Текст книги "Одержимость романами"

РедРиверРевел печатает… появилось, пропало, снова появилось.

РедРиверРевел: Это недопустимо, и ты сама это знаешь

Я подняла ставки.

ЗовитеМеняФруФру: Секс – это недопустимо?

РедРиверРевел: Да. Я на 11 лет старше.

ЗовитеМеняФруФру: Бывает и хуже

РедРиверРевел: Веди себя прилично

ЗовитеМеняФруФру: А ты заставь меня

РедРиверРевел вышел из чата.

Но на этом история не закончилась.

РедРиверРевел: Как школа? Ты вела себя хорошо?

ЗовитеМеняФруФру: Никогда :)

РедРиверРевел: Тогда я должен перекинуть тебя через колено и преподать тебе урок

ЗовитеМеняФруФру: Оооо давай же

РедРиверРевел: Я же велел тебе вести себя прилично

ЗовитеМеняФруФру: Преподай мне урок, а то вдруг кто-то еще перекинет меня через колено

РедРиверРевел печатает… появилось, пропало.

Молчание, которое длилось часами, иногда днями, а затем…

РедРиверРевел: Я не буду отвечать, когда ты так плохо себя ведешь. Будь хорошей девочкой.

ЗовитеМеняФруФру: Ладно, но скажи мне правду. Ты фантазируешь обо мне?

РедРиверРевел: Я не буду отвечать на этот вопрос.

РедРиверРевел: Но если б не разница в возрасте, я бы позвал тебя на свидание

Нежность последнего предложения поразила меня. Я не ожидала этого, не предполагала такой возможности, и так шли месяцы – мы отправляли друг другу ссылки на ледяные отели, отели на деревьях и отели под водой, обещая друг другу отправиться туда вместе; мы говорили о наших семьях, о нашем будущем и наших мечтах. Моя мечта казалась далекой, а его уже осуществилась. Вскоре мы начали созваниваться.

– Я не нуждаюсь в популярности, – сказал он. – Хотя какая популярность может быть в джазе? Никто больше не слушает его, а я просто хочу, чтобы люди, которых я уважаю и которыми восхищаюсь, испытывали ко мне те же чувства, и тогда я буду счастлив.

– Я тоже. – В течение нескольких месяцев мне приходилось прятаться под одеялом, когда родители думали, что я давно сплю, чтобы послушать его истории о музыкантах, с которыми он играл, и о международных концертах, где он бывал.

За пару недель до того, как мне исполнилось семнадцать, Адам выложил пост на «Фейсбуке», что его следующий концерт пройдет в Нью-Йорке. Это было в «Блю Ноут», куда пускали посетителей любого возраста, и я написала ему, что приду. Родителям я сказала, что еду к своей подруге Рейчел, а затем села на метро до центра. Я сидела в задней части зала, за столиками для тех, кому меньше двадцати одного, одетая в черную кожаную мини-юбку, красный свитер с V-образным вырезом и сапоги до бедер. Я пришла накрашенной – тушь, подводка для глаз, бордовая помада – и потягивала диетическую колу через соломинку. Во время выступления Адам склонил левое ухо к тарелкам, как будто прислушиваясь к их шепоту, и все мое тело гудело, гудело и не переставало гудеть. После я задержалась, притворяясь, будто пишу СМС, пока Адам прощался с коллегами и обнимал знакомых, пришедших на концерт. Когда почти все покинули зал, он подошел ко мне. Я не помню подробностей, ничего особенного, просто светская беседа, благодарность за то, что я пришла. Что я точно помню, так это его взгляд – одновременно изумленный, довольный и голодный, – когда Адам взял меня за руку. Помню, как он держал ее. Наше второе в жизни прикосновение.

Затем он убрал руку и сказал что-то насчет билета на автобус, который надо купить прямо сейчас, чтобы вернуться домой. В Бостон.

– Ты можешь остаться со мной, – услышала я собственный голос. – Уже так поздно.

