Текст книги "Утренняя песня"

Этот человек едва сдерживал овладевшие им чувства – страсть, гнев и нечто большее, нечто тайное и загадочное, от чего захватывало дух. В ее сердце обосновался страх, а в голове проносились многочисленные вопросы.

Что будет, когда владелец поместья Рейвенскар раскроет ее обман? Нашли ли они с Пипом в этих стенах прибежище от бури?

Или они попали в самый центр урагана?

Глава 2

Ханна вздрогнула и проснулась, как от удара молнии, ослепленная солнечным светом, с любопытством настойчиво проникавшим под ее слипшиеся ресницы. Все ее тело пронзила боль. Голова закружилась, она почувствовала испуг и смущение, когда вскочила и чуть было не опрокинула стул, на котором продремала всю ночь. К ее влажной правой щеке прилип лист бумаги. Она отлепила его и одновременно откинула с лица спутавшиеся волосы.

Да где же это она? Она перевела взгляд с догорающего пламени в камине на то, что осталось от ужина, а потом взглянула на страницу, усеянную кляксами, которая все еще была зажата в ее руке.

Сердце ушло в пятки, когда в памяти всплыли события прошлого вечера. Мистер Данте, запись нот... он приказал ей быть в музыкальной комнате рано утром.

– Боже милостивый! – с трудом выговорила она, вставая, чтобы облачиться в относительно сухую, но безнадежно измятую одежду. – Пип! Пип, мне пора! Я опаздываю.

Даже не взглянув в зеркало, она небрежно провела руками по спутанным волосам, заколов их в узел на затылке.

Пип вылез из-под покрывала с широко раскрытыми глазами. Несмотря на свой юный возраст, ребенок слишком хорошо понимал, что случилась беда.

– Но псих сказал, что ты должна быть там рано, или еще...

– Пип, не называй его так, – взмолилась она. Прыгая то на одной, то на другой ноге, она натянула грязные полусапожки, не побеспокоившись о том, чтобы надеть чулки. При взгляде на раздосадованное лицо ребенка ее охватило раскаяние.

– Не волнуйся, дорогой! Думаю, он и в самом деле псих, если не хуже. – Она поморщилась. – Все будет хорошо. Когда принесут завтрак, съешь все, что сможешь.

– Может, не стоит? Может, стоит поесть немного, а остальное завернуть в салфетку и спрятать к тебе в саквояж, как ты это сделала на постоялом дворе.

Ханна одарила его улыбкой.

– Не беспокойся по этому поводу. Ешь сколько влезет. Я тебя люблю.

Она поцеловала его в макушку и схватила стопку линованной бумаги.

– Наина, подожди... тебе нужно...

– Что бы там ни было, это может подождать до моего возвращения, – ответила она, устремляясь в коридор.

Повернув три раза не в ту сторону, она наконец-то нашла музыкальную комнату. Из-за двери доносились звуки музыки, и Ханна впала в отчаяние. Музыка была громкой, в ней звучали досада и гнев. Ясно было одно: Данте в бешенстве.

Ханна расправила плечи и торопливо вошла в комнату. В тот момент, когда она закрывала дверь, Данте повернулся на стуле, придвинутом к великолепному инструменту.

Звуки музыки навели ее на мысль, что и сам он будет похож на ураган – взъерошенный и неопрятный.

Но выглядел Данте безупречно. Элегантный костюм, волнистые волосы приглажены, выбилась лишь одна непокорная прядь. Как же этот человек с буйным нравом мог выглядеть таким лощеным? Лишь его взгляд выдавал кипевшие в нем страсти.

– Мисс Грейстон, – произнес он с едкой насмешкой, – а что, в Ирландии слова «рано утром» имеют другое значение, не такое, как в Англии?

– Простите меня, сэр.

– Ни за что. Вы заставили меня мучиться в одиночестве целых четыре часа, и вы за это поплатитесь.

