Текст книги "Утренняя песня"

Глава 3

Наверное, он переутомился. Боль разлилась по всему телу Остена Данте. Под его взмокшей от пота одеждой было с полдюжины синяков, серьезную рану на правом предплечье он перевязал шейным платком. Но как бы он ни издевался над собственным телом, это не сможет умиротворить его непокорный ум. Его мысли все еще мчались с бешеной скоростью.

Что же такое он сделал? Снова ускакал во тьму, будто мог как-то освободиться от чувства вины и от всех неудач, преследовавших его.

Давно пора было понять, что бегство не может ничего изменить, разве что дать ему несколько часов передышки. Но когда он с неохотой возвращался в Рейвенскар, все становилось еще хуже, чем было. Дом сторожил его в ночи, зловеще поблескивая одиноким глазом-свечой. Ветер глумился над ним, путаясь в утеснике и вереске, пока музыкальная комната ждала момента, чтобы поглотить его, приговаривая его к мучениям в собственном аду.

Этот ад он делит с испачканной чернилами ирландкой, чей язык настолько остер, что может содрать кожу с живого человека, а глаза такие страстные, такие беспокойные.

Глаза человека, которого преследуют... преследуют демоны, как и самого Остена. Он ощутил отчаяние в достаточной мере, чтобы почувствовать его в ком-то другом.

Данте остановил коня рядом с портиком, спешился и бросил поводья сонному груму. Проклятие! Ведь и так все было хуже некуда! Он менял одного неумеху-помощника на другого. Он сам создал невыносимую ситуацию, когда ввел в дом эту странную женщину. Откуда она появилась? От кого бежит? Да разве в этом дело? Ее явно занесла сюда судьба.

Кто же ее послал? Ангел-хранитель или злой демон?

– Мистер Данте, мистер Аттик вернулся из Лондона. Ждет вас в библиотеке, – доложил лакей.

Данте нахмурился:

– Но он должен был вернуться не ранее чем через три недели. Какого дьявола он делает в Рейвенскаре в столь неурочный час?

– Не знаю, сэр.

– Скажи ему, что бы там ни было, это может подождать до утра.

– Да, сэр. Я ему передам. Но... кажется, что-то срочное.

Остен с отвращением откинул волосы. Разумеется, срочно. Еще одна катастрофа в дневном аду.

Он сжал челюсти и направился в библиотеку. Он не был там целую вечность, но Аттик взял за правило ждать его в библиотеке всякий раз, когда приезжал в Рейвенскар. Сейчас Уильям Аттик сидел в кожаном кресле у огня, держа в одной руке большую толстую книгу, в другой – бокал с бренди.

Данте скорее согласился бы встретиться с отрядом стрелков, чем со взглядом этих пронизывающих карих глаз, которые слишком много повидали и слишком хорошо его знали. Остену было шесть, когда он впервые увидел Уильяма Аттика у кровати больного деда.

Аттик доводился Остену кузеном, был беден как церковная мышь и жил из милости в Остен-Парке.

За годы, последовавшие за поразительным выздоровлением деда, Аттик помогал Остену выбираться из многочисленных трудностей, выслушивал жалобы на равнодушного отца. Джозеф Данте был сентиментален, мог заплакать, видя смерть котенка дочери, слушая арию из оперы или строчку из поэмы. Его гораздо больше интересовали книги, чем охота на лис или разведение собак.

Порой презрение деда и кузена к Джозефу Данте выливалось в раздражение к Остену, и все же было гораздо проще посмеиваться над отцом, чем видеть разочарование, омрачавшее его лицо.

Одним ужасным утром, уже годы спустя, когда Остен, спотыкаясь, направлялся к карете, которая должна была навсегда увезти его из Остен-Парка, он заметил на сиденье Аттика. Аттик держал на коленях ящик с пожитками, а его глаза горели огнем. Остену понадобится кто-то, кому он мог бы доверять, раз его выгнал собственный отец, поэтому Аттик проявил настойчивость.

– Какого черта вы вернулись раньше времени? – проворчал Остен, изо всех сил стараясь не выказать радости при встрече с этим седовласым человеком. – Я думал, смогу отдохнуть еще три недели.

