Текст книги "Сестры Эдельвейс"

– Это Иоганна, наша старшая, большая мамина помощница. Биргит вы, конечно, уже видели. Она трудится со мной в магазине. А Лотта, самая младшая, на занятиях. Она недавно поступила в Моцартеум, милый наш жаворонок! Дочки, это Франц Вебер, он станет моим ассистентом.

Биргит смотрела, как отец и Франц обмениваются дружелюбными улыбками и любезностями, и недоверие понемногу сменялось гневом. Франц был из Вены и приехал в Зальцбург только вчера. Она не могла поверить, что её отец заставил его проделать весь этот путь из Вены – и чего ради? Работы было не так много, чтобы ему вдруг понадобился ещё один ассистент. Мать и Иоганна, судя по всему, были сбиты с толку не меньше неё, хотя последняя явно обрадовалась, особенно когда стало ясно, что Франц будет жить у них, как обычно и бывает с ассистентами.

– Можешь занять маленькую комнату на чердаке, – предложил Манфред. – Летом в ней жарко, зимой холодно, но мы постараемся сделать её как можно уютнее, и так у тебя и у нас будет личное пространство.

Хедвиг тут же отправилась убирать эту комнату. Манфред повернулся к Францу с вопросительной улыбкой, и тот склонил голову в знак признательности.

– Я так вам благодарен за помощь, герр Эдер.

– Мне только в радость, и, прошу, зови меня Манфред.

Биргит молча кипела гневом, пока они болтали и болтали, а потом Франц повернулся к Иоганне и попросил её рассказать о себе. К изумлению Биргит, сестра принялась разглагольствовать о том, как обожает ходить в походы, и о клубе альпинистов, в котором состояла несколько лет назад. Насколько помнила Биргит, она лишь несколько раз ходила в поход, а потом жаловалась на холод.

– Мне, поскольку я жил в Вене, выпало очень мало возможностей побродить по горам, – улыбнувшись, заметил Франц Вебер. – Но я с нетерпением жду, когда увижу здешние.

– Мы отведём тебя на Унтерсберг, – заявил Манфред, – под которой, как говорит легенда, спит Карл Великий. С неё открывается лучший вид на город.

– Не могу дождаться, – ответил Франц, при этом глядя на Иоганну. Биргит, как обычно, была невидима.

В общем-то, этого следовало ожидать, но когда на следующее утро Франц занял место на скамейке рядом с отцом, которое всегда занимала она, с тех самых пор, как ей исполнилось шестнадцать, она с трудом сдержалась, чтобы не накричать на него или, ещё того хуже, расплакаться.

Как это могло произойти? Почему отец не сказал ни слова? Ответ, так пугавший Биргит, был таким же, как на многие другие вопросы: потому что её никто не замечал.

Она забилась в уголок, где свет был тусклым, и молча слушала, как отец рассказывает Францу о часах. Спустя несколько минут деликатных наставлений Манфреда ей стало ясно, что Франц Вебер совершенно не разбирается в этом вопросе. Отец говорил с ним так, как говорил с Биргит, когда она была восьмилетним ребёнком, и, указывая на колёса и коробку передач, платину и маятник, называл их, а у Франца при этом был вид человека, который впервые об этом слышал. А вот её место занял с уверенностью и стал ассистентом её отца.

Она молчала остаток дня и весь следующий день, пока отец и Франц работали бок о бок. Лишь утром третьего дня, когда Франц по просьбе Манфреда пошёл встречать доставщика проволоки, она поняла, что больше не в силах держать это в себе.

– Я не понимаю, папа, – заявила она, стараясь говорить резонно, а не обиженно или сердито, – зачем ты нанял человека, который, кажется, понятия не имеет, что у часов внутри.

Отец чуть заметно улыбнулся, убирая инструменты, прежде чем идти наверх обедать.

– Франц окончил университет Вены и получил диплом математика, – ответил он мягко. – Он более чем квалифицирован для работы в моём маленьком магазине.

– Но у него совсем нет опыта! – возмутилась Биргит. – Он смотрел на шестерни венского регулятора, которые ты ему показывал, как будто это что-то из другого мира.

