Текст книги "Как стать знаменитой"

Но почему-то никто не берется за это исследование. Конец двадцатого века, вокруг – тысячи знаменитостей, и никто до сих пор не собрался их классифицировать, никто не пытается выяснить, как работает механизм славы. Нет ни одного словаря, посвященного славе, ни одной энциклопедии, ни одного практического пособия. И я, кажется, знаю, кто этим займется… я сама.

Мне уже нравится эта идея. И прежде всего потому, что она напрямую связана с Джоном. Все, что я буду делать, я буду делать для Джона. Он вошел в мир блистательной славы, и я буду писать ему письма, чтобы он не чувствовал себя потерянным и одиноким – чтобы он знал, что есть кто-то, всегда готовый его поддержать и помочь обрести смысл. Я буду Павлом для его коринфян. Я буду Джимини для его Пиноккио. Я буду его свечой на воде, как в «Пите и его драконе». Именно так я его завоюю. Так я его завлеку. Я стану главным спецом по славе.

В этом мире по большей части парни любят девчонок не за их выдающиеся достижения. Парни любят девчонок за нежность и красоту.

Значит, надо создать прецедент. Я покорю Джона не нежностью и красотой – у меня нет ни того ни другого. Я покорю его своими талантами и свершениями. Я напишу серию великолепных статей – умных, смешных, содержательных, и глубоких, и в то же время настолько пьянящих и страстных, что он просто не сможет в меня не влюбиться. Как я не смогла не влюбиться в него, когда услышала его песни. В сущности, это будет сражение на поле искусства. Джон – моя главная целевая аудитория. Я использую весь свой журналистский талант, чтобы доказать ему: я достаточно взрослая и достаточно мудрая, чтобы быть с ним. Может быть, в понимании Сюзанн искусство – это лишь ярость и мщение, но в моем понимании это отличное средство проявить себя, чтобы добиться чьей-то любви. В этом смысле мы с ней очень разные.

Я сижу за столом в кухне Джона, у моих ног свернулась собака, я достаю из чехла мое самое ценное земное сокровище, «Пауэрбук Макинтош» – он обошелся мне в месячный гонорар, но на таком же ноутбуке работает Дуглас Адамс, так что выбора у меня не было, – закуриваю сигарету и приступаю к статье, а по сути – к письму Джону Кайту, где бы он сейчас ни был. К письму, полному тайных намеков, понятных только ему одному.

10

Мои наблюдения за два года общения со знаменитостями

Долли Уайльд

С 1992 года я постоянно общаюсь со знаменитостями. В среднем, можно сказать, я встречаю двух-трех знаменитостей в неделю. У кого-то из них я беру интервью – совершенно сюрреалистичные часы в гостиничном номере, где ты задаешь вопросы, на которые им совершенно не хочется отвечать, и все самое интересное и волнующее происходит, когда ты отлучаешься в туалет и изучаешь предметы, разбросанные в ванной комнате (крем от прыщей! «Валиум»! офигеть!). Иногда это действительно интереснее всего, что ты запишешь на диктофон.

Кого-то из знаменитостей я просто вижу издалека – на концертах, на вечеринках и в пабах, – в Лондоне шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на какую-нибудь знаменитость. Они как овцы в Уэльсе – неотъемлемая часть пейзажа. Только на этой неделе я видела Алана Беннетта, менявшего велосипедную цепь на стоянке у «Маркса и Спенсера», Грэма из Blur, колотившего по неработающей сушилке для рук в туалете «Своих людей», и Нила Моррисси, звезду сериала «Негодники». Он стоял под дождем у витрины агентства недвижимости, курил сигарету и изучал предложения о продаже квартир в Белсайз-Парке.

Вот мои наблюдения за два года общения со знаменитостями.

1. Знаменитые люди не носят пальто и куртки. Никакой верхней одежды! Всем известный красавчик, молодая звезда «Жителей Ист-Энда», объяснил это так: «Садишься в машину, едешь на премьеру. Зачем в машине пальто? Идешь по красной дорожке. Под пальто будет не виден премьерный наряд. В помещении тоже не нужно пальто. После банкета садишься в машину и едешь домой. Мы не носим пальто. Мы носим машины». Знаменитости не признают верхней одежды. Она им без надобности. В общем, вы уже поняли, чего не надо дарить знаменитостям на Рождество.

