Текст книги "Заповедник для академиков"

Глава 5
24 октября 1932 года

Лидочка закрыла уши. Кровать Марты заскрипела.

– Я знаю, – сказала Марта с отвращением. – Это Филиппов. Он садист. Я в этом убедилась вчера – ты не представляешь, какой он садист!

Марта потрясла Лидочку за плечо, чтобы та просыпалась, – Марте не хотелось страдать в одиночку.

– Какой? – сонно спросила Лидочка.

– А такой, что оставил меня с носом. Импотент – это самое высшее выражение садизма!

Лидочка не могла не улыбнуться.

– Ну и рожа, – продолжала Марта, и Лидочка догадалась, что она глядится в зеркало на стене. – Еще вчера я была соблазнительной молоденькой графиней – а сегодня кто? Сегодня я кухарка, которая так и не научилась управлять государством.

Кухарка… что же связанное с кухаркой? Конечно же, кастрюля. Что с кастрюлей? Может, Полина ночью приходила именно за кастрюлей? Но как поглядишь, если Марта возвышается над тобой и глаз с тебя не спускает?

Лидочке бы удалось изгнать из головы мысль о Полине, если, надевая халатик, чтобы бежать в туалетную, она не увидела бы на нем след крови – полоску, оставленную вчера. Даже затошнило. Захотелось тут же улечься обратно в постель и, дождавшись, пока Марта уйдет, быстро собрать свои вещи и бежать отсюда.

Но Марта не собиралась уходить без Лидочки.

– Скорее, скорее, ты не представляешь, какой он поднимет скандал! Он будет требовать нашего изгнания – так уже было, – и пропадут наши денежки за путевки, не говоря уж о письме в местком. За безнравственное поведение. Самое уморительное, что я, кроме него, ни с кем безнравственным поведением не занималась. Где справедливость, граждане судьи?

Стараясь не глядеть на полоску крови на халате, Лидочка надела его, потом опустилась на колени и полезла под свою кровать, чтобы поглядеть, стоит ли там злополучная кастрюля. Но ничего увидеть толком не успела, потому что Марта требовательно заявила:

– Не будь дурой, Иваницкая! Твои туфли стоят у моих ног. Только последний идиот будет искать их под кроватью.

Так что пришлось обуваться под строгим взглядом Марты.

В умывальной, куда они пришли последними, Марта все торопила Лиду, и Лида поняла, что любовница самого президента настолько трепещет его гнева и изгнания, что не смеет войти в столовую одна, без Лиды. И когда они шли в столовую, Марта подгоняла Лиду, как надсмотрщик – дядю Тома, Марта дала ей понять, что теперь, добившись своего – сладкого тела Марты Ильиничны, – Филиппов постарается выжить ее из санатория, опасаясь, что она проговорится кому-нибудь об их близости и уменьшит его шансы в будущем удержать место. Оказывается, выборная должность президента республики курировалась ГПУ, точнее, отделом товарища Алмазова, потому что в Узкое порой привозили иностранные делегации и отдельных выдающихся представителей зарубежной научной и литературной мысли – так что президент Санузии не мог быть случайным человеком.

Лидочка шла в столовую, не думая о Полине и о ночных делах. Ею овладела странная тупость, ей было все равно, куда она идет и почему, и ее даже удивило обычное утреннее веселье в столовой, смех и громкие голоса молодежи на «камчатке», ее изумило то, что ничего не подозревающий Пастернак мирно беседовал с какой-то толстой дамой в пенсне, что Александрийский, хоть и был бледнее обычного, спокойно уплетал рисовую кашу, и никому не было дела до нее и Полины… А где подозреваемые? Лида поглядела на место Мати – его там не было, но тут же обнаружилось, что это открытие и гроша ломаного не стоило, потому что именно в тот момент Матя, проходя мимо Алмазова, наклонился, что-то сказав.

Президент Филиппов постучал ложкой по пустой кастрюле и воскликнул:

– Второй удар гонга уже был!

– Был! – поддержали его нестройно за столами.

– Отдыхающие из девятнадцатой комнаты за два дня умудрились во второй раз безнадежно и преступно опоздать к завтраку. И если в первый раз мы ограничились выговором, то сейчас, я думаю, мы не имеем права либеральничать!

