Текст книги "Сестры Эдельвейс"

Глава восьмая

Иоганна

Иоганна любила Рождество. Любила город, занесённый снегом и становившийся чище, любила праздничный и даже сакральный смысл, который в эти дни обретали скучные домашние дела. Вместе с тяжёлой тёмной мебелью её мать привезла с собой из Тироля старинные народные традиции, и в детстве Иоганна и её сёстры с радостью их соблюдали: плели рождественский венок из еловых веток, украшали четырьмя толстыми восковыми свечами и подвешивали к потолку посреди гостиной; зажигали по свече каждое воскресенье поста; писали письма Младенцу Христу, исповедуясь в своих грехах и обещая в новом году быть лучше.

Шестого декабря приходил святой Николай со своей митрой и епископским посохом, а за ним – ужасный Крампус, чёрный дьявол с длинным красным языком, который забирал непослушных детей, если святой Николай ему разрешал. Маленьким Эдерам вручали сладкие подарки и никогда не секли розгами, которые предназначались для по-настоящему плохих детей, и Крампус, обычно сосед в маске и чёрном плаще, который казался Иоганне восхитительно ужасающим, никогда их не утаскивал.

Теперь, хотя девочки выросли, некоторые традиции всё равно соблюдались. Иоганна и Хедвиг сплели венок, и по воскресеньям Эдеры собирались под ним всей семьей, чтобы читать Евангелие и зажигать свечу, к большому изумлению Франца, которого Иоганна не могла не заметить.

С той прогулки на Унтерсберг, когда он едва не поцеловал её, а потом сказал, что не верит в Бога, Иоганна не знала, как себя вести и даже что чувствовать. Хотя она была по-прежнему очарована Францем, её мечты утратили блеск, потому что она понимала, что родители не одобрят её брак с неверующим человеком. Конечно, она и так понимала, что он не католик, с тех пор как он впервые появился в маленьком домике на Гетрайдегассе, слышала его философские рассуждения и видела, что он отказывается от причастия. Она знала это, но не чувствовала этого, не позволяла себе думать, что их взаимная симпатия зашла так далеко.

Но когда он чуть не поцеловал её и одарил таким обжигающим взглядом, она, к глубочайшему своему смятению, поняла, что чувства между ними есть и что они ни к чему не приведут. Иоганна была не из тех, кто согласен на лёгкий флирт, хотя это и казалось волнительным. И она решила избегать Франца, хотя её всё так же к нему влекло, и время от времени он бросал на нее озадаченный и даже обиженный взгляд, его глаза задавали безмолвный вопрос: почему ты так делаешь? Иоганна отводила взгляд, измученная собственной гордостью, осторожностью и желанием.

Она старалась никогда не оставаться с ним наедине, что было довольно легко, и хотя она по-прежнему переворачивала для него ноты – удовольствие, от которого всё же не смогла отказаться, – она уже не позволяла себе как бы случайно коснуться его пальцев.

В общем, положение дел было самым неутешительным.

Перед Рождеством дел у Иоганны хватало и без мрачных мыслей о Франце Вебере. Надо было печь лебкухены[13]13
  Традиционные нюрнберские пряники с цитроном и миндалём.


[Закрыть], и готовить безе «испанский ветер», и делать марципановые фигурки для ёлки. Надо было штопать рождественские наряды и шить новые, до блеска отчищать дом; в предпраздничные дни мать становилась ещё требовательнее, чем обычно.

И всё-таки Франц был рядом. Франц, такой растрёпанный, сидел за столом, под которым едва помещались его длинные ноги. Франц улыбался ей своей удивительной полуулыбкой, бросал на неё заинтересованные взгляды, играл на пианино так красиво, что Иоганна готова была разрыдаться. Франц каждую ночь ложился в постель, и Иоганна, лёжа в своей постели, с болью в сердце слушала скрип половиц наверху.

Однажды вечером, прежде чем идти к себе, он в коридоре схватил её за запястье.

– Почему ты меня избегаешь? – тихо спросил он, и его взгляд был, как всегда, пламенным.

– Я не…

– Избегаешь. Не лукавь, Иоганна. Для такого ты слишком искренна.

Она взглянула на дверь гостиной, где сидели все остальные.

– Франц…

– Ты мне нравишься, – прямо и просто сказал он. – Ты это знаешь. И мне казалось, что я тебе тоже нравлюсь.