2. Знаменитые люди, как правило, низкорослые. Даже кинозвезды первой величины. Рост Арнольда Шварценеггера на самом деле четыре фута и десять дюймов. На экране он выглядит великаном, а при личной встрече напоминает ребенка, слепленного из крикетных шаров. На вечеринке среди знаменитостей ты себя чувствуешь неуклюжим, неповоротливым Гулливером и боишься случайно зашибить кого-нибудь из именитых лилипутов. Почти все мировые премьеры можно было бы проводить в кукольном домике или обувной коробке. Сколько знаменитостей поместится в двухместный автомобиль? Около миллиона. Это даже не шутка. Это констатация факта.

3. Знаменитые люди знают всех остальных знаменитых людей. Даже если они не знакомы лично, они все равно знают друг друга. Встречаясь в компании, знаменитости, не представленные друг другу, молча обмениваются кивками, что означает: «Я, знаменитость, признаю тебя, еще одну знаменитость, равным себе. В данный момент мы с тобой существуем в одной реальности, общей для нас, но отличной от реальности всех остальных в этой комнате». Не пытайтесь кивать знаменитости, если вы простой смертный. Знаменитость уж точно не станет кивать в ответ. В лучшем случае – возмущенно дернет головой, как норовистый конь, не дающий надеть на себя уздечку: «Что еще за фамильярности?!» Но, скорее всего, не заметит тебя вообще.

4. Несмотря на малый рост (см. пункт 2), у знаменитостей очень большие головы. ОЧЕНЬ большие. Это не метафора – это анатомический факт. Часто при встрече с какой-нибудь знаменитостью с трудом подавляешь желание воскликнуть: «О боже, ты вылитый Фрэнк Сайдботтом!» Я много думала, почему так. Видимо, потому, что мы живем в эру видеоинформации – кино, телевидение, фотография, – и в ходе естественного отбора преимущество закрепилось за особями с крупными, выразительными головами и телами, которые не переключают внимание на себя. Если вы – гордый родитель ребенка, похожего на истукана с острова Пасхи, примите мои поздравления! Все шансы за то, что лет через двадцать ваше чадо появится на обложке журнала!

5. Знаменитости не используют имена собственные. Им это не надо. «Детка», «приятель», «дружочек», «душа моя», «шеф»… при общении с людьми они используют исключительно универсальные обращения. Причина простая: они встречают так много людей, что просто физически не способны запомнить всех по именам. Единственным исключением являются случаи, когда знаменитости говорят о других знаменитостях, которых они всегда называют исключительно по именам, без фамилий: «Боб», «Джонни», «Брюс». Иногда это сбивает с толку. Бывает, слушаешь запись своего интервью и слышишь, как сам говоришь: «Вы имеете в виду… Форсайта?» И тебе отвечают: «Нет, Спрингстина». И ты такая: «О, точно. Теперь все ясно. Я же знаю, что Брюс Форсайт не записывал «Небраску».

6. Знаменитости никогда не смеются над чужими шутками. Никогда. Они говорят: «Это было смешно», – иногда озадаченно, иногда твердо. Но никогда не смеются. Это особенно верно в отношении американцев. Комик может кивнуть и заметить: «Хорошая шутка». Но смеяться он точно не будет. Не пытайтесь смешить знаменитостей. У них нет времени на эти глупости. Их мысли заняты чем-то другим. Смех над вашими шутками отнял бы драгоценное время – и нарушил бы баланс сил.

7. Они все «работают над грандиозным проектом», о котором пока что нельзя рассказывать никому. Сначала я думала, что эта секретность связана с некими особенностями творческого процесса, или какими-то артистическими суевериями, или ограничениями, прописанными в контракте. Но однажды я напоила одного знаменитого актера и снова спросила, что у него за секретный проект. «Я собираюсь устроить на крыше сад! Посажу там жасмин! Будет круто!»