– А это и есть другой мир. Мне выпала честь показать ему механизмы этой миниатюрной вселенной и то, что она является всего лишь призрачным отражением сложной работы Божьего творения. – Он усмехнулся. – Мне еще предстоит убедить его в последнем, но я с нетерпением жду дебатов.

Биргит слышала, как отец и Франц обсуждали философию так называемого логического позитивизма, которую Франц изучил в Вене и теперь довольно решительно заявлял, что единственные значимые философские проблемы – это те, которые могут быть решены с помощью логического анализа. Биргит даже не пыталась понять то, о чём они весело разглагольствовали, зато Лотта слушала как всегда завороженная, и даже Иоганна в кои-то веки отважилась выйти из кухни, чтобы посидеть с ними, хотя, как и Биргит, не произнесла ни слова.

– И всё-таки я не понимаю, – вновь сказала Биргит, когда отец ставил на место чемодан с инструментами. – Работы не так много, чтобы тебе требовался ассистент. Ещё один ассистент, – многозначительно сказала она, и на лице отца отразилось, о ужас, сочувствующее понимание.

– Ох, Биргит, майн шатц, так вот в чём дело! – Он положил руку ей на плечо. – Дело не в тебе, Биргит, совсем нет. Ты ни секунды не должна думать, что я был недоволен твоей работой, твоей безропотной помощью. – Он улыбнулся и сжал её плечо. – Тут происходит кое-что посерьёзнее, и мы должны довериться Господней воле. А теперь пойдём. Мама приготовила обед, и сдаётся мне, я чувствую запах тафельшпица[8]8
  Блюдо венской кухни, говядина, отваренная с суповой зеленью и сервированная яблочным пюре с добавлением тёртого хрена.


[Закрыть].

Так что Биргит вслед за отцом поплелась наверх, не сказав больше ни слова…

Слушая рассуждения герра Шмидта – истинная Германия не в духе времени – Биргит почувствовала, что больше не вынесет. Всю неделю она наблюдала, как Франц Вебер обучается искусству ремонта часов, обнаруживая ловкость, какой у неё никогда не было. Возясь с крошечными механизмами и хрупкими инструментами, он виновато улыбался отцу, и Манфред убеждал его, что он отлично справляется, а Биргит по-прежнему не замечали.

Она выскользнула из душного салона, окна которого были закрыты, чтобы пожилые гости не простудились, и сбежала вниз по ступеням к боковой двери, ведущей во двор. Иоганна, вернувшись с кухни, окликнула её, когда она тянулась за пальто:

– Куда ты, ради всего святого, собралась?

– Просто прогуляться.

– Прогуляться?

Никто из них никогда не гулял по вечерам, тем более теперь, когда шумных банд в коричневых рубашках стало больше, о чём предупреждал отец.

– Я на минутку, – ответила Биргит, быстро застёгивая пуговицы. – Тут так душно, и я не могу больше слушать кашель герра Пильхера.

– Биргит…

– Скоро вернусь, – пообещала она и выскользнула за дверь, прежде чем Иоганна успела сказать что-то ещё.

Вечерний воздух был полон осенней прохладой, вершины гор, окруживших город, уже покрылись снегом. Низко опустив голову и обхватив себя руками, Биргит шла по Гетрайдегассе. Она не знала, куда идёт; правда заключалась в том, что идти ей было некуда. Магазины уже закрылись, идти в кофейню одна она никогда бы не решилась. К тому же у неё и денег не было.

Биргит брела по мощёной улице, пока она не сузилась и не перешла в Юденгассе, еврейский переулок, где в Средние века находилась синагога, пока всех евреев не выгнали из города. Биргит знала эту жестокую историю – как еврейскую общину обвинили в Чёрной Смерти, как их сожгли живьём в этой синагоге, а потом здесь обосновались другие евреи, но их выгнали, и они не возвращались триста пятьдесят лет.

Даже теперь в Зальцбурге были синагога и маленькая еврейская община, хотя Биргит не знала ни одного еврея, кроме точильщика ножей и Макса Рейнгардта, основателя Зальцбургского фестиваля, и то с последним не была знакома лично. Но она знала, что многие ненавидят эту нацию, хотя не понимала, почему. Это было одно из явлений мира, которые просто были, и всё, и можно было только пожать плечами и продолжать жить, потому что больше ничего не оставалось. Что ей до евреев? Она могла думать только о Франце Вебере и о том, как было бы хорошо, если бы он никогда не приезжал в Зальцбург.

