Текст книги "Никто не узнает. Разве вы не притворяетесь нормальными?"

– Ким, дорогая, – прошептала мама, – поднимайся.

Я села в постели. В комнате было темно, но света из коридора хватало, чтобы я увидела, что мама сидит рядом.

– Только что звонил папа.

Я еще не до конца проснулась и поняла маму не сразу.

– У нас был пожар, – сказала она.

Я же не молилась несколько месяцев! Я не просила Бога сжечь наш дом с того времени, как мы переехали к бабушке. В глубине души я надеялась, что мы можем остаться здесь, а папа будет приезжать пару раз в неделю – меня бы это вполне устроило.

– С папой все в порядке, – сказала мама.

Отец спал в своей спальне, когда все произошло, и ему пришлось выскакивать из дома через окно. Мои собаки погибли, и кошки тоже, и все птицы в Птичьей комнате. У Мисти должны были быть котята… Мне было очень грустно, но в то же время я злилась на себя… Бог все сделал неправильно! Он не должен был убивать моих зверюшек! Мне нужно было точнее формулировать свою просьбу.

Со временем я стала своей среди этих детей, живущих очень несчастливой жизнью.

Мама осталась у меня на всю ночь. Я плакала, она – нет. Ей не в чем было чувствовать себя виноватой.

Папа приехал рано утром. Когда я услышала, как он открывает дверь, то сразу же бросилась вниз и встретила его у порога. Он подхватил меня на руки.

– Привет, малышка, а что это ты не спишь? – папа был почти нормальным, и я подумала, что, может быть, его мигрени сгорели вместе с домом.

– Я не могу! Мне грустно.

– Ну, тогда хотя бы отдохни…

С этими словами он отнес меня в мою временную спальню и уложил в постель. Я сразу же заснула.

Проснувшись, я обнаружила рядом с собой Эбони, нашего черного коккер-спаниеля. Когда начался пожар, она спала рядом с отцом, и из всех животных ему удалось спасти только ее. Когда она была совсем маленькой и мы еще жили в доме, я каждый день возвращалась из школы и читала ей книжку «Бинго» – других книг про собак у меня не было.

Пожар не только убил моих зверюшек – из-за него я пропустила последний школьный день. У нас была намечена интересная экскурсия, но вместо этого пришлось ехать на место сгоревшего дома, чтобы встретиться с человеком из страховой компании. Два с половиной часа в дороге мы провели в полном молчании. Сказать нам было нечего.

– А вы верите в Бога? – спросила я.

Мама сказала, что не верит, потому что в Африке от голода умирают дети.

– В мире совершается столько всего ужасного, – сказала она, – что я не могу верить в бога, который позволяет невинным детям умирать от голода.

Я рассчитывала на другой ответ и стала ждать, что скажет папа. Он так много знал обо всем. Я была точно уверена, что он знает, есть Бог или нет. И папа, не отрывая взгляда от дороги, ответил:

– Я не получил никаких убедительных эмпирических доказательств, которые подтверждали или опровергали бы существование Бога.

Я хотела сказать им, что знаю правду: Бог есть – и я получила тому доказательство. Бог ответил на мою молитву. Но если бы я рассказала им об этом, они решили бы, что я плохая. Я хотела, чтобы наш дом сгорел, и он сгорел. Но ведь я просто хотела новый дом, чистый, не захламленный газетами, дом, где мы были бы нормальными и я приглашала бы к себе одноклассников с ночевкой.

Бог есть – и я получила тому доказательство. Я молилась, чтобы наш дом сгорел, и он сгорел.

Все эти духовные разговоры навели папу на мысли о сверхъестественном. Он не впервые заговаривал об этом, поэтому я привычно дала ему высказаться, периодически произнося «угу». А мысли мои были где-то далеко.

До этого момента я считала Бога кем-то вроде доброго джинна. Если молиться правильно, то твое желание исполнится. Я пожелала, чтобы случилось что-то плохое, и это случилось. Но я не могла избавиться от мысли, что мама была права: в этом мире есть дети, которым гораздо хуже, чем мне, и они наверняка тоже молились. Почему же Бог не услы шал их, но услышал меня?

