Текст книги "Всему есть причина… и другая ложь, которую я полюбила"

Кейт Боулер
Всему есть причина… и другая ложь, которую я полюбила

Заку, моему дорогому.

Сейчас я вижу, что вся моя прекрасная жизнь была ради тебя.

Kate Bowler

EVERYTHING HAPPENS FOR A REASON

and other lies I’ve loved

© 2018 by Kate Bowler

© Анастасия Кремнева, перевод

© ООО «Издательство АСТ», оформление

Предисловие

Есть в христианстве одно течение, которое обещает человеку исцеление после любой трагедии. У него много названий, но чаще всего его называют «евангелием процветания» за ключевое, дерзкое утверждение, которое гласит, что Бог осуществит все ваши сердечные чаяния: деньги на банковском счету, здоровое тело, преуспевающая семья и безграничное счастье.

Я выросла в провинции Манитоба, расположенной в канадских прериях и окруженной поселениями меннонитов. В анабаптистском детском лагере я узнала о бедном плотнике из Галилеи, который учил тому, что хорошо жить – это вести простую жизнь. И хотя меннониты в целом давным-давно отказались от дамских шляп и легких экипажей, их по-прежнему беспокоит жадность современного мира. У каждого в этих краях был дедушка, который однажды загубил свой новый сияющий автомобиль, закрасив бампер черной краской в попытке спрятать хромовое покрытие, а самыми священными словами помимо Писания для него были: «Я купил это на распродаже». Тем не менее, когда мне было восемнадцать лет или около того, до меня начали доходить рассказы о другой форме веры, которая говорила о формуле успеха. И к двадцати пяти годам я уже колесила по стране, записывая интервью со знаменитостями «теологии процветания». В итоге я написала первую книгу по истории этого движения от истоков до наших дней.

Несколько лет я разговаривала с телеевангелистами, которые утверждали, что знают гарантированные духовные рецепты получения божественных денег. Я держала за руки людей в инвалидных колясках, которые молились у алтаря об исцелении. Я думаю, что мне хотелось понять, почему миллионы североамериканцев вдруг стали просить Бога о большем, чем у них есть. По какой причине они, казалось, захотели получить индульгенцию на все удовольствия жизни в награду за свое хорошее поведение. Не стоит забывать, что самыми узнаваемыми фигурами «теологии процветания» в массовой культуре стали Джим и Тэмми Фэй Беккер, фактические Король c Королевой телеевангелизма 1980-х. Их медиаимперия потерпела крах, когда Джима обвинили в финансовых махинациях, а скандал закрепил в сознании большинства людей мысль о том, что «евангелие процветания» было главным образом про золотую сантехнику, роскошные норковые шубы и «Мерседесы» Джима и Тэмми в гармоничной цветовой гамме. В процессе исследования я действительно обнаружила, что «евангелие процветания» поощряет свою паству (и особенно лидеров движения) покупать частные джеты и дома за много миллионов в качестве доказательства Божьей любви. Но кроме этого я вижу желание избавления. Верующие хотят избавиться от бедности, проблем со здоровьем и ощущения, что их жизнь – это прохудившееся ведро. Кто-то хочет «Бентли», но большинство жаждут утешения и исцеления ран прошлого и настоящего. Люди мечтают об избавлении от мрачного медицинского диагноза; они хотят стать свидетелями того, как Бог спасает их сломленных подростков или неудавшийся брак. Они хотят получить талисманы, которые оградят их от ночных сил зла. Они жаждут хотя бы капельку контроля над той силой, из-за которой в их жизни все трещит по швам. «Евангелие процветание» – теодицея, объяснение проблемы присутствия зла в мире. Это ответ на вопросы, которые разъедают нашу жизнь: почему одни выздоравливают, а другие – нет? Почему кому-то удается разбежаться, прыгнуть и с успехом приземлиться на обе ноги, а другие еле идут всю дорогу? Почему есть невинные младенцы, которые умирают еще в колыбели, в то время как плохие люди, напротив, доживают до правнуков? «Евангелие процветания» воспринимает мир таким, какой он есть, и обещает решение всех вопросов. Оно гарантирует, что вера всегда найдет выход из ситуации.

Я бы хотела официально заявить, что то, что я открыла для себя в «евангелии процветания», было настолько мне чуждым и ужасным, что я решила от него дистанцироваться. Однако то, что я открыла, было одновременно и знакомым, и мучительно сладостным: обещание исцеления, минимизация потерь и уверенное движение к своим целям. И не имеет значения, сколько раз я закатывала глаза, читая эксцентричные и твердые постулаты этой веры, я хотела их осуществления так же, как и все остальные. У мен я было собственное евангелие процветания, цветущий сорняк на общем поле.