Филиппов был маленький, худенький, толстовка на нем казалась мятой и несвежей.

Лида взяла за руку замершую, как кролик перед коброй, Марту и уверенно потянула к столу.

– Вы меня слышите? – постарался рычать президент.

– Слышу, слышу, – ответила Лидочка, усаживаясь на свое место.

– Мы устроим общественный суд! – кричал президент.

– Общественный суд! Ура! – «Камчатка» буйствовала, ликовала; предстояло зрелище. В такую погоду перспектива драматического зрелища всегда радует.

Пастернак поморщился. Николай Вавилов наклонился к брату, заговорил не улыбаясь. Матя уткнулся в тарелку. Алмазов презрительно смотрел на президента, а Альбиночка смотрела на Алмазова.

– Только не бойтесь, – прошептал, склонившись к самому уху, Максим Исаевич, – мы что-нибудь придумаем.

– А что они могут сделать? – запищала Марта.

– Суд – это суд, – сказал Максим Исаевич и громко вздохнул.

Александрийский сидел к Лидочке в профиль. Шум за столом стих. Вошел, опираясь на палку, старый Глазенап. Лидочка испугалась, что идиот Филиппов и его привлечет к суду, но Филиппов промолчал. Он уселся на свое место, луч света, отразившись от стоявшей перед ним начищенной кастрюли с кашей, попал ему в глаз, и глаз сверкнул, как у дракона. Кастрюля… Надо будет вернуться в комнату до Марты и посмотреть в конце концов, что в той кастрюле!

– А когда будет суд? – спросила Лидочка у Максима Исаевича.

– Спроси меня чего-нибудь полегче, – сказал тот, потом добавил: – Филиппов сначала посоветуется со своим активом.

– И с начальством, – добавила Марта. Она была зла. – Никогда не подозревала, что человек может быть так неблагодарен!

– А он тебе должен быть благодарен? – спросил Максим Исаевич, прищурившись. Щечки его порозовели.

– Разумеется, – сказала Марта и добавила, чтобы у собеседника не оставалось сомнений: – За мою бессмертную красоту.

Лидочка ждала, когда появится подавальщица. Сегодня смена Полины. Если все, что было ночью, – бред фантазии, то Полина сейчас войдет.

С двумя чайниками кофе с молоком вошла незнакомая старуха в белом нечистом халате. У старухи было много золотых зубов – она, видно, гордилась ими и все время улыбалась.

Когда старуха поставила чайник на стол неподалеку от Лидочки, та спросила:

– А где Полина?

– А кто ее знает, эту барыню, – рассердилась вдруг старуха. – Я что, нанималась вам чаи разносить, да? Мое место на кухне, посуду мыть, мне не платят, чтобы я чайники носила!

Лидочка поковыряла ложкой в каше. Налила себе кофе. Кофе был суррогатный, жидкий, невкусный и уже остыл. Она ждала только, когда поднимется из-за стола Александрийский. Он не спешил. Придется подождать его в гостиной.

Выходя из дверей, она оглянулась – сразу несколько человек смотрели ей вслед – Матя, Алмазов, Александрийский, президент. Каждый взгляд Лидочка ощутила отдельно, как различные прикосновения.

Лидочка подошла к картине, изображавшей несчастную жертву крепостнических повадок Трубецких. Девица смотрела печально, словно догадывалась о грядущей судьбе. Или о ней знал художник. «Может, успею сбегать наверх, к себе в комнату, погляжу наконец в эту кастрюлю!»

Но как только Лидочка пошла к выходу из гостиной, в дверях столовой появился Александрийский. Он шел быстрее обычного.

– Как хорошо, что вы догадались подождать, – сказал он.

– Я специально вышла.

– Вы готовы отправиться на прогулку?

– Конечно.

– Тогда пойдемте, не тратя времени даром, пока все еще за столом.

Лидочка помогла Александрийскому одеться, потом оделась сама. Из столовой вышел Пастернак. Он спешил. Увидев Лидочку, он сказал:

– Простите, я хотел проститься с вами. Я сейчас уезжаю.

– Как жалко, – искренне сказала Лидочка.

– Я хотел вам сказать, что 20 ноября у меня должен быть вечер в Доме железнодорожников. Если вам интересно, приходите.