Ханна затаила дыхание. Нет. Он не может уволить ее еще до того, как она хотя бы попытается... попытается что? Обмануть его? Одурачить?

– Сэр, я...

– Не волнуйтесь, девушка. Я не собираюсь выбрасывать вас на улицу. По крайней мере пока. А теперь доставайте чернила и перо, пока я не забыл арию.

Ханна присела за столик рядом с фортепиано. Столик был установлен так, чтобы она видела его пальцы. Но разве можно записать движение ветра? Его пальцы бегали по клавишам с такой скоростью, что у нее потемнело в глазах. Его челюсти были сжаты, а брови сосредоточенно опущены.

Она выписывала символы, над которыми трудилась всю ночь, так быстро, как только могла, но в них не было ни малейшего смысла. Вместо того чтобы напоминать быстрый поток, они выглядели искаженными и замаранными, размазанными и разбросанными со строчки на строчку.

– Вы успели? – поинтересовался Данте по завершении первого пассажа и как-то странно посмотрел на нее.

Она поцарапала бумагу еще немного и подняла голову.

– По-моему, да. Проиграйте, пожалуйста, еще раз для верности.

Он начал, потом резко остановился, снова уставившись на нее. Лицо его побагровело, на нем отразилось недовольство, синие глаза потемнели. Ханна недоумевала. Она не сделала ничего такого, что могло бы вызвать его гнев.

– Я успела, – солгала она, надеясь, что выражение его лица смягчится.

Он извлек еще несколько звуков, но они плохо сочетались между собой. Он перестал играть и разразился проклятиями.

– Мало того что вы опоздали, так еще явились в таком виде!

Ханна бросила перо и провела рукой по мятому платью.

– Я не хотела тратить время на внешний вид, поскольку опаздывала.

– Глядя на вас, можно сказать, что вы не стали бы этим заниматься, будь у вас даже три дня.

– Но если я всего лишь записываю музыку, какое это имеет значение?

– Это имеет значение для меня. Черт побери, вашего теперешнего вида достаточно, чтобы уничтожить мое любое творческое начинание. Вы заставляете меня кипеть от гнева.

– Тогда, может быть, вам следует смотреть только на клавиши?

– Так я и делаю, но когда смотрю на них, вижу лишь жуткое выражение вашего лица.

Ее никогда не считали красавицей ни поклонники, ни она сама. Ее сестер природа одарила прекрасными локонами, щеками, похожими на лепестки роз, приятными улыбками, от которых на щеках появлялись ямочки, и голосами, звучавшими, словно серебряные колокольчики. И все же в презрении этого невыносимого человека было нечто, что проникло ей под кожу подобно ядовитым крапивным колючкам.

– Сожалею, что не отвечаю вашим представлениям. Может быть, вы могли бы найти для меня мушки для маскировки?

– В этом не будет ни малейшего смысла. Я вас уже видел.

Он встал и зашагал к тому месту, где на деревянной подставке стояли графин с водой и два стакана. Он вынул из кармана носовой платок, смочил его водой, вернулся обратно и навис над ней.

– Воспользуйтесь зеркалом, – резко произнес он и сунул ей в руки влажную ткань.

Мучимая унижением и оскорбленная, но все-таки осознающая, что уже подвергла себя опасности из-за собственной медлительности и что рискует слишком многим, чтобы продолжать его сердить, она направилась к зеркалу в золоченой раме, висевшему рядом на стене. Она всматривалась в собственное отражение и раздумывала о том, можно ли скончаться от смущения. Если бы такая возможность была, она уже ожидала бы собственные похороны.

Волосы, приглаженные второпях, выбились из пучка, а щеки, которые тяжкие испытания последних недель покрыли восковой бледностью, казалось, несли на себе печать какой-то ужасной инфекции. Черные пятна от этой инфекции тянулись через всю правую сторону лица. Не пятна... кляксы.