– Нравишься, – ответила она, потому что он был прав. Она была слишком искренна.

– Тогда почему?

Она беспомощно смотрела на него, зная, что он ждёт объяснения, но не в силах ничего объяснить, во всяком случае, здесь, в гостиной, где кто угодно мог их подслушать.

– Прости, я не могу… – прошептала она и рванула прочь, вверх по лестнице в свою спальню.

Двадцать третьего декабря они по традиции украсили рождественскую ель марципановыми фигурками, позолоченными орехами, яблоками и мандаринами. Не забыли и восковые свечи – почти сотню привязали к зелёным раскидистым ветвям лентами и мишурой. Зажечь эти свечи надлежало в канун Рождества.

– Ты когда-нибудь раньше наряжал ёлку, Франц? – насмешливо поинтересовалась Лотта. Она не понимала, как можно совсем не соблюдать традиции, и задалась целью показать Францу всю их красоту, как будто это привело бы его к вере.

– Не-а, – как обычно, беззаботно ответил Франц, – но несколько видел. Ваша, по-моему, самая красивая.

– А к обедне в канун Рождества с нами пойдёшь? – спросила Лотта, и Иоганна подумала – зря она завела этот разговор. Из-за него разница между их семьёй и Францем казалась ещё ощутимее.

– Ну, если хотите, – жизнерадостно заявил Франц. – А может язычник ходить к обедне?

– Именно язычники в первую очередь и должны ходить к обедне, – серьёзно ответила Лотта, и Иоганна, не удержавшись, закатила глаза.

– Ой, Лотта, перестань! Говоришь, как монахиня!

Лотта ничего не ответила, и Иоганне стало стыдно, что она дразнит сестру.

– Ну, тогда с радостью пойду, – ответил Франц. – Пение и молитвы я нахожу весьма красивыми. – Он многозначительно посмотрел на Иоганну, будто такое признание должно было её впечатлить, и она отвела взгляд, потому что не знала, впечатлена ли.

Месса в сочельник была прекрасна, как и всегда. Церковь сияла свечами, которые прихожане, читавшие вслух Псалтырь, держали в руках. Пока они пели рождественский гимн и музыка возносилась до самого потолка, Иоганна закрыла глаза и про себя вознесла к Богу молитву, которую хранила в сердце, но не могла прочитать вслух. Открыв глаза, она увидела, что отец ласково и вопросительно смотрит на нее, и попыталась улыбнуться, хотя ей хотелось плакать. Она уже исповедовалась и, запинаясь, рассказала священнику о своих обычных прегрешениях, хотя, наверное, должна была признаться в том, что влюбилась в неподходящего человека. Что бы тогда сказал священник? Сколько раз ей пришлось бы прочитать «Радуйся, Мария» в качестве покаяния?

После обедни дети прихожан направились к приделу, где была разложена маленькая модель города Вифлеема – пастухи со стадом, Мария и Иосиф в укрытии. Ясли, конечно, были пусты, как и должно было быть до святой ночи. Как всегда, в воздухе витало ожидание, надежда на то, чего давно ждали и что наконец должно было случиться. Иоганна всегда чувствовала радость и проникалась атмосферой волшебства, но не сегодня. Сегодня она была ближе к отчаянию.

Вернувшись домой, они стали ждать, когда Манфред позвонит в колокольчик, что символизировало начало Рождества. Потом вместе собрались в гостиной у ёлки и зажгли свечи, спели «Тихую ночь» и обменялись поздравлениями и подарками, и всё это время Иоганна была скорее печальна, чем радостна. Ей было невыносимо смотреть на Франца – на его тёмные волосы, блестевшие в свете свечи, на его беззаботную улыбку, – и всё же она не могла не смотреть. Порой его глаза встречались с её глазами, и казалось, что они задают вопрос. Иоганна первой отводила взгляд.

– Счастливого Рождества! – воскликнул Манфред и расцеловал дочерей в щёки, а потом обнял Хедвиг, и та рассмеялась и покраснела, как девчонка. Отец по-настоящему любит маму, подумала Иоганна уже не в первый раз. Эта суровая, работящая женщина для него – истинное сокровище. При этой мысли она ощутила надежду и страстное желание, что когда-нибудь её тоже так полюбят, потому что, если уж на то пошло, она ведь была очень похожа на свою мать – такая же трудолюбивая, молчаливая, может быть, чуть суровая или, по крайней мере, строгая.

