Текст книги "Черно-белое мышление. Почему мы стремимся к категоризации и как избежать ловушек бинарной логики"

Но Френкель-Брунсвик видела мир несколько иначе. Она не согласилась с тем, что Йенш восхваляет, как она выразилась, «точную, машинную, непоколебимо однозначную реакцию восприятия», то есть непревзойденную способность Eidetiker точно сохранять образ в мысленном взоре после блокирования первоначального стимула. Она утверждала, что в понимании двусмысленности заключается не слабость, недостаток или патология, но значительная психологическая ценность.

Важнейшие доказательства получили в лаборатории в конце 1940-х годов в ходе исследования, которое, как я уже сказал, считается классикой. Участникам представили серию скетчей: на них были кошка, собака и изображения, которые представляли собой переходные формы между ними (см. рис. 6.1). Люди должны были указать, в какой момент кошка становится собакой.

Рисунок 6.1. Вверху – животное с однозначно кошачьими чертами, внизу – однозначно собачьими. В центре – существо как с собачьими, так и кошачьими чертами.

Френкель-Брунсвик интересовали непроизвольные и преимущественно бессознательные проявления когнитивной гибкости. Она понимала, что в эксперименте примут участие люди, которые увидят нечто, похожее на собаку, значительно раньше или значительно позже, чем другие. Но исследовательница хотела выявить закономерность и понять, существуют ли какие-то психологические аспекты, ключевые личностные характеристики или общие черты характера, которые больше других повлияли на способность людей отличить кошек от собак. То есть она пыталась понять, могут ли добровольцы, относящиеся к новому с предубеждением, как и положено представителям Eidetiker, выполнить задание не так, как люди, более терпимые к двусмысленности и неопределенности. Могут ли кошки быстрее стать собаками в глазах человека с умеренными взглядами?

Как выяснила Френкель-Брунсвик, архетип Eidetiker далек от того, чтобы стать образцом психического здоровья и психологической пригодности, как первоначально предполагал Йенш. Мало того, что тем участникам, которые демонстрировали более высокий уровень предрассудков, в среднем потребовалось больше времени, чтобы сместить свое восприятие с кошки на собаку, – часть из них при взгляде на последнюю картинку в ряду продолжала говорить, что видит перса вместо пекинеса.

Как показал этот эксперимент, нетерпимость к двусмысленности ведет к потере связи с реальностью.

Черно-белое – это спектр оттенков серого

Арье посмотрел мои ответы на свой тест на потребность в когнитивной замкнутости. Хотя я не Эйнштейн, но и до гестаповцев мне далеко.

Когда Арье вернулся к истории с сантехником, он отметил, что, даже если бы история была правдой, привычка медленно читать могла указывать не на низкую потребность его мозга в замкнутости, а скорее на сильную потребность в чем-то еще – в когнитивной сложности.

– Речь идет о том, как мы используем основные психические структуры, которые мы приобрели из предыдущего опыта, чтобы воспринимать окружающую среду и реагировать на нее, – рассказал Арье. – Для каждого набора похожих событий и встреч мы со временем разрабатываем определенные рамки, которые размещаем вокруг них. Эти рамки или способы взглянуть на жизнь экономят нашему мозгу значительное количество времени и энергии. Потому что, как только они появляются, они позволяют нам предсказывать и интерпретировать будущие события и встречи[56]56
  Краткую историю развития концепции рамок от немецкого философа Просвещения Иммануила Канта до наших дней см. в Приложении III.


[Закрыть].

Другими словами, нам не нужно просчитывать все, что с нами происходит или будет происходить, потому что наш мозг может сделать это автоматически. В нашей голове уже есть инструкция, как справиться с большей частью будущих событий, сформированная на основе нашего опыта.

Если категории – это ящики, в которые мы складываем информацию, то рамки – это ярлыки, которые мы вешаем на эти ящики. Арье объяснил, как работают эти рамки для категорий.

– То, как каждая из этих рамок соотносится с другими, перекрывается ими и влияет на них, определяет когнитивную сложность, – сказал он мне. – У некоторых людей их миллионы, и все они чередуются и перемешиваются. Это люди, которые сильно нуждаются в когнитивной сложности, как Эйнштейн. Люди, способные видеть очень тонкие различия между явлениями и реагировать на них. Часто им требуется много времени, чтобы обдумать проблему, взвесить все «за» и «против», сформировать мнение или прийти к какому-либо выводу, как это выяснил, к своему удивлению, сантехник, который в тот день зашел к Эйнштейну.