– Простите, что разочаровал вас. – Аттик захлопнул книгу и положил на стол рядом с собой. – Мне было очень приятно повидаться в Норфолке с сестрой и всеми остальными, но я не мог позволить себе развлекаться, несмотря на поразительную красоту этого озерного края. Я несколько раз видел во сне, как Энок Дигвид залил западный луг, а Симмонз сажал серебряный сервиз на поле, вспаханном под пар, чтобы вырастить побольше суповых ложек. Охваченный беспокойством, я вынужден был вернуться домой.

– Это и есть срочное дело, из-за которого вы появились у меня на пороге в этот ужасный час?

– Нет. Просто... когда я приехал, мне сказали... – Аттик помолчал и кашлянул. – Слуги в сильном волнении. Боятся, что их убьют в собственных постелях. Признаться, я ничего не понял из их болтовни.

– Они все еще это обсуждают? Думаю, их больше волнует то, что я нашел замену Уиллоби.

– Уиллоби? Он что, заболел? Надеюсь, вы не довели его до полного изнеможения?

Данте пересек комнату, взял графин и налил немного бренди в бокал.

– Могу вас заверить, что Уиллоби в полном порядке. Последнее, что я видел, были его пятки и локти, когда он бежал к Ноддинг-Кросс с такой скоростью, что мог бы перегнать мою лучшую гончую.

– Он сбежал с работы?

– Именно. Поэтому я искал ему замену.

– Но нанимать слуг – моя обязанность.

– Вас ждали не раньше чем через три недели. Я не собирался все это время сидеть сложа руки.

– Простите, Остен. Разумеется, вы можете делать все, что пожелаете. Но у вас так много важных дел. Мне просто жаль ваше драгоценное время.

– Могу сказать одно: мисс Грейстон не тратит ничьего времени, Аттик, – мрачно ответил Данте. – Она оказала бы честь любой армии, если бы служила в ней даже лейтенантом.

– Значит, вам повезло. Осмелюсь спросить, кто именно порекомендовал вам эту... мисс Грейстон?

– Порекомендовал?

Данте допил бренди и поставил бокал на стол.

– У кого она до этого работала? Эти люди наверняка прислали вам кое-какие сведения о ней. Вы позволите мне ознакомиться с ними?

– Таких бумаг не существует.

– Но... но... как... где вы ее нашли?

– У парадных дверей, она вымокла до нитки.

Если бы Данте сказал, что она призрак, который вернулся, чтобы их преследовать, Аттик не был бы так ошеломлен.

– Вы шутите?

– Я говорю совершенно серьезно.

– Но... но что вы знаете об этой женщине?

– Она умеет писать ноты, остра на язык, к тому же она ирландка.

– Ирландка! – Аттик поморщился, словно наступил на мертвую крысу. – Все ирландцы – негодяи! Она, без сомнения, воровка!

– Возможно, только она не очень-то хорошо этим зарабатывает, – огрызнулся Данте. – Вид у нее был такой, будто она не ела несколько недель.

– Я должен просить вас обдумать все заново. Слишком опасно пускать таких людей в дом! Вполне возможно, что она находится здесь с какой-то низменной целью! Возможно, работает со взломщиком. Или же ее нанял один из ваших конкурентов по научному обществу, чтобы она украла одно из ваших изобретений. Непонятные вещи уже случались.

Данте поморщился:

– Если дело обстоит именно так, я сам помогу ей погрузить половину из них на телегу, и пусть разбирается с ними.

– Но вы близки... так близки. Особенно в том, что касается жатки. Почему бы не внести небольшие изменения...

– Я почти что изменил вид бедного Энока Дигвида, чуть было не укоротив его на голову, когда мы испытывали мою последнюю конструкцию. Я сломал ему ногу, а все могло быть гораздо хуже. Благодарение Богу, он достаточно ловок, чтобы увернуться. Наверное, навострился, бегая за детьми. Их у него шестнадцать, и еще один ожидается.

Аттик вздрогнул.

– Это совершенно неприлично, полное отсутствие сдержанности.

Данте поднял бровь.

– Будь он жеребцом, его бы до небес превознесли за такую производительность.

Аттик покраснел – старый холостяк пришел в замешательство. Данте почувствовал резкую боль, в это мгновение он словно увидел самого себя много лет спустя – человека, который так долго жил один, что жена и дети были для него чем-то тревожным, таким, как жители другого мира.

