Текст книги "Опасные связи [Роковое наследство]"

Люсьен позволил дворецкому одеть себя.

– Ну а теперь пожелай доброй ночи преданному Хоукинсу и заверь его от всей души, что не будешь спускать с меня глаз, пока в целости и сохранности не вернешь меня под его крыло. Понимаешь, он, бедняга, всякий раз ужасно беспокоится обо мне.

Гарт рассмеялся и покачал головой, принимая свое пальто, перчатки и шляпу от невозмутимого дворецкого.

– Люсьен, ты бессердечен.

– Не бессердечен, дорогой, – поправил Люсьен, уже усаживаясь в карету Стаффорда. – Нет, я уже думал об этом – как раз когда ты вошел, – я абсолютно уверен в том, что дело тут не в бессердечии, а в чем-то ином. В наследственности, возможно? Да, вполне возможно. Гарт, так ты идешь? Не стоит опаздывать в театр сильнее, чем принято.

Над Лондоном уже занимался бледный рассвет, когда карета вернулась к особняку на Портмэн-сквер и Гарт, сидя в ней, размышлял, что явно выпил лишнего. Он сонно наблюдал за тем, как Люсьен ловко соскочил прямо на мостовую, на вид столь же трезвый и бодрый, как и в самом начале вечера.

– Как тебе это удается, дружище? Мы пили наравне и играли всю ночь, а ты сияешь, словно новенький пятипенсовик. Может быть, правда, что ты заключил сделку с дьяволом?

Темные глаза Люсьена блеснули, когда он обернулся и низко склонился к Гарту:

– А ты разве сомневался в этом? В конце-то концов, зачем же лезть на самое дно преисподней, если не можешь извлечь из этого хоть какую-нибудь выгоду? – поддразнил он. – Отвези хозяина домой, приятель, – обернулся он к кучеру, – да только поосторожнее. Бедняга не очень-то хорошо себя чувствует.

– Негодяй, – пробурчал Гарт, откинувшись на мягкие кожаные подушки.

Он был доволен, ибо Люсьен предстал в этот раз прекрасным товарищем – почти таким же, каким он запомнился ему по Испании. Гарту показалось, что он даже смог пробить едва заметную брешь в том каменном заборе, которым окружил себя этот человек. Обернувшись, он кинул прощальный взор на своего друга – и как раз вовремя, чтобы заметить, как четыре темные фигуры выскочили из тени и бегом ринулись к нему.

– Люсьен! Сзади! – взревел Гарт, сразу протрезвев. Он мгновенно соскочил наземь, наполовину вытащив стилет, который всегда брал с собой, отправляясь на ночную прогулку.

Люсьен развернулся, став в оборонительную позицию. Его черное пальто распахнулось, обнажив белый жилет. В сумерках тускло блеснула сталь его кинжала.

Бежавший первым бандит не успел увернуться и по инерции наткнулся на кинжал Люсьена, который по рукоятку вошел ему в грудь.

От толчка Люсьен на мгновение потерял равновесие и приоткрылся. Только бешеный крик Гарта на долю секунды задержал нападавших, но этого было достаточно, чтобы Люсьен оправился и вскочил на третью ступеньку лестницы, лицом к нападавшим. Гарт покосился на раненого: тот бился в агонии на мостовой. Люсьен Тремэйн был отличным бойцом.

Похоже, та же мысль пришла в головы и трем бандитам. Они покосились на Гарта, который успел уже подбежать ближе, потом на Люсьена, стоявшего слегка отставив ногу и ловко играя окровавленным стилетом. При этом он улыбался так мрачно, что у нападавших отпала всякая охота с ним связываться.

– Ну, что ты скажешь, дружище? – произнес Люсьен так спокойно, словно речь шла о том, чья лошадь выиграет приз на бегах. – Возьмешь того, что слева от меня? Посмотри, у него уши какой-то неправильной формы, и это ранит мое эстетическое чувство.

Разбойники оглянулись на стоявшего позади них человека. Гарт улыбнулся и поиграл стилетом у них перед глазами.

– Люсьен, а ты не обратил внимание на нос этого несчастного? Он явно в два раза длиннее, чем необходимо, чтобы обнюхивать тушеную капусту. И я полагаю своим христианским долгом помочь ему избавиться от излишков. Во всяком случае, я все равно благодарен тебе за уши, но можешь оставить их себе.

