Текст книги "Финиш"

Глава 32

Сесилия

После очередного утомительного дня на работе подъезжаю к дому и вижу Тобиаса во дворе вместе с Бо. Он улыбается, когда пес прыгает у его ног и пытается что-то достать из руки. Выходя из «Ауди», слышу окончание их разговора.

– Devrions-nous montrer à maman sur quoi nous travaillons?[106]106
  Покажем маме, чему мы научились? (фр.)


[Закрыть]

– Oui, – отвечаю я.

Тобиас тянется над скачущим Бо, стискивает меня в объятиях и страстно целует.

– Salut maman[107]107
  Привет, мам (фр.)


[Закрыть].

– Bonjour Frenchman[108]108
  Привет, Француз (фр.)


[Закрыть]. Что вы задумали?

Тобиас окидывает меня взглядом, и в его глазах появляется веселый огонек.

– У меня сюрприз. – Он строго смотрит на Бо и выкрикивает первую команду: – Assis[109]109
  Сидеть (фр.)


[Закрыть]. – Бо тут же садится.

– Не присваивай себе заслуги, этому я его научила, – провоцирую я.

– Roule[110]110
  Кувырок (фр.)


[Закрыть]. – Бо переворачивается, я радостно хлопаю в ладоши, а Тобиас дает псу в награду лакомство.

Бо дышит, высунув язык в ожидании следующей команды, и Тобиас показывает ему угощение.

– Pattes en l’air[111]111
  Лапы вверх (фр.)


[Закрыть].

Я смеюсь, когда Бо встает на задние лапы и покорно поднимает передние.

– Да, вот так. – Тобиас заставляет его стоять на двух лапах, а потом наставляет воображаемый пистолет. – Пиф-паф.

Бо театрально падает на землю.

– О господи! – восклицаю я и порывисто целую обоих, а потом осыпаю похвалой.

– И долго ты с ним упражнялся? – спрашиваю я, когда Тобиас ведет нас в дом.

– Несколько недель.

– Ты мог бы стать дрессировщиком собак.

– Да я с трудом его выношу, – фыркает Тобиас и чванливо на меня косится.

– Ты его любишь.

– Он трахнул меня из милосердия, а ты нет, – пожимает Тобиас плечами, а я шлепаю ладошкой по его груди. Он улыбается и быстро достает из холодильника продукты.

– Как прошел день, trésor?

– День как день, – говорю я и бросаю взгляд в сторону спальни, с нетерпением дожидаясь, когда прочту еще одну заметку в его дневнике. За последние несколько недель Тобиас предоставил мне огромную возможность заглянуть в его жизнь, воскрешая в воспоминаниях годы, что я пропустила. Иногда за ужином он подробно излагает, что написал, а иногда отказывается обсуждать что-то глубоко личное. Но его история – одна из самых захватывающих, что я читала. Тот день на ипподроме, когда он поставил все, что у него было, чтобы основать «Исход», стал одним из моих любимых. В каждом абзаце вижу обрывки его прошлого, прошлого Дома и Шона, и таинственность, которая их всегда окружала, понемногу меркнет, но в то же самое время делает их жизнь еще более захватывающей. Смакую каждую деталь, а моя любовь и благодарность становятся только сильнее.

– Я в душ, – говорю я. Тобиас закрывает холодильник и, схватив меня за руку, притягивает к себе.

– Почему ты такая нетерпеливая?

– Не глупи, ты знаешь почему.

У него подергиваются уголки губ.

– Тебе нравятся мои истории, trésor?

– Я их обожаю. – Обхватываю его лицо руками. – И тебя.

Он видит в моем лице нетерпение и хмурится.

– Боюсь, сегодня я тебя разочарую.

– Мне все равно.

Он целует меня в губы.

– Trésor, та запись тебя расстроит.

Последние несколько недель пролетели просто невероятно, отчасти напоминая медовый месяц. Мы не особо… спорили. Словно вернулись в Трипл-Фоллс. Редкие печальные взгляды, которыми мы иногда обмениваемся, вспоминая прошлое, с легкостью затмевает торжество новой реальности, которую мы создаем.