Я вышла замуж, когда мне было двадцать, родила сына в тридцать и получила работу в своей альма-матер сразу же после окончания университета. Затаив дыхание, я предвкушала изобилие возможностей. Правда, с каждым днем все труднее вспомнить, на что это было похоже. То была простая и понятная уверенность в том, что у Бога есть достойный план в отношении меня, при котором каждая неудача все равно станет шагом вперед. Я хотела, чтобы Бог укрепил во мне веру и добродетель, ну, можно даже без особых дополнительных почестей. Меня бы все устроило, если бы трудности стали всего лишь объездными путями моей длинной жизненной дороги. Я верила в то, что Бог проложит для меня путь.

Я больше в это не верю.

Еще вчера я была обычным человеком с заурядными проблемами. А сегодня – я человек, у которого обнаружили рак. Еще до того, как я смогла это осознать, болезнь уже была здесь – опухоль разрасталась, занимая каждый уголок тела, какой я только могла себе представить. Новая нежелательная реальность. Жизнь разделилась на до и после. Время замедлилось до частоты пульса. «Дышу ли я? – задавалась я вопросом. – Хочу ли я продолжать дышать? – Каждый день я молилась одинаково: – Господи, спаси меня. Спаси меня. Спаси меня. Господи Боже, не оставь моего мальчика. Не оставь моего сына и мужа до того, как Ты обратишь меня в прах. До того, как они пойдут в одиночку по этой земле». Я молила Бога Авось, который может разрешить или отказать мне в возможности дальнейшей жизни. Это Бог, которого я люблю и который разбивает мне сердце. Всякий, кто однажды был в моей ситуации, знает, что ей сопутствуют три настолько простых вопроса, что они кажутся слишком поверхностными и чересчур глубокими.

Почему?

Бог, здесь ли Ты?

В чем смысл этого страдания?

Поначалу эти вопросы были чрезвычайно важными и безотлагательными. Я могла его слышать. Я могла почти расслышать его ответ. Но позже, все утонуло в словах, которые я слышала тысячу раз. «Всему есть причина» или «Бог готовит для тебя сценарий получше». Похоже, Бог также занят тем, что ходит повсюду, закрывая двери и открывая окна. И всего Ему мало. Мир определенности закончился, и у большого числа людей, похоже, есть ответ на вопрос, почему все так случилось. Большинство их объяснений сводилось к заверениям в том, что даже болезнь входит в секретный план совершенствования моей личности: «У Бога есть план получше!» и «Это проверка на прочность, она только сильнее закалит тебя!» Временами эти разъяснения перемежались строками из Священного Писания. Например: «Притом знаем, что любящим Бога все содействует ко благу». (К Римлянам, гл. 8, стих 28.) За исключением того, что автор этого Послания апостол Павел прославлял Бога в каждое мгновение своей жизни, пока его обезглавленное тело не было сброшено в безымянную могилу. Но я понимаю, о чем они. Было бы здорово, конечно, если все жизненные катаклизмы были просто тайным божественным замыслом об исправлении того, что время и неверие сотворили с моей странствующей душой.

Еще были те, кто хотел меня заверить в том, что в моей жизни уже и так было много хорошего:

«У тебя хотя бы есть сын. И у вас прекрасный брак». Мою жизнь разобрали по коcточкам, тщательно оценивая все мои жизненные приобретения.

В какой-то момент я уверилась в том, что когда я умру, какой-нибудь прекрасный кретин скажет моему мужу, что «Богу был нужен ангел».

Вот о чем я периодически думала. Что скажут люди мужчине с волосами песочного цвета и глазами, в которые я была влюблена с пятнадцати лет, когда мне казалось, что мы будем жить вечно?

Я полагаю, что я плохо знала, что такое тоска, десять лет назад, когда я начала исследовать тему «евангелия процветания». Мы с любимым только что купили маленький дом, наполнили его книгами и мебелью Икеа, купили пушистую собаку на кряжистых лапах, напоминавших суповые банки. Я утопала в мифе о вечной юности. Мне казалось, что я могу сама вылепить свою жизнь или по меньшей мере подправить форму усилием воли. Это была та же безграничная уверенность, которую «евангелие процветания» называет «победой». (И я могла приписать свои успехи моему упорному труду и немножко удаче.) До настоящего момента в моей жизни не было ничего такого, что ломалось бы без возможности починки. Но для многих глубину и широту движению процветания придавало именно тщательное осмысление боли жизни и тоска по исцелению. Американцы, оказавшиеся в ловушке болезни, разбитых отношений или горькой перспективы того, что их жизнь никогда больше не станет прежней, могли утешиться этим обнадеживающим посланием. Если они имеют дело с игрой, в которой правила для достижения успеха доступны каждому, возможно, и у них получится выиграть.