Господи! Наверное, когда она заснула вчера вечером, написанные ею ноты еще не высохли. Именно это сделало ее более уязвимой, чем любой взгляд Остена Данте. Какое мерзкое ощущение.

– У вас есть какое-нибудь средство для выведения пятен? – поинтересовалась она, стараясь сохранить достоинство, насколько это было возможно в данный момент.

Он озадаченно посмотрел на нее.

– Мне нужно вывести чернила.

Он покраснел, затем нахмурился.

– Сейчас нет. Слуга должен его привезти, кроме всего прочего. Придется воспользоваться водой.

Она стиснула зубы, расправила платок и принялась так яростно оттирать чернила, что еще немного и кожа была бы стерта вместе с ними. Но ужаснее всего то, что она все время чувствовала на себе взгляд человека, отражавшегося в уголке зеркала. Его руки были сложены на груди, упрямая квадратная челюсть подчеркивала великолепие белоснежного шейного платка с безупречными складками, а выражение глаз было таким, будто он считал, что она нарочно расписала чернилами собственное лицо.

Ее щеки стали огненно-красными, но, несмотря на все усилия, кляксы лишь немного посветлели.

– Гром и молния! – прорычал он. – Такими темпами до следующего четверга мы не закончим. Дайте сюда эту проклятую тряпку.

Она повернулась и увидела, что Данте приближается к ней, словно крадущийся волк. Он выхватил у нее из руки перепачканный платок. Поняв, что он намерен делать, она откинулась назад, но он опередил ее.

Сжав ее подбородок удивительно мозолистыми пальцами, он поднял ее голову и повернул к свету.

– Вы навели еще больший беспорядок, если это вообще возможно, – сказал он, принимаясь за работу.

Вне всякого сомнения, он ожидал, что кляксы пропадут, как только ощутят гнев столь высокопоставленной персоны. Но кляксы принадлежали Ханне. Поэтому «напугать» их оказалось не так-то просто.

Ханна охотнее соскребла бы глубокие следы кузнечных щипцов, чем подверглась насилию этого человека.

Он находился слишком близко. Энергия, исходившая от него, была подобна разбушевавшейся буре, и сердце Ханны бешено застучало, а дыхание участилось.

От него пахло недорогими духами, а болотным ветром, лавровым ромом и кожей. Ханна и представить себе не могла, что этот грубиян и невежда разбудит в ней доселе дремавшие чувства, о которых она и не подозревала.

Он сдвинул брови и сжал губы.

– Проклятие! – Данте отбросил испачканный платок. – Не стирается!

– Тогда, пожалуй, надо оставить все как есть, – ответила Ханна. – Разумеется, если мои кляксы более важны, чем та ария, которую вы сочиняли.

Данте отпустил ее подбородок.

– Тут ничем не поможешь. Просто... просто передвиньте стол к другой стороне фортепиано, по крайней мере хоть часть вашего лица будет скрыта.

Ханна плюхнулась на стул. Кажется, этот человек хочет очистить ее лицо с помощью музыки. Он решительно заиграл, словно пустился вскачь, увлекая за собой Ханну.

Ее пальцы свела судорога, а челюсти болели – так сильно она их сжимала, чтобы не произнести вслух какое-нибудь едкое замечание из тех, что приходили на ум. Но он не обращал на нее внимания, лишь ударял по клавишам жестами Тора, мечущего молнии.

Не прошло и часа, как Ханна поняла причину побега Уиллоби. Непонятно лишь, как этот человек вообще нашел в себе силы открыть дверь.

Время шло, живот болел от напряжения – она пыталась скрыть свои каракули от мистера Данте так долго, как это было возможно. Она молилась, чтобы Пип получил завтрак и чай, потому что сама она не получила ни того ни другого.

Служанка принесла поднос, но возвышенный и могущественный мистер Данте лишь взглянул на восхитительно пахнущие блюда, от которых у Ханны потекли слюнки.