Каждое утро мы трахаемся как животные и каждую ночь занимаемся любовью. Кошмары мне снятся реже, а когда я просыпаюсь, Тобиас рядом, целует и входит в меня, прогоняя отголоски дурных снов. К сожалению, он так и не избавился от тревожности, и я знаю, что причина тому – тайны, которые он держит при себе. Тобиас день за днем продолжает раскрывать свое прошлое, что приносит мне временное утешение.

Однажды я почти победила его в шахматах и так долго злорадствовала, что той ночью он наказывал меня добрых полчаса, не давая кончить. Наши прежние привычки вроде созерцания звезд и распития любимого вина объединяются с новыми, которые мы приобрели здесь, в Вирджинии, и в наших отношениях быстро наметился прогресс, который я считала невозможным в этом новом союзе. До Дня благодарения осталась неделя, и, похоже, худшие из наших ссор остались в прошлом.

– Что бы там ни было, мы разберемся, – говорю я, полностью в этом уверенная.

Тобиас кивает и возвращается к готовке – он каждый день с нетерпением этого ждет и прилагает неимоверные усилия, а я пожинаю плоды.

Заверив его поцелуем, бегу в спальню, кидаю сумочку на кровать и сажусь за стол.

Дорогой дневник,

За последние несколько недель мы стали ближе – ближе, чем в прошлом, – но между нами еще чувствуется отчуждение, и мы оба знаем причину.

Я кое-что от нее скрываю, и она это знает. Но я хранил это признание много лет, и, боюсь, когда все же поведаю ей, она не поймет. Я очень хочу ей рассказать, но чем больше проходит времени, тем сильнее становится наш союз. Если я поделюсь с ней, это может снова все изменить между нами. Никто из нас этого не хочет, но мне нужно убедить ее в том, что я неспроста жду, когда смогу ей рассказать. Эта причина очень эгоистична, потому что впервые за годы бесконечной войны между разумом и сердцем я близок к согласию. Не хочу, чтобы ей передались мои страхи. Потому мне нужно, чтобы она подождала еще немного. Могу лишь надеяться, что она поймет.

Я и без того давно знала, что Тобиас от меня что-то скрывает, и мне не нужно подтверждение этому в виде его ежедневных признаний.

Перечитав запись и захлопнув дневник, чувствую, как меня охватывает злость. Если у меня и остались обиды или недовольства, то только из-за этого.

Понимая, что готова к ссоре и совершенно не могу от этого абстрагироваться, встаю и забываю про душ. Иду обратно на кухню, но вижу, что Тобиаса там нет, а на столе валяются нарезанные овощи. Открыв заднюю дверь, замираю, услышав приглушенный разговор, пока Бо лает где-то в саду.

– Просто так это не пройдет. Ты пропустил два звонка от меня, – женский голос.

Он разговаривает по «Фейстайму», и я подхожу, чтобы взглянуть на нее. Меня опаляет ревность, когда женщина появляется в поле зрения – и, разумеется, она чертовски красива. На вид ей около тридцати, с темными волосами и глазами, а в голосе слышен мелодичный французский акцент.

– Соня, я в курсе. Я был занят.

– Я не могу прилагать столько усилий, если не будешь со мной разговаривать или отвечать на мои звонки.

– Понимаю. Скоро свяжусь с тобой.

– Призываю тебя сделать меня своим приоритетом, как сделала я.

Он кивает.

– Даю слово.

Она смотрит на меня и жестом показывает Тобиасу, который оглядывается назад, либо уже осознав, либо подозревая, что я стою у него за спиной. Точно сказать не могу. Они заканчивают разговор, а я жду объяснений, стоя за ним и чувствуя, как вскипает в венах кровь.

– Это по делам «Исхода», – заявляет он и поворачивается ко мне лицом. Ложь видна невооруженным глазом.

– Конечно, – говорю я, разворачиваюсь и хлопаю дверью.

– Сесилия, – сквозь зубы произносит Тобиас и идет за мной в дом. У него вырывается тихое ругательство, когда я резко поворачиваюсь к нему.

– Ты думал, что я в душе, – зло произношу я.

– Я ничего не скрываю.

– Ты только солгал мне прямо в лицо, – фыркаю я.

– Сесилия, – он хватает меня за руку, – я призна́юсь позже.

– Ты ее трахаешь? Ты ее трахал?

– Господи, нет. – Тобиас отпускает мою руку. – Поверь, рано или поздно ты узнаешь. Мы объявили перемирие, помнишь?