8. Если ты неожиданно задружишься со знаменитостью – интервью плавно перетечет в совместную пьянку, и вы сорветесь в какой-нибудь клуб, чтобы там оторваться, и вернетесь к нему домой, и проговорите по душам до двух часов ночи, – ты напишешь восторженную статью, как тебе посчастливилось отыскать одного из немногих, настоящих, нормальных, не затронутых звездной болезнью, очень искренних и эмоционально стабильных знаменитых людей. Редчайший образчик, практически недостижимый идеал и живой пример для остальных; мерило для всякого, кто намерен «оставаться верным себе». Двумя неделями позже все таблоиды сообщат, что твоя идеальная знаменитость сдался в клинику, чтобы лечиться от алкоголизма, и переживает очередной нервный срыв. И ты думаешь: «О! Так вот почему с ним было так весело. Он был малость неадекватным». А потом ты понимаешь, что его поведение в тот вечер мало чем отличалось от твоего собственного всегдашнего поведения, и задаешься вопросом: «Может, мне тоже грозит нервный срыв? Может, мне тоже лечь в клинику?» Ответ будет: «Нет. У тебя нет таких денег, чтобы лечь в эту клинику. В случае нервного срыва воспользуйся советом Бланш из «Улицы Коронации»: сиди дома, пей горькую и грызи свой ботинок.

9. Они все боятся. Что-то случилось в их детстве или в ранней юности, от чего они бегут до сих пор – они уже не хотят быть нормальными; они бросают вызов судьбе, они рвутся вперед, преодолевая силу притяжения, – и боятся, что их догонят и вернут обратно. Туда, откуда они сбежали. По ночам, когда одолевает бессонница, они вспоминают кроватки из своего детства – холодный пот, плесень, страх и ощущение, что их заперли, как в ловушке, в маленьком городке. Они знают, что, если придется вернуться, это будет равносильно признанию поражения: они отвергли и предали свои семьи и свой родной город, а теперь им придется вернуться – сломленными, проигравшими, с поджатым хвостом. Бывшая знаменитость. Несостоявшаяся знаменитость. Печальный Икар сидит в баре – стареющий, раздраженный, с брюшком, весь заляпанный воском. Вот почему они так напряженно работают, и работают, и работают.

10. Почти каждый раз, когда ты встречаешься со знаменитостями, ты проникаешься к ним сочувствием. Тебе их искренне жаль. Такого ты не ожидал. Но ты вдруг понимаешь, что ты не завистник-Сальери, и с облегчением осознаешь, что у тебя все иначе. И тихо радуешься тому, что ты никакая не знаменитость.

Я перечитываю написанное. Чувствую, что написала письмо Джону Кайту, которое его рассмешит и в то же время заставит задуматься. Он сразу увидит, что я понимаю, как и чем он живет. Я сохраняю текст и вознаграждаю себя пятиминутным разглядыванием кружек Джона. Я присматриваюсь к этим кружкам и пытаюсь понять, какая из них его любимая. Наверное, самая большая: это было бы очень «по-джоновски». Я беру ее в руки, целую, ставлю на место и отправляюсь гулять с собакой.

11

– Почему вы хотите работать в Face? – спрашивает у меня редактор.

После событий, описанных в предыдущей главе, прошел месяц. За это время я отправила в Face три статьи: «Мои наблюдения за два года общения со знаменитостями», «В защиту групи: почему это нормально и даже разумно – хотеть переспать со своим кумиром» и «Почему мне не хочется быть знаменитой». Я надеюсь, что эти статьи будут опубликованы и станут началом моей ежемесячной авторской колонки в журнале. Я составила очень подробный план на ближайший этап моей жизни – и теперь методично его воплощаю. Действую по примеру Кита Уотерхауса, писателя из рабочего класса, автора «Билли-враля». Я где-то читала, что в ранней юности он мечтал стать журналистом, выбрал газету, в которой хотел работать, и принялся ежедневно отсылать им по почте статьи, сопровождая их такой запиской: «Вот что я написал бы сегодня, если бы работал у вас». Через шесть дней – и соответственно шесть статей – его взяли в газету.

Ничего лучше, чем тактика Кита Уотерхауса, я все равно не придумала и взяла ее за образец и руководство к действию. Но написала всего три статьи, потому что не отличаюсь терпением Уотерхауса. Ему тогда было шестнадцать. Мне девятнадцать. Время уже поджимает.