– Вернемся к вашим изобретениям. Уверен, с помощью того, что я купил в Лондоне, вы сможете устранить все дефекты.

Данте вздохнул, прижав кончики пальцев к пылающему лбу.

– Иногда я думаю, что вы, Аттик, увлечены моими изобретениями больше меня. Сомневаюсь, что радовался бы, если бы меня время от времени посылали бог знает куда ради какой-нибудь сумасбродной затеи. А еще хуже узнать, что я передумал и что мне нужно совершенно другое как раз в тот момент, когда ты вернулся в Рейвенскар.

– Не беспокойтесь, я всегда позабочусь, чтобы у вас ни в чем не было недостатка, Остен. Именно поэтому...

Простите мою навязчивость, но, если вы позволите мне действовать по собственному усмотрению, я был бы счастлив позвать эту ирландку и объявить ей, что ее услуги больше не требуются. Уверен, что найду вам подходящего помощника.

– Я уже и так потратил слишком много времени. Да и ни один из помощников, которых вы до этого находили, не демонстрировал такой крепкой нервной системы. Мисс Грейстон могла бы спокойно сражаться с шестью артиллерийскими бригадами.

– А вы поинтересовались, сэр, почему эта женщина бродила в одиночестве? И откуда она взялась? Нет ли у нее дурных привычек? Умение вести хозяйство – это подвиг. Необходим правильный подбор слуг. Один смутьян может разрушить все. Если эта женщина так умело сражается, как вы намекаете...

– Это просто образное выражение, старина! Сомневаюсь, чтобы она выступала в кулачном бою!

На лице Аттика появилось оскорбленное выражение.

– Я просто прошу вас подумать...

– Я подумал. Эта женщина останется до тех пор, пока не даст мне повода для увольнения. На том и закончим сегодняшнюю беседу, Аттик.

– Да. Разумеется.

Управляющий поклонился и зашагал к двери.

– Интересно, а если она украдет столовое серебро, будет ли это достаточным поводом для ее увольнения? – едва слышно пробормотал он.

– Только если она засунет столовое серебро между струнами фортепиано, – отозвался Данте. – Чертовски трудно играть, когда они дребезжат.

У двери управляющий обернулся, его достоинство было унижено до последней степени.

– А когда мне будет позволено встретиться с мисс Грейстон?

– Очень скоро, старина.

Данте потер висок. Напряжение возрастало. Аттик помолчал и снова заговорил:

– Простите, что говорю вам это, сэр, но вид у вас такой, что вам непременно нужно поспать. Вы явно переутомились.

Если бы это было так просто!

Но большую часть ночи Остен провел в бегах. Пришла пора платить по счету.

– Мне нужно переодеться, а потом я собираюсь снова приняться за работу. Пусть Симмонз скажет мисс Грейстон, что я буду ждать ее в музыкальной комнате через четверть часа.

– Я за этим прослежу.

Он хотел удалиться, но Данте окликнул его:

– Аттик!

– Да?

Данте помолчал. Не надо спрашивать, бередить затянувшуюся рану. Но он не удержался.

– Вы... видели кого-нибудь, когда были в Норфолке? Мою мать или сестер?

– Проездом, – осторожно ответил управляющий. – Выглядят они неплохо.

– Есть что-нибудь новенькое?

Аттик помолчал, затем стал теребить пуговицу.

– Ваша сестра, мисс Летиция, в апреле выходит замуж.

Летти. Он вспомнил, какой видел ее перед отъездом.

Непокорные локоны, порванные детские юбки, царапина на дерзком носике – она натолкнулась на низко висевшую ветку, когда шла по фруктовому саду, поглощенная чтением Мильтона. Восемь лет... А кажется, прошла целая вечность.

– Кто ее будущий муж?

– Ее жених – истинный джентльмен, мистер Фицхерберт. Единственный мужчина в Норфолке, который может процитировать больше греческих поэтов, чем сама мисс Летти.

– Отец должен быть доволен.

Острая боль пронзила Данте при воспоминании о том, какой гордостью светились глаза Джозефа Данте, когда тот смотрел на прилежную дочь.