Я тут же вспомнила о бабушкином доме, расположенном всего в трех кварталах отсюда. Ключ от квартиры на четвертом этаже я всегда носила с собой; бабушка совсем недавно вручила его мне в конверте. «Второму владельцу кабинета для писателей», – гласила записка внутри. Она словно бы передала мне эстафетную палочку. С каждым годом бабушка использовала помещение все реже и реже – в здании не было лифта, и ее восьмидесятитрехлетнее тело уже не могло выдержать подъемов по трем крутым лестничным пролетам.

Помню, как Адам рассмеялся:

– Ты разве не с семьей живешь?

Я старалась выглядеть и вести себя старше, но, очевидно, для него я все еще была подростком под родительским крылом. Нахмурившись, я сказала:

– Сегодня я ночую не дома.

И Адам последовал за мной. Мы шли бок о бок, наши руки периодически соприкасались; все мое тело было наэлектризовано. «Переночую у Рейчел», – написала я маме из ванной после нашего прихода.

– А тут неплохо, – заметил Адам, стоя посреди кабинета. Здесь не было кровати, только диван, письменный стол и прочный деревянный стул. Второй комнатой была просторная кухня, которой бабушка пользовалась только для того, чтобы приготовить чай и тосты. – Что это за место? Кто здесь живет?

– Это просто… офис. Для меня и моей бабушки. Чтобы писать.

На самом деле я ни разу не пользовалась ключом, потому что боялась, что не напишу ни строчки, когда приеду. Я бы не смогла простить себе, что проехала на метро до самого центра только затем, чтобы сидеть и пялиться в стену.

– Везет. – Адам указал на диван, а затем подвел меня к нему за локоть. – Наклонись.

Я покачнулась.

– Что?

– Что слышала. Перегнись через подлокотник. Попой вверх. Я говорил, что отшлепаю тебя, если ты будешь плохо себя вести, а ты вела себя очень плохо. Ты наговорила много, – он стянул мою юбку вниз, – дерзостей.

Мой нос, рот и подбородок оказались вдавлены в затхлую диванную подушку. Я почти не могла дышать и дрожала то ли от страха, то ли от возбуждения.

Я услышала, как он расстегнул ремень. У нас будет секс? Хочу ли я…

Сначала я почувствовала прикосновение пряжки к заднице. Он с силой надавил, как будто пытаясь поставить клеймо, а затем просунул палец, играя с клитором. Я, извиваясь, застонала в подушку, и он убрал палец.

– Ты была очень, очень непослушной, – отчеканил Адам. – Я остановлюсь, когда ты усвоишь урок. Просто скажи мне, когда.

Я не могла поверить, что это был тот же самый человек, с которым я месяцами говорила по телефону об отелях на деревьях, музыке и книгах, о наших семьях и нашем будущем. Я не знала, какие роли мы должны играть. Я хотела этого или чего-то подобного, но с каких пор Адам решил, что он тоже этого хочет?

Шлепок ремня по заднице, затем ладонь, затем опять ремень. Он чередовал удары пять-шесть раз, и кожа начала ныть и пульсировать, но я не просила его остановиться, я испытывала нас обоих.

После десятого удара я сказала, что усвоила урок. Задыхаясь, прижалась спиной к его груди, а Адам снова положил руку между моих ног и с улыбкой произнес:

– Хорошая, хорошая девочка.

Думаю, мне это понравилось. Когда он отшлепал меня вот так. Когда я услышала, как Адам произносит мое имя своим глубоким голосом. Ты заслужила это, Наоми, ты знаешь, что заслужила. Я была мокрой, как никогда раньше, как никогда позднее. Заслужила ли я это? Я заманила его, я привела его сюда, я манипулировала им. Я думала, что власть в моих руках.

И тогда Адам сказал:

– Здесь не хватит места для меня, для нас, в смысле, для сна, мы не поместимся на диване. Мне правда пора, я еще успею на автобус в два тридцать.

И он ушел, а я спала на диване одна, и, когда проснулась в кабинете моей бабушки, святая святых, где она творила, я все еще была шестнадцатилетней девственницей, которую никогда не целовали.

В тот вечер, вернувшись в свою спальню в Верхнем Вест-Сайде, я зашла в мессенджер.