Я бы хотела рассказать другую историю. Но эта книга получилась о жизни «до» и «после», а также о том, как в эпицентре боли люди определяются с ответами на вечные вопросы: Почему? Почему это происходит со мной? В какой момент можно было поступить по-другому? Действительно ли у всего, что происходит, есть причина? И если я приму тот факт, что происходящее со мной мне неподвластно, смогу ли я научиться отпускать?

Глава 1
Диагноз

К тому времени, когда меня направили в отделение абдоминальной хирургии в клинике Университета Дьюка, я похудела уже почти на 14 кг. Через каждые два часа меня скручивало от острой боли в желудке. За последние несколько месяцев боль настигала меня с такой частотой, что у меня даже сложился маленький ритуал: дотянуться правой рукой до ближайшей стены, зажать желудок левой, закрыть глаза и застыть в молчании. Когда боль унималась, я дотягивалась до сумки, залпом отпивала из гигантской бутылки противокислотного средства, выпрямляла спину и продолжала заниматься своими делами. Наверняка со стороны это выглядело жутковато, но это было лучшее, на что я была способна, притворяясь на протяжении уже долгого времени. Но сейчас я устала притворяться. Я с опаской взглянула на доктора, когда он зашел в маленькую смотровую, где мы с моим мужем Тобаном ожидали приема. Он тяжело опустился на стул, вздыхая так, как будто уже был чем-то раздражен.

Затем он сказал:

– В общем, я посмотрел ваши последние анализы, и они не дают исчерпывающего представления.

– Я не понимаю, – запротестовала я. – Я думала, что последние анализы показали, что, возможно, все дело в моем желчном пузыре.

– До конца это еще неясно, – отрезал он.

– То есть вы не готовы меня оперировать?

– Послушайте, нет никаких гарантий, что мы на верном пути даже в случае операции. Я могу вынуть ваш желчный пузырь, а вы будете страдать от боли так же, как и сейчас. Добавьте к этому болезненность операции и прочие сопряженные с ней сложности.

Я сделала глубокий вдох.

– Я не знаю, что мне сделать, чтобы вы или другие врачи обратили на меня внимание. Я прошла всех ваших специалистов, но уже три месяца я лезу на стенку от боли, и больше я так не могу.

– Послушайте, – начал он так, как будто готовился повторить все сказанное по второму кругу. – Диагноз очень невнятный, и мы дошли до его самой мутной части. Опять же, я могу удалить вам желчный пузырь, но я не знаю, что вы хотите от меня услышать.

– Я хочу, чтобы вы сказали, что не будете исключать возможность операции на желчном пузыре и не отправите меня обратно домой. Никто не пытается мне помочь, а я больше так просто не могу!

Мое как отчаяние прорывалось наружу.

– Мне очень жаль, – сказал врач.

Мы сидели, уставившись друг на друга.

– Я остаюсь, – сказала я громко. – Я останусь здесь до тех пор, пока вы не отправите меня еще на одно обследование.

– Ладно. Пусть будет так, – сказал он, недовольно закатив глаза.

Он выписал мне направление на компьютерную томографию, и я почувствовала легкое успокоение. Они там найдут что-то неопасное, и дело на этом закончится. Сейчас главное подготовиться к операции, ничего серьезного.

Я у себя в офисе, шагаю по беговой дорожке, просматриваю cвои свежие научные публикации, когда раздается звонок телефона.

– Добрый день, Кейт слушает.

Звонит Джен, сотрудница клиники. У нее заготовлена небольшая речь, но мой мозг то фокусируется на ее словах, то перестает улавливать их смысл. Я слышу, что она говорит, но не понимаю. Проблема не желчном пузыре, это я улавливаю. И теперь она повсюду.

– Что теперь повсюду? – переспрашиваю я.

– Раковая опухоль. – Я слушаю шум клиники и голоса на том конце провода. – Миссис Боулер?

Я рассеянно подношу телефон обратно к уху.

– Да, слушаю.

– Нам нужно, чтобы вы незамедлительно приехали в клинику.

– Да-да, конечно.

Мне нужно позвонить Тобану.

– Мэм?

– Да, разумеется. Я все поняла. Я сейчас же приеду.

– Я отправлю кого-нибудь, чтобы встретить вас внизу. Мэм?

– Да, да, – говорю я едва слышно. – У меня есть сын. Просто все дело в том, что у меня есть сын.

