Текст книги "Никто не узнает. Разве вы не притворяетесь нормальными?"

Кимберли Рэй Миллер
Никто не узнает. Разве вы не притворяетесь нормальными?

Посвящается маме и папе. Я люблю вас больше всех на свете

То, чего мы стыдимся, о чем боимся сказать, вовсе не отделяет нас от других. Стоит лишь рискнуть и рассказать об этом, и мы станем едины.

Звездный ястреб (комиксы Marvel)

Kimberly Rae Miller

COMING CLEAN

© 2013 by Kimberly Rae Miller

Jacket art and design by Lynn Buckley

Author photograph © Chris Macke

All right reserved

© Новикова Т., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Ким в девять лет. С разрешения семьи Миллер

Искусство писать «а»

У меня есть коробка, в которой я храню все открытки, подаренные на дни рождения и по другим поводам. Это воспоминания, знаки любви и внимания от друзей и близких.

Я открываю коробку только, чтобы подложить туда новые открытки. И почти никогда не пересматриваю старые. Но мне приятно знать, что они там лежат, это невидимые ниточки, соединяющие меня с любимыми людьми, и потому я никогда не выброшу свои открытки.

Так что я отчасти понимаю отца. Он любит бумагу и ручки, радио и все сломанное; то, что стоит недорого, и вещи, которые напоминают ему обо всем, что он когда-то любил. А еще те, что напоминают ему обо мне и о том, что я когда-то любила. Для него так же невозможно расстаться со всем этим, как для меня невыносима мысль о расставании с моими открытками. Он придумывает сотню разных применений сломанному радиоприемнику и статьям, которые он еще не прочитал в New York Times девятилетней давности. А какие воспоминания связаны у него с огрызком фиолетового карандаша, которым он делал заметки в своем ежедневнике! Однажды я вернулась из школы вся в слезах, потому что никак не могла написать строчную «а». Я устроилась у него на коленях, и мы вместе несколько часов выводили «а», пока у меня не начало получаться. В тот день у него в руках был тот самый огрызок фиолетового карандаша!

Мой отец – барахольщик. Я произношу это слово, и глаза у людей удивленно расширяются. Может быть, они знают каких-то барахольщиков, а может быть, когда-то называли так своего неаккуратного соседа по общежитию. Но слово это прочно укоренилось в нашей разговорной речи.

Сегодня мы слышим его сплошь и рядом, но само понятие относительно новое. Когда я росла, никто не объяснял, почему мой отец так любит всякие вещи. Мне казалось, никто в мире не живет так, как моя семья. Никто из моих друзей не отводил целые комнаты своего дома под вещи, не складывал на диваны и кровати груды одежды, бумаг и разных мелочей и не перебирался сидеть и спать в другие места.

Я потыталась забыть о доме сразу же, как только его покинула, – в восемнадцать лет. Просто решила его не вспоминать. К тому времени родители уже жили в новом доме – захламленном, но не до такой степени, как старый. А потом, после восьми лет сознательного отказа от воспоминаний, когда я уже жила аккуратной, чистой взрослой жизнью, меня стали мучить кошмары.

В этих кошмарах я всегда готовлюсь убираться. Не знаю, с чего начать, и поступаю так, как делаю всегда, когда хочу уклониться от работы: чем-нибудь перекусываю. Однажды мне приснилось, что я босиком спускаюсь вниз, иду по коридору, потом через комнаты и захожу на кухню. Чувствую под ногами размокшие газеты – почти такое же ощущение, как мокрый песок на берегу океана. На цыпочках иду по мусору, понимая, что среди гор старых газет и одежды можно напороться на что-то острое. Пробираюсь на кухню, точно зная, что не буду открывать холодильник. Он стоял заброшенным много лет, и сейчас в нем нет ничего, кроме гнили. Поэтому я открываю шкаф с упакованными продуктами. В хлебнице лежит батон, но он весь покрыт плесенью и отвратительными личинками. Лапше быстрого приготовления ничего не сделается, думаю я, но, открыв упаковку, вижу и там гадких жучков.