ЗовитеМеняФруФру: Было неплохо :)

РедРиверРевел: Согласен. Сидеть не больно?

ЗовитеМеняФруФру: Больно

РедРиверРевел: Вот и хорошо

ЗовитеМеняФруФру: Но в следующий раз мы переспим

РедРиверРевел: Удача улыбается тем, кто умеет ждать :)

В чем-то он оказался прав.

Через пару дней он попросил прислать обнаженную фотку. Я использовала веб-камеру компьютера, чтобы снять себя – на четвереньках, задница кверху, грудь покачивается, я оглядываюсь в камеру, лицо прикрыто волосами.

РедРиверРевел: Очень сексуально. Я все думаю о том, как покраснела твоя попка, когда я преподал тебе урок. И ты вся текла

ЗовитеМеняФруФру: Жду не дождусь, когда ты перегнешь меня и оттрахаешь

РедРиверРевел: Да, детка, я тоже

Продолжались и наши звонки. Разговоры были безобидными, даже целомудренными, но меня это не смущало: я видела в этом знак, что я ему небезразлична, что он заботится обо мне. А потом мне исполнилось семнадцать, официальный возраст согласия, и я подумала: «Он ждал этого, ждал меня, скоро у нас наконец-то будет секс, мы будем вместе, в реальной жизни». Вот-вот, вот-вот…

И вот, на последней неделе учебы в десятом классе:

РедРиверРевел: На следующей неделе у меня концерт в Нью-Йорке, можно переночевать с тобой в том «офисе»?

ЗовитеМеняФруФру: Да!!! ;)

«Ночую у Рейчел, – предупредила родителей. – Готовим проект по английскому и успеем закончить, только если всю ночь просидим».

Адам попросил меня помочь ему с параллельной парковкой, так что я стояла на тротуаре, периодически выкрикивая что-то в стиле «слишком далеко от бордюра!». Затем мы поднялись в квартиру, вместе. Была среда. Я до сих пор не сделала домашнее задание, но надеялась к четвергу расстаться с девственностью.

– Я вернусь в начале первого, – сказал он после того, как двадцать минут переодевался. – Прости, но в то место не пускают несовершеннолетних.

Ему было двадцать восемь, мне семнадцать. Так что я помахала ему рукой, пожелала удачи и занялась домашкой; я не спала до половины третьего, когда Адам наконец вернулся, и от него несло алкоголем. Он выпил залпом три стакана воды, а я спросила:

– Так ты поцелуешь меня?

Адам посмотрел на меня.

– О. Точно. – Обхватив мое лицо руками, он чмокнул меня в губы так быстро и нежно, что я осознала произошедшее – мой первый поцелуй! – когда уже все закончилось. – Я привез надувной матрас, можешь спать со мной или на диване, как хочешь…

– Конечно, с тобой, – перебила я, а к глазам внезапно подступили слезы.

Заметив это, он поцеловал меня снова. Глубже, дольше. На этот раз его губы полностью обхватили мои, изучая, знакомясь.

На надувном матрасе я прижалась к нему поближе. На мне были только трусики и тонкая майка. Адам был в боксерах. Он положил руку на мою грудь, поверх майки. Через ткань не считается, подумала я. Или это просто прелюдия?

Но прикосновение не менялось, и я сказала:

– Я собираюсь подать документы в университет в Бостоне.

– Круто, куда?

– Я бы хотела в Эмерсон.

– На программу для писателей?

– Именно.

– Это здорово. Надеюсь, ты поступишь. Тебе там понравится.

Я ждала, когда же он осознает смысл моих слов. Но тщетно.

– Было бы здорово наконец-то оказаться в одном городе, – рискнула я, – когда мы оба взрослые. – Адам промолчал, и я добавила с деланым воодушевлением: – Но я подала документы и на западе, в Калифорнии и Колорадо.

– В Бостоне по-другому, – туманно заявил он, зевая. – Но ты должна ехать туда, где тебе будет лучше всего.

– Спасибо, – недоуменно ответила я и не могла сомкнуть глаз еще долго после того, как дыхание Адама выровнялось и он уснул.

