тебя не прогонят?
– Могут.
– И что ты тогда будешь делать?
– Голодать.
Томазина и в самом деле не знала, что будет делать. У женщины без денег и без родни нет выбора.
– Не может быть, чтобы твои родственники тебя прогнали!
Поглаживая бархатный рукав, Томазина ответила не сразу:
– Моя мама долго не зналась со своей родней, – сказала она. – Она из благородных, но убежала с мужчиной ниже ее по положению, и отец лишил ее наследства.
Джоанна молитвенно сложила руки.
– Убежала! Ой, как здорово! Про это поют в песнях.
– Совсем не здорово. Она поступила глупо. Мой отец был солдатом и ушел от нее до того, как я родилась. Больше она его не видела. Если бы нас не приютили мамины друзья, нам бы негде было жить.
– Он ограбил твою мать?
Томазина пожала плечами.
– Он просто больше не вернулся. Война ему нравилась больше, чем мирная жизнь. Он погиб, когда я была еще совсем маленькой.
Джоанна задумалась.
– Родители должны были простить твою мать и принять ее и тебя обратно.
– Она их ни разу не видела после того, как сбежала.
Томазина подумала, что в этом виноваты не только родители ее матери, но и сама мать. Она вспомнила, с какой насмешкой Лавиния говорила о Дарсисах из Либурна. Она их совсем не любила.
– Наверняка они примут тебя с распростертыми объятиями, как отец из притчи про блудного сына. Наверное, они теперь жалеют, что прогнали твою мать.
У Томазины были сомнения на сей счет. Она подняла с пола накидку с меховой отделкой и с силой встряхнула ее, словно вымещая на ней свои чувства. Скорее всего, родня захлопнет дверь перед ее носом. Томазина еще раз встряхнула накидку, и из кармана выпал сложенный листок бумаги.
– Ой, письмо! – воскликнула Джоанна.
Она подняла его и подала Томазине вверх тормашками, потому что не умела читать, но Томазина разглядела на нем имя Лавинии.
– Странно, – пробормотала она.
Томазина не могла вспомнить ни о каком письме, так как письма были большой редкостью и будоражили весь дом. Лавиния умела читать, писать и считать и всему этому обучила свою дочь, что тоже было большой редкостью.
Сначала Томазина взглянула на дату и удивилась еще больше, потому что Лавиния получила письмо всего несколько месяцев назад. Потом она посмотрела на подпись – и у нее глаза полезли на лоб.
– Томазина, ты что?!
– Неужели? – Томазина забыла, что она не одна в комнате. Неужели ее мать не бредила перед смертью? – Фрэнси. Фрэнси Раундли.
– А кто она?
Джоанна дергала Томазину за рукав, стараясь привлечь к себе ее внимание.
Томазина с трудом подбирала слова, рассказывая о том, о чем она и не вспоминала много лет:
– Мама стала ее гувернанткой, когда я была совсем крошкой, а Фрэнси тогда было лет десять, и у нее совсем недавно умерла мать.
Она замолчала и наморщила лоб. Она всегда думала, что миссис Блэкберн по старой дружбе взяла Лавинию к себе, и только теперь до нее дошло, что тогда ее уже не было в живых.
– Мы были там почти членами семьи, – продолжала она, заметив нетерпение девочки. – Даже когда Фрэнси в пятнадцать лет вышла замуж за Филиппа Раундли, мы не уехали из Кэтшолма. Это главное владение семьи Блэкбернов.
Томазине стало на мгновение стыдно, когда она вспомнила подробности этого замужества. Когда-то она мучительно ревновала Лавинию к Фрэнси. Фрэнси не заслуживала плохого отношения. Она потеряла мать, когда была совсем девочкой, потом, не прожив с ней и года, умер ее муж. Она вернулась в Кэтшолм и родила двух девочек, из которых выжила только одна.
– Странное у тебя лицо, Томазина.
– Последнее, что мне сказала мама: «Помоги своей сестре».
– Но у тебя нет сестры!
– Иногда Фрэнси звала меня младшей сестренкой. Наверное, мама имела в виду Фрэнси. Другого я просто не могу ничего придумать. Наверное, она хотела, чтобы я возвратилась в Кэтшолм.
Последние слова Лавинии застряли в мозгу Томазины и мучили ее как разболевшийся зуб. Но почему же теперь-то она не вздохнет с облегчением? Она нашла им вполне разумное объяснение, а сомнения почему-то не исчезали… Томазина развернула письмо и попыталась разгладить его на полу.
– А где Кэтшолм?
– На севере. Графство Ланкастер. – Она не отрывала глаз от письма. – Джон Блэкберн умер в прошлом году. И скоро свадьба Констанс Раундли, дочери Фрэнси, с Ричардом Лэтамом. Она сообщила маме о помолвке.
– Ну, значит, все твои беды позади! Ты поедешь в Ланкастер вместо Йоркшира, и тебе, конечно, будут рады в Кэтшолме. Ты была маленькая, когда уехала оттуда?
Томазина покачала головой.
– Твоих лет.
Она сложила письмо и похлопала им по подбородку, не понимая, почему ей так не хочется возвращаться в родные края.
– Тогда ты должна их всех помнить.
Как раз и нет! У Томазины сохранились очень смутные воспоминания о жизни в Кэтшолме, и к тому же безрадостные. Она даже не могла вспомнить, почему обезножела ее мать.
Имя Ричарда Лэтама показалось ей знакомым, но представить его себе она, как ни старалась, не сумела. На память приходили отдельные фрагменты той жизни, когда она была с Лавинией или с Фрэнси. Все остальные обитатели Кэтшолма оставались в тумане, кроме одного.
– Я помню Ника, – сказала она.
Правильно, Ник Кэрриер, сын управляющего. Он был всегда добр к ней. Если Фрэнси иногда снисходила до роли старшей сестры, то Ник с удовольствием играл роль старшего брата.
Джоанна подалась вперед, ожидая новых подробностей, но Томазина, отвлеченная одним ярким воспоминанием, ничего не замечала: Ник Кэрриер когда-то спас ее от петуха, а она ему сказала, что выйдет за него замуж.
Томазина криво усмехнулась. Через несколько лет, еще до отъезда Лавинии с дочерью в Лондон, разбилась ее детская мечта, потому что Ник женился на местной девушке по имени Элис.
– Ты куда поедешь? В Ланкастер или в Йоркшир? – допытывалась Джоанна.
Томазина постаралась забыть о детской обиде. Если Ник Кэрриер не может быть ее мужем, он будет ее другом. Как раз теперь ей больше всего нужен был совет старшего брата.
– Я еду в Ланкастер, Джоанна, – сказала она. – Вернусь в Кэтшолм и исполню последнее желание матушки.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.