Биргит замедлила шаг, увидев толпу, собравшуюся там, где Юденгассе пересекалась с Альтер-Марктплатц, самой старой рыночной площадью города, с фонтаном в центре. Даже несмотря на расстояние, Биргит почувствовала враждебный настрой этой толпы. От людей исходил звериный жар, маниакальный пыл. Они поднимались по мраморным ступенькам фонтана Святого Флориана, и что-то – вернее, кто-то – привлекло их злобное внимание. Биргит инстинктивно отступила в тень дверного проёма и оттуда смотрела, как банда в коричневых рубашках обступила какого-то несчастного.

– Надо тебя отмыть, грязный ты еврей! – крикнул один из мальчишек, и у Биргит перехватило дыхание, когда компания подняла человека над головами и забросила в фонтан. Она смогла разглядеть, кто это был – Янош Панов, точильщик ножей.

Парализованная ужасом, Биргит смотрела, как бедняга прячется в фонтане, а толпа осыпает его оскорблениями, пинками и ударами. Даже с того места, где стояла Биргит, ей было видно, что его руки, которыми он пытается закрыть окровавленное лицо, покрыты синяками.

Будь здесь её отец, он пришёл бы в ярость. Он прорвался бы сквозь толпу, каким бы ни был слабым, и вытащил Яноша из фонтана. Он отчитал бы их, сказал, что их нужно арестовать или даже как следует выпороть. По крайней мере, так думала Биргит.

Но что могла сделать она?

Ничего.

Она не особенно хорошо знала точильщика ножей, но понимала, что этот простодушный, жизнерадостный человек со своей маленькой тележкой никому не делал зла. Так обращаться с ним было неправильно и, что ещё хуже, жестоко. Как могут глупые мальчишки этого не понимать? Что они могут иметь против Яноша, который знай себе толкал свою тележку, точил чужие ножи, и подобострастно кланялся всем, кто попадался на пути?

Когда толпа наконец оставила Яноша в покое, у Биргит вырвался сдавленный стон. Мальчишки направились к Голдгассе, без сомнения, ища новую жертву, а Биргит рванула вперёд. Но прежде чем она успела подняться по ступеням, её кто-то опередил. Молодая женщина, волосы которой были спрятаны под шляпой, подошла к Яношу, намочив в фонтане край тёмного пальто, и, обвив его рукой, стала помогать ему подняться. Увидев Биргит, она поманила её к себе и скомандовала:

– Ну-ка иди сюда.

Биргит рванула к ней. Она слышала смех бандитов, эхом разносившийся по улице. А если они вернутся? Она знала, что сейчас не стоит об этом думать.

– Что нам делать? – спросила она, глядя на Яноша. Он лежал, казалось, без сознания, кровь растекалась вокруг его головы, окрашивая воду в розовый цвет.

– Для начала вытащить его из фонтана. – В чётком голосе женщины неожиданно зазвучали нотки сарказма. В темноте Биргит не могла разглядеть её лицо. Женщина наклонилась и ухватила Яноша под мышки, Биргит взялась за ноги. Вдвоём они кое-как вытащили точильщика ножей из фонтана и положили на ступеньки.

Начиная приходить в себя, он благодарно им улыбнулся. Кровь стекала из раны на голове, один глаз распух, губа была разбита.

– Спасибо, фройляйн, – пробормотал он, выплюнул выбитый зуб и по-русски добавил: – Прощение.

– Вам не нужно просить у нас прощения, – отрезала женщина, и Биргит удивилась, откуда она знает русский. Она сама знала его лишь благодаря Яношу, который иногда при ней произносил пару-тройку русских слов.

Слабо улыбнувшись, Янош стёр кровь с подбородка. Казалось, он совсем не был удивлён тем, что произошло, и это было хуже всего.

– Как они могут так поступать? – воскликнула Биргит. Женщина смерила её быстрым, обжигающим взглядом.