Все обменялись подарками, и Иоганна затаила дыхание, когда Франц разворачивал её презент – носовые платочки, на которых были вышиты его инициалы, и маленькая веточка эдельвейса в уголке. Он явно обрадовался, и Иоганна вспыхнула, вдруг испугавшись, что это слишком личный подарок, как для жениха.

– Я подумала, тебе нужны ещё носовые платки, – словно извиняясь, заметила она. – Твои вечно пачкаются.

Франц в свою очередь вручил Эдерам огромную, явно дорогую коробку шоколадных конфет, перевязанную красной шёлковой лентой, и Иоганна поняла, что разочарована. Она надеялась и даже в каком-то роде ждала, что, несмотря на свою холодность, получит от него что-то личное, но нет. Так что она убедила себя, что шоколад – тоже хорошо, постаралась насладиться праздничным ужином, а потом пошла спать. Луна высоко сияла в небе, все были сонными и довольными. Все, кроме Иоганны.

– Ты чего такая мрачная? – спросила Биргит, раздеваясь. В последнее время её походка стала легче и пружинистее, а улыбка – таинственнее… хотя какие тайны могли быть у Биргит?

– А ты чего такая радостная? – буркнула Иоганна.

– Ну… Рождество ведь…

– Мне иногда кажется, у тебя появился тайный поклонник, – продолжала Иоганна, желая отвлечь внимание сестры. Улыбка Биргит стала самодовольной, почти лукавой, и Иоганна напряглась. Руки, расплетавшие косы, застыли. – Не может быть! – воскликнула она, и на миг в глазах Биргит вспыхнула злость.

– Почему это не может?

– Но кто же он?

Биргит лишь улыбнулась, и Иоганна сердито фыркнула. Ну какое ей дело, в кого втюрилась Биргит? Наверняка в какого-нибудь ничего не подозревающего продавца, который имел неосторожность ей улыбнуться… Иоганна тут же отругала себя за злые мысли.

– Ну, однажды тебе всё равно придётся рассказать, – сказала она как можно доброжелательнее, – если это к чему-то приведёт.

– Подожди, – ответила Биргит, по-прежнему улыбаясь. Дом погрузился в тишину. Иоганна лежала на спине, её волосы рассыпались по подушке, руки были сложены на животе, как у почтеннейшей матроны, но она смотрела в потолок, не в силах уснуть, разум и сердце не давали ей покоя.

Наверху скрипели половицы – значит, Франц ходил по комнате, и она представила, как он снимает обувь, расстёгивает жилет и рубашку. Она отогнала этот образ так же быстро, как он вспыхнул в её мозгу.

Прошёл час, секунды ползли и ползли. Скрип наверху затих, Биргит ровно дышала во сне. Но Иоганна всё так же смотрела в потолок, глаза щипало, сердце щемило. Лунный свет струился сквозь щели в ставнях, отбрасывал тонкий серебристый луч на деревянный пол.

Наконец, когда прошла, казалось, целая вечность, Иоганна свесила с кровати ноги, сняла с крючка халат. Медленно прошла по тёмному коридору в гостиную, где стояла во всём своём великолепии рождественская ель. Свечи погасли, пряно пахло апельсинами и воском. Она не знала, зачем пришла сюда и что ожидала увидеть, но руки сами метнулись к груди, а с губ сорвался сдавленный стон, когда она увидела, что в углу сидит Франц и тоже смотрит на дерево.

– Привет, Иоганна! – В его голосе звучали радость и печаль, и Иоганна поняла – она пришла сюда, надеясь, что он здесь будет. Зная, что он здесь будет.

Одной рукой она крепче запахнула халат, в полумраке разглядев его фигуру. Он был полностью одет, разве что расстегнул рубашку у ворота, и его волосы были растрёпаннее обычного, отчего он казался немного безумным и в то же время совсем родным.

– Я думала, ты спишь, – сказала Иоганна.

– Нет.

– Что… что ты здесь делаешь?

– Почему ты меня избегаешь? – вновь спросил он. – Теперь ты мне ответишь?

