Текст книги "Любовь с чистого листа"

Глава 6

Не хочу преувеличивать, но… это чертова кинозвезда!

То есть не Мерил Стрип, конечно. Но в одном фильме она точно снялась, и я его смотрела. Фильм назывался «Палатка принцессы», и мы с Сибби не только ходили на него в кино, когда нам было по 14, но еще и смотрели его больше чем на половине наших ночевок.

«Палатка принцессы» совершенно объективно не хорошее кино, особенно с репликами вроде: «Не платье делает тебя принцессой… а твое сердце» и «Пусть моя палатка крошечная, но этот огромный замок – тюрьма». Годами после наших ночевок мы с Сибби обменивались этими фразами по поводу и без и безудержно хохотали.

Даже подшучивая над фильмом, мы его любили: это история о пропавшей принцессе, которая считает себя сиротой и которой надоело постоянно переходить из одной приемной семьи в другую. Сильная и находчивая девушка стала жить одна на опушке леса. В школе ее тайну не знает никто, даже красавчик, с которым она ходит на английскую литературу, который пишет странные стихи – настоящий подвиг, что тут говорить, – и всегда берет с собой лишний сэндвич, чтобы ее угостить. Мы с Сибби настолько прониклись историей, что сожгли бы кинотеатр дотла, если бы у принцессы Фредди (само собой, ее полное имя Фредерика) не было хеппи-энда (с диадемой, замком, палатками на газоне и парнем-поэтом с запасом сэндвичей). Так что им повезло, что все хорошо закончилось.

Повезло и юной знаменитости, благодаря которой «принцесса Фредди» стала именем нарицательным, ведь в пятницу днем я стою на пороге их с мужем-актером, а теперь и режиссером, новенького особняка в Ред-Хуке рядом с домами, похожими на крутые таунхаусы тем, что соединены друг с другом, но не похожи на них своей брутальной современностью: у одних фасад отделан деревом, дочерна выгоревшим на солнце, у других покрытие напоминает матовую изнанку фольги, у третьих, включая дом актрисы, это сталь с налетом рыжей ржавчины. И во всех домах на втором и третьем этажах высокие окна, такие, которые любой дизайнер интерьеров запретит завешивать шторами. Мне такие дома не нравятся, но я достаточно прожила в Нью-Йорке, чтобы понимать: эта домина обошлась им по меньшей мере в два миллиона долларов или больше, в зависимости от того, что внутри.

Скоро я узнаю, но прямо сейчас самое главное – не уронить челюсть от того, что ассистентка актрисы Ларк Таннен-Фишер, Джейд, показывает мне бумажку, которая, как она меня «заверяет», не является юридически обязательной, но в то же время содержит пугающие слова вроде «специалист» (что, думаю, подразумевает меня) и «расторжение» (надеюсь, не меня на части, но кто знает). Я здесь от силы три минуты, и даже понимая, что ничего не буду подписывать, пока не покажу бумагу адвокату (да, я знаю, когда надо звать адвоката! Выкуси, Рид!), я все еще не могу осознать, с кем встречаюсь, по словам Джейд.

Повторюсь: это чертова кинозвезда!

Когда я отрываюсь от не являющейся юридически обязательной бумаги, Джейд смотрит на меня с белоснежной улыбкой.

– Ларк очень хочет с тобой встретиться. Она обожает твою инсту.

– Супер! – отвечаю я, но в моей голове звучит только одно: «А здесь есть где-нибудь палатка?» Весь путь по коридору, пахнущему свежей краской и деньгами, я не могу выкинуть это из головы. Наверное, так бы и думала об этом дальше, если бы мы не вышли наконец в огромную кухню-столовую-гостиную, просторную и полную света. Мебели пока не много, но она просто потрясающая: изысканная стенка из темного дерева во всю стену, стальная электроника, бытовая техника, массивный остров из белого мрамора, над которым висят стеклянные лампочки. А на потолке – произведение искусства, люстра, в которой ветви изящно переплетаются с хрупкими стеклянными призмами. А там, где, вероятнее всего, будет стоять гостинная мебель, – низкий, широкий камин, встроенный в стену из белого кирпича. Над камином и по сторонам от него окна, выходящие на обустроенный внутренний дворик, ради которого половина Бруклина точно кого-нибудь бы расторгла.