С другой стороны, у некоторых людей в мозге значительно меньше рамок. А те, что у них есть, расположены индивидуально и изолированно, как драгоценные камни в шкатулке. Эти люди склонны видеть вещи в черно-белом цвете. Они мыслят абсолютными понятиями. Например, аргумент или точка зрения либо верны, либо ошибочны. Решение или вмешательство либо хорошее, либо плохое. Мы говорим, что у этих людей низкая потребность в когнитивной сложности.

Причина, по которой потребность в когнитивной сложности и потребность в когнитивной замкнутости часто путают, заключается в том, что и то, и другое напрямую связано со скоростью, с которой мы принимаем решения, с тем, насколько быстро мы обдумываем что-либо. Но эти потребности по-разному связаны со способностью быстро что-то выбирать. Я думаю, можно сказать, что человек, у которого высокая потребность в когнитивной замкнутости и низкая потребность в когнитивной сложности, – другими словами, который любит определенность и не очень любит размышлять, – не потеряет сон из-за необходимости принять решение. Но тот, у кого высокая потребность в закрытости и высокая потребность в сложности, потеряет многое, пока найдет оптимальное решение!

По мнению Арье, человеческий мозг запрограммирован видеть мир в черно-белых тонах. Но черно-белое мышление немного сложнее, чем кажется. Если наша потребность в когнитивной замкнутости определяет скорость принятия решений, то потребность в когнитивной сложности связана с тем, как мы чертим линии между категориями. В головах у нас установлена одна и та же программа, но пользуемся мы ей по-разному. Некоторые из нас рисуют больше линий, быстрее и толще, чем другие.

На следующих страницах мы рассмотрим последствия этих индивидуальных различий в черно-белом мышлении и их влияние на то, каким образом мы общаемся друг с другом. Установив роль категоризации в нашей способности рассуждать, то есть оценивать разнообразные и многогранные отношения между стимулами бесконечно сложной среды, мы переключим наше внимание с того, как формировался разум, на то, как он изменился. И обратимся к науке убеждения и влияния.

Категории – это когнитивные товары. Вокруг них уже сформировался рынок, на котором все обмениваются взглядами и точками зрения. И именно на этом рынке могут пригодиться рамки, о которых говорил Арье. Рамки, наклеенные на ящик с категорией, – это своего рода бренд. Стоит узнать, как их надежно прикрепить, как продавать готовое и упакованное мировоззрение, и вы превратитесь во влиятельного лидера мнений, способного быстро получить то, что он хочет.

Наша миграционная политика сегодня построена на противопоставлении мигрантов и беженцев. Беженец покидает свою родину, потому что у него нет другого выбора. Мигрант сбегает в поисках лучшей жизни. Четкая граница между вынужденной и добровольной миграцией приводит к выборочному ограничению первой и активному сопротивлению второй.

По крайней мере, так может показаться на первый взгляд. На практике отличить мигранта от беженца очень сложно. Многие люди, устремившиеся в Европу из Ирака, Сирии, Афганистана и африканских стран, уезжают по множеству причин, а не из-за одной конкретной. Это не означает, что не следует признавать важность проведения границы между теми, кто, с одной стороны, спасает свою жизнь, и теми, кто, с другой стороны, просто ищет лучшего. Просто эта граница достаточно размыта.

Разумеется, для недобросовестных политиков все это не имеет никакого значения. Граница между понятиями «мигрант» и «беженец» создана искусственно, а это значит, что тот, кто контролирует язык, побеждает в споре.

Когда в 2018 году антииммиграционное лобби в США начало называть «армией вторжения» караван мигрантов гондурасских мужчин, женщин и детей, спасающихся от бедности и насилия со стороны банд в регионе с одним из самых высоких показателей убийств в мире, они точно знали, что делают. Они пытались укрепить географическую границу между США и Мексикой, захватив контроль лингвистической границы между «мигрантами» и «беженцами». Если вы хотите закрепить проведенную линию, используйте свое красноречие. Категории подобны мускулам: их не видно, пока над ними не поработают.

Без языка у нас не было бы ничего. Речь окрашивает нашу реальность в различные цвета и оттенки. Если бы мы потеряли возможность называть красный красным, нас могла бы смутить самая обыкновенная радуга. Без слов, обозначающих цвета, мы бы не только думали в черно-белых категориях, но и видели бы мир черно-белым.

Глава 7
Радуга, которой могло не быть

До 1802 года перистые, кучевые и высокослоистые облака не имели своих названий. Неназванные до 1802 года фигуры присутствовали в небе, эфирные или эфемерные, предположительно со времен Большого взрыва, но необозначенные до тех пор, пока это не понадобилось. Но почему? Мы не можем увидеть всего, что нас окружает, пока не придумаем для явлений подходящее название.