– К черту твое перемирие, – огрызаюсь я, ревность затмевает логику. Тобиас не смутился, когда я его застукала, но этого мало.

– Она – часть того, что ты от меня скрываешь?

– Да, но не делай поспешных выводов, trésor. – В его голосе больше печали, чем страха. – Это не то, о чем ты подумала. Я объясню тебе все в мельчайших подробностях. Она хочет с тобой поговорить.

– Хорошо, тогда набери ей, Кинг. Я вся внимание.

– Еще рано.

– Только когда тебе удобно, да? Не хочешь рассказать, почему по ночам бродишь по дому, вместо того чтобы спать, и проверяешь своих подчиненных чаще, чем это необходимо? Или почему иногда такой задумчивый, что смотришь на меня, не замечая? Может расскажешь, или сбежишь, как тогда в Париже, от объяснений, которых я заслуживала? Ты хочешь, чтобы я доверяла тебе? Доверяла. Тебе. Как ты смеешь просить меня об этом, если сам ничего не рассказываешь?

Ухожу в спальню и хлопаю дверью. Той ночью он молча меня обнимает. Его молчание изводит меня, не давая уснуть.

* * *

Дорогой дневник,

Сегодня утром мы поругались, и ссора вышла неприятной. Она думает, что я «заносчивый, надменный дикарь с манией величия, которому нужно немного ослабить поводья». Я накричал на нее на английском и два часа мысленно распекал по-французски, после чего вылетел из дома и бежал, бежал до тех пор, пока не подкосились ноги. Я не уверен, что она понимает: меня вынуждает так поступать страх. Не уверен, что она поняла меня, когда я сказал, что не переживу, если ее потеряю. Может, я эгоист, но хочу большего от жизни с ней. Я очень боюсь, что один неверный шаг положит всему конец. Мне нужно, чтобы она прислушалась ко мне, потому как мой страх реален. И я не могу побороть его, как бы ни пытался.

Я так хочу, чтобы она хоть на несколько секунд испытала тот же страх, если только это поможет ей понять. Чтобы она лично познала, какая битва постоянно происходит у меня в голове, как я задыхаюсь от того, что тысячи иголок вонзаются в грудь. Если бы она только знала, каково это, тогда, возможно, я не был бы таким «непробиваемым болваном». Или, возможно, мне просто нужно собраться с духом и извиниться. Но даже так я знаю, что ничего не изменю. Неважно, как сильно хочу доверять ее чутью или начинаю бояться «беретты» в ее сумочке, потому что во время ссоры видел в ее глазах, что она в шаге от того, чтобы меня прикончить.

Итак, мое признание таково: я всегда буду так себя вести, буду так чувствовать, настаивать на своем, когда вопрос касается ее защиты, и не позволю чувствам победить. Чтобы сохранить ее.

Я снова перечитываю его запись и отправляю сообщение.

«Ты тоже меня извини. Еду домой. Люблю тебя».

* * *

«Вышел на пробежку».

Тобиас увеличил количество пробежек в день до трех. Всю неделю он держался настороже. В хорошие дни, вернувшись домой с работы, обычно нахожу его на кухне с бутылкой для дыхательных практик, и он целует меня так, что дыхание перехватывает. После ужина мы часто допоздна играем в шахматы, болтаем, смеемся и ласками доводим друг друга до изнеможения. В День благодарения мы ужинали вдвоем, наевшись до отказа и сломав косточку от индейки[112]112
  В День благодарения традиционно два человека берут косточку и, загадав желание, ломают ее. Сбывается желание у того, у кого останется большая часть.


[Закрыть]. Он победил, и стрельба по мишеням придала совсем другое значение охоте на индеек.

И хотя скрытностью меня не удивить, после его признания она неизменно терзала меня, и я терпеливо ждала, когда Тобиас раскроет свои карты. Я часто замечаю, как он сидит, погрузившись в размышления: на его лице мука, взгляд затравленный. И даю ему время выложить все начистоту.

А он продолжает меня подводить.

Не раз лично лицезрела, как он напивался до беспамятства, а когда мне удавалось уложить его в постель, шепотом просил прощения. Меня выводит из себя мысль, что даже алкоголь, в прошлом развязавший ему язык, совсем не поспособствовал его признанию.