Несмотря на то что Джейд в каждом произнесенном предложении еще дюжину слов выделяла курсивом для таких понятливых, как я, мне все еще сложно понять. У меня совершенно не получается сохранять спокойствие, когда она выдвигает модный акриловый стул из-под островного стола, предлагая мне сесть и настроиться. Она спрашивает, хочу ли я что-нибудь выпить, а на отказ лишь ослепительно улыбается и говорит, что ненадолго меня оставит.

«Я встречу принцессу Фредди», – думаю я, сидя на стуле, с рабочим блокнотом и линером в руке. Оба они не розовые и без блесток, что в данных обстоятельствах кажется мне полным провалом.

– Мэг?

Ларк изумляет сходством с той версией себя, на экране много лет назад: ниже, чем я думала, черты лица с возрастом обострились, но у нее все такие же длинные темные волосы, карие глаза и россыпь веснушек на переносице и щеках. На лице улыбка принцессы Фредди: настороженная, с сомкнутыми губами. Помню, как после выхода фильма читала интервью, в котором она сказала, что ее дразнили за большой рот. Я в то время носила брекеты, так что могу ее понять.

Встаю со стула, Ларк пожимает мне руку, и я еле удерживаюсь от реверанса, а рука все еще сжимает линер до боли в костяшках.

– Спасибо за приглашение, – говорю я, как будто пришла на девичник или коктейльную вечеринку.

– Как здорово, что вы пришли! Я с вашей странички не вылезаю!

У меня когнитивный диссонанс, особенно если вспомнить, что в первый год старшей школы я постоянно рисовала ее палатку в волшебном лесу, так что сейчас я наверняка улыбаюсь, как идиотка, у которой снова во рту брекеты.

Затем мы садимся за стол, Ларк начинает рассказывать о том, что от меня требуется, и что-то в ее манере заставляет меня улыбаться скованно и неловко, но уже по-другому. Она милая и радостная – я знаю этот тип, и обычно мне с такими людьми довольно комфортно, но ни одна ее фраза не обходится без упоминания ее мужа. Кэмерон захотел переехать из Лос-Анджелеса, потому что это свалка. Кэмерону понравилась «суровость» Ред-Хука. Кэмерон выбрал этот дом, потому что ничто не помешает «творить» в простоте этой обстановки. Кэмерон поддерживает ее в актерской карьере, но не слишком одобряет роли в ромкомах, которые ей предлагают, и точно не позволит ей сниматься в ТВ-шоу. Кэмерон хочет двух сыновей. Кэмерон хотел бы, чтобы она получше готовила.

Так что я уже потихоньку ненавижу Кэмерона, что совсем некстати, ведь Ларк хочет, чтобы я не только оформила ей планер, но и расписала две стены в ее доме. Кэмерон очень любит мотивационные цитаты (будем надеяться, что он не фанат фраз вроде «Цвети на своей клумбе!»). Одна из них просто увеличенная версия моей ранней работы – узкая панель на кухне, которую надо оформить мелом, но другая – Ларк провожает меня к ней – высоченная стена в хозяйской спальне, которую я должна расписать красками.

– Я обычно не работаю красками, – говорю я, стоя рядом с ней перед этой белой пустотой. Это не совсем правда – примерно полгода назад я месяц по выходным ездила в Уильямсбург на мастер-класс по рисованию вывесок красками, чтобы попрактиковаться в ретростиле и композиции. Большую часть того, что я там освоила, я применила на бумаге с чернилами, но в то же время я сделала пару рукописных вывесок для магазина Сесилии и еще одну для малыша Спенсера Уэйлена, но только потому, что не хотела проблем для Сибби в случае моего отказа.