Ей удавалось отвлечь его всякий раз, как он пытался взглянуть на ее записи. Она то прикрывала их рукой, то просила повторить последний отрывок – словом, пустила в ход все хитрости, какие только смогла придумать.

Каждая нацарапанная нота усиливала ее страх. Еще немного – и мистер Данте обнаружит, что она может записывать ноты не лучше, чем смывать чернила с лица.

И он это обнаружил...

Но Ханне было уже все равно. Она вытащила перо из судорожно сжатой руки и поднялась. Ей было плохо, она устала, глаза слипались.

– Ну что? – прозвучал его голос в наступившей тишине.

– Что – что?

– Что вы думаете о моем сочинении?

– Полагаю, для вас это не имеет никакого значения.

– Ловкая увертка, мадам, но вам не удастся так просто уйти от ответа.

– По-моему, это неплохо, но не хватает воображения! – выпалила она.

Ох уж этот язык! Когда наконец она научится говорить приятную ложь, легко слетавшую с языка многих молодых женщин? Могла же сказать: «Вы – выдающийся талант... музыка завораживает... о великий и могучий бог фортепиано, позвольте мне преклонить перед вами колени...»

Так нет же. Теперь он вышвырнет ее с Пипом на улицу. Прямо сейчас. Тем более когда увидит те значки, над которыми она трудилась весь день.

Она подняла глаза, посмотрела ему в лицо и замерла, пораженная. Его синие глаза были широко распахнуты, челюсть отвисла, и в следующее мгновение он разразился хохотом. Он хохотал до слез.

Ханна с опаской отступила. Интересно, когда он перестанет хохотать и начнет швырять ей вазы в голову? Кажется, прошла целая вечность, пока он, задыхаясь, не вытер следы слез кончиками пальцев.

– Недостаток опрятности восполняется вашей смелостью, мисс Грейстон. Поздравляю, вы первая, кто отважился сказать мне правду. – Он поморщился. – Как будто я не знаю, что сочиняю чушь. Но буду довольствоваться этим, пока не научусь писать лучше. А вам придется забыть о своем великолепном музыкальном вкусе и слушать эту чушь.

На этом мрачное веселье закончилось, он прошел к окну и принялся разглядывать зеленые рощи, простиравшиеся за ним. В каждом мускуле его тела ощущалось нетерпение.

Остен Данте был одержим сочинительством музыки, оно сводило его с ума.

Однако его страсть не походила на страсть человека, отчаянно пытающегося записать музыку, которая слишком быстро и живо звучала в его сознании. Это была скорее бурная страсть запертого в слишком тесном стойле дикого жеребца, рвущегося на волю. Интересно, какие невидимые барьеры удерживают хозяина поместья Рейвенскар?

В дверь тихонько постучали. Данте повернулся.

– Войдите.

Появился лакей. Он нес серебряный поднос, на котором возвышалась целая стопка писем.

– Свежая почта, сэр.

Данте небрежно пожал плечами:

– Ничего не могу с этим поделать.

– Сэр, здесь письма от вашей матери и несколько от сестер.

Радость на лице Данте сменилась унынием. Может быть, он опасался дурных вестей?

– Положите их к остальным, – распорядился он, махнув рукой в сторону стола, стоявшего в углу. Ханна обернулась и с удивлением увидела, как лакей складывает принесенную пачку писем поверх целой горы нераспечатанных посланий.

Мистер Данте подошел к стойке красного дерева, взял графин с бренди, налил стакан и залпом осушил.

– Полагаю, для первого дня достаточно, мисс Грейстон. Идите и дайте вашим бедным оскорбленным ушам отдохнуть до утра.

Она присела в неуклюжем реверансе и принялась собирать исписанные листы, с трудом веря в собственное везение. Если бы ей удалось удрать, не показав ему ту тарабарщину, которую она написала, Пип смог бы провести в теплой постели еще одну ночь.

Она едва не побежала к двери.

– Мисс Грейстон! – резким тоном произнес он. – Не уходите, дайте мне посмотреть листы.