Когда папины рассуждения о врожденной доброте человека подошли к концу, в машине снова воцарилось молчание. Это было хорошо, потому что у меня были вопросы, и я хотела получить на них ответы.

– Папа, а ты плакал?

– Нет, малыш, не плакал. Но это не означает, что мне не грустно.

– Мамочка, а ты плакала?

Мама не ответила. Папин монолог дал ей прекрасную возможность притвориться спящей. Я точно знала, что она не спит, потому что видела ее отражение в зеркале. Рот у нее был закрыт, а когда она засыпала, голова ее клонилась набок, а рот открывался.

Мне не хотелось заставлять родителей плакать. Это была моя вина. Я сожгла наш дом. Я убила всех наших зверюшек. Я должна была молиться правильно. Я должна была сказать Богу, чтобы он не убивал наших зверей.

7

Дом выглядел совсем не так, как я ожидала. Я представляла себе огромный конус золы, как рисуют в мультфильмах. Он «сгорел до основания», и я ожидала, что там не будет ничего. Но дом, об уничтожении которого я так часто молилась, все еще стоял. Пожар начался на кухне. Полностью выгорела задняя часть – там осталась только обугленная домашняя утварь.

Моя спальня сгорела вместе с частью лестницы, которой мы никогда не пользовались.

– Как хорошо, что ты была у бабушки, – сказала мама.

Кухни не осталось, как и гаража. Но комната родителей не слишком пострадала.

Мне было велено сидеть в машине, пока родители общаются со страховщиком Бруно. Мама сказала, что не хочет, чтобы я дышала гарью, но даже в машине я чувствовала едкий, дымный запах. Я осталась в машине с Эбони и решила поискать на заднем сиденье какие-нибудь сокровища. Папа всегда держал там целые мешки бумаг. Каждый раз, когда мы садились в машину, из-за этого начинался скандал. Чтобы свести ссоры к минимуму, я часто просила папу убраться в машине перед поездкой или выходила и убирала все сама, когда папа был чем-то занят. Багажник всегда был до отказа забит бумагой, но с этим я справиться не могла – только папа находил способ хоть как-то привести все в порядок.

Поскольку папа несколько месяцев жил один, никто не заставлял его разбирать машину, поэтому я с удовольствием рылась в куче бумаг. Иногда между газетами, старыми лотерейными билетами, чеками, потрепанными книжками и рекламными буклетами попадались конфетки. Если мне повезет, я найду «Кит-Кат».

Периодически я прекращала поиски и смотрела, чем занимаются взрослые. Бруно оказался самым большим человеком из всех, кого я видела в жизни. Он был намного выше и тяжелее отца. У него был нос картошкой и длинные волосы, которые он зачесывал на свою лысину. Он напомнил мне Вимпи из мультфильма про Папая, только этот Вимпи был размером с Андре Гиганта.

Я наблюдала, как взрослые разговаривают и пожимают друг другу руки, и утешала Эбони. Я точно знала, что ей грустно: ее мама, Мерри, погибла при пожаре. Если бы я нашла шоколадку, то непременно половину отдала бы ей.

Когда Бруно уехал, мама вернулась к машине и села рядом со мной. Папа бродил вокруг пепелища, которое когда-то было их домом. Потом он появился, пахнущий дымом и покрытый сажей. В руках он держал две сохранившиеся фотографии в рамках, которые висели в спальне родителей. Это были мои детские фотографии – единственное, что уцелело во время пожара. И тогда мама заплакала. Очень тихо. Она не шмыгала носом, не выла, как это обычно делала я. Но в зеркале я видела, как она украдкой вытирает слезы.

Всю дорогу до дома бабушки я смотрела на мамино отражение. Вопросов я больше не задавала.

Когда мы вернулись в Бронкс, то обнаружили, что наши вещи в коробках выставлены в коридор, а замки сменены. Мама стучала в дверь, но от матери она услышала только одно: она больше не собирается терпеть в своем доме эту обузу.