Он еще спал, когда примерно через четыре часа я начала собираться в школу.

– Я ухожу. – Я толкнула его в плечо. – Школа.

– Не забывай вести себя хорошо, – пробормотал Адам, медленно расплываясь в ухмылке, а затем снова закрыл глаза.

Ему понадобилось целых двенадцать часов, чтобы написать мне после этого.

РедРиверРевел: Надеюсь, у тебя был хороший день в школе. Было приятно увидеть тебя. Извини, что я так устал. С нетерпением жду следующего раза!

И так продолжалось месяцы, месяцы и месяцы. Адам был первым, с кем я разговаривала каждое утро, и последним, с кем я прощалась каждый вечер. Он был неотъемлемой частью моей жизни.

Однажды утром в начале ноября я проснулась от сильной боли в животе и, пошатываясь, пошла в спальню родителей, чтобы попросить помощи у отца, потому что дома был только он; спустя несколько минут я уже лежала на заднем сиденье желтого такси, умоляя водителя ехать быстрее, быстрее, пожалуйста. Боль была невыносимой, она исходила из живота и поднималась в горло; такая сильная, что меня стошнило на рваную обивку, и водитель удивленно обернулся, жалуясь на запах – «Это не «Скорая помощь», почему вы не вызвали «Скорую»?» – а папа судорожно пытался вытереть меня маленькой пачкой тонких салфеток. В больнице Маунт-Синай на Западной Пятьдесят девятой меня ждали капельница, обезболивающие, УЗИ, а затем срочная лапароскопическая[17]17
  Лапароскопия – операция, при которой в брюшную полость вводится инструмент-манипулятор с подсветкой и микрокамерой, чтобы избежать крупных разрезов органов.


[Закрыть] операция по удалению кисты яичника. Хирург сказал что-то вроде: «В худшем случае нам придется удалить ваши яичники, нам требуется ваше согласие», и я, должно быть, дала его, потому что тогда, в восемнадцать лет, балансируя между детством и взрослой жизнью, я, конечно, не думала о собственных детях. С другой стороны, я согласилась, потому что хотела побыстрее покончить с этим – через два дня мы с отцом должны были лететь в Калифорнию, чтобы навестить Ноа и маму, которые временно жили в Лос-Анджелесе; Ноа играл главную роль в мюзикле, премьера которого состоялась в театре Ахмансона. Поэтому, прежде чем анестезия подействовала, я спросила врача, можно ли мне лететь. «Путешествуйте на свой страх и риск». – Он взглянул на моего отца, и тот кивнул в знак согласия. У нас были невозвратные билеты, но в любом случае мы с нетерпением ждали этой поездки, чтобы наконец-то, спустя несколько месяцев, воссоединиться с семьей. Кроме того, я хотела позагорать на солнце, увидеть Тихий океан, выложить классные фотографии на «Фейсбук» и, возможно, заставить Адама слегка – или сильно – скучать по мне.

Через несколько часов, когда я отошла от наркоза, мне сообщили, что у меня больше нет яичников. Затем меня выписали, и я смогла вернуться домой с меньшим количеством органов, а позже тем же вечером, из-за моей внезапной неспособности наклониться или использовать какие-либо мышцы живота, к нам пришла Рейчел и, бодро опустившись на колени на полу в ванной, намазала кремом для бритья мои бедра и икры и принялась орудовать бритвой, чтобы я приехала в Калифорнию гладкой, шелковистой и готовой к пляжу. (Я любила Рейчел по многим причинам, но в тот день я убедилась, что и она любит меня. Сейчас она живет в Вашингтоне, мы не общаемся, но не потому, что поссорились, просто так сложилось.) В аэропорт я надела струящееся платье длиной до колена; это был единственный предмет одежды, который я могла надеть сама. Пока мамы не было рядом и она не могла помочь мне одеться, я была вынуждена отказаться даже от нижнего белья. (К сведению, не советую так делать во время национальных перелетов.) Я не могла ходить после операции, и отец устроил так, что меня возили по терминалу аэропорта в инвалидном кресле; в самолете я постоянно роняла вещи и просила симпатичного парня рядом со мной их поднять. Я рассказала ему об операции, чтобы он не думал, будто я лентяйка. Мне также постоянно приходилось принимать «перкосет»[18]18
  «Перкосет» – сильнодействующее обезболивающее средство.


