Текст книги "Как стать знаменитой"

– Ну, – говорю я задумчиво. – В последнее время я много думаю, что не всегда полезно. И единственный способ отключить мне мозги… обстоятельно с кем-то потрахаться.

Джерри снова целует мне руку, медленно и со значением.

– Солнце мое, – говорит он. – Я себя чувствую виноватым. Потому что в тот раз я обещал, что оттрахаю тебя до потери сознания, и не выполнил обещание. Но я готов его выполнить прямо сейчас. Если тебе интересно.

Он выжидательно смотрит на меня. Я думаю. Я и вправду не знаю, ехать с ним или нет. Мои «за» и «против» разделены ровно поровну, пятьдесят на пятьдесят. В прошлый раз было ужасно. И Джерри и вправду повел себя как скотина.

Но в конце концов мой оптимизм побеждает. Всегда нужно дать человеку второй шанс! Может быть, у него был плохой день! Может, со мной его день станет лучше! И перспектива заняться сексом уж всяко заманчивее возвращения домой, где папа рубит семенной картофель, готовя его к посадке.

Вот почему, когда он говорит: «Ну что, едем ко мне?» – я медлю всего две секунды и отвечаю:

– Да.

Вот полный список причин, почему ты соглашаешься снова заняться сексом с человеком, с которым у вас уже был неудачный сексуальный опыт, – список, понятно, идет в добавление к твоему неуемному оптимизму. 1) Ты не динамщица! 2) Может, вам просто нужно получше друг друга узнать – и тот первый кошмарный постельный опыт был обычной «досадной оплошностью», из которой еще может вырасти что-то прекрасное. 3) У тебя нет других планов на вечер. 4) Ты здесь больше ни с кем не знакома. 5) Ты никогда не откажешься от приключения! 6) Тебе нравится целоваться. 7) Так поступают все девушки, правда? Я имею в виду, что у каждой из нас есть в анамнезе похожая история.

Я поехала к Джерри, чтобы от оттрахал меня до потери сознания, как было обещано.

К 22:37 уже стало понятно, что никакая потеря сознания мне не грозит. Я лежала и думала с сожалением и печалью: «Все-таки он совсем не умеет целоваться. А какой же хороший секс без хороших поцелуев?»

В 22:47 он приподнялся с кровати, включил видеокамеру и сказал:

– Ну что, всегда жизнерадостная Долли Уайльд? Давай осветим твою темную сторону.

Часть вторая

13

Вряд ли я стану рассказывать Крисси об этом секс-приключении, размышляю я по дороге в Вулверхэмптон на Рождество. Мы едем с папой, он везет меня на машине. Так вот, о секс-приключении. Я уверена, что со временем эта истории вызреет во что-то забавное и превратится в отличнейший анекдот, который я буду рассказывать на вечеринках под дружный смех слушателей, но конкретно сейчас я не знаю, что с этим делать. Я не знаю, какова моя роль. Пока что мне это видится так: я по собственной воле занялась совершенно кошмарным сексом, снятым на видео человеком, с которым у меня уже дважды случился постельный облом, – но это не самая приятная мысль, и мне очень не нравится ее направление.

Вот почему я решаю ничего не рассказывать Крисси. И постараться забыть все как страшный сон. Навсегда. Я спрячу воспоминания в непроницаемую коробку – как радиоактивные отходы. Я подожду, пока не улягутся изотопы, и только тогда, может быть, загляну в эту коробку. Люди еще не придумали безопасный способ утилизации подобных воспоминаний – по аналогии с теми же радиоактивными отходами, – поэтому я залью их бетоном и буду ждать, когда человечество изобретет новый действенный способ справляться с постыдными воспоминаниями о жутком сексе. Но каждый раз, когда у меня приключаются приступы памяти – страшные, потные, совершенно кошмарные приступы, – я боюсь, что придется ждать долго. Наверное, не один век. Поэтому лучше не думать об этом вообще.

При таком положении дел это даже и хорошо, что я еду с папой. Он меня отвлекает от мрачных мыслей, потому что не затыкается ни на секунду.