Редактор держит в руках распечатки моих статей.

– Почему я хочу работать в Face? – повторяю я его вопрос, небрежно облокотившись о стол. – Буду с вами откровенной.

Я решила, что сегодня моим образцом и примером будет Брунгильда Эстерхази – уверенная в себе, убежденная в своей привлекательности, прямодушная таксистка из «Увольнения в город». Та самая Брунгильда Эстерхази, которая пытается затащить в постель морячка – Фрэнка Синатру. И она добивается своего.

– Мне девятнадцать. Я уже старовата для D&ME.

Он удивлен – он смеется. Это хороший смех.

– Также я переспала с одним из тамошних сотрудников, и это было большой ошибкой. Я только потом поняла, что они все – сексисты, и это было неприятно. И в довершение ко всему они очень злобно раскритиковали моего хорошего друга. Пришлось уйти, хлопнув дверью. Обычно в такой ситуации люди временно существуют за счет родителей, но сейчас я плачу пятьдесят фунтов за каждый разговор с мамой, а у папы в последнее время что-то не то с головой. Он переехал ко мне, как я понимаю, с единственной целью: курить траву и разводить пауков. Как вы видите сами, это отличная мотивация, чтобы устроиться на работу в лучший в мире журнал.

Это чистая правда. Face – лучший в мире журнал. В девяностые годы двадцатого века это означает «все самое крутое за месяц». Все, о чем не написано в Face, как бы оно ни старалось заявить о своей крутизне, все равно недотягивает до того, о чем пишут в Face.

Вот почему я так разволновалась, когда меня пригласили в редакцию, – а потом еще и испугалась. Я привыкла к D&ME, где сотрудники ходят в джинсах и футболках с рок-группами и вся обстановка напоминает гулянку в пабе. А здесь все серьезно, как говорится, по-взрослому. Настоящая редакция, где люди работают. И здесь все одеты намного лучше, чем в D&ME. Народ ходит в кроссовках, как я понимаю, каких-то редких моделей – я это знаю, потому что кто-нибудь периодически говорит, обращаясь к коллеге: «Крутые кроссовки. Где брал?» – «В Нью-Йорке», – и в модных приталенных пиджаках, и… в разноцветных нарядах. Тут есть женщины – целых пять женщин. И все заметно моложе сотрудников D&ME, и у всех настоящие прически, а не просто «какие-то волосы на голове».

Собственно, этого я и боялась, когда размышляла о своих шансах устроиться на работу в Face: я совсем не похожа на человека, который работает в Face. Мне до сих пор не хватает денег на покупку одежды, но даже если бы денег хватало, в магазинах не продается одежда подходящего мне размера. Четырнадцатый – вот самый крупный размер в «Дороти Перкинс», сети магазинов, считающейся неофициальным модельным домом для британских девчонок-подростков. Я не знаю свой точный размер, но он явно больше четырнадцатого. Я никогда даже и не пыталась примерить что-нибудь в «Дороти Перкинс». Тамошние примерочные кабинки будят во мне неудержимые суицидальные порывы.

Но я придумала себе девиз: «Если ты не вмещаешься, ВЫМЕЩАЙСЯ». Это значит, что я одеваюсь настолько по-своему, что всем сразу становится ясно: я даже и не пытаюсь быть похожей на всех остальных. К примеру, сегодня я пришла в длинной юбке с красными и золотыми блестками, купленной на вулверхэмптонской барахолке за 50 пенсов, в черной водолазке и искусственной шубке, раскрашенной под леопарда, и налепила на лоб несколько бинди, как у Бьорк на обложке «Дебюта». Я похожа на Дивайна в женском наряде, когда он пробуется на роль в каком-нибудь индийском фильме.

– Ну и как оно там в D&ME? – интересуется редактор. – Что было хорошего? Куда летала?

Тут я немного теряюсь. Основные наркотики в D&ME – это пиво, дешевые спиды, трава, иногда – кокаин, если к ним забредает какой-нибудь щедрый пресс-секретарь или кто-то еще из партнеров. В смысле, там не бывает чего-то улетного. Тамошние журналисты мучаются обыкновенным похмельям или жалуются, что у них болят зубы от паленых спидов. А здесь, как я понимаю, употребляются вещества классом выше. Я чувствую, что должна объясниться.