– Ты всегда привередничаешь, приятель, – заметил Люсьен, слегка качая головой. – Но я полагаю, мы кое о ком забыли.

– Тоже верно. И как насчет третьего? – осведомился Гарт. Он позволил двоим удрать, каким-то образом догадавшись, что Люсьену именно этого и нужно, и теперь следил за третьим.

Улыбка Люсьена угасла, он спустился с лестницы и приблизился к бандиту.

– Я еще не решил. Если он расскажет мне то, что я хочу знать, я, возможно, его не кастрирую. – Он приблизился еще на шаг. – Боже милостивый, Гарт, ты только взгляни на эту рожу. Какое уродство, по крайней мере то, что видно из-под грязи. Он чем-то напоминает крапивника, не правда ли? Итак, ты что-то хочешь спеть мне, милая птаха?

Гарт смутился, но промолчал. По-видимому он был слишком пьян и чего-то не заметил, что-то такое, из чего Люсьен понял, что это не просто попытка ограбления. Разумеется, Ортон мог счесть, что Лондон подходит ему больше, чем сельская местность, и подослал наемных убийц. Но в таком случае он недооценил этого человека. Для того чтобы справиться с Люсьеном Тремэйном, недостаточно четырех неуклюжих мерзавцев, подобранных на Пикадилли.

Оставшийся разбойник трясся от страха. Когда Гарт схватил его за шиворот, его и без того отвратительная физиономия расплылась, и он захныкал:

– Да не знаем мы ничего. Джеки нас нанял, чтоб мы его убрали, вот и все. – Он обращался к Гарту. – Вы уж пустите меня, добрый сударь. Он ведь не шутит, когда говорит, что кой-чего мне отрежет. Пустите меня, сударь, я ничего не знаю.

Люсьен ткнул бандита острием кинжала.

– Ты не поешь, маленький крапивник, – угрожающе заметил он. – Ты ревешь, как сопливый младенец, и я начинаю терять терпение. Наверняка уважаемый Джеки сболтнул тебе, кто заплатил за то, чтобы положить конец моей земной жизни. Шепни же мне это имя, маленький крапивник, и я позволю тебе упорхнуть.

– Я ж сказал вам! Я не знаю! Джеки болтал, что повидался с кем-то, когда наведывался в гости к своей мамаше, вот и все. Ради Бога, сударь, отпустите меня! Ох, Господи! Я ж обмочусь со страху! Пожалуйста, сэр!

Гарт слегка ослабил хватку, вполне уверенный, что бандит не способен убежать, и взглянул на друга. Лицо Люсьена было темнее тучи, рот сжался в прямую линию. Люсьен был способен, не моргнув и глазом, прикончить этого человека – Гарт нисколько не сомневался. Он слегка встряхнул бандита:

– И где живет мамаша Джеки, черт бы ее побрал? Скажи нам, и ты еще успеешь умереть от сифилиса. Да побыстрее, парень, а то я вижу, что мой друг мистер Тремэйн уже утомился и может случайно махнуть ножом.

– В Суссексе! Джекина мамаша живет в Суссексе!

Лицо Люсьена застыло, и он опустил нож.

– Отпусти его, Гарт. А не то Хоукинсу придется специально нанимать уборщиц, чтобы отмывать лестницу от его дерьма, – тихо сказал он, отвернувшись.

Перепуганный насмерть бандит помчался прочь, а Гарт, тут же позабыв о нем, обратился к Люсьену:

– Суссекс, Люсьен? Если бы этот мерзавец сказал про Сент-Джеймс-стрит, я бы еще понял. Но Суссекс? Я понимаю, что проявляю непростительное любопытство, но не пора ли нам поговорить о том, что случилось после твоего возвращения с Полуострова?

– А может быть, и нет, дорогой, – бросил в ответ Люсьен, поднимаясь по ступенькам и не потрудившись даже взглянуть на друга. Хоукинс, сжимая устрашающего вида пистолет, приоткрыл дверь. – Спасибо тебе за помощь, дружище. Я этого не забуду. Правда.

Он поколебался, задержавшись на последней ступеньке.