Жучки меня не пугают – они и в детстве меня не пугали. Я ставлю упаковку лапши на стойку. Не выбрасываю ее, потому что в этом нет смысла.

Действие моих кошмаров не всегда происходит на кухне – иногда в ванной, коридоре или гостиной. Каждая комната захламлена по-своему, но одно остается неизменным: я всегда стараюсь понять, как это все получилось и как с этим справиться.

Такие сны будят меня посреди ночи. Мозг не всегда справляется с телом. Проходит пара минут, прежде чем я понимаю, что нахожусь вовсе не в доме в хорошем пригороде Лонг-Айленда, где выросла, а в маленькой, аккуратной бруклинской квартирке, которую называю домом всю свою взрослую жизнь. Тогда мне сразу же хочется позвонить маме. Она, пожалуй, единственный человек, который понимает, как глубоки эти шрамы. Мне нужно, чтобы она сказала, что это больше не моя жизнь и никогда моей не будет.

Я знаю, что она это скажет, а потом будет извиняться, как делает всегда. Она извиняется, сколько я ее помню, но я никогда не могу простить ее так, чтобы она сама простила себя. Она всегда боялась этих снов, боялась, что они станут последней каплей и я перестану любить ее. Она предупреждала меня: «Когда-нибудь ты больше не сможешь притворяться, что все хорошо, и возненавидишь нас».

Мама чаще бывает права, чем не права. Да, нельзя считать, что все хорошо. Воспоминания живут со мной. Они там, куда я поместила их много лет назад. Но человек в них – вовсе не я. Эта девушка больше похожа на мою младшую сестру, на кого-то близкого, кому я хочу сказать, что ее мир будет лучше и чище. Я была там, видела это, и там все будет хорошо – для нее.

Но в одном мама ошибается: я вовсе не ненавижу ни ее, ни моего отца. Да, я помню грязь, крыс и хлам. Но помню и родителей, которые любили меня. Несовершенных, но любящих всем сердцем людей, которые дали мне все, что у них было. И гораздо больше.

Кимберли Рэй Миллер

Южный берег

1

За его спиной висел потрепанный рюкзак, к которому были привязаны два больших пластиковых пакета. Они раскачивались в такт его шагам. Я сразу поняла, что он бездомный, и все время, пока мама тянула меня к нашей платформе, оборачивалась, чтобы получше его разглядеть.

Он шел по вокзалу Пенн, на ходу поедая кусочки курицы из коробочки KFC. Интересно, чем он за них заплатил?

Заметив, что я смотрю на него, он протянул мне коробку с цыпленком, предлагая поделиться. Я тут же отвернулась и побежала за мамой. Больше не оглядывалась, но всю дорогу до дома думала об этом человеке.

– С тобой все хорошо? – спросила мама, наклоняясь и целуя меня в лоб. – Температуры вроде нет…

Обычно я была шумным и энергичным ребенком, особенно дома, с родителями. Когда молчала больше нескольких минут, они сразу думали, что я заболела.

Я кивнула, показывая, что все в порядке. Хотя это было не так. Я не заболела, но была в смятении. Это было что-то другое. Тот человек на вокзале, потрепанный, с пакетами, набитыми каким-то хламом, но очень добрый и готовый поделиться последним, напомнил мне отца.

Отец не был похож на других людей. Он не следовал правилам, по которым жили остальные взрослые. Его приоритетами всегда были идеи и знания, пре имущественно в форме газет и книг, плюс постоянно работающее радио. Он жил, как взрослые. У него была семья, работа. Но даже когда я была совсем маленькой, мне казалось, что все это с ним произошло совершенно случайно.

Конечно, отец любил меня. Но он мог чем-то увлечься и совершенно про меня забыть.

Я никогда не сомневалась, что отец меня любит, но всегда боялась, что однажды он чем-то увлечется и забудет о нашей жизни. Он мог погнаться за какой-то новой идеей и закончить так, как тот человек на вокзале Пенн. Он бродил бы по коридорам мира с мешками газет, которые стали бы его единственными спутниками.