– Да, – отвечает Джен, – я очень сочувствую. – Она делает паузу. Я представляю, как она стоит возле телефона, пролистывая истории болезни. Скорее всего, у нее на очереди звонки другим пациентам. – Но нам нужно, чтобы вы поскорее приехали к нам.

«Бог хороший, Он справедлив?»

Этот вопрос мне однажды задал один нескладный, массивный норвежец в очереди в университетской столовой.

– Полагаю, что да, – ответила я ему тогда. – Но сейчас семь утра, и я ужасно хочу есть. А сейчас я задумалась: есть ли Богу вообще дело до нас?

Одна из моих любимых историй, рассказанных проповедниками идеологии процветания, принадлежит одной необычной паре телеевангелистов Глории Коупленд и ее мужу Кеннету. Глория, даже когда ей было за семьдесят, выглядела как звезда рынка недвижимости, а ее муж, истинный техасец, неизменно производил впечатление человека, который зашел к вам после неспешного дня отдыха на ранчо. Не одно десятилетие они заполняли вечерние часы телеэфира своими речами, а книжные полки магазинов христианской литературы – книгами, обучавшими искусству изобильной жизни. Они ожидали, что Бог будет не просто справедлив, а что божья милость прольется на них обильным дождем. Поэтому, по словам Глории, когда угроза торнадо нависла над их домом, они ночью вышли на веранду, чтобы встретить стихию лицом к лицу. Они долго молились вслух, прося Бога защитить их дом и, на всякий случай, дома соседей тоже. И тогда, рассказывают супруги, буря отступила и прошла другим маршрутом. Эта картинка так и стоит у меня перед глазами: двое из богатейших христиан планеты размахивают кулаками, угрожая небесам и протестуя против Справедливого Господа.

В конце концов какой отец, когда сын просит у него хлеба, подаст ему камень?

Запрос на справедливость – одна из главных составляющих американской мечты, где в концепцию успеха входят еще упорный труд, решимость и, может быть, небольшие стартовые вложения. Где бы я ни жила в Северной Америке, мне везде пытались продать историю о бесконечном горизонте возможностей и совокупности личных качеств, необходимых для движения к цели. Историю о причитающихся правах и полномочиях. Тщательно выверенные расчеты о положенных благах, которые подсчитаны с такой же скрупулезностью, с какой мы с сестрой вели учет сладостей, полученных на Хэллоуин. В этом мире я заслуживаю то, что получаю. Я зарабатываю себе на жизнь и берегу свои накопления. В мире справедливости ничего из того, что попало к нам в руки, не может от нас уйти.

Я вышла замуж в двадцать, когда была фантастически глупа. Правда, у меня хватило ума выбрать в мужья Тобана, потому что однозначно в конечном итоге это решение стало одним из самых здравых в моей жизни. Но, возможно, я все-таки была довольно глупа, потому что я все же не осознавала, что Тобан принадлежит к такому роду прекрасных объектов инвестирования, которые растут в цене, но для вас они как бы слишком хороши. Его можно сравнить с недвижимостью у моря, в то время как меня бы устроила и квартира в пригороде. Двадцать лет назад, однако, я главным образом думала о том, как он хорош собой, как здорово он объясняет все тонкости катания на скейте и никогда не теряет самообладания.

А теперь он врывается в мой офис, порывисто обнимает меня, и я обрушиваю на него лавину слов:

– Я всегда тебя любила, всегда-всегда. Пожалуйста, позаботься о нашем сыне.

– Я обещаю тебе! Обещаю! – говорит он сквозь слезы, и я знаю, что это правда. Но правда нам уже вряд ли поможет.

Я звоню родителям по дороге в больницу, для этого мне приходится сделать остановку. Тобан на улице берет меня под руку, чтобы я не упала. Нас обоих здесь нет, мы где-то далеко-далеко, балансируем между настоящим и прошлым.

Я говорю родителям, чтобы они присели, и сообщаю им о том, что я получила известие о раке и что мои перспективы не радужные.

– Ты должна отдать нам Зака! Тебе надо переписать завещание! – в запале бросает мама, у нее дрожит голос. По случайному совпадению я до этого как раз занималась составлением договора страхования жизни, которого я теперь лишусь, так как страховая компания узнает, что у меня рак, и отклонит мой иск. Но сейчас моя мама сбита с толку. Ее дочь внезапно умирает, а значит, рушится и весь мир. В отчаянии она пытается спасти то, что остается после меня: мой сын.

– Тобан будет жить, мама. Зак может остаться с ним, – говорю я мягко.