Так я в последний раз видела свою бабушку, но еще не знала об этом. Зато было ясно: мы снова вместе, и мы стали бездомными.

Ту ночь мы провели в машине. На следующий день мама договорилась со страховой компанией, что нас разместят в отеле. Мы вернулись на Лонг-Айленд и поселились в «Комфорт Инн». До этого я только один раз в жизни ночевала в отеле – когда мне было четыре года, мы ездили в Дисней-Уорлд.

Мне понравилось абсолютно все. Рядом находился магазин «7-Элевен». В нашем распоряжении был закрытый бассейн. Когда мама уходила на работу, я превращала бассейн в свою игровую площадку, а моей няней становился дежурный спасатель. Когда играть мне надоедало, я начинала приставать к папе, чтобы он вместе со мной прошел десять метров до магазина. В то лето я проглотила жуткое количество хлорированной воды.

Обычно сладкую газировку мне не покупали, но я слышала, как мама кому-то говорила, что я пережила серьезную травму – а это означало, что мне можно есть конфеты и целый день купаться. Никакой травмы я не ощущала, но была готова разыгрывать мировую скорбь, если это позволяло получать приятные поблажки.

В то лето я многое узнала – я постоянно прислушивалась к разговорам взрослых, пытаясь понять, какой теперь будет жизнь нашей семьи.

Когда мы отправились в гости к моему другу Джейкобу и его родителям, я почти все время провела в ванной. Ванная комната в их доме примыкала к кухне, где сидели взрослые, пока мы играли. Приложив ухо к двери, я услышала, как папа Джейкоба, Майк, сказал: «Это было короткое замыкание. Такое могло случиться с любым». – «В твоем доме такого не случилось бы», – ответил мой папа. После этого я слышала только три голоса: мамы Джейкоба – Джун, Майка и моей мамы.

Помыв руки, я вышла из ванной, чтобы найти папу. Искать долго не пришлось: он сидел там же, где обычно – в машине. Водительская дверца была открыта. Папа пил чай и слушал радио. Я забралась на пассажирское сиденье.

– Как ты? – спросил папа.

– Нормально. А ты как?

– И я нормально.

И вот так мы сидели в машине вместе и слушали радио.

8

Лето прошло под знаком поисков нового дома и гаражных распродаж. Поиски дома стали моим новым любимым хобби. Это была грандиозная игра. Стоило мне войти в наш потенциальный будущий дом, как я мгновенно проживала тысячи жизней. Я воображала, как сижу на полу и играю в настольные игры на мягком ковре – в нашем последнем доме мне это никогда не удавалось. Я представляла, как принимаю ванну с пузырьками. Я видела комнаты только для моих игрушек. Я часами изучала мебельные каталоги, выбирая кровать под балдахином с розовыми аксессуарами или плетеные диванчики с малиновыми подушками. Я брала мебельный каталог с собой, куда бы мы ни направились. Я сравнивала свои фантазии с домами, в которые мы ездили. В этих домах я вела самую идеальную, самую аккуратную и самую нормальную жизнь.

Естественно, все заканчивалось гаражной распродажей, и мои мечты шли крахом. У нас еще не было жилья, но это не мешало нам покупать вещи, которые оказались не нужны другим людям. Вафельницу, подаренную на свадьбу незнакомым молодоженам; журнальный столик для дивана, которого у нас не было, множество других мелочей, которые пригодились бы для жизни – когда-нибудь.

Я ненавидела гаражные распродажи. Подержанные вещи казались мне хламом, а ведь мы только что избавились от собственного. Наш гостиничный номер с каждым днем все больше походил на прежний дом. Каждая новая покупка вселяла в меня чувство клаустрофобии, от которого мне так хотелось избавиться.