Линн Тиллман

Несколько лет назад, когда мы с женой впервые переехали в Оксфорд, мы посетили наш местный магазин с товарами для дома. Мы ремонтировали нашу ванную комнату и искали краски. Мы знали, какой цвет нам нужен, – синий, – потому что видели его на листовке, выпущенной магазином за пару недель до этого: в такой цвет была выкрашена лодка, которую молодая нордическая семья вывозила по подъездной дорожке к своему минималистичному экодомику.

Когда мы спустились в магазин, я нашел консультанта и достал листовку из заднего кармана.

– Есть что-нибудь подобное? – спросил я, указав на цвет.

Консультант взял у меня листовку, внимательно ее изучил и подошел к рабочему месту.

– Не уверен, – пробормотал он, набирая несколько цифр. – Давайте посмотрим.

Мы с женой обменялись взглядами. Магазин был огромным. Краска была везде. Как у них могло не быть синего?

– Вы говорите мне, что не знаете, есть ли у вас синяя краска, когда у вас такой ассортимент?

Консультант набрал еще несколько цифр.

– У нас нет такого понятия, как «синий», – сказал он, не отрывая глаз от экрана. – Цвет, который вы ищете, называется «Вельветовый бриз» (Velvet Breeze).

Я схватил листовку и уставился на нее. Корпус лодки был синего цвета. Он был СИНИЙ.

– Хорошо, – сказал я. – Допустим, это «Вельветовый бриз». Но по сути это синий, так?

Мужчина снял свои очки и ткнул ими в меня.

– Послушайте, я 25 лет знимаюсь красками, и знаете что? Я не видел синего с 1989 года. Я видел «Эгейскую Одиссею» (Aegean Odyssey), «Небесную дымку» (Celestial Haze), «Церулеанскую рапсодию» (Cerulean Rhapsody), но не синий, – он покачал головой. – А теперь, – он снова надел очки и повернул монитор, чтобы я мог видеть экран. – Вы уверены, что вам нужен «Вельветовый Бриз»? Потому что есть много других цветов, о которых вы, вероятно, не подозреваете.

Каждый раз, когда я захожу в свой душ цвета ляпис-лазурит (Lapis Rockpool), я вспоминаю, как мало вещей мы на самом деле замечаем. Наш мозг подвергается обстрелу сенсорных, когнитивных и эмоциональных стимулов из среды, богатой информацией. И поскольку между стимулами определенного типа существует бесчисленное множество различий, наш мыслительный процесс по разделению информации на категории может продолжаться бесконечно.

Мы можем непрерывно что-то обдумывать и собирать дополнительную информацию, чтобы принять решение, но не делаем этого благодаря способности человеческого мозга «отключаться». Функция принудительного завершения работы защищает мозг от перегрева, и он вычисляет наименьший функциональный общий знаменатель между бесчисленным множеством различных рассматриваемых точек данных.

Но слова, которые мы используем, не просто обозначают то, что мы видим, но и определяют наше видение. Это можно доказать с помощью двух классических экспериментов.

Первое исследование провели в Йельском университете в США в 1950 году. Оно касалось того, как мы воспринимаем других людей, как мы формируем о них впечатление. Гарольд Келли, автор исследования и настоящий профессор, попросил две группы студентов прочитать информацию о двух выдуманных профессорах. Одной группе дали характеристику, в которой его называли «довольно холодным», а другой – ту, в которой описывали его как «очень теплого» человека. Оба профессора, которых играл один и тот же человек, потом вошли в класс и провели семинар с обеими группами. Келли было интересно, как будут вести себя студенты при общении с двумя «разными» людьми.

Студенты, которые ожидали «теплого» профессора, охотнее участвовали в дискуссии, в то время как другая группа общалась неохотно. Более того, студенты, общавшиеся с «приветливым» профессором, оставили на него хороший отзыв, назвав его во всех отношениях приятным парнем.

Более поздние исследования показали, что наше восприятие «теплых» и «холодных» вещей выходит за рамки слов: мы более позитивно оцениваем людей, когда находимся в теплых помещениях и когда держим в руках чашку горячего кофе, а не кофе со льдом.

Слова могут менять то, что мы видим, и это можно доказать с помощью еще одного эксперимента, который провела американский эксперт в области памяти Элизабет Лофтус в 1970-х годах, открыв эффект дезинформации.