[Закрыть].

После приземления я отправила Адаму фотографию пальмы, а затем оставила бессвязное голосовое сообщение:

«Ты не поверишь, но вчера мне ни с того ни с сего сделали операцию, потому что у меня очень сильно болел живот, и теперь у меня больше нет яичников, ну разве это не безумие, а еще я в Калифорнии, ладно, хорошо, скоро поговорим, перезвони мне».

– Звучит очень страшно, – заявил он, перезвонив мне двадцать четыре часа спустя. – Но я рад, что с тобой все в порядке. Как проходит период восстановления?

Я в порядке?

– Швы на животе рассосутся через шесть недель.

Дни в Калифорнии шли. Ноа был звездой, в «Лос-Анджелес таймс» даже написали, что на сцене «от него глаз не оторвать». И хотя я не могла нормально ходить, плавать, ездить на велосипеде, наклоняться, чтобы надеть собственные туфли, и вообще делать все, что я надеялась делать в этом солнечном штате, я хотя бы немного загорела, лежа у моря, и пропустила несколько дней в школе. Могло быть и хуже, – повторяла я себе всякий раз, когда встречала очередной обеспокоенный взгляд матери или ее просьбу «проработать эту травму с психологом». Все могло быть гораздо хуже.

Но, несмотря на все мои сопротивления любой надвигающейся панике, она все равно часто подкрадывалась ко мне: мои возможности сузились, я лишилась чего-то, что еще не могла полностью осознать. Опыт, который большинство женщин считают само собой разумеющимся – биологическое материнство, естественное функционирование организма, – вдруг оказался недоступным для меня.

Поэтому я продолжала сопротивляться.

Вскоре мы все вернулись в нашу квартиру в Верхнем Вест-Сайде, и поскольку я внезапно стала восемнадцатилетней девушкой с менопаузой, то начала заместительную гормональную терапию (эстроген и прогестин, скоро я привыкла к этому) и написала эссе для поступления в колледж об операции, о первой трагедии в моей жизни, потревожившей волшебное неведение. По словам моей бабушки, это было прекрасное эссе – вдумчивое и живое. «Я так горжусь тобой», – сказала она мне тогда.

Ровно через шесть недель мои швы рассосались, и…

РедРиверРевел: Привет, у меня еще один концерт в Нью-Йорке в следующую среду. Могу переночевать у тебя? Если нет, ничего страшного, но я бы очень хотел тебя увидеть.

ЗовитеМеняФруФру: Да, конечно, приезжай!!! ;)

«Ночую у Рейчел, – соврала опять я родителям, стараясь не выдать своей эйфории. – Готовим проект по истории и успеем закончить, только если всю ночь просидим».

Мои родители знали, должны были понимать, что здесь замешан парень. Но они и подумать не могли, что это тот парень, скорее мужчина, и поэтому они продолжали делать вид, будто верят моей байке про Рейчел, и просили быть осторожнее, когда я уходила из дома.

Адам поднял чемодан по лестнице, сделал несколько телефонных звонков и снова ушел. Никаких поцелуев.

Я смотрела фильм «Перед рассветом» и расплакалась, когда на экране взошло солнце.

Адам вернулся около половины четвертого, когда я почти бредила от усталости, провел пальцем по шраму внутри моего пупка со странным благоговением, которое должно было что-то значить, и уснул, повернувшись ко мне спиной. Больше никаких прикосновений, ничего значимого.

Около девяти утра – я уже опаздывала в школу – Адам скатился с надувного матраса, быстро оделся, сварил кофе, пролистал телефон и сказал, что ему нужно успеть на автобус.

Я недоуменно уставилась на него.