Так что я, наверное, могу взять этот проект, могу смахнуть пыль с навыка взмахивать кистью. Я справлюсь, если им не нужно что-то очень сложное, пусть это и займет больше времени, чем я рассчитывала. Но почему-то я не рада. Сначала кажется, что это отголосок прогулки с Ридом, на которой мы так же смотрели на стены, хоть и не пустые. Но затем я понимаю: дело в другом. Если я возьму этот проект, мне снова захочется выразить то, что выражать совершенно не имею права. Я нарушу обещание, данное себе – и Риду, хотя какое мне до него дело, – если соглашусь на эту работу.

– Я могу дать вам номера тех, кто профессионально этим занимается, – добавляю я, поняв, что пауза затянулась. Комната почти пустая: большая двуспальная кровать, застеленная белым постельным бельем, над изголовьем в рамке висит черно-белая фотография со свадьбы Ларк и Кэмерона. Лица Ларк на ней почти не видно, а Кэмерон стоит в вязаной шапочке, на руках у него широкие черные кожаные браслеты. И это на пляже! Мне еще больше хочется отказаться. Как я могу сделать эту работу, не спрятав послание о том, как сильно не одобряю свадебный наряд Кэмерона?

Кажется, не могу.

Но затем Ларк произносит:

– Ох, – как будто она искренне разочарована. – Пожалуй, не надо. Я пыталась избежать… – Она замолкает, кладет руки в карманы худи, в котором практически тонет. – Я бы предпочла пускать в дом как можно меньше незнакомцев.

На мой взгляд, она робко пожимает плечами.

– Немного волнуюсь за конфиденциальность.

– А, верно, – отвечаю я, как будто не понаслышке знаю, каково быть звездным ребенком. Снова смотрю на стену, уже в меньшей уверенности, что должна отказаться. Всю маленькую экскурсию по огромному дому не могла перестать думать: этот замок – настоящая тюрьма! Но теперь это совсем не смешно. Когда я подростком смотрела кино с Ларк, трехлетняя разница в возрасте между нами казалась огромной. Она была настоящим тинейджером, не таким как я, мое тело еще только формировалось, было неуклюжим, а вечеринки, танцы и разные приключения всегда проходили мимо меня. Прямо сейчас она стоит рядом со мной в этой огромной пустой комнате, и я чувствую себя старше, единственной взрослой здесь.

Может быть, я могу помочь ей, взяв этот проект. Проигнорировать все ее слова о Кэмероне, сдержать обещание перед самой собой и сделать то, что от меня требуется. Это и для моей пользы тоже. Даже не принимая во внимание гонорар, взяться за еще один проект будет для меня неплохой встряской. В нем я смогу воплотить все идеи, которые придут во время все еще запланированных прогулок по городу.

Делаю глубокий вдох и, стараясь сохранять привычную уверенность, радостно произношу:

– Знаете, что? А почему бы и нет? Мне нравится пробовать новое.

Она смотрит на меня с искренней широкой улыбкой, а затем говорит:

– Кэмерон, – я еле сдерживаю рык, – всегда поддерживает меня в новых начинаниях.

– Вроде готовки, – бурчу я и саркастично улыбаюсь. Во-первых, я прозвучала, как Рид, которому я не должна: а) уделять свои мысли и б) подражать. А во-вторых, я едва ли знаю эту женщину и только что пообещала держать рот – ладно, руки – на замке, что бы ни происходило в ее жизни. Кто знает – вдруг у Ларк/Принцессы Фредди случится приступ гнева и меня вышвырнут через пять секунд из этого особняка. Рукопожатие у Джейд было очень крепким… Возможно, она это сделает.

К моему удивлению, Ларк прыскает от смеха так, что ей приходится прикрыть рот рукой. Успокоившись, она легонько вздыхает.

– Новые начинания иногда так утомительны. Правда?