– Но постой. Что-то мелькнуло у меня в голове. Я плохо помню этот вечер, Гарт. Ты вполне можешь обвинить меня в рассеянности. Я не говорил тебе, что собираюсь завтра бросить городскую суету? Нет? Все понятно. Прости мне невольную грубость. Как это ни грустно, я должен сейчас распроститься с тобою и пожелать тебе доброй ночи. Как жаль, ведь мы только успели встретиться.

Он оглянулся, всмотревшись в темный переулок, куда убежали бандиты.

– Тебе ничто не угрожает, Гарт. Твой кучер спокойно доставит тебя домой.

– Ты собираешься отправиться в Суссекс? – Гарт и сам знал ответ, однако больше ничего не приходило ему на ум. Попытка предложить себя в спутники будет отклонена – если не просто проигнорирована.

– В Суссекс? Да, пожалуй, что туда. Или же к черту в ад, милый Гарт, – тихо отвечал Люсьен, перешагнув порог. – Я уже успел побывать в обоих местах и отчаялся найти между ними разницу.

ГЛАВА 7

 
…Как Рай утрачу родину мою,
Вас, уголки тенистые и рощи
Блаженные, достойные Богов!
 

Джон Мильтон, «Потерянный Рай»

Как известно, от любви до ненависти один шаг, Люсьен же полагал, что это всего лишь две стороны одной медали или две гримасы на одном лице.

Самого себя он считал одновременно жертвой любви и ненависти, а его жизнь в последний год представляла собой некое неустойчивое сочетание этих двух чувств, терзавших его и ставивших перед ним загадки, смысл которых не был понятен ему самому. Он научился находить некоторое удовлетворение в той жизни, которую вел в Лондоне: он вообще стал получать удовольствие от жизни, и хотя его мало волновали слухи и сплетни, заслуженная им в свете репутация приятно щекотала ему нервы. Обществу он казался таинственным, загадочным и опасным Люсьеном Тремэйном, хотя сам он прекрасно понимал: грозная фигура, покорившая свет, была всего лишь жалким результатом утраты иллюзий.

У него не было настоящих друзей, кроме Хоукинса, который знал все, да, пожалуй, Гарта, который не знал ничего. Однако Люсьен не считал себя несчастным. Истинная дружба предполагает близость, взаимную привязанность, а Люсьен утратил способность к тому и другому. Он оказался в положении, когда он ни от кого не зависел и совершенно ни о чем и ни о ком не беспокоился. Даже о себе. Особенно о себе.

И все же Люсьен не мог отделаться от страха, что где-то в глубине, под маской холодности, за черными непроницаемыми глазами и циничной улыбкой все еще скрывается обиженный, плачущий ребенок.

И именно этот ребенок, с горечью подумал он, заставил его остановить двуколку на вершине зеленого травянистого холма, откуда как на ладони был виден Тремэйн-Корт, лежавший в долине.

Как он ненавидел это место. Как он любил его.

Усадьба больше напоминала французское шато, нежели английский замок – сравнение, которое после возвращения с войны представлялось Люсьену верхом насмешки.

Облупившиеся стены казались пыльными и серыми в слабом утреннем свете. Хотя фасад мог еще сойти за белый на закате, когда солнце посылало свои последние лучи на литые решетки и каменные колонны.

Люсьен прекрасно помнил историю Тремэйн-Корта.

Прапрадед Эдмунда Тремэйна, Холлис, единственный сын удачливого торговца углем из Лидса, перебрался в Суссекс подальше от всякого напоминания о торговле. В те времена Тремэйн-Корт именовался Поместье Кингсли и переходил из рода в род вот уже на протяжении шестисот лет – с самого своего основания. Века засилья католицизма и последовавшая за ними разруха привели род Кингсли к нищете, что дало Холлису Тремэйну возможность приобрести поместье. Кингсли были вынуждены перебраться в тесный коттедж на самом краю их бывшего имения.

Холлис, не тратя времени даром, начал грандиозное строительство и перепланировку дома. Снаружи была насажена березовая аллея и устроен закрытый передний двор, а позади построена обширная терраса, едва ли меньше самого дома. К обоим ее концам были пристроены обособленные павильоны с гостиными и отдельными выходами в сад.