Мы два часа ехали домой на Лонг-Айленд. Возле вокзала нас встречал отец. Как всегда, он вышел из машины, чтобы открыть мне заднюю дверь. Я подбежала к нему, а он, как обычно, взвалил меня на плечо, как это делают пожарные-спасатели. Потом быстро повернулся и спросил:

– К-Рэй, куда ты делась? Ты же только что здесь была!

– Я позади тебя, – ответила я, тоже, как обычно.

Он повернулся, и я снова оказалась у него за спиной, вцепившись руками в задние карманы его джинсов, чтобы удержаться. Так мы повторили три или четыре раза, оглушительно хохоча. В конце концов, мама напомнила нам, что мы вообще-то на парковке. И тогда я официально прекратила игру.

– Я на твоем плече! – объявила я. – Пожалуйста, поставь меня на ноги!

Эти слова были традиционным сигналом окончания игры.

Отец ставил меня на ноги, ахал: «Вот ты, оказывается, где!», усаживал в машину за спиной мамы и пристегивал ремень безопасности. Чтобы посадить меня, ему приходилось отодвигать в сторону глянцевые страницы, вырванные из журналов, старые газеты, пустые стаканчики, давным-давно использованные бутылки из-под машинного масла и трубки, которые валялись на заднем сиденье. Пристегивая меня, он пел особую песенку – это было мое правило. Если процесс проходил не по моим правилам, я отстегивала ремень, как только машина трогалась.

 
Пристегнись, пристегнись!
Безопасно прокатись!
 

– Не могу поверить! – недовольно сказала мама. – Ты усадил свою дочь в кучу мусора!

 
Всем покажи, что ты молодец,
Умную доченьку любит отец!
 

– Брайан, тебе нужно почистить свою машину! – не отставала мама.

Отец вернулся на водительское сиденье и, не говоря ни слова, включил радио, предоставив отвечать дикторам и комментаторам.

2

Когда я родилась, дедушка с бабушкой заказали маленькие бутылочки шампанского. На этикетках было мое имя, вес и дата рождения.

Брайан и Нора с гордостью сообщают о рождении дочери:

Кимберли Рэй Миллер

23 декабря 1982 года, 10.49.

3 фунта 2 унции[1]1
  Примерно 1,4 кг (прим. ред.).


[Закрыть]

Они подарили эти бутылочки родным и друзьям только через два месяца после моего рождения, поскольку не были уверены, что я выживу. Я родилась на три месяца раньше срока, как и мой отец. Врачи говорили родителям, что недоношенность не наследуется, но мы с отцом были на удивление похожи: одинаковый IQ 138, одинаковый китайский гороскоп – год Собаки, одинаковая неспособность понять, как люди могут есть карамель по собственному желанию.

Мама опустила козырек от солнца и повернула зеркальце, чтобы видеть меня. Отец вел машину. Мама машину не водила. Права у нее были, и теоретически она все знала, но страшно боялась руля. Страх перед вождением особо не мешал ей, когда они жили в Бронксе, где оба родились. Но за несколько лет до моего рождения родители решили переехать в пригород. Мама часто говорила, что чувствует себя на Лонг-Айленде узницей, целиком и полностью зависящей от отца. Но в 80-е годы жить в Нью-Йорке было небезопасно – по крайней мере, в той его части, где родители могли себе это позволить.

Я видела, что мама за мной наблюдает – наши глаза встречались в зеркале. Поймав ее взгляд, я попросила рассказать о моем рождении. Эту историю я была готова слушать бесконечно. И мама всегда сразу же говорила, что я – настоящее чудо. Я воспринимала эти слова серьезно, словно свою должность, и требовала, чтобы мама детально и подробно рассказывала о моем чудесном появлении на свет.

За два дня до Рождества мама принимала душ, и у нее отошли воды. Она не сразу поняла, что случилось, поэтому позвонила своей матери, чтобы узнать, как начинаются роды. «Не помню, это было так давно», – ответила бабушка. Мама была беременна первым ребенком, моего появления на свет ждали где-то в марте, и она решила, что это нормальное для беременности явление. Она начала собираться на работу. В то время мои родители работали вместе и каждое утро ездили на Манхэттен.