Участникам эксперимента предложили посмотреть видеоролик о незначительном дорожно-транспортном происшествии: движущийся автомобиль ударил припаркованный. Лофтус показала видео двум группам, а затем спросила, с какой скоростью двигалась машина. Несмотря на то, что испытуемые видели один и тот же ролик, в одной группе люди сказали, что автомобиль ехал со скоростью примерно 50 километров в час, а в другой – со скоростью более 65 километров в час[57]57
  Настоящая скорость составляла всего около 20 километров в час.


[Закрыть].

Разницу в ответах можно объяснить формулировкой вопроса, который озвучила Лофтус. Одну группу она спросила: «С какой скоростью первый автомобиль соприкоснулся со вторым?» Другой группе она задала такой вопрос: «С какой скоростью первый автомобиль врезался во второй?» Более того, люди, которым задали вопрос о столкновении, говорили, что видели осколки стекла на месте аварии, хотя на видео этого не было.

Неудивительно, что «наводящие вопросы» вызывают такие резкие и громогласные возражения в зале суда. Наши воспоминания очень пластичны. Нашим мозгом легко манипулировать. Имеет значение и то, как мы проводим линии между категориями, и то, какие слова мы выбираем, чтобы обозначить то или иное явление.

Лингвистический детерминизм

Одним декабрьским вечером я зашел в Academy Club в лондонском Вест-Энде – клуб, который около 30 лет назад основал покойный журналист Оберон Во[58]58
  Оберон Во – английский журналист и писатель, работавший для различных изданий и написавший пять романов, отказавшись от художественной литературы из-за возможности сравнения его творчества с творчеством его отца, Артура Во, одного из лучших стилистов английской прозы XX века. – Прим. ред.


[Закрыть] как место, в котором литературные деятели могли выпить и поговорить о книгах. Я встречался там с другом, профессором Жюлем Давидофф, директором Центра познания, вычислений и культуры в Голдсмитском колледже Лондонского университета. Жюль – один из ведущих мировых экспертов по восприятию цвета, в частности по культурным различиям в восприятии цвета, и в течение многих лет он пытался выяснить, почему, по его словам, мы не все видим радугу одинаково, почему определенные группы людей в определенных частях мира иногда видят цвет не так, как вы или я.

Жюль считает, что ответ кроется в языке и в ярлыках, которые мы приписываем категориям. Писатель Джордж Оруэлл однажды заметил в книге «Политика и английский язык»[59]59
  Оргинальное название книги – Politics and the English Language. – Прим. ред.


[Закрыть], опубликованной за 30 лет до того, как впервые увидело свет знаменитое исследование Элизабет Лофтус об автокатастрофе, что если мысль искажает язык, то язык может также искажать мысль[60]60
  Природу отношений между языком и мышлением давно обсуждают философы и психологи. Влияют ли мысли на язык или язык влияет на мышление? В дебатах доминируют две противоположные парадигмы. Первая подчеркивает коммуникативную функцию языка. Утверждается, что язык не зависит от мысли и является просто инструментом, который мы со временем развили, чтобы выразить то, что думаем и чувствуем. Вторая, впервые предложенная американскими лингвистами Эдвардом Сепиром и Бенджамином Ли Уорфом в 1940-е и 1950-е годы и известная сегодня, как гипотеза Сепира-Уорфа или «лингвистический детерминизм», предполагает, что язык и мышление взаимозависимы и что язык имеет способность в большей или меньшей степени формировать человеческий разум.


[Закрыть]. Он считал, что ленивые, готовые фразы (клише вроде «обычные люди рабочего класса» или «пути Господни неисповедимы») могут привести к ленивому, готовому мышлению[61]61
  Такие инструменты, как заметил Оруэлл, часто «звучат правильно», но не представляют особой ценности для независимых мыслителей и искателей истины, поскольку их единственная цель – препятствовать содержательному обсуждению и критическому мышлению по любой конкретной проблеме. Неисповедимые пути Господни, например, служат бальзамом для страдающих разочарованиями, с одной стороны, и оправданием для получателей удачи, с другой, во многом идентичными средствами: в обоих случаях путем прекращения анализа того, как «контролируемые» факторы, такие как ошибки суждения или применение знания, может компенсировать божественная воля как факторы, способствующие результатам. Излишне говорить, что такая лень мысли, если ее не остановить, может привести к возникновению стереотипов, например, что люди из рабочего класса являются «обычными». Но обычными по сравнению с кем? Что именно означает это «обычное»? И если эта лень мысли спровоцирована тоталитарной политической системой, то она может привести к контролю над разумом: как довольно зловеще заметил Оруэлл, те, кто не может думать самостоятельно, позволяют другим думать за них. Об этом пишет американский психиатр Роберт Джей Лифтон. В своей книге 1961 года «Реформа мышления и психология тоталитаризма: исследование “промывания мозгов” в Китае» (Thought reform and the psychology of totalism: A study of «brainwashing» in China) он пишет: «Язык тоталитарной среды характеризуется клише, останавливающим мысль. Самые далекоидущие и сложные человеческие проблемы сжимают в короткие, сильно упрощенные, легко запоминающиеся и легко выражаемые фразы с определенным звучанием. Они становятся началом и концом любого идеологического анализа» (стр. 429). Пожалуй, нигде наблюдения Оруэлла и Лифтона не отражены лучше, чем в мантре «Ты слишком много думаешь», которую поддерживает Церковь Объединения, основанная в Южной Корее в 1950-е годы Мун Сон Мен.