– Франц…

– Ответь мне, Иоганна. Не играй со мной в игры. С самой прогулки на Унтерсберг ты стараешься не оставаться со мной наедине. Скажешь, это не так?

– Нет, – прошептала Иоганна. – Не так.

– Потому что я не католик, да? – Его слова прозвучали так, будто эта причина была несущественной, и на миг Иоганна задумалась – а вдруг и в самом деле так? Вдруг возможно, чтобы это было так?

– Ты должен понимать, – сказала она, помолчав, – как много вера значит для нашей семьи.

– Это я понял, – ответил Франц. – И я тронут. Логика кажется чем-то холодным, когда дело касается души. Я всегда верил лишь в науку, но когда мы сегодня пели «Тихую ночь», мне искренне захотелось верить в Бога. – Его озорная полуулыбка была почти незаметна в темноте. – Это ведь что-то да значит?

– Я, конечно, рада, но… – Иоганна колебалась, мучаясь гордостью, мешавшей признаться, и в то же время понимая, что больше не в силах молчать. – Франц, ты должен знать, что я никогда не смогу стать женой человека, который не был бы католиком. – Она вспыхнула и про себя порадовалась, что в темноте не видно, как покраснели её щёки. – Я понимаю, что беру на себя слишком много и не имею права даже говорить о таком, но, учитывая это всё, я просто не вижу смысла… поощрять симпатию.

Франц долго молчал. Слишком долго.

– Франц? – позвала Иоганна дрожащим голосом. Он поднялся со стула у окна, встал рядом с ней.

– Я ещё не вручил тебе свой подарок.

Её охватило радостное волнение.

– Не думала, что ты приготовил подарок для меня.

– Конечно же, приготовил. – Он вынул из кармана маленький предмет странной формы, завёрнутый в золотую бумагу. – Вот он.

Иоганна взяла подарок, и её пальцы вновь начало покалывать от прикосновения к ладони Франца. Он был так близко, что она чувствовала жар его тела, его тихое дыхание. Она развернула бумагу и увидела крошечную модель Эйфелевой башни, совершенную в каждой детали.

– Ой… – Её глаза наполнились слезами, она подняла на него взгляд, и Франц подошёл ещё ближе. Теперь их тела почти соприкасались, и кожу Иоганны свело болью.

– Иоганна… – пробормотал он и коснулся рукой её щеки, а потом нежно поцеловал. Её первый поцелуй был словно звездопад, взорвавшийся в сердце.

Она закрыла глаза и едва не уронила маленькую башню, но Франц не дал ей упасть, накрыв ладонь Иоганны своей, и поцелуй длился и длился, и её мысли метались, и искры пронзали всё тело. Она никогда не думала, что можно испытывать такое. Она и представить не могла.

Наконец он отодвинулся, с трудом дыша. Его волосы стали ещё всклокоченнее, и Иоганна чуть слышно рассмеялась.

– Ты такой лохматый.

– Ну так что же. – Он провёл по волосам рукой, растрепав их ещё сильнее, и она вновь рассмеялась. Она никогда не была так счастлива. Всё её тело стало лёгким, будто наполнившись воздухом, будто стоило ей встать на цыпочки, и она бы взлетела от этого невероятного, немыслимого счастья.

Этот удивительный поцелуй ответил на все её вопросы. Всё внезапно стало таким обезоруживающе простым. Достаточно было и того, что он хотел верить; ей этого хватало, честное слово, хватало. Ничего больше не имело значения, потому что она его любила, а он любил её.

– Иоганна, я еврей.

Она непонимающе смотрела на него, моргая. Слова, как кусочки головоломки, не складывались в целое.

– Ты…

– Еврей. Вот почему я здесь. Думаю, ты не знала. Отец вряд ли тебе сказал.

– Нет.

– Это имеет значение? – В его голосе был вызов и вместе с тем отчаяние. Иоганна не знала, что ответить. Отчасти она была почти не удивлена, отчасти полностью обескуражена.

Еврейский идиот.

Её жестокие, необдуманные слова о Яноше Панове отдались в сердце мучительной болью. Откровенно говоря, она почти ничего не знала о евреях. Они были для неё персонажами волшебной сказки, призраками, притаившимися в углу, во всяком случае, если верить газетам. Она хотела что-то сказать, но слова не шли. Наконец она спросила:

– Ты поэтому покинул Вену?