Не то слово. Интересно, что она скажет на такое начинание: ты пишешь парню, которому явно не нравишься, просишь поучаствовать в твоих, скорее всего, тщетных поисках художественного вдохновения, затем начинаешь непозволительно фанатеть от его внешности и, наконец, ссоришься с ним под дождем на людной улице в центре города.

Утомительны, еще как!

– Совершенная правда, – отвечаю я.

Мгновение мы обе смотрим на стену, и я стараюсь убедить себя, что эта пустота не приведет к очередному ступору.

♥ ♥ ♥

По дороге домой звоню Сесилии.

Я не хочу оскорбить Ларк или – боже упаси – ту бумажку, но ведь это Сесилия передала мне ее номер и ей будет интересно, как все прошло.

– Ух ты, Мэг! – почти визжит она. – Это была «отчаянная домохозяйка»?

Я смеюсь, но при словах о ней становится грустно: Ларк в большом доме, Кэмерон хочет сыновей – лишь дети, готовка и его портрет в вязаной шапочке и кожаных браслетах рядом со сконфуженной Ларк. Я отгоняю эти мысли.

– Нет, точно нет. У нее много подписчиков, так что будет здорово, если мои работы засветятся у нее в соцсетях.

– Видишь? Я об этом и подумала. Снова планнер?

Я вкратце рассказываю ей о планнере и двух стенах. Она слушает, но параллельно занимается чем-то еще – может, проводит инвентаризацию или просматривает новые образцы.

– Так что спасибо тебе и…

– Вообще-то я рада, что ты позвонила, – перебивает она. – Можешь заглянуть в магазин? Тут для тебя посылка, пару минут назад курьер занес.

– Снова из «За чертой»? – Это пафосное название компании, которая постоянно присылает мне бесплатную канцелярию, настоящий хлам. Ручек хватает на полтора дня, а с выхода статьи в «Таймс» они мне отправили штук пятьдесят. – Если да, отложи, наверное, куда-нибудь. Заберу завтра и отдам в детский сад в двух кварталах от моего дома.

В трубке раздается шуршание. Сесилия бубнит что-то про очки, которые, зная ее, наверняка висят на вороте ее рубашки.

– О, вот они, – восклицает она. – Нет, это от… Сазерленда. А кто это?

Мое лицо вспыхивает.

– О… э…

– А-а, ты с ним на свидание ходила?

Я резко разворачиваюсь и направляюсь к станции «Смит-стрит», чтобы добраться до магазина.

– Боже, нет. Какой парень станет посылать мне что-то в магазин? Он э… – я замолкаю. Нельзя так рисковать. Вне контекста его фамилию сложно вспомнить. Но стоит мне сказать, что он бывший клиент, Сесилия может вспомнить.

– Он частный консультант по бизнесу.

Поверить не могу, что я сказала именно это. Сразу вспомнился весь его допрос. В той посылке наверняка информация о медицинской страховке, которую я и так знаю. Какой же урод.

– Прекрасная мысль, – говорит Сесилия.

Я сообщаю, что скоро буду, и весь остаток пути занимаюсь тем, что делаю иногда, когда мне кто-то насолил: сочиняю длинную, идеально структурированную и очень остроумную лекцию, чтобы проучить неугодного. Только сейчас я представляю ее на письме. Хаотичная, без системы, из множества разных шрифтов. То, что взбесит Рида. Пухлые, круглые буквы – однозначно; у него от них лицо, наверное, расплавится. Я бы написала, что давно уже оформила себе ООО. И у меня есть банковский счет на медицинские нужды. Я даже взглянула на условия страхования моих рук от повреждений. Можно пропустить момент, где я истерически смеюсь над тем, насколько это дорого.

На подходе к магазину я уже глубоко в своих мыслях и думаю лишь о том, как выглядит надпись «от Рида Сазерленда» на посылке. Сделана ли она его рукой? При мысли, что я увижу его почерк, становится жутко, но интересно. В наши дни нечасто видишь чей-то почерк. Как ни странно, моего почерка не видел никто, потому что мои работы мало похожи на то, как я пишу в обычной жизни. Даже мой личный планнер красиво оформлен: заголовки списков задач выполнены широкими строчными буквами без наклона, а сами задания – узкими заглавными латинскими буквами. На фото смотрится очень хорошо.