– Ваш отец в восторге. Говорят, он никогда не выглядел столь воодушевленным. Фицхерберт обладает теми качествами, которые ваш отец так ценит в мужчинах, – у него изящные манеры, он очень начитан. Читает на восьми языках, говорит – на шести. Они с Летти и ваш отец сидят до поздней ночи в библиотеке и спорят. Моя сестра говорит, что мистер Данте любит Фицхерберта, как родного сына.

Аттик запнулся и покраснел.

– Остен, мне очень жаль. Простите меня.

– Ничего особенного. Я просил вас рассказать все, что вам известно.

– Ох, чуть не забыл. Ваша матушка прислала вам небольшую посылку. Носовые платки с вашими инициалами. Я сказал Симмонзу, чтобы он отнес их к вам в комнату.

Носовые платки, такой простой, такой домашний подарок.

Это стало шуткой еще в те времена, когда он был чумазым мальчишкой. Все сокровища, которые он находил, – птичьи яйца, блестящие камушки, поврежденные лапки кроликов, – завязывались в полотняные носовые платки. Он весь был в царапинах и порезах.

Энн Остен Данте никогда не жаловалась на то, как он использует ее подарки, – она лишь восхищалась каждым мальчишеским трофеем, который он приносил ей, начиная с блестящих перьев и кончая черной смородиной, согретой солнцем. Она говорила, что всегда может вышить еще один платок, но никто, кроме ее Остена, не знает, как удержать в ладонях солнечный день.

Так было раньше. До того как он покинул родительский дом и переехал в развалившееся поместье деда. До того как красивое лицо матери стало мрачнеть всякий раз, когда она на него смотрела. До того как он ее разочаровал. До того как, совершив обман, вынужден был скрываться от семьи, которую так любил.

Не проронив ни слова, Данте продолжал подниматься по лестнице.

– Считаю своим долгом сообщить вам, что ваша матушка и мисс Летиция очень надеются, что вы будете присутствовать на свадьбе. Позволю себе заметить, что присутствовать там было бы неблагоразумно. Это лишь доставит всем неудобства. Понимаете, ваш отец... я совершенно уверен, его гнев по отношению к вам стал еще сильнее.

– Они могут не обращать на меня внимания. Наверное, так будет лучше.

Особенно после той бури, которая разразилась, когда Остен последний раз присутствовал на семейном торжестве. Данте внутренне содрогнулся, вспомнив залитое слезами лицо матери, кружевную шаль – подарок отца, свисавшую с одного плеча, словно крыло феи, попавшей в шторм, ее дрожащие руки, сжимающие рукав сына.

– Остен, ты шутишь, скажи отцу, что это шутка!

В тот отвратительный день ему исполнилось двадцать, и он достал бы матери луну с небес, будь это в его силах. Но катастрофа была неизбежна – два быка сошлись на узкой тропинке, кто-то должен был проиграть. Остен не проиграл. Он завладел положением и сам спрыгнул с утеса.

Он сам расстался со всем, что любил, потому что не видел иного выхода. Лучше уж страдать от ненависти, чем от жалости. Боже избави, чтобы Джозеф Данте узнал, что его единственный сын...

Даже сейчас Данте не мог облечь свою мысль в слова.

Он осознал происходящее: у мистера Данте, похоже, снова есть сын...

Неужели он опоздает, неужели он на ложном пути?

Неужели невозможно восстановить мостик между ним и отцом, чье сердце он разбил?

Нечего было надеяться на прощение отца, пока Данте не докажет... Что? Что он не безнадежный расточитель? Не позор для семьи?

Есть только один способ добиться этого.

Данте закрыл глаза и вспомнил голос Ханны Грейстон, высказавшей оценку его музыки: «Полагаю, это хорошо, но недостает воображения!»

Он знал правду, но пилюля не стала от этого слаще. Он изо всех сил старался замаскировать реальность иронией и даже немного возненавидел ее за то, что она облачила в словесную форму эту самую неприкрашенную реальность.

«Я знаю, что сочиняю чушь, но вам придется довольствоваться этим, пока я не научусь писать лучше...»

Но что же делать, если он никогда не мог выразить что-то посредством музыки, если не мог выразить эмоции так естественно, так сильно, что их можно было бы передать лишь словами?