– Мы были уже на полпути к городу, когда я поняла, что ты ведешь себя как-то необычно, – продолжала мама. – Я позвонила своему врачу – он был в отпуске, играл где-то в гольф. Он велел мне немедленно ехать в больницу при университете Стоуни Брук, потому что у них есть отделение реанимации новорожденных.

Тут, как всегда, в разговор вступил отец – он до сих пор обижался, что его не пустили в родовой зал. Ему пришлось смотреть через окошко. Размеры и форма этого окна менялись от одного рассказа к другому: то оно было круглым, то в форме бриллианта, а то его вообще не было, и бедному папе оставалось подсматривать в щелочку в двери.

– Я слышал, как твоя мама кричала на докторов, – засмеялся он.

– Я хотела только девочку. Если бы ты родилась мальчиком, я продала бы тебя, – сказала мама, и я ей поверила.

Если бы я родилась мальчиком, меня назвали бы Эриком. Мальчиком Эриком, которого продали, потому что он оказался не девочкой. Я всегда была похожа на отца – светлые волосы, голубые глаза, круглое лицо. Я представляла, что Эрик был бы похож на маму – невысокий, с карими глазами и непокорными рыжими волосами.

В конце концов, по словам отца, меня вывезли из родового зала, а он побежал за врачами с криком: «Эй, постойте, это мое!»

Самая любимая моя часть рассказа!

Мама не могла забеременеть два года. Врач прописывал ей специальные лекарства, но мама их не принимала, опасаясь, что у нее родится двойня или тройня.

– Не думаю, что смогла бы любить нескольких детей, – говорила она. – Моя мать не смогла.

Мама и бабушка недолюбливали друг друга. Насколько мне известно, отношения их стали портиться, когда моей маме было всего пять лет и у нее появилась младшая сестра Ли. На сестру мама никогда не обижалась, а вот на родителей обиделась на всю жизнь.

Бабушка и дед приехали в больницу через неделю после моего рождения. Как вспоминает мама, бабушка дала ей такой материнский совет: «Она наверняка умрет. Лучше не привязывайся к ней». Мама никогда не пропускала эту часть рассказа. И сколько бы раз она ни рассказывала мне о моем рождении, она всегда страшно злилась.

– Мы не были уверены, что ты выживешь, но пока ты была с нами, мы хотели, чтобы ты чувствовала нашу любовь.

А дальше шел длинный перечень испытаний, которые родителям пришлось вынести. Им не разрешали брать меня на руки и кормить. Они каждый день усаживались возле кювеза для недоношенных и разговаривали со мной. Я «забывала дышать» – тогда ко мне подходила медсестра и напоминала об этом важном процессе, встряхивая мою ручку или ножку. Если бы прошло десять дней без этой забывчивости, меня отпустили бы домой, но я ухитрялась «забывать» на девятый день…

А однажды родители пришли навестить меня после работы и увидели, что из моей головы торчит иголка. Мама повернулась и убежала, чтобы я не видела, как она плачет. Потом она все же заставила себя вернуться – ведь там были другие дети, к которым родители не приходили. И эти дети умирали. «Им нужен был кто-то, ради кого стоило жить, – говорила мама, – а у них никого не было». Мои родители никогда не пропускали часов посещения.

Каждый раз, слушая эту историю, я верила, что родители любили меня – и только поэтому я выжила. Я точно знала, что мы втроем – настоящая семья, а я – настоящее чудо этой семьи.

3

– Миссис и мистер Миллер, благодарю вас за то, что пришли, – сказала миссис Анджела, моя детсадовская воспитательница. Она наклонилась, чтобы сообщить дурные известия зловещим шепотом: – Кимберли просится в туалет и там занимается мастурбацией.

На той неделе миссис А вошла в туалетную комнату и увидела, что я засовываю в трусики игрушечную пластиковую бутылку.

Отец поперхнулся чаем, пытаясь сдержать смех, а потом вопросительно посмотрел на меня. Мама даже глазом не повела. Она точно знала, что случилось.

– Она не мастурбирует. Она вас обкрадывает.