– Ты против?

– Конечно же, я против! Янош ни в чём не виноват! Нельзя причинять людям боль только за то, кто они есть. Это жестоко. – Она лишь повторяла слова отца и всё же вкладывала в них всю свою душу. Её саму поразила страсть, прозвучавшая в её голосе; она словно пробудилась ото сна, в который была погружена всё это время, поглощённая собственными неприятностями и больше ничем.

– Вы так добры, фройляйн Эдер, – пробормотал Янош. – Вы добры, как ваш отец.

– Твой отец – герр Эдер? – сухо спросила женщина. – Часовщик?

Биргит удивлённо посмотрела на неё.

– Да… вы его знаете?

Женщина покачала головой.

– Но это неважно. – она указала на Яноша: – Нужно отвести его домой.

Опираясь на плечи женщин, Янош кое-как добрался до съёмной комнатки на Юденгассе, где он жил, – Биргит в жизни не доводилось видеть такого убогого и жалкого места.

– Извини, – сказала женщина, когда помогла Яношу лечь на кровать, отёрла кровь с его лица так нежно, как это сделала бы мать, и поставила на столик кувшин с водой и стакан. – Кажется, ты испортила юбку.

Биргит обвела взглядом свою простую юбку из коричневого твида, вымокшую до нитки и заляпанную кровью. Как она, ради всего святого, объяснит это маме?

– Ничего страшного.

Женщина пристально посмотрела на Биргит. У неё были полные губы и выдающийся нос, блестящие карие глаза, ясный взгляд. Биргит подумала, что ей лет тридцать, может, с небольшим.

– Ты смелая.

Биргит покачала головой.

– Нет. Будь я смелой, я бы что-то сделала прежде, чем они бросили его в фонтан.

– Это было бы уже не смело, а глупо, – ответила женщина. – Есть разница. – Она вновь обвела Биргит оценивающим взглядом, от которого ей стало не по себе. Никто и никогда так на неё не смотрел – с неё словно снимали мерку. Взгляды вообще редко задерживались на ней, переключались на что-то более интересное. Но не в этом случае.

– Может быть, ты снова захочешь помочь, – осторожно и в то же время с вызовом предположила незнакомка.

– Снова? Но как? – Биргит недоумённо посмотрела на неё. – Янош ведь в безопасности.

– Да, но он не единственный. Есть много других. И много зла, которому нужно… противостоять. – Она чуть подчеркнула последнее слово. – Как ты думаешь, тебе это интересно? Или ты помогла другому лишь раз, чтобы успокоить свою совесть?

От Биргит не укрылся насмешливый тон женщины, и что-то в ней вспыхнуло. Конечно, гораздо благоразумнее было бы отказаться от непонятного предложения незнакомки, излучавшей энергию и опасность. Её глаза сияли, выражение лица было суровым, и в душе Биргит вдруг расцвела безрассудная смелость. Раз ей нашли замену в магазине отца, в деле отца, может быть, она сумеет пригодиться здесь.

– Может быть, я и не против помочь, – заявила она, приподняв подбородок и достойно встретив прямой взгляд женщины. – Что вы предлагаете?

На лице женщины мелькнула улыбка.

– Вот, – она вынула из кармана листок бумаги с несколькими плохо пропечатанными строчками и протянула Биргит. – Возьми. Никому не показывай. И если тебе интересно, приходи в следующую среду, в семь вечера, в кофейню Оскара на Элизабет-Форштадт. Никому не говори, – глаза женщины вспыхнули, – иначе пожалеешь.

Биргит содрогнулась, услышав внезапную угрозу, и ей захотелось вернуть женщине листок, что бы там ни было написано, но она этого не сделала и лишь повторила:

– В среду.

Женщина кивнула, повернулась и ушла, каблуки громко зацокали по мостовой. И лишь тогда Биргит взглянула на листок.

Германия станет ещё сильнее! – прочитала она вслух. Не дайте Гитлеру лгать вам, товарищи! Долой фашизм!

Она резко выдохнула и подняла глаза, но женщина уже исчезла в сумерках.