Его пьянство беспокоило бы меня сильнее, если бы Тобиас не ухаживал так внимательно за своим телом. Пока я ему позволяю из-за признания. Алкоголь дает ему забыть о том, что его мучает, успокаивает и помогает уснуть, что в последнее время он делает все реже и реже.

Если бы Тобиас все рассказал, я бы смогла облегчить его страдания. Он бы сдержал данные мне обещания, но он не рассказывает и, скорее всего, не сделает этого вовсе.

Теперь наши зоркие птицы становятся неугомоннее, часто обедают в кафе, провожают до машины, а несколько дней назад начали сопровождать меня, пока я бегаю по всяким делам. Они в режиме повышенной готовности, и я знаю причину. Они взволнованы так же сильно, как их начальник.

Меня это раздражает, а Тобиас продолжает прятаться за нашим перемирием, чтобы не говорить правду.

Вовсе нетрудно держаться отстраненной, когда обман становится настолько беспардонным.

Тайны нас разлучили, и я не сомневаюсь, что это произойдет снова, если я им позволю.

Но пока он готовит свою Стаю, натаскивает их, принимаю пару решений. Я должна заставить его покориться, чтобы у нас больше не осталось недомолвок.

Только это полностью нас исцелит.

А до тех пор я не перестану добиваться от него правды.

Уж в этом я не дам слабину. Не дрогну, как бы он ни умолял меня поцелуями и взглядами.

Несмотря на то, что наше перемирие в силе, что мы становимся ближе, чем раньше, ситуация патовая.

Я не дам ему доступа к тому, чего он так отчаянно хочет, пока Тобиас не восстановит мое доверие полностью.

Это война. Я больше не борюсь за правду – я устанавливаю границы на будущее. Сейчас я полна решимости сломить своего короля прежде, чем он сломит меня.

Глава 33

Тобиас

Тридцать три года

Она нависает надо мной, смотря голубыми, как океан, глазами. У окружающей нас высокой травы кружат светлячки, а в просвете между деревьями видна луна. По рукам расползается тепло, и они становятся настолько тяжелыми, что я не могу пошевелить ни пальцем. От этого убаюкивающего ощущения я готов снова провалиться во тьму, но все же изо всех сил пытаюсь оставаться в сознании, потому что она здесь, со мной: что-то шепчет, целует меня. Ее присутствие успокаивает, приносит утешение, какого я прежде никогда не испытывал. Сделав над собой усилие и пытаясь оставаться с ней, все равно не слышу ее шепота. Луна за ее спиной светит ярче, высоко поднявшись над деревьями. Сесилия снова шевелит губами, потянувшись ко мне, но я не могу разобрать слов. Теперь над нами висит зловещий шар ослепительнее солнца и грозит забрать ее с собой.

Бип. Бип. Бип.

– Не уходи, – умоляю, противясь этому теплу, и протягиваю руку, чтобы ласково провести по ее лицу. Она недоуменно наклоняет голову, на миг исчезнув, когда всепоглощающий свет снова заслоняет мне обзор.

Бип. Бип. Бип.

Вдалеке из-за деревьев раздается голос, но он принадлежит не ей.

– Крепись, мужик. Ну же, Ти.

Здесь, рядом с ней, мне ничто не угрожает, ее темно-голубые глаза уговаривают меня остаться, совсем ненадолго. Но надо мной зловеще висит луна, и теперь ее облик меркнет, хотя она все так же улыбается и что-то мне шепчет. Зову ее, умоляя еще о нескольких минутах, но мужчина издевательски улыбается и предательски лишает меня возможности смотреть на нее. Потеряв ее из виду, кричу, а луна сияет все ярче и ярче, ослепив так, что перед глазами стоит только одно светило.

Внезапно лунный свет окутывает меня, обжигая глаза, и меня охватывает боль. Боль из-за ее потери затмевает собой все.

Ее больше нет.

– Очнулся. – Лицо молодой женщины загораживает яркий свет, но это не ее лицо.

– Се… – хрипло умоляю я, но в горле так пересохло, что не могу произнести ни слова.

– С ней все хорошо, мужик. – Я узнаю этот голос, и мое плечо сжимает мужская рука. – Клянусь. Мы ее защитим. С ней все в порядке. – Тайлер. Когда он встает надо мной, его находящееся в тени лицо становится четче, и я вижу в его глазах беспокойство. – Не сопротивляйся. Не сопротивляйся, друг. Пусть они занимаются своим делом. – Он резко переводит взгляд на женщину, которая не является ею. Она не Сесилия.