Но как только я беру в руки посылку от Рида – Сесилия даже не оторвалась от беседы с покупателем, чтобы указать, где она лежит, – вижу, что его имя напечатано, возможно, кем-то из его подчиненных. Игнорируя чувство разочарованности, открываю посылку, тонкую и твердую – скорее стандартное заказное письмо для документации. Наверняка там его пресловутые рекомендации по ведению бизнеса. Что ж, зато если Сесилия спросит, что там, моя ложь окажется вполне убедительной.

Только внутри совсем не рекомендации.

Это письмо. Белый лист А4, слегка плотнее обычной бумаги для принтера.

И написано оно от руки.

«Дорогая Мэг», – пишет он. На секунду мой взгляд задерживается на этих словах. Вопреки моим ожиданиям в духе «Антологии драмы», Рид пишет вовсе не курсивом из XVIII века. Его почерк, как и у многих сегодня, представляет собой полупечатный, полупрописной стиль – «М» в моем имени не соприкасается с «е», но «е» плавной линией перетекает в «г». Буквы расположены близко друг к другу, но между словами места довольно много – одинаковые большие интервалы напоминают расслабившуюся челюсть Рида, когда мы только вышли из ограждающего тротуар тоннеля.

Черные чернила. Большая сила нажатия. Низкие буквы с наклоном вправо. Еле сдерживаюсь, чтобы не провести по ним пальцем. Заставляю себя читать.

Дорогая Мэг, прошу прощения за все те вопросы, которые задал тебе в среду. Уверен, ты заметила, что я не самый опытный собеседник, и я очень нервничал. Решил положиться на те темы в разговоре, которые могу поддержать. По крайней мере, больше, чем разговор об искусстве. Нет оправдания тому, насколько плохой компанией я для тебя оказался.

Вчера утром я вернулся к зданию, у которого мы попали под дождь. Ранним утром там все по-другому, но ты ведь и так это знаешь.

Шум машин, шум стройки, людские голоса – все это есть, но гораздо тише, так что я назначил неверное время. Освещение было не самым лучшим, а букв все еще не видно из-за строительных лесов, но после работы я поехал кое-куда и увидел то, что прилагаю к письму. Надеюсь, это поможет.

Как бы то ни было, я с удовольствием посмотрел, как ты работаешь. Желаю успехов.

Рид Сазерленд.

Я долго всматриваюсь в написанное, не обращая внимания на вложение. Я не пытаюсь найти шифр, потому что знаю: Рид его не оставил. Если он спрашивает, значит, хочет узнать ответ. Если говорит, значит, хочет сказать. Если посылает письмо, значит, хочет что-то сообщить.

А я перечитываю лишь некоторые фразы: те, что вызывают во мне желание согласиться, ответить или спросить. «…я очень нервничал», – читаю я и хочу ответить: я тоже. «Нет оправдания», – а я думаю: его нет, но я прощаю тебя. «Ранним утром», – и сразу хочется спросить: во сколько же ты встаешь? Во сколько тебе надо быть на твоей странной счетоводской работе? «Я с удовольствием посмотрел». Мне нравится это слово – с удовольствием. Как будто скромно и вежливо, но на деле глубоко и экспрессивно. В голове я вижу слово таким, каким, мне кажется, оно должно быть. Маленькие, но крепкие «у» и «м». Как держатели книг или руки, поддерживающие нечто худое и высокое, но хрупкое и совсем молодое. Как олененок на тонких ногах. Д-О-В-О-Л-Ь-С-Т-В-И-Е.

К письму вложена фотография или ксерокопия, но по ней ясно, что оригинал черно-белый. В правом нижнем углу виднеется кусочек этикетки, видимо, попавшей в ксерокс – надпись ЙПБ, перед которой должна, по идее, стоять Н. Фотоархив Нью-Йоркской публичной библиотеки. Вот куда Рид ездил после работы. В библиотеку.