Ханна ощутила дрожь в коленях.

– Вы играли так быстро, что некоторые фразы просто усеяны кляксами, – солгала Ханна, прижимая к груди стопку бумаги. – Я подумала, что перепишу их до утра.

– Вы либо очень усердны, либо слишком небрежны.

Он устремился к ней и взял листы. Ханна густо покраснела.

Данте внимательно просмотрел листы. Молчание затягивалось, словно петля вокруг ее шеи. Наконец Ханна не выдержала:

– Сэр, я... я могу все объяснить. Я несколько подзабыла ноты, а вы так быстро играете...

Он посмотрел на нее. Она ожидала гневной тирады и чуть не упала в обморок, когда он одарил ее слабой улыбкой.

– Вполне сносно, мисс Грейстон. Вы будете служить у меня, пока сможете выносить мой ритм работы. Но предлагаю вам получать жалованье, а не поступать, как этот дурак Уиллоби.

Она отступила на шаг, пораженная. Он пытается усыпить ее бдительность, прежде чем наброситься на нее с кулаками и швырнуть в камин ту чушь, которую она нацарапала?

– Я... вы шутите? – спросила она.

– Значит, вам не нужна работа?

– Да! То есть, разумеется, нужна, – ответила она с чувством облегчения и вины. – Похоже... вы... довольны мной?

– Так оно и есть. Можете идти, мисс Грейстон. Надеюсь, завтра я буду иметь честь встретить вас в гостиной несколько раньше.

– Да, сэр. Разумеется, сэр. «Вы что, с ума сошли, сэр?»

Она тихонько проговорила это, когда собирала пачки нотных листов. Видимо, она скопировала их куда лучше, чем предполагала.

Или это злая шутка с его стороны, месть за ее обман?

Но разве она не поддалась тогда странным эмоциям, совсем ей несвойственным? Эти ощущения напоминали надвигающийся шторм. Или все дело было в том, что он, несмотря на желание проверить ее работу, видел перед собой лишь набор клякс, смысл которых был ему непонятен? Неужели он различал ноты не лучше Ханны?

Нелепо. Смешно. И все же только так можно логически объяснить то, что он нанял ее. В этом случае ее с Пипом шансы остаться здесь возрастали в тысячи раз. Господь услышал ее молитвы. Сотворил чудо.

Дойдя до двери, она обернулась и посмотрела на мистера Данте. В этот момент он показался ей таким одиноким, таким ранимым.

Он вернулся к фортепиано. Ханна вдруг поняла, почему задержалась в тот момент, когда он снова сел к инструменту, а его пальцы забегали по клавишам.

В этот раз она была просто ошеломлена. С кончиков его пальцев как будто струились и складывались в песню чувства. От этого дикого, стремительного полета к облакам захватывало дух.

В середине пассажа он вдруг остановился, на лице его отразилось отчаяние, когда он ударил кулаком по клавишам.

Ханна никогда не смогла бы объяснить, почему она поступила именно так, а не иначе. Она отважилась вернуться в комнату.

– Мистер Данте, я ошибалась, когда говорила так о вашей музыке! – выпалила она. – Это было... прелестно.

Раздался горький смешок.

– Это не моя мелодия. Ее сочинил мой отец, когда ему было всего шесть лет. Как вы думаете, на него произвело бы впечатление то, что я сочинил сегодня?

Кровь прилила к лицу Ханны, когда она увидела боль в его синих глазах.

– Я... я не знаю вашего отца и не могу ответить на ваш вопрос...

– Уверен, что можете, мисс Грейстон. Если только мой отец вдруг не разучился читать ноты.

С этими словами он вскочил, выбежал из комнаты и позвал лакея.

– Скажите Уидерзу, чтобы немедленно оседлали и привели Огнеборца.

– Конечно, сэр. Но... ваш обед. Кухарка приготовила ваше любимое блюдо.