– Да… да, конечно… прости меня. Милая, извини меня, пожалуйста, – говорит мама, и я слышу ее решительное желание быть мне опорой, но она плачет. Они сейчас в Торонто, в гостях у сестры Эми, но уже скоро мы встретимся. Я увижу отца в больнице за минуту до начала операции, он широкой походкой зайдет ко мне в палату. Он возьмет меня за руку одной рукой, а другой погладит по голове. Мой отец, неуязвимый великан, который ни разу не расплачется из-за моего диагноза. Много чести – позволить болезни испортить жизнь его дочери и загубить ее будущее.

Я звоню сестрам, и они покорно садятся, чтобы выслушать новости. От избытка нахлынувших чувств мы путаемся в словах. Потом я набираю номер подруги. Кэтрин сидит на трибуне и смотрит игру команды «Вандербильт». Через мгновение она запрыгнет в машину и, сначала покричав в лобовое стекло, преодолеет целый штат, чтобы оказаться рядом со мной в больнице. Когда я проснусь после операции, она будет рядом со мной, но мой затуманенный мозг не вспомнит, что я и не просила ее приезжать. Она просто знала, что нужна мне. Кэтрин будет спать на больничном стуле рядом со мной, притворившись, что ей удобно, и по-деловому решит все вопросы с медсестрой, которая все время отказывается приносить мне ледяную крошку.

Но пока я все еще сижу перед операцией в палате больницы Университета Дюка, уставившись на руки, лежащие на коленях. Рядом со мной на кровати аккуратно сложенный больничный халат синего цвета, а звуки больничной аппаратуры напоминают трескотню сверчков, заполонивших всю комнату. Впервые после того, как мне поставили диагноз несколько часов назад, я осталась одна, и события продолжают разворачиваться с неумолимой скоростью. Тобан помчался домой, чтобы рассказать нашей няне обо всем, что происходит. Вся моя семья еще в пути, и мне ничего не остается, как сидеть, уставившись на свое любимое белое платье с оборками и цветами. Я люблю это платье. Я не могу его снять. Я в нем хожу преподавать.

Приезжают мои друзья Джонатан и Бет. Джонатан врывается в палату и стискивает меня в крепких объятиях. Оба плюхаются на больничную койку, глядя на меня с состраданием и ужасом.

– Я попрошу вас сжечь вот это, – наконец говорю я, раздраженно указывая на платье. – Я больше не могу на него смотреть. Та жизнь окончена. – Я пытаюсь балансировать между истерикой и юмором. – Меня можно назвать самой счастливой девушкой на планете…

Я пытаюсь натужно изображать оптимизм, но вспоминаю о Заке. Слова превращаются в горькие всхлипывания. Рыдания скручивают меня пополам. Я крепко зажмуриваю заплаканные глаза и пытаюсь отрезать себя от мира.

– Я просто не знаю, – продолжаю я. – Я просто не знаю, что мне делать.

– Умереть, – тихо произносит Бет.

Я не знаю, был ли это вопрос или констатация факта, но я перестаю плакать. Ее cлова – отвесная скала, и я, стоя на вершине, смотрю вниз. Джонатан пытается приободрить меня, заполнить пустоту и воссоздать мир, каким он был раньше, но я не могу думать ни о чем, кроме как о том единственном слове, которое произнесла Бет. Умереть. Это невозможно. Это невозможная мысль. Я думала, что моя жизнь только началась, но теперь я должна созерцать ее внезапное завершение. Я должна вообразить умирание моего бурлящего рассудка, замедление дыхания, затонувшее судно – мое тело, в котором сейчас бьется мое сердце. Но еще хуже, что мне надо представить финал того, что я создала, – семьи.

У меня было два прекрасных момента в жизни. Первый – это день нашей свадьбы: мы с Тобаном выбегаем из церкви, распахивая двери, и, затаив дыхание, замираем на пороге – только он и я, муж и жена, которые уставились друг на друга, как полные идиоты. А второй момент был в тот день, когда мне впервые дали Зака на руки, и мы посмотрели друг на друга взглядом заговорщиков, скрепленным взаимным обожанием. Вот об этом было невозможно думать. Вот то, без чего мне не жить. Я не могу представить себе мир, где я буду не с ними. Мир, где меня не будет.

Джонатан и Бэт читают надо мной длинную молитву, потом кладут руки мне на голову, благословляют и целуют мои мокрые щеки перед тем, как уйти. Я прошу Бэт задержаться на минуту. Я снимаю платье, и Бэт помогает мне надеть халат, я неуклюже завязываю его на спине, пока она со мной. Я отдаю ей платье. Она знает, что надо сделать.