На фотографии торжественное перерезание ленточки. Точнее, минуты до этого: большие ножницы, широкие улыбки, мужчины в черных костюмах стоят перед длинной тонкой полоской ткани. За ними располагается новая версия здания, которое всего несколько дней назад закрыли строительными лесами. Но если поднять взгляд, чуть выше и совсем наверх, ее можно рассмотреть. В левом верхнем углу. Три четверти вывески, которую мы пытались разглядеть. Не свежая надпись, но далеко не старая. Четкая и яркая, пусть и не полностью, но я вижу достаточно, что не удалось рассмотреть. Надпись, которую я так старалась рассмотреть, принадлежит бренду мужской одежды. Я о таком не слышала, но исходя из надписи, могу примерно представить стиль: верхние выносные элементы практически совпадают с высотой заглавных букв, размашистые соединительные штрихи все же остаются в пределах границ. Строгость, элегантность и стремление к совершенству.

Под надписью есть еще одна, почти выцветшая – на прогулке я ее даже не заметила. Скромные узкие заглавные буквы. Прочитав, почти сразу же улыбаюсь, а Рид, наверное, наоборот, нахмурился.

Интересно, что эта строка для него значит. Она гласит В СТИЛЕ НЬЮ-ЙОРКА.

Кто знает, может, это знак?

♥ ♥ ♥

Я не спешу домой, чтобы не выглядеть слишком взбудораженной. Захожу за продуктами, веду вынужденный разговор с Триной, которая совершенно непонятно почему каждый раз показывает мне, как сильно у нее воспалился пирсинг пупка. По дороге к дому сталкиваюсь с одной из клиенток – у нее неподалеку был урок зумбы, – хвалю ее стильный спортивный наряд, в ответ она дает мне промокод на посещение закрытой вечеринки для друзей и родных в ее любимом магазине спортивной одежды. Свернув наконец на свою улицу, я встречаю соседа Артема, сидящего на корточках рядом с маленькой дочкой и доблестно пытающегося нарисовать ей единорога мелом на асфальте. Правда, голова напоминает ляжку, в которую вонзили нож, так что я считаю своим долгом вмешаться и все исправить, написав имя Артеминой дочки на изгибе спины, прямо к развевающемуся на ветру хвосту. Она хлопает и обнимает меня за колени, а Артем благодарно улыбается, и впервые за долгое время я чувствую, что неплохо провела целый час в своем СТИЛЕ НЬЮ-ЙОРКА.

Поднявшись в квартиру, достаю продукты, не поддаваясь мелочному желанию отдать часть продуктов Сибби. Делаю заметки для проекта с Ларк, отвечаю на комментарии, придумываю условия розыгрыша для нового комплекта планеров.

Затем достаю конверт и кладу присланную Ридом фотографию на кровать. Сажусь за стол, ставлю ноги на матрас и делаю глубокий вдох.

Он отвечает после первого гудка. Здоровается именно так, как я себе представляла. «Слушаю» звучит как утверждение, не как вопрос.

Слушаю, точка.

– Привет, я получила фотографию.

– Хорошо, – отвечает он. – Поблагодарю парня. – Помощника, наверное. Интересно, что думают о Риде его коллеги. Скорее всего, много ошибочного: например, что он вообще никогда не ошибается.

– Спасибо. За фотографию и за письмо.

Он отвечает не сразу, интересно, извинится ли он и по телефону тоже. Мысль об этом настолько сильная, что я неосознанно тянусь к наушникам позади меня. Если я услышу извинение из прижатого к уху телефона, это… я не знаю. Будет слишком интимно.

Но он лишь говорит:

– Пожалуйста.

Я все равно вставляю наушники и кладу телефон на стол, чтобы не пялиться на его имя на экране.

– Так, ты ездил в библиотеку.

– Да, – и прибавляет: – Люблю искать информацию, я много занимался этим в аспирантуре.

– Ты учился в аспирантуре?