Глава четвёртая

Лотта

Октябрь 1936

Лотта сидела на скамейке на Резиденцплац и смотрела, как стая скворцов поднимается в воздух и, прежде чем скрыться в серебряном небе, тёмным облаком парит над великолепным фонтаном Резиденции, над Тритоном, из рога которого, похожего на причудливую морскую раковину, струится вода, Это было время года, когда постоянно моросил шнурлреген, «струнный дождь», а горы окутывал густой туман, и весь мир становился серым.

Плотнее закутываясь в пальто, Лотта тяжело вздохнула. Её щёки были мокрыми от туманных слёз. Всего через пятнадцать минут она должна была быть в Моцартеуме на занятиях по композиции, и ей опредёленно следовало поторопиться, чтобы успеть вовремя.

Трудность заключалась в том, что она не хотела туда идти. Вообще.

Она посещала занятия в уважаемой музыкальной академии больше месяца и с каждым днём всё сильнее опасалась, что с трудом заработанные родительские шиллинги и, что ещё хуже, их невысказанные надежды тратятся впустую.

Да, когда-то она участвовала в глупом конкурсе с фон Траппами, которые теперь стали звёздами и вовсю гастролировали по Европе, но у неё самой, как она поняла, был весьма средний голос. По словам образованных профессоров и других студентов Моцартеума, она была совершенно заурядной ученицей.

Не то чтобы Лотту это сильно расстраивало. Она не так уж и хотела выделяться из толпы. У неё не было ни мании величия, ни иллюзий славы, только надежда на счастье, на обретение покоя и довольства.

Иногда она мельком чувствовала счастье, ощущала чуть ли не кончиками пальцев – когда видела туман, поднимающийся от гор по утрам, или слышала приглушённое дыхание перед пением мессы, и всё ее существо наполнялось восторгом и сочувствием, – но оно снова и снова ускользало, возвращая её в мир со всеми его разочарованиями и опасностями, в мир, в котором было так много радостей и в то же время так много боли.

Она не думала, что обретёт счастье и покой, которых так жаждала, в Моцартеуме.

Отправить её в престижную музыкальную школу решил отец, который слышал выступление сестёр на конкурсе и заявил, что Лотта достаточно талантлива, чтобы продолжать учиться музыке. У него так разгорелись глаза, что Лотта почувствовала – надо соглашаться. Она терпеть не могла кого-то разочаровывать, тем более папу, и к тому же совершенно не представляла, чем будет заниматься – у неё не было способностей к часовому делу, как у Биргит, а кухня была, конечно, царством матери и Иоганны. Работа за пределами дома в семье даже не обсуждалась. Почему бы не стать студенткой Моцартеума, если она, конечно, поступит? Почему бы не поучиться чему-то новому? Почему бы не порадовать отца, раз уж она не могла придумать, как порадовать саму себя?

И почти сразу же она обнаружила, что ей ненавистна атмосфера высокомерия, снобизма и склок, сплетен, злословия и вечного соперничества; примерно в это же время она поняла, что недостаточно талантлива, чтобы её воспринимали всерьёз учителя и другие студенты.

Это была пустая трата денег и усилий, и она как могла старалась не давать волю несвойственным ей чувствам досады и тоски, старалась делать вид, что не замечает насмешек других учеников и раздражения профессоров. Так что она сидела на скамейке посреди Резидентплатц, тащиться на занятия ей не хотелось, но других вариантов не было.

Вздохнув, она поднялась и направилась через широкую площадь к пешеходному мосту через Зальцах, который вёл к университетским помещениям на Шварцштрассе. Пересекая площадь, Лотта заметила толпу, которая слушала человека, стоявшего на ступенях фонтана; он кричал о чем-то с выражением ликующей ярости на лице, и вместе с гневными словами изо рта вылетала слюна.

– Кто виноват, что банки обанкротились? Евреи! Кто отбирает ваши деньги и ест ваш хлеб? Евреи! Кто контролирует акции, банки, даже магазины одежды? – Он выдержал паузу, его рот изогнулся в кривой ухмылке. Толпа, воодушевлённая его пылкой речью, проскандировала:

– Евреи!