Через месяц страховая компания перестала платить за наш отель. Они потребовали, чтобы мы сделали выбор: либо восстановление дома – на время ремонта нам предстояло жить в трейлере прямо во дворе, либо покупка нового жилья. Маме не хотелось жить на пепелище, поэтому мы перебрались в маленький мотель с почасовой оплатой, где нам согласились дать скидку. Дешевый, тесный, неопрятный – в этом мотеле не было ни бассейна, ни шампуня с миндальным ароматом. Но на какое-то время он стал нам домом. В отличие от «Комфорт Инн», горничные приходили убираться в любое время – находились мы в номере или нет. Мне пришлось гораздо больше времени проводить в обществе уборщиц.

Женщины, которые входили и выходили из номеров с тележками с туалетной бумагой, полотенцами и чистящими средствами, меня просто завораживали. Поначалу я лишь внимательно за ними наблюдала. Освоившись, я стала ходить за ними в другие номера, наблюдая, как они застилают постели и протирают поверхности влажными тряпками.

Горничные по большей части по-английски не говорили – или делали вид – и не могли общаться со мной. Единственным исключением стала Роза. Она была моложе остальных горничных. Каждый раз, когда я проходила мимо нее и ее тележки к автомату с мороженым, она мне подмигивала. Я придумала про нее целую историю: она была дочерью хозяина отеля, мужчины, который выдавал постояльцам ключи. Когда Роза приходила убирать нашу комнату, я залезала на псевдодеревянный комод, который составлял всю нашу обстановку, и наблюдала за каждым ее движением.

– Привет, – сказала я ей однажды. – Мне очень нравится, как ты застилаешь постель.

– Могу и тебя научить, если хочешь, – ответила Роза и подозвала меня поближе.

Не помню, где тогда был мой отец. Думаю, он сидел в машине и слушал радио. Я надеялась, что он не вернется и не помешает мне получить урок домоводства от настоящей горничной. Роза научила меня застилать простыни, взбивать подушки и расправлять покрывало. На следующий день я застелила постели еще до ее появления, но она позволила мне пойти вместе с ней в другой номер и заняться уборкой.

Если мое навязчивое общество Розу и раздражало, она никак это не показывала. Она разрешала мне помогать ей вытирать пыль, полировать и пылесосить – я никогда не видела, чтобы родители занимались этим дома. Больше всего мне нравилось застилать постель, но я тщательно запоминала все прочие действия горничной – составляла план для нашей будущей жизни в новом доме. Я обязательно буду убираться и попрошу родителей платить мне за это – я видела такое по телевизору.

Родители хотели переехать до сентября, чтобы мне не пришлось регистрироваться в школе по адресу мотеля. В августе мама стала все больше времени проводить в поисках нового дома. Однако перспектива того, что мы найдем его, купим и переедем меньше, чем за месяц, казалась очень маловероятной. Особенно учитывая характер мамы – она ненавидела каждый дом с того момента, когда видела его впервые. Папа о нашем новом жилище обычно не высказывался, но мама находила поводы для отказа повсюду: белые ковры, узкие дверные проемы, дверцы в душе, отсутствие ограды, обои в цветочек. На Лонг-Айленде не было дома, который подошел бы нашей семье.

Я была уверена, что такой огромный дом папе не удастся захламить.

А потом настала очередь самого ужасного дома из всех: темно-коричневого, с потрепанными оранжевыми коврами внутри, с неопрятным кустарником вокруг. Гостевая ванная была обклеена блестящими зелеными обоями! По моему мнению, там все было плохо и неправильно, но мама в него сразу влюбилась. Кроме того, хозяин двухэтажного строения с четырьмя спальнями, тремя ванными, гаражом на две машины и чердаком, таким большим, что риелтор советовал нам устроить там квартиру и сдавать ее в аренду, уже купил себе жилье во Флориде и хотел продать старое немедленно.

Нравилось мне это или нет, но у нас появился новый дом – большой, гораздо больше, чем нужно семье из трех человек. Я старалась во всем видеть хорошее. Но единственным достоинством дома были его грандиозные размеры. Я была уверена, что такое пространство папе захламить не удастся.