[Закрыть]. Чтобы провести линию между красным и оранжевым, нужно знать, что такое «красный» и что такое «оранжевый», чем пограничные оттенки отличаются друг от друга, когда красный становится оранжевым, и наоборот. Но без слов, обозначающих красный и оранжевый цвета, возникает проблема: как понять, что именно мы пытаемся различить? Если у нас нет адекватного описания наших подозреваемых, то как же мы собираемся их поймать?

Жюль Давидофф дал мне учебник, в котором имелись данные о последних открытиях в области цвета. Конечно, Исаак Ньютон, открывший в 1671 году факт, что белый свет, проходящий сквозь призму, распадается на семь цветов видимого электромагнитного спектра, сделал неоценимый вклад в эту науку. Но Жюль считает, что в этой области знания все еще есть пробелы. Если бы Ньютон размахивал призмой не в своей лаборатории в Тринити-колледже в Кембридже, а посреди тропических лесов в Папуа – Новой Гвинее, и если бы он вырос не в деревне графства Линкольншир, а в племени охотников-собирателей беринмо, тогда современная физика могла бы выглядеть иначе.

Вернемся к греческому философу Евбулиду и его непостижимому парадоксу куч. Как вы помните, прибавление одной песчинки не превращает песок в кучу.

Но все мы знаем разницу между грудой, горсткой и щепоткой. И, если поразмыслить логически, куча песка – это иллюзия. Непостижимая философская загадка.

Теперь применим парадокс куч к цветам. Предположим, мы расположили 10 тысяч образцов цвета в линию от ярко-красного (образец № 1) на одном конце до ярко-оранжевого (образец № 10 000) на другом. Между любыми двумя соседними образцами нет заметной разницы. Другими словами, изменение оттенка между любым образцом и его ближайшим соседом не превышает порог различения, необходимый для обнаружения разницы. Поэтому каждый образец выглядит точно так же, как и тот, который находится непосредственно рядом с ним.

В этом случае мы можем построить следующую логическую цепочку:

1. Образец № 1 красный.

2. Если образец № 1 красный, то и образец № 2 красный.

3. Если образец № 2 красный, то и образец № 3 красный.

И так вплоть до образца № 10 000. Но очевидно, что образец № 10 000 не красный. Он оранжевый.

Жюль вместе с коллегой Деби Роберсон доказал с помощью ряда гениальных экспериментов, что в некоторых культурах возникают определенные цветовые аномалии. Носители языка беринмо, например, наслаждаются несколько укороченной версией радужной дуги, поскольку могут описать только пять цветов. В то время как в английском языке, благодаря Ньютону, мы имеем слова для обозначения семи цветов. Язык беринмо не содержит отдельных слов для терминов «синий» и «зеленый», а объединяет их вместе, чтобы сформировать одну высшую категорию nol (подробнее об обозначении цветов в этих двух языках я пишу в Приложении IV).

Существуют и другие культуры с аналогичными системами цветового обозначения[62]62
  В ряде языков, в том числе в гереро (химба), корейском и тибетском, используют одно и то же слово для обозначения зеленого и синего – или того, что лингвисты называют colexification grue. Например, на тибетском языке sngon po – это термин, который обычно используют для описания цвета как неба, так и травы, в то время как в корейском pureu-da может означать синий, зеленый или голубовато-зеленый. Другие языки, такие как вьетнамский, полагаются на небо и листья в качестве ориентиров: носители, например, могут сказать «синий как небо» (xanh da trờ i) или «синий как листья» (xanh lá cây), чтобы разделить два цвета. Точно так же термин в соседнем кхмерском языке для обозначения синего цвета (bpoa kiaw) используют для обозначения синего и зеленого, в то время как слова для описания зеленого bpao sloek chek srasa (дословный перевод: «цвет свежих банановых листьев») подчиняются более строгим параметрам, и такой цвет не входит в категорию «синий».