Нет, он снова попытается это сделать. Он будет пробовать до тех пор, пока его пальцы не будут обливаться кровью также, как обливается его сердце. Существует множество способов принести извинения. Но есть лишь один, который наверняка примет отец.

* * *

Ханна едва держалась на ногах от усталости. Но если бы безжалостный мистер Данте приказал ей обежать пять раз Ноддинг-Кросс в ночной рубашке, она не стала бы жаловаться. Так было не потому, что у нее перед глазами появился образ Пипа, крепко спавшего наверху. Просто сейчас они с Пипом были в безопасности.

Стиснув зубы, Ханна в полном изнеможении записывала одну за другой музыкальные фразы, изо всех сил бо-рясь с дремотой.

Она до крови кусала губу, подгибала, насколько это возможно, пальцы в полусапожках, надеясь, что острая боль не даст ей заснуть, но человек, сидевший за инструментом, рвался вперед с диким отчаянием.

Ей хотелось ненавидеть его, этого эгоиста, но она не могла позволить себе тратить силы на эмоции. Она должна непрерывно наносить на бумагу дрожащей рукой мелкие бессмысленные значки. Возможно, это и есть наказание за попытку обмана. Надо всего лишь водить пером по бумаге. Может быть, если опереться на другую руку... лишь на мгновение, если положить голову рядом со страницей, она сможет царапать каракули. Не будет же он играть вечно.

Закат окрасил окна в розовый цвет, когда Данте проиграл последний пассаж и взглянул на помощницу.

– Следующая часть будет в до-минор...

Не договорив, Данте разразился проклятиями.

Голова Ханны Грейстон покоилась на изгибе руки, пряди каштановых волос упали на лицо, такое бледное, что оно казалось полупрозрачным. Перо прочертило через всю страницу волнистую линию и повисло в безвольных пальцах.

Неужели он ее убил? Данте поморщился. Нет, Ханна Грейстон сделана из более крепкого материала. Но выглядела она такой же истерзанной, как его сестра Мэдлин, после того как три дня проплутала по лесу, охотясь за ценными экземплярами растений и заблудившись.

Данте взглянул на спящую девушку.

Мало кто назвал бы ее лицо красивым, но оно покоряло своей простотой.

Он представил себе серебристо-серые глаза, проницательные и умные, теперь скрытые густыми ресницами. У нее были изящные брови, решительный подбородок, пухлые губы.

Когда он увел ее с улицы, она выглядела сущим дьяволом в промокшей насквозь одежде, затем предстала перед ним с заляпанным чернилами лицом. И все-таки было в ней что-то, чего нельзя забыть.

Сейчас, при первых отблесках заката, грозная мисс Грейстон казалась почти что хрупкой. На ее лицо с тонкими чертами падал розовый свет, лившийся из окна. Нежные губы казались беззащитными, под глазами залегли темные тени.

Данте был поражен, когда понял, что даже он, известный своей жестокостью владелец поместья Рейвенскар, не столь бессердечен, чтобы разбудить ее и заставить записать конец того, что он сочинил.

Что же ему с ней делать? Оставить спать за столом, пока сама не проснется?

Нет. Она может упасть и сломать запястье. Тогда от нее не будет никакого толку. Его рука уже лежала на звонке, когда он неожиданно заколебался. Он ощутил почти что болезненное превосходство и подумал, что Ханна Грейстон не захочет, чтобы ее увидели в минуту слабости. В этом она походила на Данте.

Итак, мисс Грейстон заснула за работой! Почему же, черт побери, он должен заботиться о ее самолюбии?

Потому что именно он довел ее до крайности. Именно он тот мерзавец, который стер румянец с ее щек и очертил глаза темными кругами. Именно он повинен в том, что эта гордая голова склонилась. Он лишь раз взглянул на Ханну с момента ее запоздалого появления.

Ему и в голову не приходило, что она может быть настолько утомлена.

Решение было только одно.

Данте пересек комнату, подошел к Ханне и подхватил ее на руки. Она что-то пробормотала.

– Не бойся. Со мной ты будешь в безопасности...

Интересно, кому адресованы эти слова?

Данте ошеломленно взглянул ей в лицо. Ему никогда не понять, как лишенная средств к существованию, покинутая женщина, умоляющая дать ей работу, может быть похожей на императрицу, каленым железом удерживающую власть в своем королевстве.