– С твоей мамой проблема такая… – говорит он, сворачивая сигарету одной рукой и одновременно выезжая на встречную полосу для обгона. – Нельзя получить сразу все. Если уж ты вышла замуж за весельчака и шута, то не обижайся, когда ему вштырится подурачиться.

– Мне кажется, она просто расстроилась из-за того, что ты купил эту – безусловно, прекрасную – спортивную машину, – говорю я и принимаюсь возиться с настройками радио, как бы давая понять, что меня не особо волнует его ответ.

Включается песня Джона – как это часто бывает в последнее время, – как раз на половине куплета, где он поет: «Я пережил все! Я пережил нас!» – а на припеве вступает оркестр и заглушает папин ответ. Моя кровь вскипает адреналином – как бывает всегда, когда я неожиданно слышу какую-то из его песен, – у меня ощущение, что он сейчас рядом со мной, но незримо, и если я поточнее настрою радио, он покажется весь целиком, во плоти, и закричит: «ГЕРЦОГИНЯ!» – и мы выпрыгнем на ходу из машины и, взявшись за руки, умчимся туда, где будет лучше, чем здесь.

Я так долго не видела Джона! Успех этой песни и всех других песен – вот что нас разделяет. С каждым новым эфиром, с каждым новым включением он уносится прочь от меня, все дальше и дальше: если в ближайшее время у меня не случится прорыва – в моей журналистской карьере, – я, наверное, уже никогда не сумею его догнать. Я жду не дождусь, когда в Face появится моя первая статья. Я буквально считаю дни. 8 января. В этот день начнет осуществляться мой план. Подожди меня, Джон! Не забудь обо мне! Мы с тобой сделаны из одного теста! Скоро ты убедишься!

Папа меня утомляет. Говоря «утомляет», я имею в виду «бесит настолько, что мне приходится сдерживаться, чтобы не стукнуть его по башке». Честное слово, у меня ощущение, что я живу с неадекватным подростком. Две недели назад он пошел «прогуляться по местам боевой славы» и… не вернулся. Я заметила это в час ночи – и не спала до шести утра, ждала его, и волновалась, и не знала, что думать: то ли его ограбили и избили, то ли он все-таки завербовался в ИРА всерьез, – его все время вербуют в ИРА, практически каждый раз, когда он заходит в ирландский паб. Видимо, реагируют на фамилию и на объемы «Гиннесса», которые он вливает в себя.

– Я всегда даю им возможность угостить меня пинтой-другой, прежде чем сказать «нет», – говорит он каждый раз, возвращаясь домой пьяным в хлам. – Щедрые люди у них в ИРА, очень душевные. И всегда тебе рады.

В тот раз он явился домой ближе к полудню и объявил мне, дыша перегаром и благоухая травой, что он встретил «роскошную малышку Долли» и провел ночь у нее.

– А ты не мог позвонить? – сказала я на манер Морин Липман в рекламе BT. – Я за тебя волновалась! Всю ночь не спала!

– А чего за меня волноваться, малыш? – спросил он, качаясь из стороны в сторону. Глаза в кучу, как у медведя Нуки.

Я велела ему принять ванну и сразу ложиться спать. И уже собиралась сказать, чтобы он отдал мне грязную одежду и я сегодня же отнесу ее в прачечную, и тут до меня вдруг дошло, что я превращаюсь в девятнадцатилетнюю маму для сорокапятилетнего мужика, который однажды признался, что забил до смерти человека. Бильярдным кием. На автостоянке. «Ну то есть я думаю, что он умер. Он больше не шевелился и не отпускал дурацких замечаний насчет моей прически. «Хиппи-киллер». Вот как меня называли, хе-хе». В общем, я поступила именно так, как поступаю все чаще и чаще в последнее время: оставила папу спать на диване, распространяя пивные миазмы, а сама пошла к Джону, в его квартиру, и утешилась тем, что перебрала все его трусы. Разложила их в стопочки по цветам: внизу – самые темные, вверху – самые светлые. Иногда я целовала пуговки на ширинке. Но я вам этого не говорила. Забудьте.

Когда мы с папой приезжаем домой – чтобы встретить Рождество с мамой, Люпеном и близнецами, – Крисси уже там. Сидит с мрачным видом в саду на дереве, держит на коленях пятилетнего Дэвида и пытается курить «тайком» у него за спиной.