– Профессор, у которого я учился, герр Шлик, был убит на ступенях университета. Он даже не был евреем, но это запустило цепь зла, в которую попал и я. Признаю, я был несдержан, вёл себя слишком… дерзко. Нарвался на неприятности. Вмешалась полиция. – Он скорчил гримасу. – Я вынужден был уехать.

Нарвался на неприятности? Он что, причинил кому-то боль?

– Но как, ради всего святого, об этом узнал мой отец? – Иоганна изо всех сил пыталась понять, что он ей говорит.

– Если честно, я и сам не могу точно сказать. Знакомые коммунисты помогли мне выбраться из Вены. Сказали, что нашли мне место в Зальцбурге, устроят подмастерьем к часовщику. Меня это вполне устроило.

– И папа в этом участвовал? – Её мысли метались. Манфред терпеть не мог коммунистов, во всяком случае, то, за что они выступали, их оправдывающие насилие цели, их решительный атеизм. Какое отношение он мог иметь ко всему этому?

– Если это имеет значение, – продолжал Франц, пытаясь говорить иронично, но у него не особенно получалось, – я еврей только наполовину. По отцу. И мы никогда не придерживались традиций иудаизма, не отмечали праздников, даже иврита я не знаю. – Он усмехнулся. – Я действительно верю в то, что я говорил о необходимости доказательств.

Она покачала головой, не зная, что думать и что чувствовать, и Франц накрыл её ладони своими.

– Не отворачивайся от меня из-за этого, Иоганна.

– А твоя семья? Она по-прежнему в Вене?

– Мама в относительной безопасности, потому что она католичка. Так что, видишь, я наполовину католик, хотя она не так религиозна, как твои родители. А отец преподаёт в университете, хотя неизвестно, сколько это продлится. Мы думали переехать, но у нас есть знакомый, который перебрался в Лондон – был известным физиком, а теперь метёт улицы. Вышел бы такой скандал, будь до него кому-нибудь дело, но всем наплевать. – Его глаза сверкнули, губы сжались. – Разве всё это имеет значение?

– Я… – Она закрыла глаза, и он обхватил её лицо ладонями.

– Не отталкивай меня, прошу. Я тебя люблю.

Его голос был умоляющим, и её сердце едва не разорвалось ещё до того, как она осознала смысл этих восхитительных слов.

– Почему я? – прошептала она. – Почему ты влюбился в меня?

– Почему в тебя? – спросил он так удивлённо, что она с трудом удержалась от улыбки. – А почему бы в тебя не влюбиться? Ты прекрасна и сильна и знаешь, чего хочешь. Мне кажется, я влюбился в тебя в первый же день, когда увидел тебя в кухне.

– В кухне!

– Ты была такой деловитой и в то же время такой безмятежной. Ты меня заворожила, и я сразу же понял, что ты не из тех, кто страдает ерундой.

– Такие качества вряд ли способны пробуждать любовь, – усмехнувшись, заметила Иоганна.

– Но во мне пробудили. – Он вновь привлёк её к себе.

– Франц…

– Прошу тебя, Иоганна, – продолжал он нежно. – Я люблю тебя. Всей душой люблю. Я хочу быть с тобой. – Он вновь её поцеловал, и, как и в первый раз, её мысли закружились, а сердце словно взорвалось. Её тело всё понимало, как бы ни метался рассудок. Она знала, что пути назад нет, и неважно, в чём ещё признается Франц. Неважно, кто он такой. Этот поцелуй изменил всё.

Глава девятая

Биргит

Январь 1937

У Биргит был секрет. С той самой ночи, когда полиция совершила налёт на кофейню в Элизабет-Форштадт и незнакомый солдат спас её от ареста.

Когда он предложил ей выпить по чашечке кофе, она с трудом понимала, что отвечает. Она была слишком ошеломлена всем, что произошло, её губы покалывало от его поцелуя. Она позволила ему вести себя по улице, как ребёнка, и послушно шла за ним, не замечая ничего вокруг, пока они не вошли в тёплую духоту кофейни на Линцергассе и она не рухнула на стул напротив него.

– Ну, – он дружелюбно и открыто улыбнулся, приподнял песочные брови, – приключение выдалось на славу. Что вы делали в такой компании?