– Папа всегда говорил, что мне в силу особенностей характера категорически противопоказана кислота. – Я решила сказать все по-честному. – Он раньше был дилером, и когда мне было одиннадцать, он сказал, чтобы я даже не прикасалась ни к какой кислоте. «Ты думаешь, что принимаешь ее, но она принимает тебя, – сказал он. – И ты застреваешь в безмолвном крике». Так что нет, я никогда никуда не летала. Но мне кажется, что человеку с богатым воображением и не нужна кислота. Я могу вообразить что угодно. Например, конные полицейские… это по сути кентавры, да? Если подумать. Демонстрации протеста разгоняют герои из Нарнии. Хотя, наверное, мне бы понравилось экстази. Вроде о нем отзываются очень неплохо.

Повисает неловкая пауза.

Редактор откашливается и говорит слабым голосом:

– Я имел в виду, ты не летала в командировки, за границу? Токио? Нью-Йорк? Чтобы взять интервью?

Я говорю:

– Я была только в Дублине. Мне понравилось. И в Манчестере тоже понравилось. Все поездки на север или на запад получаются интересными, да? Но чем дальше движешься на восток, тем скучнее. Норфолк, в сущности… просто большая свекольная ферма.

Я решаю, что пора бы заткнуться. Прежде всего потому, что редактор сидит совершенно растерянный, хотя я вижу, что его позабавило мое выступление.

– Прошу прощения, Долли, мне надо быстренько посоветоваться с коллегами, – говорит он, поднимаясь из-за стола.

– Пока вы не ушли, можно я быстро скажу? – Я понимаю, что прямо сейчас решается моя судьба, а я изрядно подпортила впечатление о себе своим выступлением о наркотиках. – Я работаю усердно. Я работаю быстро. И я даю слово, что, если вы примете меня на работу, я буду сдавать материалы в срок и каждая моя статья рассмешит вас как минимум трижды – иначе можете сразу меня увольнять. И еще: я не буду спать ни с кем из сослуживцев. Или только в том случае, когда будет понятно, что это не станет ошибкой. Этот урок я усвоила накрепко. Я вообще быстро учусь.

– Хорошо, – кивает редактор. – Буду иметь в виду. Я скоро вернусь.

Он подходит к коллеге за дальним столом и что-то ему говорит. Я вижу, что этот коллега поглядывает на меня, и делаю умное и вдохновенное лицо, которое, как я надеюсь, убедит всех и каждого, что я умею работать с печатным словом. Позже мне скажут, что в тот момент у меня вдруг сделался очень голодный вид. Если честно, я и вправду была голодная. Потому что не завтракала. Утром папа доел последние кукурузные хлопья. В пачке остались только мелкие крошки, превратившиеся в липкое месиво, когда я залила их молоком. Молоко, как оказалось, прокисло. Так что все к лучшему, на самом деле.

Коллега читает мои статьи, которые ему вручает редактор. Я скрещиваю пальцы на руках и ногах – скрещиваю и ноги тоже – и мысленно повторяю несколько раз: «Белый кролик, белый кролик». Это волшебные слова, исполняющие желание. Чтобы желание сбылось, надо произнести «белый кролик» в первый день любого месяца, и это должны быть первые произнесенные за день слова. Я с июля копила своих белых кроликов. У меня целая кроличья ферма желаний.

Коллега читает уже полминуты и вдруг громко смеется, снова смотрит на меня, улыбается и легонько кивает. Я с облегчением вздыхаю и тихо думаю про себя: «Кажется, по дороге домой можно будет купить кукурузных хлопьев – на радостях. Может быть, даже с орехами и медом».

– Предлагаю продолжить беседу в «Граучо», – говорит редактор, возвращаясь к столу. – Посидим, выпьем, обсудим детали. Мы прямо заинтригованы. Расскажешь мне о себе поподробнее.