В поместье, купленное Холлисом, входило и несколько близлежащих ферм. Став помещиком и землевладельцем, Холлис год от года все дальше уходил от торговли углем, и семейство приобретало все большую респектабельность. Однако лишь после брака Эдмунда Тремэйна с Памелой Кингсли, единственной дочерью и последней наследницей титула, в Тремэйн-Корт вернулись и аристократизм и католицизм.

Памела привнесла в дом также и врожденный вкус, впитанный ею с молоком матери, и вскоре Тремэйн-Корт своим изысканным уютом и красотой стал радовать не только мужа и сына, но даже слуг.

Особенно она любила великолепный розовый сад, так что Эдмунд распорядился построить просторную теплицу, чтобы его жена могла разводить цветы. Люсьен даже теперь улыбнулся, вспомнив, как смешно извинялась однажды его мать, бегом поднимаясь к себе, чтобы переодеться к обеду: прекрасные черные волосы растрепаны, милое лицо испачкано землей, передник в грязи, а пальцы исколоты каким-то необыкновенным розовым кустом, только что прибывшим из Южной Америки.

– Когда я занята своими цветами, для меня не существует времени, дорогой Эдмунд, – запыхавшись, пробормотала она, входя в столовую, где уже сидела вся семья; муж поднялся, чтобы поцеловать ее и отодвинуть стул. – Люсьен, мой мальчик, сядь прямо, – мягко упрекнула она. – Тебе уже почти девять, и пора вести себя как джентльмену. Чего ты так смеешься?

– Из-за твоих волос, мама, – отвечал он, чувствуя, что любит ее так, что у него щемит сердце. – Наверное, это какое-то новое украшение?

– Ох, Боже мой, неужели опять!

Памела подняла было руки к волосам, но Эдмунд опередил ее, осторожно вытащив мелкие белые лепестки роз. Он показал их жене, чтобы и она могла оценить шутку.

Люсьен также пытался приобрести вкус к возне с землей, однако безуспешно. Тем не менее он глубоко полюбил природу, и для него было неестественным войти в комнату и не почувствовать аромата цветов.

Слегка приподнявшись на сиденье, Люсьен разглядывал теплицу: сотни огромных стекол заляпаны грязью, другие вообще выбиты и валяются на земле. Его губы сжались, сердце пронзила боль.

Совершенно очевидно, что Мелани не разделяет любви его матери к цветам.

Вид разрушившейся теплицы снял с глаз Люсьена ностальгические розовые очки, и он обратил внимание на то, в каком убожестве вообще пребывает Тремэйн-Корт.

Трава перед воротами в передний двор разрослась так, что они теперь не закрывались, а подъездная гравийная аллея превратилась в грязную дорогу. Там и сям возвышались толстые стебли сорняков, увенчанные полными семян коробочками, словно бравые солдаты, уцелевшие после артиллерийского обстрела.

Высокие дымовые трубы явно не чистили ни разу с тех пор, как он ушел на войну, а одна труба, меньших размеров, просто развалилась.

По обе стороны от парадного подъезда были посажен тисы, заботливо подстригавшиеся каждый год. Теперь они разрослись так, что наполовину заслонили массивную дубовую дверь.

Прежде сверкающие окна были темными, как бы специально, чтобы солнечный свет не смог проникнуть внутрь дома.

Он заметил потеки сырости на потрескавшейся башенке, венчающей северное крыло дома.

Такой особняк, как Тремэйн-Корт, требует неустанной заботы – Эдмунд сам неоднократно повторял это Люсьену. Люсьен хорошо запомнил его уроки – в отличие от самого Эдмунда.

Мрачное, заброшенное здание мало напоминало ему тот сиявший чистотой и уютом дом, в котором прошла его юность и воспоминания о котором служили ему опорой в течение долгих военных лет. Все время, пока Люсьен был на Полуострове, он беспокоился, как содержится Тремэйн-Корт в его отсутствие. Однако реальность оказалась страшнее его самых мрачных опасений. От конька черепичной крыши до потрескавшихся ступеней крыльца дом, казалось, кричал о безразличии, упадке и бесчестье.

Безудержный гнев охватил Люсьена. Руки его с силой вцепились в поводья.

Нельзя было сказать, что Тремэйн-Корт изменился к худшему. Он попросту умер.