Я сделала вид, что мне неинтересно. Пока взрослые разговаривали, я устроилась возле игрушечного вокзала – выбрала самое удобное место для подслушивания. Я делала вид, что играю, но на самом деле ловила каждое слово. Мне нужно было понять, какие неприятности мне грозят. За родителей я особо не волновалась. Скорее всего, мы приедем домой, сядем на диван и начнем долго и серьезно обсуждать, почему моя маленькая проблема негигиенична, неприлична и несправедлива по отношению к другим детям. Меня беспокоила миссис А и другие воспитатели: я хотела им нравиться. Логика моя была проста: если я спрячу желанную вещь в трусиках, то, ее уже у меня не отберут – на ней же будут мои бактерии.

– Кимберли, ты прячешь игрушки в трусики? – ласково спросила миссис Анджела.

– Нет.

Общаясь со взрослыми, я давно выбрала надежную тактику – нужно делать невинное лицо и изображать смущение или винить во всем собаку. На этот раз собаки рядом не было. Только мое слово против маминого.

Воспитательница повернулась к родителям и, словно сообщая им, что небо – синее, сказала:

– Мистер и миссис Миллер, дети не лгут.

Мне нравилось, что миссис А приняла мою сторону, но я знала, что родители на это не купятся. Мое внимание переключилось на парковку. За большими стеклянными дверями стоял джип: сверху он был, как обычная машина, но с огромными колесами. Мне он страшно нравился. Если бы это была наша машина, мне бы все завидовали. Люди смотрели бы на нас и хотели быть на нашем месте. А мы спокойно могли бы переехать через их мелкие машинки.

– А у нас есть «Монстр-Трак», – небрежно сказала я, ни к кому не обращаясь. Мне просто хотелось послушать, как это звучит.

И мама тут же воспользовалась моей оплошностью.

– У нас «Меркурий», миссис Анджела. Маленький «Меркурий» на маленьких колесах. Она лжет, потому что все дети лгут.

Мы вышли, прежде чем миссис Анджела придумала достойный ответ. На парковке мама сообщила, что я должна вернуть все, что взяла.

– И вообще, перестань засовывать вещи в трусики!

А папа просто усмехнулся.

Мне позволили вернуться в детский сад на следующей неделе, но за мной стали следить, а к коробке с игрушками вообще не подпускали.

В мой первый школьный день родители взяли на работе отгул, вооружились камерами, салфетками и ободряющими улыбками. Если другие дети плакали возле дверей класса, не желая отпускать родителей, то я своих в школу даже не впустила, сообщив, что мы встретимся после уроков. Новая школа. Новая коробка с игрушками. Я была во всеоружии. Но стоило мне оказаться в классе миссис Уайт, как меня охватила тревога.

Я никого не знала. Я не знала, как познакомиться. В детском саду у меня был Джейкоб. Наши родители дружили, и мы обязаны были дружить. Поскольку он был единственным моим знакомым мальчиком, я собиралась выйти за него замуж.

Джейкоб согласился, но только в том случае, если он сможет жениться и на другой своей подруге, Джоанне. Поскольку у нее были сестры, она унаследовала от них роскошный гардероб для кукол Барби. Поняв, что это условие пойдет на пользу моим куклам, я спокойно согласилась на полигамный брак.

Тут Джейкоба не было. Я больше ни с кем не дружила, и мне нечего было сказать другим детям. Я любила взрослых. Мы отлично понимали друг друга: они восхищались мной, а я благосклонно принимала их внимание. А вот дети, наоборот, считали меня странной.

Мои родители никогда не сюсюкали. Они общались со мной, словно я – хорошо образованная, но свое образная сорокалетняя дама. Мой лексикон умилял их ровесников, а вот мои ровесники смотрели на меня так, словно я говорила на фарси. Я могла сообщить воспитательнице, что «испытываю срочную потребность помочиться» или пожаловаться на то, что «получила ссадину» на игровой площадке. Я старалась сблизиться с детьми, но не могла заставить себя говорить «пи-пи» или «би-би», как делали остальные. Это было для меня унизительно. Поэтому я чаще всего была предоставлена самой себе, если только в игре не требовался кто-то на роль мужа, когда все остальные, более приемлемые роли в семейной иерархии уже были разобраны.