Мы переехали через пару недель. За дом мы заплатили наличными – страховая компания уже выплатила нам компенсацию. В первый же вечер я распаковала новую швабру и тряпки, которые родители купили накануне, и, верная своему обещанию, начала убираться. Это было очень просто – ведь мебели у нас еще не было. Я мыла и терла нашу новую кухню, а родители перевозили кое-какие вещи, которые мы забрали от бабушки, и все то, что скопилось в нашем гостиничном номере.

– Папа, мы же не будем устраивать беспорядок в этом доме, правда?

– Я постараюсь, малыш.

Папа не любил давать обещаний, которые не мог выполнить.

9

Я твердо верила, что после пожара смогу переписать всю свою жизнь. Вскоре после переезда я пошла в третий класс, и все в моей жизни стало новым. У меня появилась новая одежда, новая обувь, новые куклы, новый портфель и новый дом, куда можно было приглашать друзей. Осталось лишь завести новых друзей.

Моя жизнь началась сначала – я всегда об этом мечтала. Но я осталась прежней. Я по-прежнему стеснялась сверстников и старалась с ними не общаться. А в обществе людей старше тридцати я расцветала и всеми силами старалась произвести на них впечатление. Когда начались занятия в школе, меня стали дразнить за застенчивость, за то, что я – новичок, словом, за все подряд. Чувство неловкости было для меня привычным, но меня никогда раньше за это не дразнили. Домой я приходила в слезах. Родители учили меня защищаться. Папа показывал, как отражать удары, но при этом твердил, чтобы я никогда не бросалась в драку первой – можно было только отвечать.

– Тебе нужно поставить одного хулигана на место, и все остальные от тебя отстанут, – говорила мама.

Но быть ребенком оказалось гораздо тяжелее, чем она думала. Когда я пыталась постоять за себя, меня начинали дразнить еще сильнее, поэтому я предпочитала отмалчиваться.

Больше всего я боялась уроков физкультуры. Я никогда не была особо спортивной, но это псевдосвободное время я просто ненавидела. Во время других уроков всем приходилось молчать, поэтому меня никто не дразнил. Но в спортивном зале можно было разговаривать, и все смеялись надо мной. Когда учитель выстраивал нас у стенки и приказывал бегать по залу и ловить брошенный им мяч, я молилась, чтобы мне удалось его поймать.

Я никогда не играла в футбол и даже не смотрела его. Я не представляла, как ловить мяч, но каким-то чудом он сразу оказался у меня в руках.

Но хотя я проявила чудеса спортивной ловкости, мальчишки не перестали дразнить меня. Я же по-прежнему не отвечала.

Когда я вернулась в строй, девочка, стоявшая рядом со мной, сказала:

– Я бы на твоем месте промолчала, Джон! Она играет намного лучше тебя.

Девочку звали Кэролайн, и она никогда прежде не обращала на меня внимания. Я улыбнулась. Отблагодарить ее чем-то другим я не могла. Но она пошла рядом со мной, когда мы возвращались в класс.

– Ты играешь в футбол? – спросила она.

– Несколько раз играла, – соврала я. Я никогда не играла в футбол, но это было лишь делом техники.

– Мой папа тренирует команду «Найт Копирз», и ты можешь в нее вступить.

Вечером за ужином я сказала родителям, что люблю футбол и хочу вступить в команду Кэролайн. Они посмотрели на меня так, словно в тело их дочери, всеми силами избегавшей общения с другими детьми, вселился инопланетный разум. Но на следующий день мама позвонила, куда нужно. К следующим выходным у меня была фиолетово-черная форма, наколенники и перчатки, а родители принесли на мою первую игру целый пакет нарезанных апельсинов. Меня сразу же назначили левым форвардом, но я не понимала, что должна делать. Поэтому я просто бегала по футбольному полю параллельно мячу, как велел мне папа Кэролайн.

Я надеялась, что если мяч окажется где-то рядом, кто-нибудь подбежит и пнет его раньше меня. Я не знала, где ворота моей команды.