[Закрыть]. И, как утверждает Жюль, эти аномалии заслуживают внимания. Это может показаться неважным, но исследователь считает, что отсутствие слов для описания цветов в языке беринмо влияет на то, как они видят этот мир.

Рассмотрим, например, набор из 12 зеленых квадратов, расположенных по кругу. 11 квадратов идентичны. Но один отличается от остальных на один или два оттенка цветовой модели Pantone[63]63
  Pantone – это телефонный справочник в мире цвета. В системе перечислены тысячи кодов, которые обозначают определенные тона или оттенки, которые немного похожи на образцы цветов, которые вы видите в каталогах красок. Соседние цвета бывает очень сложно отличить друг от друга: только подумайте, как легко перепутать два одиннадцатизначных телефонных номера, если отличается только одна цифра.


[Закрыть]. Как вы думаете, могли бы вы выбрать тот квадрат, который отличается от остальных? Большинство людей не смогли бы. И такая задача многих свела бы с ума. Тем не менее носители языка беринмо справляются с ней без особых трудностей.

Если бы я удалил этот еле отличающийся зеленый квадрат из набора и заменил его ярко-синим, тогда это упражнение стало бы легче. Если, конечно, вы не являетесь носителем языка беринмо: в таком случае вы обнаружите, что оно гораздо сложнее, – примерно настолько, насколько предыдущая задача была сложной для нас.

Причина этого, утверждает Жюль, не в физиологии, а в языке. Мозги как носителей беринмо, так и носителей английского языка оснащены одним и тем же нейронным оборудованием восприятия и в равной степени способны «видеть» цвета, но их показания расходятся, когда дело доходит до того, какой из этих цветов они замечают. Чтобы заметить что-то, нужно, чтобы это что-то как-то выделялось на фоне всего остального. Но тогда нам нужно описать эту разницу, и именно эту функцию выполняет язык.

– Ярлыки, которые мы вешаем на явления, чертят линии, – рассказал мне Жюль. Он предполагает, что мозг носителя беринмо быстро выделяет отличающийся от других оттенок зеленого, потому что в языке племени много слов, обозначающих разные виды зелени. Но в языке беринмо нет слова для описания синего, поэтому задача отличить синий от зеленого заводит представителей этого племени в тупик. В то же время люди, говорящие на английском, не умеют различать идентичные оттенки зеленого, но могут отделить синее от зеленого.

Представьте, что вы работаете с классом из 30 учеников, которые во многом похожи друг на друга. Но затем учитель указывает на одного из них и шепчет вам на ухо: «Это Кристофер». В следующий раз, когда вы столкнетесь с классом, вы будете следить за Кристофером. И, как по волшебству, вы сможете его легко идентифицировать. Точно так же представьте, что в то же время, когда учитель указывает вам на Кристофера, другой учитель отводит меня в сторону и указывает на Робина. В следующий раз, когда я встречу класс, Робин бросится мне в глаза, как Кристофер бросится вам. И точно так же, как вы «не заметите» Робина, я «не замечу» Кристофера.

Изменилось ли что-то в окружающем нас пространстве? Нет. Робин и Кристофер по-прежнему не выделяются из толпы. Но изменилась лексическая среда, и теперь мы можем выделить из толпы Робина и Кристофера.

Возьмем другой пример. Красногрудая малиновка, которую еще называют зарянкой, на самом деле обладает оранжевой грудью. Почему же тогда эта птица носит такое название? Ответ, опять же, можно найти в языке. Термин «оранжевый» происходит от слова nārańga из санскрита, и это слово также обозначает апельсин. Это слово впоследствии перешло в арабский и персидский языки, превратившись в nāranj и nārang соответственно, и вошло в поздний среднеанглийский язык в XIV веке через старофранцузский термин pomme d’orenge, которым обозначали апельсин. Однако намного позже, в 1512 году, слово orange впервые появилось в английской лексике как официально признанное название цвета. Раньше вместо него использовали слово geoluhread, которое можно перевести дословно как «желто-красный».

Итак, до 1512 года у нас была проблема. У нас была малиновка с оранжевой грудью, но не было слова для оранжевого цвета. По крайней мере, на британских берегах. Нам не нужно было видеть оранжевый цвет, пока к нам не привезли апельсины.

Да, римляне импортировали апельсины в Европу во времена расцвета империи, но после падения Рима в середине V века апельсины в Западной Европе стали забытым плодом. Только почти 400 лет спустя, когда мавры вторглись на Пиренейский полуостров, пересекли Гибралтарский пролив из Северной Африки, неся с собой не только исламские идеи, но и апельсины, судьба оранжевого цвета изменилась.