– Я с ним скоро чокнусь, – говорю я, указав на дом и на папу, который как раз собирается войти. – Обратно в Лондон он со мной не поедет. Свой дочерний долг я уже выполнила. И даже, кажется, перевыполнила. Нам надо придумать, как заставить его остаться здесь.

– Ничего не получится, – уныло говорит Крисси, глубоко затягиваясь сигаретой. – Мама постелила ему в сарае. Ну как постелила… Швырнула спальный мешок на газонокосилку. И она не купила окорок.

– Она не купила окорок?!

– Да, не купила.

Вот это новость! Совершенно убийственная. По каким-то причинам, так и оставшимся для нас загадкой, Рождество в папином понимании – это празднество окорока. Мама заранее покупает свиной окорок, и папа колдует над ним несколько дней, любовно вымачивает в маринаде, варит, опять маринует в меду и специях, а потом запекает в духовке. Он вообще никогда не готовит и встает к плите лишь раз в году – почтить священный окорок. Папа лелеет и нежит его, как обычно лелеют и нежат ребенка. На самом деле, мама не раз отмечала, как бы в шутку, но с явной обидой: «Он так носится со своим окороком, как не носился ни с кем из вас».

Потом мы с Крисси признались друг другу, что когда она так говорит, нам представляется, как мама рожает пять маленьких окорочков – в вязаных чепчиках и пинетках, – и это одна из многих причин, по которым мы не едим папин окорок. Это был бы каннибализм. Все равно что съесть собственную сестру. Или брата.

Основная причина, по которой мы не едим папин окорок, заключается в том, что папа не дает нам есть окорок.

– Лимонадик не для ворон, – говорит он, ревниво заворачивая окорок в фольгу и убирая его в холодильник. – И чтобы никто, ептыть, не трогал мой окорок!

Все праздники папа питается почти исключительно окороком – с разнообразными острыми соусами и приправами – и трясется над ним, как дракон над сокровищами. Если учесть, что и обычная его диета состоит в основном из свинины: бекон, сосиски, кровяная колбаса, – то в мире свиней он практически Гитлер, ответственный за свиной Холокост на протяжении десятилетий. Да, еще и свиные шкварки. Он обожает свиные шкварки. Для него «Три поросенка» – не детская сказка, а меню. Свинина – главная его еда. Любовь всей его жизни. Помню, однажды я забыла покормить собаку. Она пробралась в кухню и стащила со стола папин рождественский окорок. Это была настоящая жесть.

– МОЙ ОКОРОК! ЭТА СУКА СОЖРАЛА МОЙ ОКОРОК! – кричал папа и чуть не плакал от ярости. И даже побил собаку метлой. Был второй день Рождества – все магазины закрыты, – и папе пришлось ехать к дяде Стиву, чтобы тот поделился с ним окороком. Все мужчины из рода Морриган готовят рождественский окорок. У них такая традиция.

Как вы, наверное, уже догадались, то Рождество было унылым. Папа с мамой по-прежнему не разговаривают друг с другом, в доме царит напряженная атмосфера, в отсутствии окорока папе нечего делать, и он бесится от безделья. Мама полностью оккупировала телевизор – «Поскольку я тут живу, теперь это мой телевизор» – и смотрит «Жюля и Джима», отменяя тем самым папин обычный праздничный просмотр «Подводной лодки» со звуком, выкрученным на полную громкость. Так бы папа утешился окороком, но не в этом году. Я предлагаю ему сводить Люпена погулять и научить его кататься на велосипеде, после чего папа встает и идет в паб.

Мы с Крисси пытаемся как-то развлечь младших братьев. Мы придумали такую игру: вылезаешь из окна спальни на крышу веранды и прыгаешь на лужайку. Отличная штука, чтобы занять малышню часа на два. Но рождественский ужин явно не удается – мама передержала индейку в духовке, и теперь она жесткая, как подошва. На второй день Рождества мы с Крисси тоже сбегаем в паб, не выдержав напряжения в доме, от которого мы так упорно стараемся оградить младших.

– В общем-то, это такая традиция на Рождество, – говорит Крисси, отпивая пиво. – Родители обязательно ссорятся.