12

В этот и без того замечательный день приглашение в «Граучо» становится для меня пресловутой вишенкой на торте. Конечно, я знаю, что это за клуб. Когда мне было тринадцать, я прочитала статью о «Граучо» в The Sunday Times Magazine, и там была схема расположения столиков с обозначениями, кто где обычно сидит: столик у бара – любимый у Стивена Фрая; Эмма Томпсон предпочитает столик в центре зала; Мелвин Брэгг неизменно сидит на банкетке в углу. Если Лондон – сердце Британии, то клуб «Граучо» – сердце Лондона. Блестящая медная ось. Самый стержень. Сюда ходят все лучшие люди. Эта схема, вырванная из журнала, висела у меня на стене много лет, и я представляла, за какой столик усядусь я, если окажусь в «Граучо». Когда я там окажусь. Если ты не бывал в «Граучо», то, считай, ты еще по-настоящему не бывал в Лондоне. И вот наконец-то я здесь.

Сегодня вторник. Четыре часа пополудни. В баре тихо, хотя народ есть. Барная стойка сверкает, как буфет на «Титанике». В углу стоит пианино, за которым сидит человек и тихонько наигрывает «Жизнь на Марсе». Еще один человек стоит рядом и негромко поет. Это Кит Аллен. Надо запомнить и рассказать Крисси. Мы с ним пересмотрели все серии «Комик Стрип» представляет». Кит Аллен!

Смуглый маленький человечек в полосатом костюме «под зебру» шумно приветствует редактора.

– Берни! – говорит редактор.

– Голубчик, тут у нас вся пиздобратия, как обычно, – говорит Берни. – Но твой столик свободен, я всех гоняю.

Он провожает нас к столику у окна и спрашивает, что мы будем пить. Я старательно делаю вид, что для меня поход в «Граучо» – это обычное дело. Редактор, похоже, знаком с половиной гостей в этом баре. Я представляю, как было бы здорово, если бы я тоже была знакома со здешними завсегдатаями. Захожу я такая, как Норм из «Веселой компании», и говорю: «Всем привет». А мне в ответ: «Норм!»

– Давай я тебе кое-что поясню о работе в Face, – говорит редактор. – Я слышал, как все происходит в D&ME, но у нас все… иначе.

– Хорошо. – Я вынимаю из сумки блокнот и ручку, изображая усердие и готовность внимать. – Я жду инструкций.

– Я даже не знаю, как это сказать… В общем, у нас не принято… выдумывать что-то из головы. Мы тщательно проверяем все факты. Например, в «Почему мне не хочется быть знаменитой» ты пишешь о песне ELO под названием «Брюс». У ELO нет песни «Брюс».

– Как же нет?! – возмущаюсь я. – Есть! «Не подведи меня, Брюс!»

– Долли, она называется «Не подведи меня», – говорит редактор. – Ты принципиально не проверяешь свои статьи на наличие фактологических ошибок?

Я смеюсь.

– Где бы я их проверяла?

– Например, в справочной библиотеке? – говорит он изумленно. – Обычно все факты можно проверить в справочной библиотеке издательства.

– В справочной библиотеке издательства? – повторяю я в замешательстве. На самом деле, я смутно припоминаю, что в D&ME была справочная библиотека, просто ею никто не пользовался. Изучать справочные материалы значило уронить свою честь. Роб хранил в этой комнате запасы выпивки.

– Кажется, я воспитывалась в журналистской среде, где к фактам относятся… с небрежением, – признаюсь я. – Кенни никогда не записывает интервью на диктофон. Просто запоминает «все самое вкусное».

Редактор морщится. В 1992 году в Face была опубликована большая статья о Джейсоне Доноване, где намекалось, что он гей. Донован оскорбился. Последовало судебное разбирательство по делу о клевете, и журнал чуть не закрылся. Факты – больная тема для Face.

– Но теперь я признаю только факты! – жизнерадостно говорю я. – И ничего, кроме фактов! Отныне и впредь только фактить и фактить!

Как только я произношу эту клятву добросовестного журналиста, у меня за спиной раздается голос:

– Кого будем фактить?[2]2
  Проницательные читатели уже наверняка уловили созвучие слов «факт» и fuck.


[Закрыть]

Я оборачиваюсь и вижу Джерри Шарпа. Редактор встает и пожимает ему руку. Я тоже встаю.

– Джерри! – говорит редактор. – Привет, дружбан.

В 1994 году все называют друг друга «дружбан».