– К дьяволу обед. Есть дела поважнее.

Ханна подошла к окну, чтобы посмотреть, как он взлетел на поджарого чалого жеребца. После такого изнурительного дня у него больше сил, чем у нее в тот момент, когда она торопилась утром в музыкальную комнату.

И куда же он направляется в столь неурочный час? Почему не падает от усталости? Ведь он исчерпал все силы, какие только могут быть у простого смертного, и вдобавок ничего не ел.

Лакей вернулся в дом и обратился к Ханне:

– Не знаю, зачем кухарка ему готовит. В большинстве случаев он не ест. Ну и хорошо. От этого стол в людской становится более изысканным. Вы и ваш мальчик сами убедитесь в этом сегодня. Это будет очередной праздник.

– А куда... куда направился мистер Данте?

Ханна не смогла сдержать любопытства, хотя знала, что это ее не касается, если бы даже он отправился на луну. Лакей пожал плечами:

– Кто знает? К каменоломне, к мельнице, да мало ли куда. Может, он отправился со своими сочинениями к меднику и вернется только на рассвете. А может, через несколько часов. После того как спадет жар.

– Значит, мистер Данте болен? – удивилась Ханна.

– Ну да. Но его не сможет вылечить ни один врач, благослови его Бог.

На лице лакея отразилась печаль. «Видимо, он привязан к хозяину», – не без удивления подумала Ханна.

А она-то надеялась, что, как только этот человек уедет, все в доме спокойно вздохнут. Хотелось лишь одного: подняться к себе и рухнуть на кровать.

Она нахмурилась. Неужели этот безжалостный человек страдает каким-то скрытым недугом? Неужели живущий в нем демон не дает ему покоя? Он не выглядит ни болезненным, ни слабым. Он просто пышет здоровьем. А какие крепкие у него мускулы! Ни один костюм не может их скрыть! Его аристократическое лицо покрыто бронзовым загаром, синие глаза сверкают.

Что за мысли лезут ей в голову? Этот человек ей совершенно чужой. И она не станет о нем беспокоиться.

Ее хорошенькие сестры утешали своих поклонников, когда у тех случались несчастья: то лошадь отказалась прыгнуть через изгородь, то жилет плохо сшит, то коляска, на которую поставлена огромная сумма, перевернулась во время скачек.

Ханна подобной ерундой не занималась. Она думала, как переделать старое мамино платье в нечто симпатичное для Элизабет, как купить для мамы заморский кофе, которым она так восхищалась. Как продержаться последнюю неделю месяца, когда содержание уже потрачено.

У нее никогда не было ни времени, ни желания разыгрывать сочувствующего ангела перед мужчинами, и она не собиралась заниматься этим сейчас.

Особенно по отношению к такому мужчине, как мистер Данте, – живому и непостоянному, как ртуть, и полному мрачных загадок.

Да он ей даже не нравился.

Единственной целью ее пребывания в доме Остена Данте было получить небольшую передышку и рассчитать следующий шаг. У Пипа должна быть крыша над головой – так долго, как только это возможно. И хорошая еда. И удобная постель.

А до мистера Данте ей нет никакого дела. Бог свидетель, у нее и так достаточно забот. Ей пришлось пойти даже на обман. А обман она всегда ненавидела.

Но в сложившейся ситуации ей ничего другого не оставалось. Она сделала то, что должна была сделать, так же, как в ту ночь, когда они с Пипом незаметно скрылись во тьме.

Она поднялась по лестнице в их с Пипом комнату. Перед дверью задержалась, чтобы натянуть на лицо улыбку. Пип хорошо улавливал настроение взрослых людей – этот урок самосохранения он усвоил, еще находясь у отца на коленях.

Она прогнала эту мысль и открыла дверь. Сначала ей показалось, что ребенок исчез. В комнате царил такой порядок, словно ее только что покинула служанка. Ханну охватила тревога. Куда подевался Пип? Что с ним будет, если он не поладил с мистером Данте? Кажется, тот не очень любит детей.