– Значит, не будем нарушать традицию, – говорю я, чокаясь с ним бокалом.

Потрясающее ощущение – сбежать из дома на Рождество и пойти в паб.

– Это важный этап взросления, – говорю я Крисси после третьей пинты пива, когда уже начинаю склоняться к мысли, что, если в музыкальном автомате опять заиграет «Волшебная сказка Нью-Йорка», я точно обрадую всех присутствующих, изобразив Кирсти Макколл. – Когда у тебя есть возможность сбежать в паб из дома, где все уныло и мрачно.

– Теперь понятно, почему папа все время сбегает в паб, – говорит Крисси.

– За тем исключением, что дома уныло и мрачно как раз из-за папы, – говорю я.

Минут пять мы молчим, обдумывая ситуацию.

– Может быть, стоит попробовать сломать шаблон и пригласить маму в паб? – предлагает Крисси.

Мы опять погружаемся в молчаливую задумчивость.

– Хотя нет, – говорит Крисси. – Первое, что она скажет: «О, как мне повезло! Крутые ребята зовут меня в паб».

– И начнет возмущаться, что я ем чипсы. – Я указываю на большой пакет чипсов, лежащий на столе. – «Запасаешься жиром на зиму, как медведь?»

Мы оба вздрагиваем.

– Нет, в жопу маму, – говорит Крисси, салютуя мне бокалом.

– Да, в жопу маму. И в жопу это Рождество. Никакого веселья. Праздник явно не удался.

Крисси вздыхает, и мы берем еще по пиву.

На следующий день я просыпаюсь в легком похмелье и вижу, что Люпен сидит на корточках рядом с моим спальным мешком и смотрит на меня.

– Ты давно так сидишь? – спрашиваю я, стараясь не шевелиться вообще. Я дохлый барсук. Меня переехал автомобильный каток.

– Не знаю. Наверное, часа два, – говорит Люпен. – Все равно больше нечего делать.

Я помню эту тягучую скуку из детства – когда я еще не могла заниматься сексом, курить сигареты и слушать отвязанный рок. У нас с Крисси была игра типа гляделок. Мы ложились на пол, закрывали глаза, потом открывали их на счет «три» и смотрели в окно, на небо, расчерченное проводами, смотрели не моргая – как можно дольше, пока глаза не начинали слезиться. В этом и был смысл игры: не моргать, пока не заплачешь. Нам нравилось плакать. Других развлечений у нас просто не было.

– Можно с тобой поговорить? – спрашивает Люпен тихо и деловито. Ему сейчас одиннадцать – он так вырос за это время, пока меня не было дома, что я, кажется, начинаю понимать всех этих тетушек с дядюшками, которые приезжают к вам в гости раз в год и восклицают: «О боже, Джоанна! Ты такая большая! Когда ты успела так вырасти?! Где та малышка, которую я помню?» Я до такого еще не дошла. Но я их понимаю.

– Конечно, можно. – Я продолжаю лежать неподвижно. Надеюсь, что наша беседа будет просто беседой и мне не придется вставать и вообще шевелиться. В доме ужасная холодрыга, а у меня в спальном мешке накопилось тепло, и меня вовсе не радует мысль, что когда-нибудь мне придется из него вылезать.

– У меня ничего нет, – говорит он, продолжая гипнотизировать меня взглядом.

– В смысле – ничего нет?

– Вообще ничего. Я написал список подарков, которые мне хочется на Рождество, но не получил ничего.

– А какие ты хочешь подарки? Куклу-солдата? Игрушечный пистолет?

– Куртку, – говорит Люпен. – Мне нужна теплая куртка. И ботинки. И кровать.

– В смысле – кровать?

Я лежу на полу рядом с его кроватью. У него есть кровать.

– Это не кровать. Смотри. – Оп приподнимает матрас, и я вижу четыре стопки телефонных справочников «Томсон лоукл», обернутых полиэтиленовой пленкой, на которых пристроено три доски. Матрас лежал прямо на них.

– Они все время разъезжаются, – говорит Люпен и проводит наглядную демонстрацию: кладет матрас на место, садится на него и ерзает. Раздается глухой стук, матрас провисает между досками, и Люпен исчезает в провале.