– Я думала, что нравлюсь тебе. – Я ненавидело то, как это прозвучало. – Я думала, это что-то значит. Почему ты не прикоснулся ко мне, ты же говорил, что хочешь переспать со мной! Ты сказал…

– Прости, – извинился Адам спокойно. – За то, что дал тебе ложные надежды. Я увлекся. Ты мне нравишься, разумеется, нравишься, но ты… ну, знаешь, этого не должно случиться. Это кажется… неправильным. Как будто я пользуюсь тобой или что-то в этом роде.

– Но это не так! – Я практически кричала. – Я пригласила тебя сюда, подготовилась…

– Эй, эй, успокойся, ладно? Успокойся. Я хочу быть друзьями. Почему мы не можем быть просто друзьями? Нам ведь нравится общаться, так что…

– Парень в двадцать девять лет хочет дружить с восемнадцатилеткой? – бросила я. – Да я просто чертовски очаровательна.

Он рассмеялся.

– Конечно, ты очаровательна. Я просто не представлял, что это может перерасти в настоящие отношения. – Тут Адам бросил мне последнюю подачку. – По крайней мере, не сейчас. Учитывая обстоятельства.

Обстоятельства.

Я вдруг осознала, что предоставила ему бесплатное жилье в Нью-Йорке. Доброжелательная, любезная хозяйка, влюбленная в своего гостя. Он действительно нуждался во мне, но совершенно по другой причине.

Поэтому я заблокировала Адама в мессенджере и телефоне и поступила в университет в Колорадо восемь месяцев спустя. «Я ухожу, – говорила я этим, – я не твоя. Меня не так легко контролировать».

В конце первого курса в грязной уборной, напившись во время очередной студенческой вечеринки, я отправила Адаму запрос на подписку в «Инстаграме». Мы не общались больше года. Пока моя заявка висела без ответа, я сидела на бортике заплесневелой ванны и набирала его имя на «Ютубе» в поисках записей, и в конце концов обнаружила видео, где он играет в бостонском джаз-клубе. Его выложила девушка, которую я затем нашла в «Инстаграме». У нее был открытый профиль, и я глубоко погрузилась в него. Сплошь фотографии Адама и их с ней вместе; подписи и даты подтверждали, что она стала его девушкой в период между вторым и последним визитом Адама в квартиру моей бабушки, ко мне. Открытие было шокирующим и одновременно неизбежным: конечно, у него был кто-то еще, конечно, я была недостаточно хороша.

Эта девушка подходила ему по возрасту и была симпатичной, а на фотографиях казалось, что они по-настоящему влюблены, поэтому я вышла из ванной, решив переспать с как можно большим количеством парней. Почему бы не начать прямо тут, на вечеринке? Я начала спускаться по лестнице, намереваясь присоединиться к потному скоплению извивающихся тел, но роковым образом промахнулась мимо ступеньки и опрокинулась назад, карикатурно подпрыгнув на пролете. В последующие дни моя правая ягодица стала черно-синей, затем фиолетово-желтой, и в итоге на ней образовалась настоящая вмятина, будто зефир не может вернуть форму после того, как на него надавили.

Это был недостаток, но я превращу его в силу: в лучшую историю.

Переезд в Австралию на первом курсе – за десять тысяч миль от всех, кого я знала, – позволил мне наконец воплотить эту историю, придумать лучшую версию себя. Окрыленная вновь обретенной свободой, я непринужденно рассказывала парням в барах, что эта вмятина на заднице от того, что меня очень, очень сильно отшлепали. Удивительно, но мне верили. Эта информация вызывала у них одновременно отвращение и похоть, а потом я добавляла, что согласна трахаться без презерватива, потому что у меня нет яичников и я не могу забеременеть. У многих после этого глаза вылезали из орбит.

И вот после короткого обмена результатами последнего теста на ЗППП мы приступали к делу – в переулках, испещренных рекламными граффити в Мельбурне, в общественных парках Тасмании, где пахло эвкалиптом и кенгуриным пометом, в стерильных номерах высотных отелей в Сиднее, в палатке в четырехстах ярдах от Улуру[19]19
  Улуру – массивное оранжево-коричневое скальное образование овальной формы, расположенное в центре пустыни Северной территории и являющееся священным для австралийских аборигенов.