Первый месяц школьной жизни оказался не таким, как я мечтала. По большей части мне приходилось скучать над монотонными занятиями рисованием, делать какие-то поделки и вместе со всеми называть вслух цифры и буквы. Прошел примерно месяц, и тут учительница объявила, что каждому ученику предстоит встретиться со школьным социальным работником.

Ничего лучше и придумать было нельзя. Появилась возможность сделать то, что удавалось мне лучше всего: произвести впечатление на взрослого человека.

Мои одноклассники один за другим выходили вперед, и их уводила улыбающаяся женщина с длинными вьющимися русыми волосами. На ее лбу лежала челка, а остальные волосы были собраны в хвост, веером стоящий на макушке. Я не представляла, кто это и как ей удалось соорудить такую прическу, но не сомневалась, что мы отлично поладим.

В доме было так грязно, что я даже не знала, какого цвета наш ковер.

Пока мы вслух произносили буквы алфавита и слушали сказки про дружелюбных динозавров, я все время думала о предстоящей встрече. Мне казалось, что каждого вызванного ребенка сопровождают в некий эксклюзивный клуб. Клуб, где взрослые и дети общаются на равных. Клуб, где можно пить сколько угодно газировки и есть сколько угодно конфет. Клуб, куда меня еще не пригласили.

– Кимберли Миллер? – наконец раздался голос.

Я сразу же вскочила, но, чтобы не казаться слишком заинтересованной, неспешно подошла к двери.

– Кимберли Миллер – это я, – сказала я спокойно и оглянулась на одноклассников, чтобы убедиться, что на меня все смотрят.

На меня не смотрел никто.

В коридоре женщина с экзотической прической сказала, что ее зовут миссис Руссо, что она работает в нашей школе и хочет задать мне несколько вопросов.

– Хорошо?

Я планировала нечто другое, но все равно это было лучше, чем сказки про динозавров. Я сразу же начала использовать приемы из своего репертуара, чтобы понравиться этой женщине и подружиться с ней. Папа только что научил меня прекрасному слову «antidisestablishmentarianism» «движение за неразделение государства и церкви», и оно всегда производило потрясающее впечатление на взрослых. Я скажу это слово, а потом покажу приемы карате, которым только что научилась. А еще я смогу продемонстрировать, чему меня учили на уроках танцев. Тогда она скажет, что я умная и красивая, и это будет приятно.

Мы с миссис Руссо шли по той части школы, где я никогда раньше не была. Здесь учились большие дети, поэтому мне было страшновато. На стенах висели красивые, аккуратные рисунки – здешние дети овладели искусством раскрашивания лучше меня, а некоторые вообще рисовали без всяких контуров. Незнакомая обстановка и тот факт, что наш разговор все никак не начинался, стали меня пугать.

В конце концов мы пришли в небольшую комнату с серыми стенами. Миссис Руссо завела меня внутрь и села напротив за маленький детский стол. Она открыла папку и, словно по сигналу, снова улыбнулась.

Сидеть миссис Руссо было неудобно, приходилось поджимать колени. Но она справилась с этим неудобством и стала задавать мне вопросы, словно маленькой девочке. Знаю ли я свой адрес? Вовремя ли я ложусь спать? Есть ли у меня домашние животные?

Я отвечала, пытаясь дать на каждый вопрос побольше информации, чтобы наша беседа стала живее: «В моем квартале кого-то убили. Однажды у меня был маленький щенок. На Аляске ночь может длиться двадцать четыре часа, а эскимосы едят много жира, чтобы не мерзнуть зимой, но мама срезает жир с мяса, потому что мы не эскимосы». Миссис Руссо лишь улыбалась и задавала мне очередной дурацкий вопрос.

Попытки произвести на нее впечатление окончательно провалились. И тут возникла тема братьев и сестер.

– Да, у меня есть сестра. Ее зовут Шерил.

Миссис Руссо тут же принялась расспрашивать про Шерил. И чем больше она спрашивала, тем больше я рассказывала.