– Совершенно верно, добрые люди Зальцбурга! Евреи разрушили наш привычный уклад. Они пачкают нашу чистую германскую кровь! Мы, дети и наследники Германии, с долгой и благородной историей, восходящей к самому Карлу Великому, вынуждены выпрашивать объедки, которые евреи соизволят нам дать. Это должно прекратиться! И это прекратится, когда Гитлер объединит нас с Германией!

Услышав одобрительные возгласы толпы, Лотта похолодела. Все чаще и чаще она видела в городе такие демонстрации или читала в газетах непристойные статьи о ненависти к евреям и желании австрийцев объединиться с Германией, несмотря на решение правительства оставаться независимым и объявить членство в Национал-социалистической партии вне закона.

На прошлой неделе Лотта видела Яноша, точильщика ножей, с подбитым глазом и всего в синяках. Когда мать спросила, что случилось, он пожал плечами и улыбнулся, показав, что он лишился нескольких зубов.

– Мальчишки решили преподать мне урок. Что я могу сказать, фрау Эдер? Этот мир – несчастливое место.

Губы матери вытянулись в тонкую линию, но она ничего не сказала. Отец же был очень расстроен и настоял на том, чтобы вдвое больше заплатить Яношу за заточку ножей.

– Вдвое! – воскликнула Хедвиг, когда он ушёл. – Есть милосердие, а есть глупость.

– Что ж, позволь мне побыть глупым. – Манфред печально улыбнулся, и Хедвиг, хмыкнув, умчалась наверх.

Лотта знала, что отец терпеть не может нацистов и всё, за что они ратуют; она слышала немало критики, когда собирались его гости. Но она не знала, что думает мать; если у неё вообще были политические убеждения, она держала их при себе, и Лотта могла лишь предполагать, что Хедвиг солидарна с мужем.

А что думала она сама? У Лотты тоже не было особенного мнения, разве что раздражали злобные крики. Она любила тихую жизнь, спокойный ручей был ей ближе, чем бурная река, и всё, что она делала – слушала стариков на отцовских собраниях, ела приготовленный матерью тяжёлый грёстль, хотя с трудом могла прожевать картошку на свином сале, посещала уроки музыки, которые ей не нравились, – она делала, чтобы радовать других.

Самой же Лотте счастье всегда казалось недосягаемым мерцанием на горизонте, которое слишком часто исчезало из поля зрения, как бы она ни пыталась разглядеть его в музыке или в тишине, в угождении другим или потакании себе. Она всегда, подумала Лотта, обречена неустанно гоняться за этим неуловимым чувством, за далёким мерцанием.

Оратор спрыгнул со ступенек, и толпа начала расходиться, Лотта отошла в сторону, изо всех сил стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Тот, кто так завёл толпу, оказался грубым краснорожим типом; на щетинистой шее был небрежно завязан заляпанный галстук. Он посмотрел на Лотту и усмехнулся так, что она опустила глаза.

Она всё чаще и чаще замечала, как на неё смотрят мужчины – с понимающим блеском в глазах, с ухмылкой, обводя глазами всё её тело, и это казалось ей очень фамильярным и грубым.

– Это потому что ты красивая, – объяснила Иоганна. – Ты же понимаешь, какая ты хорошенькая, Лотта? И мужчины тоже понимают. Увы, они не могут сдержаться, хотя им следовало бы.

Что она могла ответить? Да, ей часто говорили, что её пышные золотые волосы, большие голубые глаза и рот, похожий на розовый бутон, – идеал красоты, но что хорошего могла принести ей эта красота, кроме нежеланного внимания? Она предпочла бы быть некрасивой, хотя никогда не говорила об этом вслух, потому что красота – дар, как волшебный голос или острый ум. Она не хотела быть неблагодарной и всё же терпеть не могла, когда на неё таращились.

Лотта перешла на другую сторону площади и направилась через Моцартстег, кованый пешеходный мост через Зальцах, когда поняла, что тот человек со ступеней фонтана догнал её и намеренно преследует по узкому мосту.

– Ну, фройляйн, а вы что думаете о моей речи? – спросил он с сильным баварским акцентом, и в его голосе звучали непристойные нотки. Лотта сделала вид, что не обращает на него внимания, и ускорила шаг, но ускорился и мужчина, догнал её и схватил за руку, испугав её так сильно, что сердце подпрыгнуло к горлу.