– Давненько не виделись! Джерри, это Долли Уайльд. Она всерьез собирается стать нашей новой колумнисткой, – говорит редактор, очаровательно мне улыбаясь.

– Я знаю Долли, – говорит Джерри, целуя меня в щеку. – Имел, так сказать, удовольствие. Рад, что теперь она будет фактить у вас.

Я ничего не могу поделать – я краснею как рак. Оглядевшись по сторонам, я замечаю, что народ в баре уже поглядывает в нашу сторону. Всем интересно, что это за толстая девица в шляпе-цилиндре, с которой беседует сам Джерри Шарп. Эта толстая девица в шляпе-цилиндре – я сама.

– Да, мы оба свободные, молодые, любим рок-музыку, любим гульнуть! – говорю я, очень остро осознавая, что за мной наблюдают. – Не спим до рассвета!

– Это точно. Не спим до рассвета, – медленно говорит Джерри, глядя на меня в упор. Я снова краснею. Это так странно. Он откровенно заигрывает со мной на глазах у всего бара.

Сейчас он более… собран по сравнению с нашей прошлой встречей. Трезв, гладко выбрит. В элегантном костюме и белой футболке. Сейчас он и вправду похож на знаменитого комика из телевизора, а не на пьяного извращенца, который тычется мне в лицо своим членом.

Я вижу, что кое-кто из присутствующих уже обсуждает нас с Джерри. Потому что, пока он беседует со мной, мы с ним как бы вместе. Не я отдельно и Джерри отдельно, а «мы с Джерри». Здесь есть кто-то, кого я знаю.

– Было что-нибудь интересное по телевизору в последнее время? – парирую я, сопровождая вопрос многозначительным взглядом.

Теперь уже он краснеет. Я сумела его смутить!

Джерри кивает:

– Хороший ход. Завязка для повествования. Да, хорошо получилось.

Он улыбается мне – хорошей, теплой улыбкой.

Мне вдруг кажется, что я все поняла. Вечная битва между женщинами и мужчинами – это прежде всего словесная битва. Если ты остроумна и бойка на язык, тебя будут уважать. Надо сразу дать им понять, что ты сильная. От этой мысли я действительно чувствую себя сильной, почти всесильной. Я знаю, что делать! Я могу победить! Я прекрасно владею словом. Слова – это моя работа.

Я пью виски через соломинку. Надеюсь, со стороны это смотрится дерзко и в меру кокетливо. Джерри пристально смотрит на меня.

Редактор смотрит на нас обоих – он уже понял, что между нами что-то происходит.

– Всегда интересно присутствовать при разговоре писателей, когда они обмениваются секретами мастерства, – говорит он, нарушая молчание, которое уже становится чуть напряженным. – Выпьешь с нами, Джерри?

Несмотря на всю неприязнь к Джерри, мое сердце на миг замирает. Человек, умеющий быть таким милым и таким смешным в телевизоре, наверняка может быть смешным и милым в реальной жизни, если понять, о чем с ним говорить. Если выбрать правильную тему для разговора. Если добавить… чуть-чуть волшебства. Но Джерри качает головой:

– Извините, ребята. Я бы с радостью посидел с вами. Но не могу бросить Майкла Стайпа.

Он делает паузу, и мы с редактором говорим почти одновременно:

– Ни хрена себе! Ты тут с Майклом Стайпом?!

– Да ладно!

Джерри улыбается и показывает на столик в дальнем углу. Там и вправду сидит Майкл Стайп – в вязаной шапке, в каких обычно ходят знаменитости, когда не хотят, чтобы их узнавали, и понятно, что их узнают сразу, потому что только знаменитости сидят в вязаных шапках в шикарных барах. С тем же успехом он мог бы напялить рогатый шлем с огромной надписью: «ЗНАМЕНИТОСТЬ».

– Ты с ним? – говорю я удивленно. – Мне казалось, ты говорил, он продался.

– Нет, – отвечает Джерри. – Он фанат моей передачи. Ему она нравится.

Он с вызовом глядит на меня.

– Это ты там, в углу, – говорю я, потому что Стайп сидит за столиком в углу, и это цитата из песни R.E.M.