Разозлившись, борюсь с ним. Мне нужно вернуться к ней.

– Tres… – На языке привкус меди, не могу выдавить ни слова. У Тайлера вырывается ругательство, а в голове у меня мелькает воспоминание: я бегу по тротуару, а Эдди Веддер поет о солнце на чужом небе. Я только что потерял все, что было важно на моем небосводе. Солнце, луну, каждую чертову звезду. Я хочу вернуть луну, даже если она глумится надо мной, но для меня это неважно, потому что так хотя бы буду рядом с ней. Но я не с ней…

Я бежал. Бежал, когда…

Резко прихожу в себя, чувствуя, будто в меня врезался грузовой поезд, и возвращаюсь в реальность. Тайлер стоит надо мной, пригвождая рукой к койке, а девушка пытается успокоить. Но она не Сесилия.

Сесилии здесь не было.

Ее здесь никогда и не было.

От этой истины жжет в глазах, и я закрываю их, чувствуя, как из меня струится безумный гнев. Беззвучно кричу.

Эти пули меня подвели.

– Господи, мужик, – хрипит Тайлер. – Пожалуйста, брат. Пожалуйста, не надо. – Тайлер нависает надо мной, его покрасневшие глаза наполняются слезами, когда он видит в моем взгляде правду.

Я не хочу здесь находиться.

Где угодно, только не здесь. Отныне нет. Без Дома – не хочу. И без нее тоже.

Сесилия.

Я находился на улице, когда меня окружила толпа незнакомцев. Их лица были размыты, когда я с облегчением уставился на голубое небо, затянутое облаками. Потому что, истекая кровью на тротуаре, я больше не должен заставлять себя жить во лжи. Меня ждало освобождение. Может, меня встретит Дом. А может, родители.

Но, черт возьми, эти пули меня подвели. Подвели, вашу мать. И я снова здесь, но без нее. Снова дышу, не имея на то ни одной весомой причины. Я не хочу такой жизни. Не хочу жить вообще. В глазах щиплет от слез ярости, и я, полностью повергнутый, перестаю сопротивляться, когда Тайлер прижимает меня к койке.

– Черт, – хрипло выдыхает он и резко смотрит в сторону, где сидит Шон, который глядит на меня с той же жалостью в глазах. Кошусь в сторону, потому как знаю, что они видят правду. Я уже не тот человек, что прежде. Я вообще не знаю, кто я такой. И мне плевать. Эти клятые пули меня подвели.

* * *

”Black“, песня рок-группы Pearl Jam’s, становится тише, когда я вытаскиваю наушники и иду по дорожке к дому, вспоминая тот день, когда очнулся в больнице. Выдыхаю и упираюсь руками в колени, пытаясь проветрить голову, а по виску стекает пот. Пульс выравнивается после очередной попытки предстать перед тем, что преследовало меня в кошмарах. Когда меня подстрелили, я слушал эту песню. Иногда я заставляю себя заново проживать это воспоминание, надеясь, что в итоге оно потеряет силу. Чаще всего так и бывает. Парадокс в том, что эти мои попытки не убавляют воспоминания о тех душевных страданиях, что я пережил, когда пришел в себя в больнице.

Но теперь луна светит для меня благосклонно. Теперь я могу протянуть руку и прикоснуться к Сесилии, и для этого мне не нужен морфий или утрата иллюзий. Она каждую гребаную ночь со мной, в моих объятиях. Отныне это не сон, а реальность.

В кармане вибрирует телефон Жюльена, прерывая размышления. Чувствую подступающую тревогу, когда вытаскиваю его и вижу то же сообщение, что получал последние три с половиной недели.

«Quelle est la situation?»[113]113
  Как обстановка? (фр.)


[Закрыть].

Выжидаю необходимый интервал по времени и отвечаю.

«Pas de changement»[114]114
  Пока без изменений (фр.)


[Закрыть].

Прикрепляю две сделанные мной фотографии, похожие на те, что отправлял Жюльен. На одном снимке Сесилия, работающая в кафе, а на другом, снятом с высоты птичьего полета, я выхожу из хозяйственного магазина. Надеюсь, он будет ими доволен, но чертовски все это ненавижу.