Он заставил её повернуться, удерживая за руку, притягивая ближе к себе, а его взгляд блуждал вверх и вниз, как и боялась Лотта.

– Я видел, что ты слушаешь! – прорычал он.

– Только потому что вы говорили так громко, – ответила Лотта и попыталась убрать его руки, но он крепко держал и прижимался лицом к её телу.

– Думаешь, ты слишком хороша для меня, а? – Он с силой сжал её руку и потряс. – А?

Голос Лотты застрял у неё в горле, когда она смотрела на мужчину со страхом и отвращением одновременно; она чувствовала исходивший от него запах пота и пива, и её желудок скрутило.

– Отпустите меня, – потребовала она, но голос звучал слабо, а голова кружилась.

– Слишком хороша для таких, как я, ага, – заявил мужчина, еще раз встряхнув ее руку. – Ты должна быть хорошей дочерью фюрера. Знаешь, что он говорит о женщинах? Всё, что в них хорошего, так это их матка. – Он рассмеялся, его слюна полетела ей в лицо, и Лотта снова попыталась выдернуть руку.

– Пожалуйста…

Ей было противно умолять, но она была слишком испугана, чтобы продолжать борьбу. Мужчина внимательно смотрел на нее, и Лотта рассеянно подумала, что же он собирается с ней сделать прямо здесь, на мосту, но, по счастью, он увидел кого-то на другой стороне и выпустил её.

– Фройляйн, этот человек сделал вам что-то плохое? – к ней подошёл пожилой мужчина в хомбурге и тяжелом пальто, и Лотта прижала руку к груди, как будто она была сломана. Кожей девушка все еще чувствовала боль от впившихся ей в руку пальцев.

– Он… он пытался, – пробормотала она, но неприятный тип уже шёл к другому берегу реки.

– Вы в порядке? – спросил пожилой джентльмен, лицо которого Лотта едва могла разглядеть сквозь пелену слез.

– Да… да, спасибо. – Она поспешила прочь от моста, прочь от незнакомца, прочь от Моцартеума. Она не могла идти вслед за этим отвратительным мужланом, потому что он мог снова броситься на нее. Она продолжала двигаться вперёд торопливым, испуганным шагом, пока не достигла противоположной стороны Резиденцплац и не убедилась, что за ней не следят.

Какое-то время Лотта молча стояла там, её сердце колотилось, голова кружилась. Даже сейчас она видела ухмылку мужчины, похотливое выражение его глаз, и её трясло. Она не могла в таком состоянии идти на занятия. Но если бы она пошла домой, ей пришлось бы объясняться с родителями, а этого она тоже не хотела.

Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, она подняла глаза и увидела знакомый красный купол аббатства Ноннберг, самого старого монастыря в Австрии и Германии, маяка веры и надежды, который вознёсся высоко над городом.

Медленно, не совсем понимая, куда идёт, она медленно прошла по Кайгассе, свернула на Ноннбергштиге, поднялась на крутую лестницу между двумя высокими зданиями, ведущую к самому аббатству. Тяжело дыша, поднялась по ста пятидесяти ступеням и подошла к входу в аббатство, предназначенному для посетителей, старым кованым воротам, которые вели во двор и часовню, куда доступ был открыт всем желающим.

Лотта проскользнула через ворота во двор, к древним зданиям, окутанным тишиной и холодным влажным воздухом. Она как будто попала в другой мир.

Несколько минут Лотта стояла там совершенно одна и просто наслаждалась тишиной, которую обрела там, куда не могли добраться шум и суета города, где лишь совершенная тишина эхом отзывалась в ней, как воспоминание или сон.

Здесь не было и не могло быть грубых крикливых мужчин, хватающих её за руку, надменных профессоров и студентов-снобов. Здесь никто не стал бы смотреть на нее с ухмылкой, облизывая губы. Здесь не было ни гнева, ни агрессии, ни ярости, ни страха. Только эта тишина, вечная, как сумерки и как рассвет.