Нет, она не нежная, изящная женщина, ради которой мужчина готов сразиться с драконом. Ханна Грейстон не колеблясь рассечет чешуйчатый живот несчастного животного острыми ножницами, а потом, словно фурия, набросится на любого мужчину, который отважится подойти, чтобы ей помочь.

На любого? По меньшей мере на такого, как хозяин Рейвенскара. Он видел, что она смотрит на него с презрением.

Не то чтобы это его сильно беспокоило. Видит Бог, он уже к этому привык. Но почему в ее глазах появилось недоверие? Этого он понять не мог.

Сейчас она так доверчиво прижалась к нему, что он чувствовал на шее ее легкое дыхание. Ее волосы были мягкими, как шелк.

Что же он стоит здесь, как глупец? Ему и в голову не приходило вступить с ней в связь, Боже упаси. Он не настолько развратен, чтобы соблазнить собственную служанку. Вне всякого сомнения, мисс Грейстон найдет нечто более деликатное и неприметное для отрезания, чем воображаемый живот дракона, если Остен посмеет коснуться ее.

Данте отнес ее наверх. В комнате Ханны потрескивали дрова в камине, огонь освещал большую кровать со смятыми покрывалами. Остен пришел в замешательство, когда представил себе, как Ханна свернулась в этом теплом гнездышке, как рассыпались по подушке ее волосы, а взгляд из затравленного стал спокойным.

Когда в последний раз она спала в теплой постели? А когда ела досыта? Судя по ее худобе, очень давно.

Лакеи не без гордости заявляли, что хозяин Рейвенскара мог бы пройти по костям собственных слуг, даже не услышав, как они хрустят у него под сапогами.

Возможно, это так, но вовсе не потому, что Остену нет дела до слуг, просто голова у него забита совершенно другими вещами. А эта женщина вынуждает его слышать хруст костей, заставляет сомневаться во всем.

Опуская ее на покрывала, Данте неожиданно заметил в дальнем углу кровати что-то темное. На горе подушек спал ребенок с золотистыми локонами и нежным белым личиком.

Данте широко раскрыл глаза от изумления.

Откуда он тут взялся? Сознание сработало молниеносно. Черт, ведь у нее же был ребенок, когда она появилась в тот первый вечер там, где поворачивают кареты. Как его звали? Попс? Плимптон? Пип?

Да, точно, Пип. Данте о нем совершенно забыл. А она не обмолвилась о нем с тех пор ни единым словом.

И какого дьявола эта женщина делала с мальчиком последние несколько дней? Она что, запирала его в шкафу? Остен по опыту знал, что на свете не существует ничего более опасного, чем праздный мальчишка. Но ни один из пологов кровати не подожжен, резные дубовые поручни не изрезаны ножом, белое белье не перекрашено в синий цвет. Данте поморщился, вспоминая собственные детские проделки.

Положение с каждой минутой становилось все сложнее и сложнее. Он положил Ханну на кровать, хотел накрыть ее одеялом и удалиться. Он знал, что одежда ее стесняет, но не станет же он ее раздевать.

Он ухмыльнулся, представив себе, как, проснувшись, она удивится, что на ней ночная рубашка. Искушаемый возможностью затронуть достоинство мисс Грейстон, он откажется от этой возможности. Она спала как убитая. Вызывало сомнения то, что несколько ярдов муслина, в которые она была завернута, не дадут ей отдохнуть. Он с досадой схватился за покрывала. Но, до того как их откинуть, он заметил ее стоптанные сапожки, все еще покрытые засохшей грязью.

Стиснув зубы, он стал снимать их.

Ему приходилось раздевать женщин. Но ни кружева, ни шелковые корсеты, ни корсажи с низким вырезом, обрамлявшим полную грудь, не вызывали у него такого трепета.

Можно подумать, что он – зеленый юнец, пытающийся залезть под юбку к спящей пастушке.

Скорее торопливо, чем нежно, он снял первый сапожок и поставил на пол. Но, повернувшись, чтобы снять второй, замер, остановив взгляд на изящном изгибе и маленьких пальцах.

На ней не было чулок; кожа на ноге, слишком бледная, казалась уязвимой.