Ответ приходит всего через несколько минут. Когда читаю его, меня тут же охватывает ужас: время и номер рейса. Антуан хочет, чтобы он вернулся домой.

Возможность контролировать ситуацию ускользает сквозь пальцы. Контроль – это все, что было мне нужно, чтобы оставаться в строю, чтобы сохранить рассудок, чтобы защитить ее.

Усадив Жюльена в самолет, я должен буду трудиться вслепую, не имея ни малейшего представления о планах Антуана и о том, как действовать дальше.

Какое бы решение ни принял Антуан, он явно не позволит мне прожить остаток жизни в семейном блаженстве с Сесилией. Однажды подобное я уже чувствовал, в ночь перед смертью Дома, через несколько часов после того, как Дом и Шон узнали о нас с Сесилией. В ту ночь братья стали сторониться и в итоге отвернулись от меня.

Пока я расхаживаю по поляне, совершенно не понимая, что теперь делать, среди деревьев играет песня Джорджа Майкла «Фигура отца» – очевидное послание для меня. С тех пор, как час назад я пришел сюда, пытаясь подобрать подходящие слова, чтобы дать объяснения своему обману, Сесилия поставила эту песню на повтор, выставив на балкон огромные колонки. Она знает, что я выслал Шона и Дома и постоянно ей врал, но не совсем понимает, почему пошел на столь крайние меры. Она так разозлилась на мои действия, что не сможет понять, что меня побудило это сделать, или понять, чем я жертвовал столько лет – отчасти для того, чтобы ей ничто не угрожало.

Судя по тому, как она смотрела на меня после случившегося, сомневаюсь, что смогу до нее достучаться. Я потерял все шансы завоевать ее доверие, и теперь единственное, чего мне хочется, – это схватить ее в охапку и сбежать. Укрыть от всего, что может нас разлучить. Сесилия уже собирает вещи, желая убежать от меня, от этой ситуации, и беспрерывно убеждает себя, что все, что мы пережили, – просто еще одна ложь. Каждая минута моей нерешительности – еще одна потерянная минута.

Неужели я уже ее потерял?

Как она отреагирует, когда проснется и обнаружит, что помечена?

Возможно, еще сегодня утром она бы согласилась, если бы я ее попросил. Но Сесилия слишком юна, и правда в том, что она еще может отсюда выбраться.

Она может жить, как и планировала, жить так, словно проведенное со мной время было всего лишь пустяком на пути к более безопасной жизни.

Я мог бы ее прогнать, вынудить сбежать. Возможно, когда она уедет, я смогу спасти отношения с братьями и восстановить клуб.

С деловой точки зрения было бы гораздо проще ее отпустить. Однако даже на секунду не могу представить, как буду без нее жить. У меня ушло столько времени, чтобы ее найти.

Отвинтив крышку бутылки, рад тому, как опалил горло джин, и молюсь, чтобы он утихомирил неустанные мысли и помог найти правильное решение.

Мы можем уехать, сбежать, пока все не устаканится. Я могу дать им время справиться со своим гневом, а потом вернуться и прощупать почву. Но отвергаю эту идею, как только она приходит в голову. Я никогда не бросал братьев и теперь не стану усугублять свое предательство, как бы ни манила мысль увезти Сесилию и оставить ее себе.

Именно из-за своего эгоизма я и оказался в этой ситуации.

Дом увидит логичность ее татуировки, которая сделана лишь с одной целью – ради ее защиты. Шон увидит в этом лишь мою попытку сделать ее своей.

И они оба будут правы.

Но моя ли она на самом деле?

Сегодня утром она взглядом показала мне, что да, это правда, и я до сих пор это чувствую. Сесилия – моя. Она создана для меня, единственная душа на этой земле, рядом с которой я чувствовал себя полноценным, чувствовал себя в безопасности, дома. Когда еще всего несколько часов назад я взял ее, а она прошептала мое имя, опьянев от похоти и вина, и посмотрела на меня полным любви взглядом, сжимая внутренними мышцами, я убедился, что это самая настоящая правда.

Она моя. Я до сих пор чувствую это всеми фибрами души, хотя сердце ее, несомненно, разбилось, когда она снова увидела Дома и Шона. Разбилось и от предательства, оттого что полюбила своего врага и поняла, что принадлежит ему.