Каждый ярлык, который нам навязывает язык, по сути, предлагает нашему мозгу закончить аналитическую работу, нажав на специальный рычаг. Так он разделяет красный и оранжевый, мигрантов и беженцев, Кристоферов и Робинов. Как только мы присваеваем чему-то ярлык, мы проводим линию, замечая разницу между объектом и окружающей его средой.

Американский лингвист Бенджамин Ли Уорф сформулировал это явление более лаконично. «Мы рассекаем природу, – заметил он еще в 1940 году, – в соответствии с принципами, установленными нашим родным языком».

Жюль Давидофф улыбнулся и отметил без малейшего намека на легкомыслие и сатиру, что если бы Исаак Ньютон совершил свое открытие в Папуа – Новой Гвинее, то на логотипе Apple[64]64
  С 1976 по 1998 год Apple использовала радужный логотип. – Прим. ред.


[Закрыть] и флаге ЛГБТК+[65]65
  ЛГБТК+ – аббревиатура, обозначающая лесбиянок, геев, бисексуалов, трансгендеров, квир-людей и другие сексуальные меньшинства. – Прим. ред.


[Закрыть] было бы на один или два цвета меньше.

От слов и потребностей

Причину, по которой в языке беринмо есть только пять слов для обозначения цветов, можно найти в запрограммированной в нашем мозге склонности к оптимальной категоризации. В джунглях не так много синего, правда? Но зелени наверняка много. Так зачем возиться с лазурью и ляписом, если вокруг растет папоротник и миллион разных побегов? С другой стороны, в разных ситуациях разное количество категорий будет считаться оптимальным.

«Если бы лев мог говорить, – однажды написал австрийский философ Людвиг Витгенштейн, – мы бы не смогли его понять». По сей день никто полностью не уверен, что именно имел в виду Витгенштейн, когда писал это, но одна интерпретация очевидна. Король джунглей мог бы описать тысячи оттенков запахов, но нам, людям со сравнительно слабым обонянием, было бы сложно понять его. Категории, которыми мы описываем окружающий мир, отражают потребности отдельных культур и сообществ как прошлого, так и настоящего.

Например, аргентинские гаучо имеют в своем распоряжении более 200 слов для описания цвета лошадей, но при этом делят мир растений всего на четыре категории: pasta (корм); paja (то, на чем можно спать); cardo (древесный материал) и yuyos (все другие растения). В этом они чем-то похожи на специалистов по краске, которые могут отличить бесконечное число оттенков синего.

Другой пример, столь же любопытный, касается пространственных категорий. Гуугу йимитир – язык австралийских аборигенов (в нем возникло слово «кенгуру»). В нем отсутствуют слова, которые указывают на положение объектов относительно друг друга, например, «лево» и «право», «спереди» и «сзади». Вместо этих слов в языке используют стороны света. Носители гуугу йимитир могут сказать: «Зеркало в восточной части комода». Или: «За твоим южным плечом стоит человек». И, в свою очередь, их воспоминания о прошлых событиях будут приправлены отсылками на стороны света.

Означает ли это, что в изолированном уголке Квинсленда, штата на северо-востоке Австралии, существует группа людей, которые лучше чувствуют положение предметов относительно сторон света? Совершенно верно. Исследования показывают, что носители языка гуугу йимитир идеально ориентируются по сторонам света. Независимо от того, что они делают и где находятся, они всегда знают, где север.

Важно отметить, что цвет – это особая категория, которая не имеет значения только для горстки изолированных культур. Цвет – неотъемлемый компонент визуального восприятия. Он может брать на себя особые функции: выражать призыв к осторожности (как в знаках «стоп»), скрывать что-то от чужих глаз (подумайте о камуфляже) или, наоборот, делать что-то очень ярким для удобства (вспомните, какого цвета мяч используют в большом теннисе).

Но не все цвета можно считать равными. Те, которые появились в языках народов раньше других, можно назвать более значимыми. Можно проследить, в каком порядке в различных языках появлялись слова для описания цветов. Зеленый цвет не «рождался» раньше желтого, а желтый – раньше красного. А красный не появлялся в языке раньше, чем черный и белый[66]66
  Важно подчеркнуть, что не все языки содержат одинаковое количество основных цветовых терминов (см. Приложение I). Например, в английском языке их 11 (черный, белый, красный, желтый, зеленый, синий, коричневый, розовый, оранжевый, серый и фиолетовый), в славянских языках – 12 (они содержат отдельные термины для голубого и синего цветов), тогда как у племен дани Папуа – Новой Гвинеи их всего три (черный, белый и красный). Однако количество основных цветовых терминов, содержащихся в языке, совершенно не влияет на лексический порядок, в котором эти термины появляются.