– Господь да проклянет его! – вскричал Люсьен, обращаясь к небесам, так что с ближайшего дерева испуганно снялась воробьиная стая. – Господь да проклянет его, ниспошлет ему все муки ада!

Окажись в этот миг перед Люсьеном Эдмунд Тремэйн, Люсьен убил бы его не задумываясь. Он едва не пустил лошадей галопом вниз по дороге, чтобы пронестись по переднему двору и немедленно повстречаться с человеком, ставшим виновником этого упадка.

Люсьен посмотрел на другой край луга, где расположилось маленькое семейное кладбище, которое он посетил год назад в смутной надежде найти объяснение тому кошмару, в который он был ввергнут по возвращении с войны. И постепенно он почувствовал, как гнев покидает его, уступая место легкой грусти. Тремэйн-Корт уже давно не нуждается в его заботах, и какое ему дело – будет ли он самым прекрасным поместьем в округе или будет сровнен с землей.

Шевельнув вожжи, он направил коляску по едва заметной тропке к воротам кладбища.

Потом у него будет достаточно времени, чтобы разобраться с Эдмундом Тремэйном. А теперь он намерен посетить место, где обрела вечный покой та, что дала ему жизнь, что дарила ему бескорыстную любовь и умерла, когда он не мог поддержать ее, предоставив ему самому управляться с последствиями единственного в ее жизни обмана.

Кэтрин д'Арнанкорт подняла глаза от книги и обнаружила, что солнце уже поднялось над крышей Тремэйн-Корта – а значит, пришло ей время вернуться к своему подопечному. Она захлопнула книгу и, не желая уходить, взглянула на могилу Памелы Тремэйн.

– Мне пора идти, Памела, – как ни в чем не бывало произнесла она, поднимаясь с маленькой каменной скамеечки и накидывая на плечи тонкую шаль. Она уже почти целый год приходила на кладбище, сочтя, что беседовать с покойником хотя и довольно странное занятие, но все же не такое глупое, как беседовать с самой собой.

Она провела в Тремэйн-Корте уже больше двух лет, сначала как кормилица Нодди, а потом как компаньонка хозяина дома. Она не назвала бы эти годы ни счастливыми, ни несчастливыми. Это было скорее преддверие ада, во всяком случае удаленное от тех земных невзгод, с которыми она столкнулась после своего бегства из Ветел.

Однако Кэт, благодаря силе своего характера и молодости, смогла за время пребывания здесь вновь обрести жажду жизни, борясь с мыслями о том, что она упустила что-то важное, что жизнь уготовила для Кэтрин д'Арнанкорт нечто более значительное, нежели неприятности в прошлом или тупое прозябание в настоящем.

Скоро она отметит свой двадцать первый день рождения, и ей больше не будет нужды укрываться в Тремэйн-Корте, под угрозой разоблачения и водворения в отцовский дом или же в лечебницу для умалишенных, которой пригрозил ей отец в случае, если она не раскается в своих грехах. Скоро она станет сама себе хозяйкой.

Она не позволяла себе мечтать о возвращении в Ветлы. Прежняя жизнь казалась ей такой далекой, что она уже почти приучилась не думать о ней.

Кроме летних месяцев, когда перед ней ярко вставали воспоминания о том, как она сидела в застекленной мансарде, рисуя акварели, а рядом была ее любимая мама, которая пела ей песни или рассказывала смешные истории, и над ними они вместе смеялись до слез, а потом являлась гувернантка и уводила ее на очередной урок в уютную классную комнату в верхнем этаже.

Кроме осени, когда резкие звуки охотничьих рогов и лай гончих вызывали картины верховых прогулок на ее любимом жеребце Пакеретте: она несется галопом по жнивью, а из-под копыт коня летят комья земли и остатки пшеничной соломы.

Кроме зимы, когда первый снежок напоминал ей, как, закутавшись в плед до самого носа, прижавшись к отцу, она ехала в расписных санках: в лунном свете поблескивают и мягко позванивают поддужные колокольчики – они возвращаются в канун Рождества с праздничного обеда у кузена Роджера.