Футбольным гением я не была, но благодаря еженедельным тренировкам и играм мне удалось подружиться с Кэролайн. Я несколько раз была у нее дома, и мы играли вместе. А потом я сделала нечто такое, чего никогда прежде не делала – я пригласила ее в гости.

И вот теперь он поступил точно так же, как учил меня: сложил кулак и ударил меня в лицо.

Мебели у нас было немного – диван, банкетка, кровати, обеденный стол. Впрочем, это меня не волновало – мне нравилось жить в большом пустом доме. Ну, почти пустом. Возле входной двери стоял шкаф с коричневыми раздвижными дверями. Там папа начал прятать мешки с бумагами. Каждый раз, когда мы шли в магазин, он брал бесплатные местные газеты, флаеры со скидками, буклеты агентств недвижимости. Он уже набрал много таких материалов, пока мы искали новый дом, и не готов был расстаться с ними. На настенных полках он хранил инструменты и портативные радиоприемники, чтобы иметь возможность слушать радио в любом месте.

Накануне прихода Кэролайн я строила планы, чем бы нам заняться. Я расчесала волосы всем своим куклам и рассадила их на кровати. С одной стороны сидел мой большой белый орангутан Шугар, а остальные куклы выстроились в ряд по росту – от малышки Мелиссы до безымянных Барби.

С момента переезда папа становился все более отстраненным. Нам с мамой нравилось жить в большом, чистом доме, но на папу он оказывал обратное действие. Он по-прежнему не работал, но хотя бы не лежал целыми днями в постели с мигренью. Чаще всего он сидел в машине или в своей комнате, слушал радио и читал какую-нибудь газету или книгу, тщательно припрятанную от мамы. В школу я теперь вставала сама – у меня появился будильник. Папа выходил из своего убежища только для того, чтобы каждый вечер встречать маму на вокзале. По вечерам мы по-прежнему ужинали вместе, за чистым столом. Иногда папе удавалось несколько минут побыть собой. В такие моменты он забывал, что его лишили всего, что он так любил.

Когда Кэролайн приехала, папа, как всегда, не по явился. Она пробыла у нас всего несколько минут и я все еще показывала ей дом, когда в гостиную неожиданно ворвался папа. Лицо у него побагровело. Он кричал, но я не понимала ни слова – разобрать было невозможно, он буквально выплевывал слова. Я поняла лишь, что он сердит на меня.

– Я хочу просто послушать новости! – кричал он.

Он кричал что-то о сломанном радио – видимо, ему казалось, что это я сломала его приемник. Но я не понимала, о чем он говорит – по всему дому были расставлены приемники, чтобы не упустить ни одной новости. Я разобрала слово «шкаф» и решила, что приемник, наверное, упал с полки и разбился. Я его не ломала. Я пыталась объяснить ему это, но он продолжал кричать. И тут я вспомнила сказку про мальчика, который кричал «Волки!». Мама рассказывала мне эту сказку много раз, и тут я попала в свою версию: папа не желал слушать моих оправданий. Он не смотрел на меня. Он вообще никуда не смотрел. Ярость затмевала ему глаза.

Когда папа учил меня отбиваться от хулиганов, он сказал: «Твой большой палец всегда должен быть снаружи, чтобы ты его не сломала». И вот теперь он поступил точно так же, как учил меня: сложил кулак и ударил меня в лицо. А потом с тем же отсутствующим видом выбежал из комнаты.

Я не собиралась бить его.

Это было ужасно больно, но я была слишком потрясена, чтобы плакать.

– Знаешь, я хочу домой, – сказала Кэролайн. – Я боюсь твоего отца.

Я буквально разрывалась. Мне хотелось сказать, что мой папа обычно так себя не ведет, что родители никогда меня не бьют, – и одновременно сделать вид, что это совершенно нормально и у нас так принято. Но я проводила Кэролайн на кухню к телефону. Она позвонила маме и попросила ее забрать. А потом мы вместе вышли на лужайку перед домом. Мы молчали. Нам было нечего сказать.