Я говорю:

– У тебя же была кровать. Куда она делась?

– Сломалась, – говорит он скучным голосом. – Мама сказала, ты купишь мне новую.

Как я понимаю, до мамы уже дошли новости о моей потенциальной работе в Face, и она уже все подсчитала. Кажется, «просто порадоваться за Джоанну» – это не наш вариант.

– Она сказала, что у тебя теперь новая работа и куча денег. Она тоже устроилась на работу.

– Куда? Кем?

– Курьером. Для доставки вот этих справочников. – Он показывает на стопки «Томсонов», не доставленных по назначению. Мы с Люпеном смотрим на них. Смотрим долго, почти минуту. Кто-то явно не получил свои заказы.

– Был дождь, – объясняет Люпен и спрашивает после секундной заминки: – У тебя и вправду есть деньги?

Я ненадолго задумываюсь. Короткий ответ будет: нет. У меня овердрафт, я должна банку 158 фунтов и 97 пенсов. Хотя уже через две недели в Face появится моя первая статья, и я получу 250 фунтов.

Один из моих самых любимых моментов – из всех прочитанных мною книг – тот эпизод в «Маленькой принцессе», когда печальная сиротка Сара просыпается на своем выстуженном чердаке и видит, что за ночь он преобразился стараниями неизвестного благожелателя: она лежит под роскошным стеганым одеялом, в камине пылает огонь, на новом стуле лежит новое пальто. Я смутно помню, что ей еще подарили питомца, попугая или обезьянку. В общем, жизнь сразу наладилась.

А теперь представьте, что все это сбывается благодаря вам!

– Пойдем, – говорю я, выбираюсь из спального мешка и ласково давлю рукой на толстое личико брата. – Пойдем тратить деньги.

Спустя три часа мы с Люпеном возвращаемся домой на такси. На такси! Я даже не знала, что в Вулверхэмптоне есть такси, но продавец в комиссионке посоветовал мне взять машину, когда я купила у них сосновый каркас для односпальной кровати за 25 фунтов.

Люпен уже в новой куртке – дутой куртке, которую он присмотрел в C&A и сразу же крикнул: «ВОТ ЭТУ!», – и в новых кроссовках, насчет которых мы крепко поспорили. Он хотел белые, а я возражала – со всей мудростью зрелой девятнадцатилетней женщины, – что они быстро испачкаются. Люпен сначала пытался мне что-то доказывать, а потом стиснул зубы и согласился на практичные черные кроссовки, которые я выбрала для него, и тут меня вдруг прошибло: я представила, как будет классно послать все лесом и купить брату кроссовки его мечты.

Когда мне было одиннадцать лет, мне никто не дарил туфель моей мечты. Родители покупали мне «мальчиковую» обувь: практичные темно-коричневые ботинки, совершенно бесформенные и кошмарные. Собственно, из-за них я еще в детстве уверилась в своем уродстве – я считала себя страшненькой девочкой, у которой никогда не было и не будет красивых лакированных туфелек, как у Леанны Перри, – и даже теперь, восемь лет спустя, моя самооценка осталась настолько низкой, что я посчитала нормальным и приемлемым для себя согласиться на жуткий секс с Джерри Шарпом. Если ты полагаешь себя недостойной красивых туфель, значит, ты недостойна и хороших парней. Мир с его уродскими туфлями уже отметил тебя как «девицу, смирившуюся с постоянными разочарованиями».

Я смотрела на грустное личико Люпена и чувствовала себя мистером Бланденом из «Изумительного мистера Бландена»: я вдруг поняла, что в моих силах исправить ужасную историческую несправедливость. В «Изумительном мистере Бландене» главный герой отправляется в прошлое, чтобы не дать двум сироткам погибнуть в огне. А я покупаю Люпену непрактичные белые кроссовки, о которых он мечтал. Мне кажется, эти истории почти об одном и том же.

– Ты никогда не будешь заниматься сексом с человеком, которому нравится заставлять других чувствовать себя ничтожеством, – шепчу я в спину Люпену, который бежит в дом, окрыленный радостью от новых кроссовок. – Об этом я позаботилась. Я купила тебе волшебные кроссовки. Теперь ты всегда будешь думать, что ты красивый.