Кроме весны, которая всегда была ее любимым временем года. Вот и теперь вид распускавшихся цветов и развертывающихся молоденьких листочков оживил горестные воспоминания о последних днях, проведенных в родном доме, – ее, грешницу, не желающую покаяться в грехе, держали подальше от людских глаз.

Да, в такие дни, как этот, когда окрестные луга устилают ковры ярких цветов и ветерок доносит нежный аромат яблоневых и вишневых садов, когда, радуясь яркому весеннему солнцу, по берегам ручьев распускаются первоцветы и фиалки, – воспоминания о Ветлах причиняют ей такую боль, словно она покинула их только вчера.

И если бы каким-то образом ей была дана власть над временами года, Кэт Харвей отменила бы весну.

Она наклонилась, чтобы взять со скамейки книгу – не свою, поскольку своего у нее практически ничего не было, – а книгу из обширной библиотеки Эдмунда. Это была одна из тех книг, которые, как Кэт понимала, он вряд ли попросит читать ему вслух – если бы паче чаяния к нему вернулся дар речи. Уже около года прикованный к кровати, едва способный перебираться в инвалидное кресло, в котором Кэт катала его по запущенному саду, после последнего удара Эдмунд утратил и дар речи.

В течение дня Кэт ухаживала за хозяином дома, кормила его, читала ему, приводила к нему в занавешенную тяжелыми шторами комнату Нодди в те часы, когда Мелани, по всей видимости, развлекалась с очередным любовником. Поздней ночью прикорнув на узкой койке в смежной с его спальней комнате, Кэт часто слышала горестные рыдания Эдмунда, бесконечно страдавшего в течение долгих мучительных часов до рассвета.

Они вели абсолютно замкнутую жизнь, которую скрашивали лишь взаимная привязанность и близость, возникшая за этот год, да безмолвное соглашение всеми возможными способами стараться держать Нодди подальше от Мелани.

Эдмунд и Кэт, кроме того, втайне лелеяли один невероятный план, который в случае успеха положил бы конец господству Мелани в Тремэйн-Корте. Доведись Мелани пронюхать об этом плане до смерти Эдмунда, Кэт в тот же день оказалась бы изгнанной, а ее беспомощный хозяин остался бы во власти своей безжалостной супруги.

Пока Кэт продолжала свою дружбу, ей приходилось внешне сохранять полное равнодушие к тому, что творилось вокруг нее, чтобы не привлекать излишнего внимания к себе Мелани.

Однако каждый новый день приносил все новые угрозы их плану, поскольку поведение Мелани становилось все более скандальным, ее придирки все более изощренными, ее требования все более наглыми, заходившими так далеко, что у Кэт однажды возникло подозрение, что если ее, Мелани, не смогут удовлетворить развлечения со слугами-мужчинами, она решится потребовать определенных услуг от Кэт.

И только присутствие Мойны, которая одним своим появлением была способна утихомирить Мелани, удерживало Кэт от того, чтобы в один прекрасный день не надавать пощечин по прелестному детскому личику своей хозяйки. Пристрастие Мелани ко все более неестественным развлечениям внушало, однако, Кэт опасение не только за себя, но и за Нодди.

Выход был только один – удалить Мелани из Тремэйн-Корта. Кэт знала способ, как это сделать, и ей оставалось лишь молиться о том, чтобы у нее хватило сил претворить его в жизнь.

Стало очевидно, что час Эдмунда близок. При этом Кэт была уверена в том, что хозяина удерживает в этой жизни лишь страстная надежда, что хотя бы в последний миг Люсьен вернется в Тремэйн-Корт, простит и поймет его и поможет ей, Кэт. Только тогда он позволит себе обрести вечный покой.

Вынужденная без конца слушать в течение этого года историю Эдмунда, Кэт больше не верила в то, что Люсьен когда-либо вернется в Суссекс по своей воле – разве что решит сровнять Тремэйн-Корт с землей. Разумеется, этому способствовала и их переписка, о которой она до сих пор не могла вспоминать без смущения и гнева.

Однако прошлого не воротишь. Люсьен Тремэйн потребовал, чтобы она не писала до тех пор, пока Эдмунд не будет при смерти. И вот теперь этот момент настал. Во всяком случае, близок. И если ради того, чтобы он спокойно умер, нужно было слегка согрешить, Кэт была готова с радостью взять этот грех себе на душу.