– Да, в магистратуре и аспирантуре. И то, и другое в области математики. – Это не хвастовство, а завершение мысли, предвосхищение вопроса, который я задала бы, если бы он ответил просто «да». Знаю, что с цифрами у меня не очень хорошо, да и Рид не похож на лжеца, но сложно поверить, что у парня, которому на вид не больше тридцати, уже есть обе эти степени. Может, у меня не очень хорошо и с определением возраста.

– Это поможет? – спрашивает он, опередив меня. – Я про фотографию.

– Да, она замечательная. Представить себе не могу нечто настолько большое в плане работы.

– Но ты ведь можешь. Можешь сделать что-то подобное.

От его уверенности во мне я чувствую прилив тепла, но стоит мне вспомнить большую пустую стену в спальне Ларк и Кэмерона, как все тепло пропадает.

– Мне нравится работать в моем привычном масштабе. Но у этих знаков и вывесок есть чему поучиться.

– Что ты имеешь в виду?

– Они должны привлечь внимание с первого взгляда. Бросаться в глаза прохожим на улице, но не сбивать с толку, чтобы не пришлось останавливаться и изучать. Они должны запоминаться и в то же время быть простыми. В этом точно нужен баланс.

Рид тихо мычит, как бы раздумывая над моими словами.

– Я говорил с библиотекарем, которая может подсказать много из литературы по художникам вывесок. Книги о профессии, старые издания о самом мастерстве. Могу поделиться ее контактом. Надо было уже это сделать.

Несколько секунд я молчу, он молчит тоже. Если я отвечу: да, поделись, то наше с Ридом знакомство закончится на имейле или сообщении с именем и номером библиотекаря. Он бы не стал писать что-то еще. Он думает, что его миссия выполнена. Удачи и всего хорошего.

Не хочется думать о нем, таком жалком в своей неприязни к городу.

– Рид, – говорю я, не желая прощаться так быстро, но боясь спросить то, что очень хочу. Смотрю на фотографию, на буквы вывески. – Назови одну вещь, которая тебе нравится в Нью-Йорке.

Он делает глубокий вдох и быстро, почти разочарованно выдыхает. Чертовы наушники. Интимности меньше не стало.

– Мне нравится еда, – наконец произносит он. Его голос… раньше он казался мне безразличным. Но нет: у Рида глубокий, ровный и осмысленный тон, ни одно слово не произносится зря. – Я не о модных дорогих ресторанах. Мне нравится, что можно зайти в какое-то местечко, три четверти которого занимает кухня, и получить большое блюдо дешевой, но вкусной еды. Она должна быть вкусной, чтобы заведение выжило в этом городе. Еда в таких местах – это особая привилегия.

Я очень хорошо понимаю, о каких местах он говорит. Я часто хожу в такие заведения с тех пор, как переехала в Нью-Йорк, и тоже люблю их. Обшарпанные и не самые чистые на первый взгляд – так что далеко не сразу понимаешь, почему почтальон или парень из мини-маркета, или бровистка, или даже начальник чуть ли не кричат, что туда обязательно надо сходить и как вообще можно считаться приличным человеком и не сходить туда ни разу.

И ты идешь в эту забегаловку. Долго стоишь в очереди, долго выбираешь, что взять, пока завсегдатаи ждут тебя, закатив глаза. Стоишь за узкой стойкой у окна с пластиковой вилкой в руке и пробуешь самое вкусное в своей жизни блюдо, ну, или самое вкусное с тех пор, как в последний раз ел нечто подобное. Теперь уже тебе хочется кричать всем, что сюда обязательно надо сходить.

Последнего Рид, наверное, не делает, но все же. Написанное от руки письмо с извинениями, копия фотографии из библиотечного архива, прижатый к уху телефон, – ничто из этого не сближает меня с Ридом так, всего несколько слов о том, что он любит в ненавистном ему городе.

– Хорошо, – говорю я, думая, понял ли он, что я улыбаюсь. – Попробуем еще раз?