– Пип? Пип, ты где?

Тут Ханна услышала шорох, донесшийся от занавешенного окна.

– Я здесь.

Она торопливо отодвинула занавеску, и сердце ее замерло. Пип забился в уголок, точно перепуганный мышонок. Он держал все вещи, которые она развесила на просушку прошлым вечером, а на коленях у него лежал узел, сделанный из салфетки, с одной стороны закапанной вишневым соком.

– Что ты здесь делаешь, мой дорогой?

– Жду, когда надо будет уходить. Еды хватит на несколько дней. Служанка принесла завтрак, а потом чай. Я сложил про запас куски получше.

– Ах, Пип! Я же сказала, что ты должен наесться до отвала! – уныло проговорила Ханна.

– Я очень много съел, – заявил Пип и отвернулся. От ощущения вины его щеки покрылись красными пятнами.

Ханна была растрогана до глубины души: ребенок спрятал еду для нее.

– Просто мой желудок съежился.

Наверное, это было именно так: ребенок все прошедшие недели ел очень мало. При мысли об этом Ханне стало не по себе.

– Ты... на меня сердишься, Нанна?

– Нет, ангел мой. Конечно, нет. – Она ласково погладила его по голове. – Скоро мы спустимся вниз, в людскую, и пообедаем. Что же касается еды, которую ты отложил, можешь поклевать все эти вкусные кусочки завтра, а скоро ты будешь есть, как настоящая лошадь.

Лошадь... Ханна запоздало пожалела о своих словах. Пип сжал губы и побледнел. Взгляд его стал испуганным, виноватым и очень-очень печальным. Она лягнула бы себя за такое легкомыслие.

Ей пришлось оставить ребенка на целый день и сражаться с невыносимым мистером Данте.

Ему не с кем было поговорить, некого взять за руку, когда на него нахлынули мрачные воспоминания. И зачем только она напомнила ему о катастрофе, из-за которой они убежали?

Она взяла у него узел, отложила в сторону и подхватила Пипа на руки.

– Мне тебя так не хватало во время работы. Наверное, здесь ужасно скучно.

– Скучновато, – произнес Пип тоном, по которому Ханна поняла, что это была настоящая пытка. – Особенно когда я начинал размышлять.

– О чем же ты размышлял, сокровище мое?

– А что, если папа придет, когда тебя нет? А что, если он найдет меня и заберет? Я прислушивался, не грохочут ли его сапоги, пока голова не заболела.

Неудивительно, что малютка прятался! Ханну обуяла лютая ненависть к человеку, который все еще имел над Пипом такую власть.

– Он никогда не заберет тебя у меня, Пип. Клянусь. – Она крепко прижала его к себе. – Помнишь, что я тебе говорила? Мне известна тайна, а твой папа не хочет, чтобы эту тайну знал кто-то еще. Я оставила ему записку. Написала, чтобы он держался от нас подальше, иначе я всем расскажу его тайну.

– Должно быть, он очень разозлился.

– Не важно. Здесь мы в безопасности. Помнишь, что сказал медник, когда взял нас прокатиться на своей телеге?

– Он сказал, что умеет водить за нос. Но я не знал тогда, что за нос он имел в виду.

У Ханны потеплело на сердце при воспоминании о старом седом бродяге с глазами блестящими и хитрыми, как у лисы.

– Правильно. Старый Тайто сказал, что нужно решить, куда ты отправишься, по всеобщему мнению окружающих, и сделать вид, будто ты туда и направился. А потом...

– Бежать, бежать, бежать в противоположном направлении, – подхватил Пип.

– Именно. Бежать в такое место, о котором никто и не подумает. В такое место, где тебя никто не знает и с которым тебя ничто не связывает.

– Поэтому ты внушила всем на верфи, что мы собираемся в Америку. Ты расспрашивала, как можно попасть на корабль. И ты писала об этом бабушке и тетям.