– Я возлагаю все наши надежды на вашего сына, Памела, – произнесла она, бросив прощальный взгляд на могилу, и застыла в изумлении. На нее смотрели темные непроницаемые глаза Люсьена Кингсли Тремэйна.

– Да благословит вас Господь, сударыня, – с насмешливой улыбкой произнес он. – Что это вы болтаете с мертвецами? Спятили вы, или вас осенила благодать?

Кэт в растерянности потупилась. Потом окинула взглядом элегантное пальто с пелериной, небрежно расстегнутое, так чтобы был виден превосходно пошитый дорожный костюм. На Люсьене были высокие сапоги с белыми отворотами и лихо сдвинутая набекрень касторовая шляпа. Это не мог быть Люсьен Тремэйн – этот элегантный, самоуверенный, лощеный прожигатель жизни. Он был так же неуместен в Суссексе, как была бы неуместна она в своем старом уродливом платье в центре Лондона на майском празднике цветов.

Этот Люсьен Тремэйн, этот напыщенный денди, был столь же бесполезен в той борьбе, которую она вела, как надутый павлин на петушиных боях.

Куда исчез тот страдающий мальчик, несчастная жертва чужих преступлений, раненый юноша, к которому потянулось ее сердце, несмотря на решение оставаться равнодушной? Где то загнанное существо, которое предстало перед ней в «Лисе и Короне»?

Кэт не в силах была оторвать взгляд от Люсьена, который, все так же улыбаясь, слегка поправил дорогой белый шарф. Кроваво блеснувший на его мизинце крупный рубин привлек ее внимание. Она помнила это кольцо, которое вместе с миниатюрой было в том пакете, что она принесла ему в гостиницу.

Очевидно, это кольцо на его руке – знак того, что ничто не забыто и ненависть его жива. Но может быть, она все же чересчур поспешно осудила его? Глаза Кэт сощурились, и она снова задумчиво взглянула на сына Памелы Тремэйн, стараясь разглядеть и понять, что скрывается под этой маской денди.

Теперь он казался крупнее, чем год назад. Он заматерел, раздался в плечах, его фигура излучала мощь и угрозу, что в сочетании с идеально правильными чертами слегка загорелого лица неожиданно придавало ему такую сексуальность, что у Кэт перехватило дыхание.

Она увидела перед собой в первый момент лощеного лондонского денди прежде всего потому, что он сам хотел казаться таким.

Кэт, которая видела его в самые тяжкие минуты, которая была свидетельницей крушения его надежд, смогла понять причину этого перевоплощения, смогла почувствовать ту глубокую сердечную боль и душевную тоску, что скрывались за внешностью насмешливого щеголя.

Однако блестящая внешность успешно скрывала страдающего юношу. Он все так же улыбался одними губами, а глаза оставались холодными, непроницаемыми.

Когда-то она жалела его. Когда-то ее сердце потянулось к нему. Теперь все прошло. И если уж кто-то и нуждался сейчас в сочувствии, то только сама Кэт, потому что она решила, что этот изысканный лондонский джентльмен опасный человек.

Кого она вызвала своим последним письмом? Спасителя или еще одного паука в банку?

Люсьен заговорил снова, и от его низкого, завораживающего голоса холодок пробежал по ее спине.

– Все та же молчаливая мисс Харвей, невзирая на ее благоприобретенную эксцентричность. Ведь это вы, мисс Харвей, не так ли? Служанка, мисс Кэт Харвей? Пожалуй, я могу гордиться, что не забыл ваших грозных глазок.

Понимая, как надо говорить, если она намерена добиться своего, Кэт собралась с духом и выпалила:

– А это вы – мистер Тремэйн, не так ли? Ублюдок мистер Люсьен Тремэйн? Как видите, я в равной степени могу гордиться своей памятью. Вы получили мое письмо?

Она заметила, как приподнялась его левая бровь, затем он обогнул Кэт и встал перед могилой Памелы. Не поворачиваясь, он сказал:

– Ваше письмо да в придачу к нему другое, гораздо более откровенное приглашение, уместившееся на острие кинжала. – Он развернулся к ней так резко, что легкая ткань пальто обвилась вокруг его коленей. – Но вы ничего не подозреваете об этом, не так ли?