Я не знаю, сколько лет Шерил. По-моему, она еще младенец. Она часто лежит голенькая, потому что ей подходит только одно платьице, а на него претендуют моя плюшевая панда или один из коккер-спаниелей.

Первоначальное безразличие миссис Руссо сменилось живым интересом.

– Расскажи мне еще о Шерил.

– Когда мы едем за покупками, папа запихивает ее в багажник, – заявила я.

Какое-то время – по крайней мере последние несколько недель – это служило в нашей семье предметом разногласий. Я хотела, чтобы Шерил ходила со мной повсюду, но родители не отпускали ее со мной, потому что я наверняка ее где-нибудь потеряю.

По недовольному виду миссис Руссо и ее энергичным записям я почувствовала, что она согласна со мной. Родители вели себя совершенно неразумно. Чем внимательнее моя новая подруга слушала мои истории, тем сильнее мне хотелось выразить свое недовольство отношением родителей к младшей сестре.

– А Фейт помочилась на нее!

– Кто такая Фейт, Кимберли?

– Это наша собака! Миссис Руссо явно не следила за ходом беседы.

Я рассказала о том, как Шерил пришлось провести целую ночь в мыльной воде в раковине нашей ванной, а потом доверила ей свое самое большое горе: у меня вовсе отобрали Шерил за то, что я воровала игрушки из детского сада.

Постепенно мой энтузиазм угасал. Все складывалось не так увлекательно, как я себе представляла. Кроме того, мне не хотелось опоздать к раздаче молока – тем более что сегодня должны были давать шоколадное молоко. Миссис Руссо проводила меня обратно в класс. Я отправилась играть, а миссис Руссо отозвала нашу учительницу в сторону. Я была уверена в том, что она рассказывает ей, какая я умная и одаренная девочка.

В тот день, когда за мной пришла моя няня со своей маленькой дочерью Кейтлин, учительница выбежала за нами и потребовала ответа: не Шерил ли эта девочка?

После моей встречи с миссис Руссо настроение в нашей семье изменилось. Родители стали больше ссориться, брать отгулы на работе и убираться в доме, после того как я ложилась спать. Отец мой был большим неряхой. В доме было так грязно, что я не знала даже, какого цвета наш ковер. На столе в гостиной, на диване, на полу в ванной лежали кипы газет и бумаг. Старые газеты устилали пол в моей спальне. А теперь, сказала мама, кто-то собирается к нам прийти, чтобы проверить, как живем мы с Шерил. И этот человек не должен увидеть, как у нас грязно.

Дом наш был самым обыкновенным. В нашем квартале все дома были такими – вот только мы никогда не открывали ставни, растения у нас были чуть более неухоженными, а соседи никогда не заходили на чашку кофе.

Дом был двухэтажным, но второй этаж всегда оставался для меня запретным. Мы им никогда не пользовались. Честно говоря, я часто забывала, что он вообще есть. Одну комнату называли «Птичьей», потому что в ней жили птицы: кореллы, волнистые попугайчики и попугаи. Все они спаривались, как бог на душу положит, в надежде на то, что природа возьмет свое и у них появятся маленькие птенчики. Потом родители продавали птенцов в местные зоомагазины или на блошином рынке. Коричневый ковер в Птичьей комнате был покрыт семечками, выпавшими перьями и клочьями пуха. Все это поднималось в воздух, когда птицы кричали и порхали вокруг, протестуя против вторжения в их пространство назойливых людей.

Я редко заходила в Птичью комнату – мне не нравился запах, шум и неприязнь птиц. Выбираясь наверх, я предпочитала соседнюю комнату: заброшенную ванную, где пауки плели паутину вокруг кранов в раковине и ванне. Это было самое интересное помещение на втором этаже. На бортике ванны лежали засохшие бруски мыла и ржавые бритвы. Я любила пробираться сюда с вилкой и ножом, чтобы потренироваться в застольных манерах на старых кусках мыла «Айвори». Я терпеть не могла, когда мама резала мою еду. Я считала, что, понаблюдав за родителями во время еды и потренировавшись, смогу как-нибудь изумить их своим новообретенным навыком самостоятельно разрезать мясо.