Все зашло слишком далеко.

Подкурив сигарету, затягиваюсь и выдыхаю дым, а потом делаю еще один глоток джина.

Тик-так.

Каждая секунда напоминает удар в самое сердце. Я уже отдал приказ сделать ей татуировку. Как только Сесилия уснет, ей сделают клеймо – она будет моей.

С самого детства я совершал смелые и взвешенные поступки, но никогда еще ставки не были так высоки. Сердце-то мое, может, и приняло решение, а вот разум еще в полном раздрае. Я разрываюсь и понятия не имею, что выбрать.

Выражение лица Дома, ярость в его позе, боль в глазах, а Шон… Закрываю глаза и представляю его опустошенное выражение лица и слезы – он плакал, совершенно того не стесняясь, чего я никак не мог предугадать.

Из-за характера их отношений я всячески отвергал силу их чувств. Но мне открылась сегодня неприглядная истина. Она любит их. Ее взгляд, когда они узнали о нас, и бурлящие между всеми тремя эмоции разрывают мне сердце.

В прошлом все мои авантюры окупались. Но, когда действие уже запущено, отменить его нельзя.

Я не смогу. Не смогу это сделать.

Вытащив телефон, быстро набираю текст, чтобы привести приказ в исполнение, и мой палец замирает на кнопке «отправить».

Ей нужна эта метка. Все, кто видел ее на собрании, знают, насколько Сесилия важна. Связавшись с Шоном и Домом, она стала орудием возмездия для любого врага клуба. Мне удалось узнать, что Шон рисовался с ней по всему Трипл-Фоллс. Черт возьми, до сих пор не могу понять, чем они оба думали, но вместо того, чтобы дать им возможность объясниться, просто взял и вынес приговор. Они, не сопротивляясь, отбыли наказание, чтобы меня задобрить.

А в ответ… я нас уничтожил.

Мне бы хотелось жалеть о содеянном, но я не могу. Что бы между нами ни произошло, любовь Сесилии – самое чистое чувство, что я познал в жизни.

И за это я планирую ее наказать.

Опускаю голову, когда слова песни проникают в самое сердце и вселяют отчаянную надежду. «Фигура отца». Так она меня видит? Текст песни режет мое и без того уже растерзанное сердце, пока пытаюсь придумать способ до нее достучаться.

Если я сию же минуту пойду к ней и поведаю о своих доводах, расскажу всю правду, поверит ли она мне? Или окажусь в ее немилости, и она не станет слушать то, что для меня важно?

– Проклятье! – Сорвав с себя пиджак, кидаю его на землю и смотрю в ночное небо. Сюда я прихожу с самого детства, чтобы найти ответы, и находил их в лучах лунного света. Но луны не видно. И лунного света, когда он нужен мне сильнее, чем раньше, тоже нет. Этот дар, которым меня наделили, будто знает, что, влюбившись, я предал свой путь.

Боль в груди становится сильнее, пока пытаюсь представить жизнь без нее. Я всегда все воспринимал в черно-белом цвете, не учитывая чувства.

Нет чувств – нет ошибок.

Когда песня снова начинает играть, смотрю на телефон, занеся палец над кнопкой «отправить», но звонок прерывает мое действие.

– У меня нет времени на разговоры, – огрызаюсь я.

– В чем заключалось наше соглашение, Тобиас? – шипит в ответ Антуан.

– Я выполнил твой гребаный приказ. Я просто уехал из Парижа. И удостоверился, что сделка действительна…

– Сам расскажешь моей сестре, что сегодня ночью умер ее единственный сын?

– Я же говорил тебе дождаться меня, – выплескиваю я гнев. – Говорил тебе не посылать его. Говорил, что он не готов.

– Я не подчиняюсь твоим приказам, – огрызается он в ответ. – А теперь мой племянник мертв, а ты слишком дорого мне обошелся. Это была твоя сделка.

– Я же предупреждал, что вернусь через несколько…

– Ты нарушил наше соглашение.

– Я говорил тебе дождаться меня! – рычу в телефон, чувствуя, как намокают ладони, а в грудь вонзаются тысячи иголок.