[Закрыть] на восходе солнца, под палубой рыбацкой лодки в Байроне, над палубой гоночной яхты в Брисбене, внутри гамака на островах Уитсандей. Я вела блокнот, в котором записывала все их имена, позы, которые мы пробовали, и сколько оргазмов я испытала. Я также записывала, откуда они, сколько им лет и что я чувствовала: радостно или грустно мне было после секса и наших разговоров. Это была удивительно разнообразная коллекция данных.

Когда имя Адама высветилось в телефоне летом перед старшими курсами университета, через несколько месяцев после моего возвращения из Австралии, мне вдруг стало очень трудно дышать.

«Я думал о тебе, – написал он. – Я в Нью-Йорке, хотел предложить тебе выпить кофе».

Я не стала посылать его или спрашивать, почему он вдруг объявился сейчас, спустя столько лет. Вместо этого написала: «Я тоже думала о тебе».

«Я никогда не переставала думать о тебе, – осталось за скобками. – Ты разрушил меня, – осталось за скобками. – Спасибо, что дал мне пищу для творчества», – осталось за скобками. Как оказалось, Адам был первым несчастьем, которое случилось со мной, а операция – только вторым.

И вот мы выпили кофе. К тому времени мне был уже двадцать один год, я стала женщиной и надеялась, что Адам это поймет. Я сидела напротив него и любовалась его лицом, по-прежнему красивым и ухоженным, но уже не столь похожим на диснеевского принца, более живым; он даже отрастил бороду. Она ему шла. Адам спросил об учебе, о моем творчестве. «Отлично, отлично, все просто отлично», – тараторила я, а позже, возле кафе, когда он попытался поцеловать меня, я отстранилась и сказала, что мне очень жаль, но мне пора, у меня свидание. Я всегда была слишком доступна для него, слишком стремилась приспособиться, поэтому с этого момента я намеревалась доказать, что всегда буду немного недосягаемой. Это был мой единственный рычаг влияния, и я надеялась, что это подстегнет его продолжать писать мне, продолжать хотеть. Рост по экспоненте – простая математика.

Никакого свидания у меня, конечно, не было. В тот вечер я вернулась домой и написала еще один рассказ о нем, первый их тех, которые позже опубликуют; он был пронизан яростью и тоской.

«Как свидание? – написал он на следующий день. – Мне стоит волноваться?»

«Да», – просто ответила я.

Адам никогда не упоминал о своей девушке, но я знала – она была рядом, негласная, невидимая, и это делало саму идею о нас вдвоем особенной, недопонятой, выходящей за рамки морали. В течение нескольких дней мы обменивались игривыми сообщениями, в которых я часто рассказывала о своих многочисленных сексуальных приключениях с мужчинами, которые не были им.

Но однажды ночью я почувствовала себя слабой и перестала играть в эту игру. Я позвонила ему по «Фейстайму» и попросила объяснить, почему мы так и не стали кем-то большим друг для друга. Когда-то давно я убедила себя, что его решение не спать со мной было продиктовано заботой. Но не так давно я начала подозревать, что я, должно быть, чем-то отталкивала его, он не считал меня ровней. Только игрушкой, которую можно выбросить. И все же я надеялась, что он скажет: «Наоми, я ошибался; ты особенная; мне нужна только ты». Несмотря на то что Даниэль снова и снова повторяла мне, что я заслуживаю лучшего (неужели?), я все еще хотела, чтобы он желал меня.

Теперь, когда мужчина решает заняться со мной сексом, я благодарна и торжествую. Смотрите – он меня хочет. Смотрите – это мой трофей! Если же мужчина решает заняться со мной сексом во второй раз, я думаю: «О, странно, ну ладно», а затем запускаю таймер.

– Думаю, мы заинтриговали друг друга, – предположил Адам. – Вот и все.

– Ты прав. Так и есть, – сказала я, и на этом все.

Я так описала наши отношения и их конец, как если бы они имели значение для обоих. И тем самым закрыла эту главу для себя.