Лотта выдохнула с хриплым, низким стоном, когда блаженная тишина наполнила всё её тело. Дверь в часовню была открыта, и она вошла, вдохнула знакомые запахи свечного воска и благовоний, позволила им успокоить себя и лишь тогда с изумлением увидела монахинь, возносивших молитвы. Голоса поднимались и опускались сладкозвучными волнами, и от этого умиротворяющего звука на глаза Лотты навернулись слезы. Это было даже лучше, чем красота тишины. Несколько минут она стояла в дверях, слушая древние молитвы, утешавшие её взволнованную душу. Ей всегда нравилось ходить к мессе в церковь Святого Блазиуса, простую церковь у подножия Моншберга, которую ее семья посещала ещё до её рождения, но здесь она чувствовала что-то несоизмеримо более возвышенное, посвящённое только Богу. Душа наполнилась неясной тоской, и начальные строки стихотворения Рильке из «Часослова» пронзили ее дрожью:

 
Я в мире совсем одинок, но всё-таки не до того,
Чтоб каждый момент ощущался святым.
 

Этот момент ощущался святым.

Внезапный шум голосов, раздавшихся со двора, испугал Лотту, и она быстро покинула церковь, желая остаться, но ощущая смутное чувство вины за то, что вообще пришла, как будто вторглась в чужой мир, священный и запретный. Выйдя во двор, она увидела женщину с ребёнком и с изумлением узнала Марию фон Трапп.

Лотта глупо уставилась на неё, на бывшую послушницу, которая обрела опредёленный почитаемый статус – вышла замуж за барона, стала матерью девяти детей и руководительницей семейного хора фон Траппов. Лотта уже несколько раз слышала их по радио.

Взгляд Марии фон Трапп был дружелюбным, но смущающе прямым.

– Добрый день, – сказала она. – Мы знакомы?

– Нет… нет, – запинаясь, ответила Лотта, – то есть… мы никогда не встречались, но участвовали в одном и том же конкурсе, в «Электролифте», несколько лет назад. Вы нас, конечно, не помните. Мы втроём пели «Лорелей»…

Взгляд Марии на миг затуманился, но тут же прояснился, и всё её лицо просияло.

– Ах да, сёстры Эдельвейс! – Она жизнерадостно рассмеялась, и Лотта с удивлением посмотрела на неё.

– Но… откуда вы знаете?

Так их называл только отец, полушутя и вместе с тем восхищаясь.

– Нет-нет, я помню, что это не ваша фамилия, – поспешила убедить её Мария. – Вы же сёстры Эдер, верно? Но вы украсили свои наряды веточками эдельвейса, и это мне запомнилось. Так красиво!

– Да, это были мы. – Лотта и её сёстры сохранили веточки на память, как просил отец, засушили их между страниц Библии. – Поразительно, что вы нас запомнили, баронесса фон Трапп. Мы были, по-моему, самыми непримечательными.

– Вовсе нет. Вы были очаровательны. Помню, как беседовала с вами, но совершенно не помню, что пели мы сами. Как в тумане! Но что вы делаете здесь, в аббатстве?

– Просто заглянула ненадолго. Здесь так тихо и спокойно. – Лотта не удержалась и обвела часовню печальным взглядом. – Мне кажется, я могла бы остаться здесь навечно.

– Правда? – ответила Мария, задумчиво наклонив голову и внимательно глядя на Лотту блестящими, как у птиц, глазами. Её нельзя было назвать красивой, но в ней было что-то живое и яркое, какая-то энергичная настороженность. – Когда-то я тоже так думала, но у Бога оказались на меня другие планы. А теперь я привожу сюда учиться дочь, мою малышку Лорли, – она нежно взглянула на серьёзную маленькую девочку рядом с ней. – Меня это очень радует.

– Верю, – пробормотала Лотта и улыбнулась девочке. Та улыбнулась в ответ, прижавшись к матери. – Если бы я могла проводить здесь всё время, я бы так и сделала, – добавила она, и в её голосе прозвучало больше искренней убеждённости, чем она хотела показать.

– Может быть, в этом ваше призвание? – предположила Мария с той же обескураживающей прямотой. Лотте на миг показалось, что она шутит, но лицо женщины оставалось серьёзным.