Она испытала глубокое чувство вины.

– Да, конечно. Поэтому все будут искать не там, где надо, и, может быть, к тому моменту, когда все это поймут, станет невозможно отследить наш путь. Тогда все успокоятся и оставят нас в покое.

Эти слова должны были принести утешение, но старый бродяга, давший ей такой хороший совет, никогда не заглядывал в глаза Мейсона Буда, никогда не видел жестокости, скрытой в них, точно отражение в волшебном зеркале, в которое могла заглянуть только она. Она была не единственной, кто знал, что скрывалось за этой изысканной улыбкой. Пип тоже заглядывал в это безобразное «зеркало», оставившее глубоко скрытые следы в его серо-зеленых глазах.

Она вздрогнула. Буд относился к тем людям, которые загонят свою добычу насмерть, даже если ради этого им придется проскакать на лошади сквозь шквал огня.

– Папа никогда не успокоится. – Пип прижался к ней еще сильнее и махнул ручонкой в сторону потемневшего окна. – Когда он узнает, что мы обманули его, то придет в еще большую ярость. И тогда никто его не остановит.

Можно было не продолжать. Ханна знала, что Пип имеет в виду. Этот ужасный человек никогда не остановится, он всегда будет бить, терроризировать, заставлять всех рисковать, для того чтобы навлекать на себя его гнев и платить за это слишком высокую цену.

– Он где-то здесь, – с трепетом проговорил Пип.

– Он далеко отсюда.

– Это неизвестно.

– Помнишь, что я тебе сказала? Даже когда он выяснит, что мы не отправились в Америку, он потратит много времени, обыскивая другие места, опросит всех моих подруг по пансиону: мисс Адам, двоюродных сестер, друзей – всех, к кому я могла бы обратиться за помощью.

Она не сказала, что ее мать и сестры первые укажут Мейсону Буду те места, в которых она могла бы укрыться. Но Ханна все равно их любила и очень тосковала по дому.

Мейсон Буд обманывал куда более мудрых людей, чем мать, слабая и болезненная, или невинные сестры Ханны, мечтавшие о будущем счастье. Они все еще доверяли Мейсону и были столь же слепы, как и все в графстве Уиклоу.

Но однажды Буд поймет, что Ханна его одурачила. Он будет охотиться на них с Пипом с еще большей яростью. И если найдет их...

Об этом лучше не думать.

В распоряжении Мейсона Буда находились неограниченная власть и деньги, а за его благообразным внешним видом скрывался демон злобной жестокости. Он уже доказал, что любой ценой готов достичь своей цели. Именно с ним мог бы договориться Остен Данте. Хуже того, любой суд страны будет на его стороне, когда он потребует вернуть сына.

Ханна закрыла глаза и увидела безжалостные руки, пытающиеся вырвать Пипа из ее объятий. Этот кошмар мучил ее во время их бегства несколько раз. Она попыталась справиться с паникой. Нет. Самого страшного не случится. Буд не найдет их, а что касается хозяина поместья Рейвенскар, его достаточно просто обмануть. Он никогда не догадается, от чего они бежали.

Разумеется, она никогда не раскроет эту тайну, а Пип панически боится мужчин. Он скорее подойдет к бешеному волку, чем к невыносимому Остену Данте.

Она спрятала лицо в кудряшках Пипа, ее преследовали страстный ум и опасный, изучающий взгляд этого человека. Она знала достаточно много людей такого склада, чтобы быть в состоянии предсказать его действия в случае, если он узнает правду.

Этот человек сам доставит их властям.

Они должны быть далеко от этого поместья, прежде чем мистер Данте разгадает их тайну, потому что Пип прав.

Может быть, она выгадала немного времени своей отчаянной игрой, но последствия могут оказаться самыми печальными.

Охотник рыщет где-то рядом, украдкой приближаясь к ним в ночи.

Он никогда не успокоится.