Я уже знала, что не должна говорить всю правду, особенно если из-за этого у кого-то могут быть неприятности. Поэтому я ничего не рассказала маме. У папы будут неприятности, а ему и без того плохо.

Когда мы прожили в новом доме около года, мешки с бумагами, которые папа прятал в шкафах, гардеробах, ящиках и в гараже, стали вырываться на свободу. Пока они были спрятаны, на них можно было не обращать внимания. Я не хотела признавать, что папа ведет себя точно так же, как в нашем старом доме. Думаю, мама тоже не хотела этого видеть.

Это был дом ее мечты. Я до сих пор не могу понять почему. Я ненавидела его, но мама обещала изменить все, что мне не нравится. Когда-нибудь этот дом станет прекрасным. Мы постоянно говорили о том, чтобы убрать кричащие серебристо-зеленые обои в ванной, перекрасить комнаты и сменить ковры, но ничего не делали. Мы так и жили с ржаво-оранжевыми коврами и черной мебелью в стиле ар-деко, из-за чего наше жилье напоминало настоящую оду Хэллоуину.

Я уже знала, что не должна говорить всю правду, особенно если из-за этого у кого-то могут быть неприятности.

Когда школьный год закончился, родители стали ссориться так же, как в старом доме, даже еще сильнее, потому что в этот раз ставки были очень высоки. На кону стоял наш шанс стать нормальными. Самая жестокая ссора произошла в июле. У нас все еще не было кондиционеров, поэтому дома я бегала в белой футболке и трусиках. Я сидела в своей комнате, когда раздался крик. Я слушала новую стереосистему, которую родители купили мне на гаражной распродаже. Но я не могла включить звук так громко, чтобы не слышать мамин голос.

– Я не позволю тебе сделать то же самое с новым домом! – кричала она.

Мама нашла папину заначку – мешки и пакеты с хламом и барахлом. Они вывалились из большого шкафа. Кроме того, папа уже завалил бо́льшую часть гаража на две машины.

Пока родители ссорились, я думала о бездомном. Каким бы странным ни был мой отец, я должна была его защищать. Я вышла из комнаты и побежала вниз, чтобы их помирить.

Но когда я спустилась, было уже слишком поздно. Папа ушел. Он никогда не отвечал на обвинения матери – только что-то бормотал. На этот раз он хлопнул дверью так, что содрогнулся весь дом. Машина осталась стоять – значит, он ушел пешком. Я громко заплакала.

Я хотела, чтобы он услышал и вернулся.

Мама не стала меня останавливать. Она поняла, что я на стороне отца. Я доказывала это раз за разом. По этому она оставила меня рыдать возле лестницы. Я ревела целый час, может быть, дольше. Где бы ни был отец, он никак не мог меня слышать, но я продолжала плакать, хотя у меня болело все лицо и горло.

Мои крики разносились по всей улице. В конце концов, в нашу дверь постучал приятель нашей соседки и попросил разрешения войти. Соседи думали, что меня избивают, и отправили его, чтобы выяснить, в чем дело. Парень обещал вызвать полицию, если мама не позволит ему убедиться, что со мной все в порядке.

Его появление меня отрезвило. Мама уже успокоилась после ссоры с отцом. Она сказала этому юноше, что у меня просто истерика, но все же позволила ему осмотреть меня и убедиться, что меня никто не бил.

Я была в одной футболке и трусиках. Когда приятель соседки попросил меня поднять футболку и показать, что на мне нет синяков, я занервничала. Мама кивнула, словно говоря: «Не смотри на меня, ты сама во всем виновата!»

Уходя, юноша извинился:

– Я просто должен был проверить…

Когда за ним закрылась дверь, мама спросила:

– Тебе стыдно?

Я кивнула.

– Мне тоже.

Мне стало ясно, что она злится не только на папу. Я унизила ее так же, как и он.

Я не боялась, что родители разведутся. Я боялась того, что случится с папой без мамы. Он нуждался в ней – пожалуй, больше, чем я. Я боялась, что он окончательно порвет с нормальной жизнью и будет жить в коробках или на вокзалах… без меня.