Третья комната наверху могла бы служить главной спальней. Она была самой большой в доме, но, когда я родилась, родители забросили ее и перебрались в спальню на первом этаже, поближе к моей комнате. Наверху остался лишь каркас кровати, разбитое зеркало, газеты, вышедшие еще до моего рождения, и кошачьи какашки. Это была самая чистая комната в доме.

Вся наша жизнь происходила в кухне, гостиной и двух спальнях внизу. Кухня и гостиная занимали половину первого этажа и переходили одна в другую – их разделяла лишь маленькая бессмысленная стенка. В гостиной у этой стены стоял сервант с фарфоровыми испанскими статуэтками, посудой, которой мы никогда не пользовались, и старой черно-белой фотографией моей матери. Когда я впервые увидела этот снимок, то спросила, зачем нам фотография обнаженной тетушки Ли, спрятавшейся за подушкой. Мама была так похожа на свою сестру, что я не могла их различить на фотографиях. Единственное различие заключалось в том, что Ли была высокой, а моя мама – маленькой. Когда мама с гордостью заявила, что сексуальная молодая женщина на фотографии – это она, у меня возникла навязчивая идея.

Я не могла представить, что моя мама когда-то была той соблазнительной, игривой девушкой, кокетливо поглядывающей на меня из-за диванной подушки. Моя мама каждый день заплетала косу, носила огромные круглые очки, за которыми почти не видно было ее худого лица, и каждое утро пила на завтрак шоколадное молоко. Моя мама с французским акцентом читала мне перед сном сказку про Мадлен, а во время купания играла со мной в странную игру «Русалки». Женщина на фотографии никак не могла заниматься всем этим, и я хотела узнать о ней побольше. Когда никто не видел, я забиралась на гору из барахла, купленного на гаражных распродажах, и пожелтевших газет, занимавших бо́льшую часть гостиной, чтобы добраться до этой фотографии. А потом я изо всех сил пыталась разглядеть в обнаженной женщине за диванной подушкой хоть что-то от мамы, какой я ее знала.

В гостиной стоял телевизор. Но на трехместном коричневом диване с узором из тропических листьев места обычно хватало только на одного взрослого, по этому бо́льшая часть времени, проводимого совместно, приходилась на родительскую постель.

Кухня – вот то помещение нашего дома, которое каждый день менялось сильнее всего. По крайней мере, кухонный стол. Он постоянно переходил от состояния чистоты к заваленности последними папиными находками. Мама сурово сообщала отцу, что не собирается убирать за ним, но сдавалась после недели, в течение которой семья обедала и ужинала прямо в постели. Стол оставался чистым несколько недель, а затем на нем снова начинал собираться всякий хлам.

Да, сама я постоянно врала, но взрослым нельзя лгать. Мои родители никогда этого не делали.

Моя спальня находилась рядом с родительской. Когда я подросла, мама не смогла расстаться с моей кроваткой. Места в гараже для нее тоже не было. Кроватка осталась стоять рядом с моей новой, довольно широкой кроватью. Она превратилась в ящик для игрушек. Я перебиралась через ее стенку и оказывалась в окружении мягких игрушек и кукол – главный мой круг общения. По ночам под кроваткой спала Кара, наша немецкая овчарка. Она вела себя так с того дня, когда родители привезли меня из больницы.

Центром жизни в нашем доме была родительская спальня. Когда на кухне становилось слишком грязно, мы там обедали и ужинали на стратегически расположенных складных столах. В центре комнаты стояла кровать, а по обе стороны от нее громоздились стопки старых газет, порванной и забытой одежды и необходимых покупок, которые так никогда и не пригодились. Весь этот хлам намертво блокировал дверцы красивых старинных шкафов, где некогда лежали аккуратно сложенные свитера и висели отглаженные костюмы. В захламленной комнате кровать казалась еще больше, словно она занимала все пространство от стены до стены. Стопки газет превращались в тумбочки и подставки. Иногда я просыпалась посреди ночи от папиного храпа и, спотыкаясь на каждом шагу, пробиралась в родительскую спальню. Мама почти всегда просыпалась и устраивала меня поудобнее между собой и отцом.