– Меня туда привела подруга, – не раздумывая, соврала Биргит. – Я понятия не имела, что там такое.

– Подруга, – сухо повторил солдат, и она неловко кивнула. Она не знала, зачем соврала, но ей казалось, так будет правильнее. Ей не хотелось, чтобы он расспрашивал её о собраниях и о том, чем она там занималась.

Официант, которому они заказали по чашке кофе меланж, венский эспрессо с пропаренным и вспененным молоком, как-то странно посмотрел на Биргит, отчего она принялась приводить в порядок волосы.

– Да, вы немного растрёпаны, – усмехнувшись, заметил её спутник, – но это ничего.

– Я даже не знаю, как вас зовут.

– Вернер Хаас. А вас?

– Биргит. Биргит Эдер.

Он улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, внезапно осознав, что сидит за столом с мужчиной, который смотрит на неё с искренним восхищением, мужчиной, который уже целовал её. Не вполне понимая, что делает, она приложила пальцы к губам. Вернер улыбнулся.

– Почему вы меня спасли? – спросила она, убрав ладонь ото рта.

– Ну, как я уже сказал, я не смог устоять перед такой прекрасной дамой в беде.

– Не надо, – прошептала Биргит, отводя взгляд. Он что, издевается? Должно быть, да. Никто никогда не говорил ей таких слов.

– Честное слово, – ответил Вернер, и на секунду Биргит показалось, что он возьмёт её за руку. Принесли кофе, и несколько минут она потягивала его, избегая смотреть Вернеру в глаза. Наконец она взяла себя в руки, чтобы ответить, как она надеялась, спокойным тоном:

– Как бы то ни было, я очень благодарна за ваше благородство. Меня трясёт от мысли, что могло произойти.

– Как и меня.

Она заставила себя посмотреть на него, если не в лицо, то хотя бы на мундир.

– Вы служите в Альпийских войсках?

– Да, в шестой дивизии, в Иннсбруке. Мне дали отпуск до Рождества, и я приехал домой.

– Выходит, вы из Зальцбурга?

– Да, я вырос в Эйгене. Жили там вдвоём с отцом. – Уголки его рта поползли вниз, и Биргит накрыла волна сочувствия.

– Мне так жаль…

Он пожал плечами, глядя всё так же печально.

– Мама и сестра погибли в двадцатом году от гриппа.

– Вы, наверное, были ещё совсем маленьким.

– Да, мне было десять. – Он наконец улыбнулся. – Но давайте лучше о вас. Вы живёте где-то рядом?

– Да, на Гетрайдегассе. Мой отец – часовщик.

– Эдер-часовщик? – догадался Вернер, и Биргит вспыхнула от удовольствия. – Отец пару месяцев назад чинил у него наши часы – венские, настенные.

– Кажется, я их помню! – воскликнула она, пожалуй, слишком сильно обрадовавшись этому открытию. – Бауэровские, да? Их чинил отец. – Она наклонила голову. – Мы работаем вместе.

– Как, и вы часовщица? – изумился Вернер.

– В основном занимаюсь мелкой починкой, но да, можно и так сказать.

– Боже правый. – Он был явно впечатлён, и это тоже понравилось Биргит, особенно в свете того, что её гордость была так задета приездом Франца. – Вы такая талантливая, – пробормотал он, и она вяло попыталась протестовать:

– Нет, я…

– Почему бы не признать этого? Я вот не смог бы починить часы.

Она рассмеялась.

– А я не могу… ну, не знаю… съехать на лыжах с горы!

Он вновь рассмеялся – громко, звонко, и Биргит вспомнился большой колокол в церкви.

– А вообще когда-нибудь катались на лыжах?

Биргит подумала об Иоганне и её лыжном походе; чтобы отправить туда и остальных, не было денег. Не то чтобы она очень уж туда хотела, справедливо отметила Биргит.

– Нет, – призналась она Вернеру.

– Может быть когда-нибудь. – Он сделал глоток кофе и посмотрел ей в глаза так, что у неё вновь закололо губы.

Биргит не помнила, о чём ещё они разговаривали за кофе, который она старалась пить как можно медленнее. Он что-то спрашивал о её семье, она – об Альпийских войсках; Вернер рассказывал, как его отец в войну сражался в Альпийском корпусе и как он решил пойти по его стопам. Беседа тянулась, пока Биргит с ужасом не осознала, что уже темно и родители, конечно, беспокоятся.