* * *

Скрежет поезда – плохая замена контрабасу, фортепиано, саксофону, барабанам – на подъезде к «168-й улице» выталкивает меня из прошлого в настоящее. Спонтанное решение посмотреть видео Адама вылилось в получасовое пролистывание архивов его «Инстаграма». Я могла бы давно заблокировать его, но мне нравится иметь доступ к нему.

Калеб до сих пор не ответил на мое сообщение, но я все равно выхожу на станции в Вашингтон-Хайтс. Звоню в домофон, и проходит почти две минуты, прежде чем мне открывают. Пока лифт поднимается на шестой этаж, я сдираю с ресниц комок туши, глядя в мутное зеркало.

Калеб открывает входную дверь в одном полотенце:

– Прости! Я собирался в душ, когда ты позвонила в домофон.

– Все в порядке, я подожду в твоей комнате. – Когда я двигаюсь по коридору, через щель под дверью соседа доносится «Металлика».

За месяц до того, как я узнала имя Розмари, мы с Калебом совершили пятимильную прогулку от его квартиры до Семьдесят второй улицы через Риверсайд-парк. Около Девяносто шестой я наклонилась, чтобы поднять с земли палку. Она была толстой, прочной, длиной не менее фута[20]20
  1 фут равен 30,5 см.


[Закрыть]. Ранее на той неделе я упомянула, что мне нравится, когда меня шлепают, но не рассказала об Адаме. С игривым видом я подбросила палку в воздух: «Это палка для шлепанья, понятно?»

Калеб покраснел, но кивнул. Мне дали понять, что, если хочешь кого-то удержать, первый шаг – сохранять интригу. Про второй и третий шаги я не знала ничего.

Мы принесли палку ко мне домой. В метро она нелепо торчала из моей сумки, похожая на багет из булочной.

Позже, в постели, я перевернулась на живот и приподняла свою обнаженную задницу с вмятиной в знак просьбы. Калеб несколько раз шлепнул меня палкой, легко и быстро. Я едва это почувствовала.

– Нет, все в порядке, можно сильнее, – скомандовала я, и после небольшого колебания он так и сделал.

Думаю, тогда я пыталась подчинить себе память об Адаме, одомашнить ее, овладеть ею. Но вместо того, чтобы чувствовать себя ошарашенной, восторженной и грязной, как это было с Адамом, я ощутила смущение, обескураженность, а затем печаль.

– Стоп, – крикнула я. – Остановись!

Калеб подчинился.

Я перекатилась на спину и, притянув его к себе, поцеловала.

Палка упала на пол.

Мы больше никогда ею не пользовались, а через несколько недель, когда я нашла ее под ковром во время уборки, выбросила ее из окна в переулок.

Мои отношения с Калебом, до Розмари, кажутся такими далекими.

Под доносящийся сквозь тонкие стены шум душа я ищу паспорт Калеба. В спальне не так много вещей и царит порядок – кровать, письменный стол, небольшая коллекция книг, плакат Джона Колтрейна и несколько помятых фотографий уэльской деревни, прикрепленных к стене. Паспорт легко найти – он лежит в коричневом конверте в нижнем ящике письменного стола.

Листаю страницы, рассматривая каждый потускневший штамп пограничного контроля в аэропорту Джона Кеннеди: визиты в декабре, мае и августе в течение четырех лет до эмиграции. Каждый штамп соответствует воспоминаниям об их совместной жизни. В сознании Калеба, боюсь, Нью-Йорк всегда будет городом Розмари – когда он поворачивает за угол, садится в поезд или заходит в бар, куда они когда-то заходили вместе.

Интересно, как выглядел паспорт Розмари в те годы долгой разлуки? Вместе с постами в «Инстаграме» штампы в паспорте – ее и его – помогли бы мне составить хронологию их отношений. Кто больше путешествовал? Кто оставался, кого догоняли? Могу ли я заменить воспоминания о ней воспоминаниями о себе? Мы повернем за тот угол, сядем на тот поезд, войдем в другой бар. Я буду оставлять свой след на предметах, местах, людях.

Аккуратно положив паспорт Калеба обратно в конверт, я раздеваюсь, растягиваюсь на кровати и жду его возвращения.