– Своим домашним отпуском ты потратил слишком много моего времени, – ровным тоном говорит Антуан, и тогда я понимаю, что у него есть какой-то план. – Боюсь, эта оплошность обойдется тебе гораздо дороже, Иезекиль.

Я молчу, а доносящаяся из дома музыка резко обрывается. И тут я понимаю, что у меня в запасе всего несколько минут, чтобы отправить сообщение и отменить приказ, освободить ее от моей метки, избавить ее от этой жизни. Тем более когда знаю, что, находясь с ней и удовлетворяя свои потребности, только увеличиваю долг перед Антуаном.

– Нам предстоит долгий разговор о нашем будущем.

Ему насрать на своего племянника. И, вполне возможно, он подрывает свою сделку, чтобы заполучить от меня желаемое – мою преданность. Меня утешает, что ему плевать на мой клуб. Антуана интересует только власть, которую я могу ему дать, чтобы обуздать меня.

– Я поеду в Шарлотт и переведу тебе деньги. Лично позабочусь о том, чтобы твоя сестра получила мои самые искренние соболезнования.

– Боюсь, этого будет недостаточно.

Опускаю голову, понимая, что он загнал меня в угол. Я ни разу еще не потерпел неудачу, но своим отсутствием дал ему возможность заманить меня в ловушку. И его следующие слова только подтверждают мои подозрения.

– Жду тебя дома на этой неделе.

– Франция мне не дом, черт возьми.

– Тогда найдем компромисс. Я человек рациональный, и мне всегда было любопытно, какое место ты считаешь своим домом, Тобиас.

Тобиас.

Он никогда не называл меня этим именем.

Оно само по себе угроза. Антуан нашел лазейку в моем так называемом провале и не спустит мне этого с рук.

На протяжении нескольких лет я мало-помалу снабжал его информацией о клубе через Пало и тем самым создавал для Антуана видимость, что он в курсе событий, однако, похоже, эта тактика начала давать обратный эффект. Не могу позволить, чтобы он вмешивался в мою жизнь здесь, – особенно сейчас.

– Ты переходишь все чертовы границы. – Чувствую, как кровь стучит в виске.

– Меня тоже обижает твое равнодушие. Он был моим единственным племянником.

Иду к дому Романа, желая просто взглянуть на нее одним глазком, немного успокоиться от ее присутствия, хотя, несомненно, меня ждет враждебный прием. Делаю всего несколько шагов, и в ее спальне выключается свет. Застыв между поляной и особняком Романа, стою в полнейшей нерешительности и чувствую крушение своих надежд. От Антуана мне никуда не деться, но теперь мои приоритеты должны измениться, если хочу его обскакать и держать подальше от того, что для меня важнее всего.

– Позвоню тебе через несколько часов, когда вернусь в офис, и мы обсудим наше будущее.

Я должен добраться до братьев, чтобы предотвратить катастрофу, которая может произойти. Мне нужны их смекалка и собранность, если Антуан осуществит свою угрозу. Осознав это, останавливаюсь, находясь совсем рядом с Сесилией, поворачиваюсь и иду к «Ягуару».

Каждая секунда, когда позволяю эмоциям принимать решения, – секунда, которую мы не имеем права терять.

Слышу в голосе этого больного ублюдка удовольствие, когда на прощание он говорит:

– Не вынуждай меня ждать, Иезекиль.

Он кладет трубку, и в воздухе повисает его угроза. Я бегу вдоль деревьев, чувствуя парализующий страх. Тщательно продумываю каждое свое действие, но понимаю, что напортачил по всем фронтам.

Сев за руль, пишу сообщение, на несколько секунд замираю, а потом медленно стираю его и удаляю.

Решение было принято за меня.

В будущем Сесилии понадобится защита клуба. Она проснется с татуировкой и возненавидит меня за это. Еще один непростительный обман, с которым мне придется жить.

Несколько часов спустя швыряю телефон на стол и падаю на стул в своем офисе в Шарлотт, где нахожусь с тех пор, как вышел из «Гаража Кингов», пытаясь уладить конфликт с Домом и Шоном. Почти весь день я вел переговоры с гребаным безумцем, к которому отправился много лет назад по собственной воле. Чтобы сдержать своего притеснителя, не подпускать и на пушечный выстрел к братьям, клубу и любимой женщине, перевожу огромную сумму денег на его счет.