Мы с Крисси собрали новую Люпенову кровать, слушая Massive Attack и припадая к бутылке виски, который Крисси купил «для экстренных случаев».

– Сборка мебели – как раз такой случай, – объявил он.

Где-то на середине процесса – на самом трудном этапе, когда все винты встают криво, гайки никак не накручиваются и мне не даются высокие ноты, в смысле, я не дотягиваю до Шары Нельсон, – в комнату заглянула мама, встала в дверях и сказала:

– О, я смотрю, леди Баунти не сидит сложа руки! – после чего принялась плакаться, что у нее тоже не очень удобная кровать. – Но такова судьба матери, – заключила она со вздохом. – Все лучшее детям! Никому даже в голову не приходит, что тебе может быть что-то нужно.

Примерно на этом этапе мои благородные порывы иссякли. Я закончила собирать Люпенову кровать, упаковала рюкзак, добралась на автобусе до вокзала и взяла билет до Лондона. Крисси поехал со мной – «Без тебя я здесь не останусь. Если дело дойдет до суда, мне нужен надежный свидетель, который подтвердит под присягой, что я убил маму за дело», – только он взял билет до Манчестера.

– Моя подруга Сюзанн говорит, что у родителей нет представления о пределах допустимого, – говорю я Крисси, пока мы ждем каждый свою электричку на холодном перроне.

– Нет, потому что ты им ни одного не купила, – отвечает Крисси. – Если ты их не купишь, Джо, то их и не будет. Ты сама виновата.

14

Самое приятное в том, чтобы вернуться домой пораньше, размышляю я позже, уже в электричке, это возможность сбежать от папы, бросив его в Вулверхэмптоне. Он был в пабе, когда я уезжала. Теперь я свободна. Ура!

– Ему самому надо учиться твердо стоять на ногах, – говорю я собаке. Она сидит у моих ног и жует пустой пакет из-под чипсов.

Все получается очень вовремя. Потому что в ближайшее время мне не удастся сбежать из квартиры – Джон Кайт вернулся с гастролей по Европе, у него будет концерт в Лондоне, и я уже не могу прятаться у него дома, спасаясь от папы.

При одной только мысли о том, что Джон возвращается в Лондон, мое сердце несется вскачь и раздувается, заполняя собой всю меня – пока голова не превращается по ощущениям в радостный красный желудочек. Электричка на всех парах приближается к городу, в центре которого лежит источник моего счастья: Джон Кайт. Джон. Это лучшее слово на свете. Возможно, ученые скоро докажут, что «Д» это самая прекрасная буква из всего алфавита, потому что с нее начинается «Джон». Все Джоны в истории – лучшие люди, поскольку они суть предтечи моего Джона. Все мужчины, курящие «Мальборо», все мужчины с растрепанными волосами – лучшие из мужчин, потому что они чем-то похожи на Джона Кайта. Когда он в Лондоне, город становится Нарнией, когда туда возвращается Аслан: наступает великая радость! Мы с ним будем сидеть на балконе, встречать рассветы и говорить, говорить, говорить! Мы с ним пройдем по вечерним улицам, и улицы озарятся огнями! Мы будем вместе весь день. День за днем. Мы погрузимся в беседу, пока музыкальные автоматы играют наши любимые песни, и бутылка, стоящая на столе между нами, превратится в майское дерево, и мы будем слушать и говорить, ловя на лету мысли друг друга, а когда мысли иссякнут и музыка смолкнет, мы встанем и поклонимся друг другу, глаза в глаза.

Всю дорогу до дома я размышляю, что лучше надеть на ту встречу, когда Джон впервые поцелует меня по-настоящему. В конце концов я решаю остановиться на темно-зеленом бархате. Когда он меня поцелует, я хочу быть похожей на влажный речной мох. На волшебное существо из легенды.

Вернувшись домой, я четыре часа вычищаю квартиру. Избавляюсь от всех следов папиного присутствия. Я отдраиваю унитаз, выгребаю из холодильника весь бекон, уже начавший зеленеть, и сразу же отношу на помойку. Я пытаюсь отмыть диван в гостиной от въевшихся пятен пота. Ничего не выходит – папины испарения не берет никакой очиститель, – и я накрываю диван ковром и зажигаю палочку благовоний.