Где бы папа ни находился в ту ночь, он пробыл там достаточно долго. Настало время ложиться. Я оставила дверь в свою спальню открытой, надеясь услышать, как он будет подниматься по лестнице. Но рыдания окончательно лишили меня сил и я проспала его ночное возвращение. На следующее утро, когда я проснулась, папа был уже дома. Он сидел на краю маминой постели, словно ничего не произошло.

Вскоре после переезда в новый дом родители перестали спать в одной спальне. Папа обосновался в гостевой комнате на раскладушке. Комнату он, как обычно, до отказа забил бумагой, и даже раскладушка целиком не раскладывалась. Он спал на низенькой кровати, а бумаги громоздились вокруг него. Матрас давно превратился в нечто вроде стола – там тоже валялись газеты, каталоги и какие-то документы, которым давно было место в мусоре.

Мама осталась в главной спальне, и каждое утро я прибегала поздороваться с ней.

– Доброе утро, дорогая, – сказала мама. – Посиди со мной.

Она показалась мне на удивление жизнерадостной после такой серьезной ссоры.

– Твой папа на время уезжает, – сказала она, показывая, что он должен сам объяснить мне эти известия.

Я посмотрела на папу, думая, куда же он может пойти: назад в отель, к бабушке, туда, где он провел ночь… Все это казалось мне маловероятным.

– Куда?

Папа не отрывал глаз от сцепленных на коленях рук и нервно потирал большие пальцы.

– Я еду на забавную ферму, – папа потянулся, чтобы пощекотать меня и хоть как-то снять напряженность. – Наверное, там будет весело…

Я засмеялась, но в глубине души знала, что там будет совсем не весело.

Когда папа замолчал, я вскочила на ноги.

– Подожди, – сказала я и бросилась в свою комнату за школьной фотографией. – Ты поставишь ее в своей комнате? – спросила я, протягивая папе рамку.

Он посмотрел на меня, улыбнулся, потом перевел взгляд на маму.

– Конечно, поставлю. Все остальные сумасшедшие папочки будут мне завидовать.

10

Когда папа уехал в психиатрическую больницу, я перебралась в мамину комнату и заняла ту сторону постели, где когда-то спал папа.

Я была слишком взрослой, чтобы спать с родителями, но мама восприняла мое странное желание как определенный этап. Она никогда не прогоняла меня. Я была уже большой для сказок на ночь, но продолжала сама себе их рассказывать. Чаще всего в них участвовала моя анатомически точная кукла Сьюзен. У нее был такой же анатомически точный брат Джером. Родители с их помощью объяснили мне разницу между мальчиками и девочками, когда я несколько лет назад на ткнулась на какие-то не подходящие для дошкольницы кабельные каналы и рассказала одноклассникам, что у мальчиков есть хвост, и они засовывают его в девочек. Я прижимала Сьюзен к себе, словно дочку, и начинала воображать, что мы – бездомные.

В моей сказке я была несчастной матерью, которая со своей маленькой дочерью живет под мостом. Представить себе это было нетрудно. От матраса до стены простиралось целое море мусора, газет, журналов, потрепанной одежды и обуви, коробок и игрушек. В моих фантазиях они превращались в старые шины, картонки и всякий мусор, который обычно скапливается под мостами. Я обещала Сьюзен, что найду ей хорошее место для жизни, и засыпала, напевая кукле те же колыбельные, что когда-то пела мне мама. В свою комнату я вернулась только через неделю, когда из психиатрической больницы вернулся папа.

Он позвонил дяде Аарону (вообще-то, он был не дядя, а мамин друг с работы), чтобы тот забрал его и привез домой. Папа всегда выходил из дома с гигантской связкой ключей. Но, вернувшись, он позвонил в дверь и ждал, пока я открою. К тому времени мы перестали впускать посторонних, поэтому я открыла, как всегда: чтобы видеть стоящего на пороге человека, но он не смог заглянуть внутрь. Увидев папу, я так обрадовалась его возвращению, что распахнула дверь настежь и бросилась ему на шею.