– Класс, – говорит Джерри. Кажется, ему понравилась моя шутка. Насколько чья-то чужая шутка вообще может понравиться профессиональному комику.

Они с редактором вновь пожимают друг другу руки. Джерри целует меня в щеку.

– Удачи на новой работе. Главное, не бросай, не закончив, – говорит он с намеком.

Потом он ходит, и я сажусь.

Сижу и не знаю, что думать.

– Так ты его знаешь? – спрашивает редактор.

– Мы познакомились на концерте, – говорю я и добавляю, старательно изображая умудренную жизнью женщину, которая знает, что делает: – Он непростой человек. Но все лучшие люди такие, да?

Я себя чувствую такой мудрой и опытной.

Мне девятнадцать.

Редактор заказывает еще выпить и просит меня рассказать о себе:

– Ты такая… неординарная.

И я рассказываю ему, как росла в бедном квартале, в семье, существующей на пособия, о своих страхах, что нам отменят эти пособия, о договоре с Иисусом, что я не буду заниматься мастурбацией, если он сохранит наш доход, о том, как я не сдержала данное Иисусу слово и сорвалась уже через сутки, «потому что было лето и очень жарко», и решила, что лучше сама заработаю денег, например сделаюсь журналистом, и как я добилась, чтобы меня взяли в D&ME.

Редактор еще не раз заказывает нам по виски и смеется над моими шутками – я стараюсь рассказывать как можно смешнее, – и я себя чувствую такой счастливой. В баре тепло и уютно, у меня, кажется, будет новая работа, редактор ужасно милый и обходительный, и Джерри Шарп то и дело поглядывает на меня из-за столика в дальнем углу, и все это видят, а значит, я здесь не просто случайная гостья, а свой человек. Если Лондон – игра, мне сегодня везет. Мне выпал целый ряд вишенок. Сейчас посыплются деньги.

Я иду в туалет, мягко натыкаясь на стены – во мне плещется столько виски – и радостно напевая себе под нос. На обратном пути я встречаю Джерри. Он подошел к барной стойке и просит счет.

– Долли, я могу быть с тобой откровенным? – говорит он, привлекая меня к себе. – Я постоянно думаю о тебе. Мне очень стыдно, честное слово. В прошлый раз я был явно не в лучшей форме, за что хочу попросить прощения. Я тогда только-только расстался с одной непростой дамой и, наверное, повел себя… не по-джентльменски.

– Ты повел себя просто по-скотски, – говорю я, небрежно взмахнув рукой. Чем нахальнее ты себя проявляешь, тем больше тебя уважают.

– Жизнь – паршивая и беспросветная штука, но у тебя, кажется, есть талант видеть мир совершенно прекрасным. Как у тебя получается? Научи.

Это очень приятно, когда тебя хвалят и хотят быть таким же, как ты.

– Ну у меня тоже есть темные стороны, – говорю я, потому что именно так и сказала бы дерзкая Долли Уайльд, и еще потому, что мне хочется, чтобы Джерри не слишком расстраивался из-за собственных темных сторон. Каждому нужно почувствовать… что его понимают.

– Правда? – говорит он, придвигаясь еще ближе ко мне.

И тут к нам подходит Майкл Стайп. Как выясняется, он подошел попрощаться с Джерри.

– Завтра рано вставать, – объясняет он из-под своей вязаной шапки с невидимой надписью «ЗНАМЕНИТОСТЬ».

– Майкл, это Долли, – говорит Джерри и обнимает меня за талию.

Стайп смотрит на нас.

– Вы прекрасная пара, – говорит он, кивает нам и уходит.

Повисает неловкая пауза.

Потом я говорю:

– Нас только что… поженил Майкл Стайп?

– Похоже на то. – Джерри целует мне руку. – И теперь, когда мы официально женаты, мне бы хотелось узнать «темную сторону» моей жены.

Я стою, думаю. Есть ли у меня темная сторона? Наверное, она есть у всех. Просто я еще не обнаружила свою собственную. Мне всего девятнадцать. Но я не хочу, чтобы Джерри подумал, что я… совершенно обычная, пресная. Дерзкая Долли совсем не пресная. И сегодняшним вечером дерзкая Долли до сих пор выступает вполне неплохо.