Потом я брожу по квартире и стараюсь припомнить, чем я занималась до папиного появления. Папа пробыл у меня так долго, что я уже и не помню, как оно было без него. В конце концов я принимаю горячую ванну – в любой непонятной ситуации принимай горячую ванну! – и пытаюсь устроить сеанс мастурбации с помощью душа, потому что читала об этом в бульварных романах и давно собиралась попробовать, но, как я теперь понимаю, героини бульварных романов, ублажающие себя в душе, ни разу не сталкивались с кошмаром под названием Камденский водопровод. Вода льется толчками, то вдруг очень горячая, то ледяная – из-за чего моя бедная вагина сжимается, как испуганный ежик. Также струя иногда попадает в задницу, что меня совершенно не возбуждает: мне просто хочется в туалет по-большому.

В общем, я вылезаю из ванны, ложусь в постель и мастурбирую по старинке: двумя верными пальцами. Меня всегда веселило, что теми же двумя пальцами, которыми самоудовлетворяются девчонки, люди изображают стрельбу из воображаемого пистолета. Когда я вижу такой «пиф-паф», я представляю, что это не имитация стрельбы, а приглашение к мастурбации. И с трудом сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

Я мастурбирую, потому что, когда возвращаешься домой после сколько-нибудь продолжительного отсутствия, обязательно надо кончить. Это по-настоящему важно. Надо, чтобы дом понял, что ты вернулась. И чтобы твое тело поняло, что оно дома. К тому же я не кончала уже неделю, потому что я толстая, а спальный мешок в комнате Люпена очень тесный, и в первый же вечер, терпеливо дождавшись, когда брат уснет, я обнаружила, что не могу держать руку под нужным углом – спальный мешок, повторюсь, очень тесный, – а если держать ее по-другому, она быстро устанет, так что в итоге я просто сдалась, мысленно извинившись перед своим возмущенным либидо.

Но здесь, у себя дома, наедине с собой, я вольна ставить руку под любым удобным мне углом, и я мастурбирую, думая о Джоне Кайте – о его руках на гитарных струнах, когда он играет «Считаем до десяти», наверное, самую быструю из его песен. Кончая, я произношу его имя вслух:

– Джон!

Потому что тут действует та же магия, что и с «белым кроликом» в первый день каждого месяца. Оргазм – сильная штука. Почти колдовская. Когда ты кончаешь с чьим-то именем на губах, ты как бы привязываешь к себе этого человека. Я убеждена, что при этом тот человек, чье имя ты называешь вслух, непременно подумает о тебе, пусть всего на секунду. Где бы он ни был и чем бы ни занимался, он подумает о тебе.

Когда-нибудь, когда мы будем вместе, я расскажу об этом Джону, и мы проведем не один восхитительный час, сравнивая наши воспоминания обо всех тех разах, когда он неожиданно – и, может быть, совершенно некстати – думал обо мне, и я скажу:

– Это все потому, что я называла тебя по имени, когда кончала!

Я размышляю об этом – лежа в постели, расслабленная и довольная, – и понимаю, что это мое убеждение, вероятно, родилось из того эпизода в «Джейн Эйр», когда мистер Рочестер зовет Джейн, и она его слышит – за сотни миль, умирая от скуки в компании унылого Сент-Джона, – слышит и мчится к нему.

Мне нравится думать, что таким образом Шарлотта Бронте иносказательно проговорилась о том, что она тоже выкрикивает имена любимых мужчин, когда кончает при мастурбации. Я уверена, что сестры Бронте мастурбировали вовсю. Все их книги пронизаны сокровенным эротизмом. И уж если начистоту, то чем еще заниматься в сельской глуши? Ну разве что цыкать на брата Бранвелла. Все сестры Бронте писали о потайных мшистых прудах, о тугих струях дождя, хлещущих по голой коже, об испуганных кроликах / лошадях, которые вмиг успокаивались, если их приласкать. Я уверена, что это был их тайный шифр для описания мастурбации. Я уверена, что в любой книге любой из сестер Бронте можно найти эти тайные сообщения, если знать, что искать. Из поколения в поколение девчонки делятся своими тайнами с другими девчонками, старательно прячась от непосвященных.