– Мне пора идти. – Она слишком резко вскочила из-за стола, и Вернер невозмутимо поднялся вслед за ней.

– Позвольте мне проводить вас домой. Гетрайдегассе, верно?

– Да, но вы не должны…

– Конечно, должен.

Он заплатил за кофе, Биргит пробормотала слова благодарности, а потом он взял её под руку, и они вместе побрели к старой части города.

– Надеюсь, впредь вы будете обходить вашу подругу стороной, – заметил Вернер, когда они сворачивали на Штаатбрюкке. – Или она тоже не знала?

– Чего не знала? – осторожно спросила она.

– Что этим кружком руководят коммунисты. – Он улыбнулся ей, приподняв брови. – Явно не те люди, с кем стоит связываться.

Биргит уже пожалела, что соврала об этом, но теперь было поздно, и в любом случае вряд ли они ещё увиделись бы – при этой мысли она ощутила разочарование и вместе с тем облегчение. Она не хотела быть пойманной на лжи, но не знала, долго ли сможет врать.

– Она не говорила, знает ли об этом, – наконец пробормотала она.

– С ними никаких дел иметь не надо, – серьёзно заметил Вернер. – С подобными кружками сейчас разговор короткий. А что делать?

– Но почему? – спросила Биргит, внезапно желая знать его мнение о коммунистах.

– Ну, угроза со стороны Советов нам не нужна, верно? – резонно заметил он.

– Вы думаете, Советы представляют угрозу?

– Советы хотят подчинить себе мир не меньше, чем этого хочет Германия. К тому же Гитлер – куда лучший руководитель, чем Сталин. Только взгляните, сколько он уже сделал для немецкой экономики. У них нет такой проблемы с инфляцией, как у нас в Австрии. – Уголок его рта вновь дёрнулся. – Мой отец разорился из-за послевоенной инфляции. Австрия так и не смогла восстановиться, а вот Германия смогла. И к тому же Гитлер сам австриец. – Он улыбнулся Биргит, но она не смогла ответить на эту улыбку, хотя и понимала, что так будет правильнее. Ей ещё не доводилось общаться с кем-то, кто поддерживал Гитлера, и беззаботная уверенность Вернера её настораживала.

– А евреи? – вдруг спросила она. Вернер вынул из кармана пачку сигарет, предложил Биргит. Она покачала головой, он вытянул сигарету, затянулся и выдохнул, прежде чем ответить вопросом на вопрос:

– А что евреи?

– Это… это несправедливо. – Когда у неё вырвались эти слова, она поняла, как по-детски они звучат – будто речь шла о жульничестве в игре в стеклянные шарики. – Законы, которые они принимают в Германии, и всё такое прочее. То, что во всём винят евреев. То, что люди с ними так обращаются. Это неправильно.

Вернер кивнул с той же беспечностью, с какой одобрительно говорил о человеке, принимавшем такие законы.

– Может быть, но ведь справедливо винить евреев по крайней мере в некоторых из наших неприятностей? – Он пожал плечами, такой здравомыслящий и мудрый. – Они десятилетиями контролировали всю банковскую систему, и фондовый рынок тоже – никому со стороны нельзя было даже взглянуть, что они там творят. Они всё держали при себе и обогащались за счёт тяжёлой работы всех остальных. Конечно, есть хотя бы доля их вины в том, что мы все разорились? – Он улыбнулся, обнажив зубы и приподняв брови, и Биргит не знала, спорить с ним или согласиться.

– Я видела, как на улице избивали еврея, – пробормотала она наконец, и воспоминание о несчастном Яноше отозвалось в ней острой болью. – Человека, который точит наши ножи. У него нет никаких богатств. Он ни в чём не виноват.

Вернер сочувственно кивнул.

– Это, конечно, печально. Но хулиганы и бандиты всегда были и будут. Это не значит, что политики ошибаются.

– Я считаю, – медленно протянула Биргит, потому что не знала, что ещё сказать, и стыдилась собственного невежества, хотя осознавала, что намного лучше было бы вообще сменить тему, – моя подруга считает, что будет война.

– Конечно, война будет, но не с нами.

– Да? – Она вновь изумилась его уверенности.