Что же она с ней сделала? Он повернул ногу к свету и увидел на ней огромные волдыри, некоторые уже лопнули и заживали. Ранка на мизинце, похоже, гноилась.

Данте очень осторожно стянул сапожок со второй ноги. Она оказалась в еще худшем состоянии, чем первая. Как же Ханне удавалось не хромать? Почему она ни разу не пожаловалась?

Разумеется, из упрямства. Если бы Ханну Грейстон скармливали львам на арене в Древнем Риме, она скорее стала бы упрекать львов в том, что они неподобающим образом ведут себя за трапезой, чем доставила бы им удовольствие своими криками.

Управляющий знал множество мазей и снадобий, но Ханна Грейстон не попросила даже бинтов. Гордость не позволила.

Она предпочитала страдать молча, храня собственное достоинство. Данте это хорошо понимал, потому что сам был таким.

Что же побудило эту женщину прийти в Рейвенскар и молить о помощи? Она сделала это ради мальчика.

«Пожалуйста... Умоляю...»

Эти слова до сих пор звучали у Данте в ушах.

Подумав, что спать в одежде ей будет неудобно, Данте ловкими движениями расстегнул застежки на ее спине, прямой, точно шомпол, раздвигая ткань, чтобы обнажить легкие выпуклости позвоночника, которые проступали между лопатками. Он остановился, когда показался корсаж, мягкий и свободный, наброшенный на одно плечо и сползавший с груди.

Глядя на спящую Ханну, Остен пытался представить себе, как бы она выглядела, если полностью освободить ее от одежды.

Однако тут же отбросил эту мысль и с нежностью, не присущей ему, накрыл Ханну одеялом. Мальчик захныкал во сне. Ханна повернулась и инстинктивно обняла его.

– Тсс... милый. Никто... никогда тебя не обидит... еще раз...

Еще раз? Что она имела в виду?

Данте посмотрел на мальчика так, словно видел впервые. В ребенке ощущалась хрупкость – не в костях, хотя он и был маленьким и худым, скорее это была хрупкость духа. Именно это Ханна Грейстон и защищала со всей решимостью.

Слова утешения, произнесенные, несмотря на собственное истощение, упрямый стоицизм, несмотря на стертые ноги. Кто же она, эта девушка?

Он не мог позволить ей коснуться его сердца.

Видит Бог, ему с лихвой хватало собственных страданий.

И все же он не сдержался и откинул прядь темно-рыжих волос со щеки, испачканной чернилами.

Он ошибался. В Ханне Грейстон было что-то нежное – кожа на упрямом подбородке оказалась бархатистой, как лепестки поздних роз, согретых солнцем.

Остен почувствовал боль в груди. Он давно ни до кого не дотрагивался. И так же давно никто не дотрагивался до него, разве что слуга, поправлявший ему галстук или причесывавший его.

Когда-то он страдал оттого, что его обнимает мать, морщился в ответ на поцелуи Мэдди или Летти. Он и не подозревал, какое это счастье и как сильно ему будет их не хватать.

Интересно, Ханне тоже кого-то не хватает? Отца Пипа?

Мужчины, который делил с ней ложе...

Впрочем, его это не касается. Она служанка, только и всего. Его дело – следить за тем, чтобы ее хорошо кормили, чтобы у нее были жилье и теплая постель, чтобы платили за услуги. Его не касались чужие тайны. Так же как других не касались его собственные.

Но он не позволит этой женщине погибнуть у него в доме от гнойной раны. Не хватало только, чтобы она слегла. Ведь тогда от нее не будет никакой пользы.

Утром он вызовет мисс Ханну Грейстон к себе, и они придут к соглашению, будь проклята ее гордость.

Остен вышел из комнаты, полный решимости выкинуть из головы Ханну Грейстон и мальчика еще до того, как забудется коротким сном.

Как всегда, окно в его спальне было полуоткрыто, внутрь проникали запах болот и резкий ветер. Но нынешней ночью это лишь усиливало боль в груди и чувство одиночества.

Данте ощущал, как ветер слегка касается его кожи, словно целует, – уже долгое время он был единственной возлюбленной Остена.

Глядя на одинокую луну, таявшую в утреннем свете, он размышлял о том, кого могла оберегать Ханна Грейстон, когда бормотала во сне?