Эта мысль мне близка прежде всего потому, что я тоже вставляю в свои публикации тайные сообщения для Джона. Я буквально помешана на теме тайных посланий в искусстве. Я недавно прочла «Моби Дика» и полное собрание сочинений Оскара Уайльда. «Моби Дика» – потому что его рекомендовала Кортни Лав в одном из своих интервью, а Оскара Уайльда – потому что его обожает Моррисси, и если когда-нибудь мы с Моррисси встретимся в супермаркете за углом, я хочу опознать все цитаты из Уайльда, которые проскользнут в его речи, пока мы будем болтать в очереди к быстрой кассе на «Пять или меньше товаров». Кстати, Моррисси наверняка выскажется в том смысле, что правильнее было бы написать: «Не более пяти товаров».

Прочитав «Моби Дика», я страшно расстроилась. Расстроилась из-за того, что не прочла его раньше. Я всегда думала, что это унылый и нудный роман о рыбалке в стиле Хемингуэя, и поэтому мне не хотелось его читать. На самом же деле это веселая книга. Может быть, самая веселая во всей мировой литературе. Первые страниц пятьдесят Мелвилл сходит с ума по красавчику Квикегу и норовит лечь поближе к нему на койке в общей каюте, и все это читается как рассказ человека, запертого в другом веке и пытающегося докричаться до людей из далекого будущего, которое ему самому представляется свободным и великолепным. Эти долгие, обстоятельные описания всего, что он знает… все его наблюдения о волнах, ветрах и людях, о ножах и китовом жире, о кораблях, о любви и о страхе. Неодолимая тяга облечь в слова все, что он знает, все, что он есть, – просто чтобы доказать свое существование. Просто чтобы доказать миру, что есть такой Герман Мелвилл, и других Германов Мелвиллов больше нет. Это послание к читателю, которого автор не знает и никогда не узнает.

Я смотрю на фотографию Мелвилла на задней обложке – бородатый клерк, который умер бесславно, почти забытым, – и меня вдруг пробивает на слезы. Я уверена: мы бы с ним подружились, если бы встретились здесь и сейчас! Мы завалились бы в бар вместе с Квикегом, взяли бы по коктейлю и танцевали бы до утра, а потом обсуждали бы теории человечности, лежа на траве в парке, и растирали бы в ладонях цветы лаванды, и Мелвилл с Квикегом целовались бы взасос, а я бы им пела все песни из альбома «Астральные недели», прежде им незнакомые, и они принимали бы их за магические заклинания.

И Мелвиллу наверняка бы понравился Оскар Уайльд – тоже запертый в другом веке, который был мельче, теснее, удушливее века нынешнего; в веке, почти не способном любить, – Уайльд, пытавшийся найти способ рассказать о мальчишках, которых он любит, и о мире своей мечты. Рассказать так, чтобы его поняли только те, к кому он обращался. Рассказать правду, маскируя искусством голос своего истерзанного сердца. Использовать изящные фразы и остроумные афоризмы как оружие и как камуфляж, чтобы протащить контрабандой в далекое будущее свою правду – и все равно оказаться раскрытым, заклейменным и сломленным. Я разыскала бы их обоих и пригласила бы на ужин, и они говорили бы друг с другом с таким упоением, что их лица зажглись бы, как фонари в темноте, и они придумали бы сюжеты для дюжины – сотни – для миллиона – новых книг еще до того, как официант принесет счет.

«Герман Мелвилл! Оскар Уайльд! Вам бы понравился этот мир!» – думаю я про себя. Здесь вам было бы хорошо и уютно! Но у вас не было этого мира. Вы лишь рисовали его в своем воображении и описывали в своих книгах, а потом сами спрятались в этих книгах и пришли ко мне через сто лет. Вас уже нет, но вы все равно живы. Книга – прекрасный бумажный мавзолей, где хранятся идеи… где лежат ваши мысли. На вечные времена. Я просто хочу вам сказать: «Привет. Мы вас слышим. Слова уцелели».