– Да. Вопрос в том, кто бросит вызов Германии и её праву на жизненное пространство? – Он пожал плечами. – Уж точно не Австрия.

– Значит, если начнётся война, вы пойдёте воевать? – спросила Биргит, и он вновь чуть насмешливо улыбнулся ей.

– А что, беспокоитесь обо мне?

– Нет, – ляпнула она и тут же покраснела. – Ну, то есть…

– Я просто шучу, Биргит. – Они почти добрались до Гетрайдегассе и чуть замедлили шаг. – Почему мы с вами так много говорим о политике? – Он рассмеялся и покачал головой, и Биргит улыбнулась.

– Не знаю.

– Я сразу понял, что вы девушка большого ума, когда вы сказали мне, что можете починить часы. – Он повернулся к ней, бросил сигарету на мостовую, спрятал большие пальцы в карманы. – Пойдёмте в кино на будущей неделе?

– В кино… – У неё закружилась голова при мысли о возможном свидании… если это свидание.

– Будут показывать «Под пламенеющим небом», с австрийкой Лоттой Ланг.

Биргит колебалась, не зная, что скажут родители об её встречах с тем, кого они ни разу не видели. Но она напомнила себе, что ей уже двадцать и большинство девушек её возраста постоянно ходят на свидания – или, по крайней мере, хоть иногда.

– Было бы чудесно, – уверенно произнесла она, и лицо Вернера расплылось в такой широкой улыбке, что она не могла не улыбнуться в ответ.

– Вундербар! Тогда встречаемся на месте в пятницу, в семь часов? Кинотеатр на Гислекай, знаете, где это?

– Да.

Они дошли до дома, окна которого уже погасли и были закрыты на ночь. Вернер шагнул к Биргит, и её сердце затрепетало. Она попыталась улыбнуться, но её губы дрожали.

– Спокойной ночи, Биргит. Я так рад нашему знакомству.

– Да, и я… – прошептала она, и Вернер наклонился к ней и прижался губами к её щеке. Она вдохнула резкий, цитрусовый аромат его лосьона после бритья, и этот запах поразил её своей чужеродностью.

– До встречи в пятницу, – сказал он и скрылся в темноте.

Спустя неделю они встретились у кинотеатра и посмотрели «Под пламенеющим небом», хотя Биргит почти ничего не поняла, так её завораживали близость Вернера, запах его лосьона, тепло его вытянутых ног, то, как соприкоснулись их локти на подлокотнике. Все её нервы были на пределе, и она делала вид, что смотрит фильм, но слова проплывали мимо, не задерживаясь в сознании.

Потом Вернер предложил пойти выпить, но каким бы соблазнительным это ни представлялось, Биргит ответила отказом. Она сказала родителям, что идёт в кино со школьной подругой, и ей казалось, что на сегодня с неё достаточно лжи. Ещё она решила, что расскажет им о Вернере… если он захочет увидеться с ней ещё раз.

И, проводив её до дома, он вновь подошёл к ней слишком близко. Биргит замерла, а он чуть прижался губами к её губам.

– Может быть, ещё увидимся до Рождества, прежде чем я вернусь в Иннсбрук? – спросил он с улыбкой.

– Д-да… да, было бы чудесно. – Она моргнула, и он вновь её поцеловал.

– Спокойной ночи, Биргит.

Пошатываясь, она вошла в дом, голова кружилась, как от вина, всё внутри горело. Все сидели в гостиной, слушали радио.

– А, Биргит! – Отец, как обычно, радостно улыбнулся ей. – Как кино?

– Замечательное, папа, спасибо.

– А какой фильм вы смотрели? – поинтересовалась Иоганна, как показалось Биргит, с подозрением.

– «Под пламенеющим небом».

– Интересный?

– Да, отличный, – ответила Биргит, ни на кого не глядя. – Но что-то я устала. Пойду лягу.

Готовясь ко сну, она думала, почему так не хочет рассказывать родным о Вернере. Конечно, скрывать было нечего – он был из хорошей семьи, во всяком случае, судя по тому, что жил в Эйгене, одном из самых престижных районов Зальцбурга. Он был солдатом, чего тоже стыдиться не стоило, и судя по его ответам на её расспросы о Рождестве, он был католиком. Так почему бы с гордостью не рассказать всем, что у неё теперь есть поклонник, молодой человек?