[Закрыть]. Синий обычно появлялся после зеленого.

Почему так происходило, можно выяснить, проследив за цветами, которые окружали ту или иную культуру. Самые ранние позвоночные животные, бесчелюстные рыбы (agnatha) кембрийского и ордовикского периодов (около 450–550 миллионов лет назад), жили в скромных неглубоких лагунах на кристаллических окраинах могучих океанов. Они собирали пищу в мутном, илистом субстрате, где зрение не имело большого значения. Таким образом, их зрение, как и у амеб, было в первую очередь настроено на отслеживание приближения хищников. Единственными «цветами», имеющими какое-либо значение для бесчелюстных рыб, были светлое или темное.

Уже 2 миллиона лет назад визуальные системы наших пещерных предков были аналогичным образом ориентированы на обнаружение неожиданных изменений и реагирование на них. Большое, покрытое шипами плотоядное животное у входа в пещеру заслоняло свет, и это был определенный сигнал для древнего человека. Хотя для наших доисторических предков цвет все же был важен, контраст имел большее значение.

Лазарь Гейгер, немецкий философ и лингвист XIX века, решил взглянуть на цвет под новым углом, вдохновившись исследованием Уильяма Гладстона, занимавшим пост канцлера в казначействе. Гладстон обнаружил, что в «Одиссее» Гомера слово «черный» встречается почти 200 раз, а слово «белый» – почти 100, в то время как «красный», «желтый» и «зеленый» встречаются менее десяти раз за все произведение, а «синего», по сути, совсем нет. В «Илиаде» Гомер описывает Эгейское море как нечто «винно-темное». Позднее Гейгер обнаружил похожую картину в ряде других произведений, включая исландские саги, Коран, древнекитайские сказания и древнееврейскую версию Библии.

Гейгер предположил, что преобладание черного и относительное преобладание красного и желтого в текстах связано с тем, что чаще всего древние люди наблюдали за наступлением ночи, восходом и заходом солнца[67]67
  Есть и другие гипотезы. Красный – цвет крови; красный – это цвет покрасневшей кожи и, следовательно, надежный индикатор настроения и показатель эволюционной приспособленности, поскольку кровь хорошо насыщается кислородом. Красный и желтый – это цвета спелых фруктов и важный источник питательных веществ для наших предков-приматов, живших на деревьях.


[Закрыть].

Вот что Гейгер писал о индуистских ведах: «Эти песни, состоящие из более чем 10 тысяч строк, полны описаний небес. Едва ли какая-либо тема упоминается чаще. Солнце и игра краснеющей зари, день и ночь, облака и молнии, воздух и эфир – все это снова и снова описывают нам. Но есть одна вещь, которую никто никогда не узнает из этих древних песен: то, что небо голубое».

Данные, полученные из нейробиологии, подтверждают эту теорию. Исследования показывают, например, что порядок появления в языках слов, обозначающих цвет, связан со способностью зрительной коры мозга реагировать на частоту цвета: чем сильнее мозг реагирует на цвет, тем раньше он появляется в языке.

Можно ли назвать тогда совпадением то, что во многих культурах используют черный, красный и желтый для предупреждения об опасности – цвета, которые использует природа, чтобы обозначить опасных существ? А синий цвет, который сравнительно редко встречается в природе, вызывает у человека противоположные чувства и физиологические реакции, нежели красный?[68]68
  Исследования показывают, например, что, в то время как красный цвет имеет тенденцию увеличивать гальваническую реакцию кожи (стандартная мера физиологического возбуждения), запускать двигатели эмоций мозга и повышать кровяное давление, синий цвет, похоже, делает обратное: снижает частоту пульса и активность мозга в областях, связанных с эмоциональной обработкой и снижением реакции на стресс. Точно так же жители синих комнат, как выяснилось, постоянно устанавливают температуру обогревателей в среднем на четыре градуса выше, чем жители красных комнат.


[Закрыть]

Вовсе нет. Предупреждающая окраска – противоположность маскировки, и она должна показать другим существам, что оса или коралловая змея опасны, их стоит избегать. Потенциальные хищники связывают присутствие «безусловного» стимула (предупреждающая окраска) с «условным» стимулом (укусом или ядом) и таким образом учатся избегать угрозы. При последующих столкновениях яркая окраска заставит хищника отступить: чем тяжелее и болезненнее урок, тем дольше он остается в памяти.

Сколько цветовых категорий (и любых других категорий) нужно человеку?