– Большое спасибо, – сказала Лидочка.

– Тогда я с вами прощаюсь. Через десять минут уходит грузовик, они за продуктами поедут и меня захватят.

– Я была рада с вами познакомиться, – сказала Лидочка. Она почувствовала, что Пастернаку не хочется с ней расставаться. Он будто ждал еще – последних, нужных слов, но слов не получилось.

– Лида, – сказал Александрийский отцовским голосом, – нам пора.

– Простите, – сказал Пастернак, – до встречи.

Лидочка посмотрела, как Пастернак через две ступеньки легко взбежал на второй этаж. Она открыла дверь, пропуская Александрийского вперед. У него была узкая согбенная спина. Александрийский еще в дверях стал раскрывать большой черный зонт. В лицо колотил промокший ледяной ветер. Зонтик никак не раскрывался, его рвало из рук профессора.

– Давайте я сама, – сказала Лидочка. Она вышла на улицу, раскрыла зонт и быстро повернула его горбом против ветра. – Мы куда идем? – спросила Лида.

Стало холодно, ее москвошвеевское полушерстяное пальто пропускало ветер и через несколько минут пропустило бы и воду. Вокруг был влажный сумрак, и парк вдали скрывался, расплывался в водяном мареве. За последние два дня деревья совсем облетели – лишь кое-где дергались под ветром последние желтые листья. Две белки перебежали дорожку перед Лидой и стремглав кинулись вверх по толстому кленовому стволу.

– Сорвут заготовки! – крикнул Александрийский.

– Кто сорвет? – не поняла Лидочка. – Кулаки?

– Погода плохая, – серьезно ответил Александрийский. – Белки не смогут положить в закрома собранный урожай.

– Мне их жалко, – сказала Лидочка.

– Вы не правы. Сначала надо выяснить их классовый состав. А потом уж жалеть. Под видом белки может скрываться классовый враг, вы подумали?

– Я подумала, что вам лучше помолчать на такой погоде, – сказала Лидочка. Она остановилась и под защитой зонта, который с трудом удерживал профессор, вытащила провалившийся под пальто шарф, отчего грудь Александрийского была совершенно открыта. Затем Лидочка перехватила зонт, который профессор с трудом удерживал, потому что ветер стучал и ломился в него, как будто пришел с обыском.

Они вышли за ворота усадьбы – широкая дорога вела вниз, мимо кладбища к прудам и основному въезду, другая, от ворот направо, – к каким-то хозяйственным строениям.

На развилке стояла массивная старая церковь, дверь в которую была полуоткрыта, и внутри было темно, а на полу были видны рваные листки бумаги.

Александрийский взял Лидочку под руку и повел направо. Пришлось идти по скользкому глинистому валику между наполненными водой колеями. Лидочка перепрыгнула через колею и пошла по обочине, держа перед профессором зонт. Сама она уже успела промокнуть.

Профессор не оценил этой жертвы.

– Мы идем в гости к Полине, – сказал он. – Жаль, что вы проспали, но я надеюсь, что мы успеем туда первыми. И все тайны разрешатся сами собой.

– А вы знаете, где она живет?

– Я узнал сегодня утром.

– Как?

– Не важно.

– Значит, вы мне поверили?

– Разумеется, я вам поверил! Ведь кто-то уронил китайскую вазу. Но мне хотелось бы услышать ваше мнение – кому нужна была ее смерть?

Фраза была позаимствована из рассказа Конан Дойля, но, видно, у Александрийского не было в памяти других пособий в сыскном деле.

Лидочка подумала, что теперь глупо скрывать от профессора то, что ей было известно о Полине. Ведь почти наверняка причиной ее смерти стал разговор в умывальной. И Лидочка пересказала исповедь Полины о насильнике Мате.

Александрийский был настолько увлечен рассказом, что остановился, спрятал, наклонившись, голову под зонт и непроизвольно перебивал Лидочку восклицаниями: «Нет, ты только подумай!», «Вот наглец!», «Вы говорите, поезд Троцкого?». А когда Лидочка закончила рассказ появлением нечаянного свидетеля – Альбины, профессор, охваченный детективным азартом, сжал худые кулаки и громко произнес:

– В лучших традициях Агаты Кристи! Вы знакомы с Агатой?

– Нет.

– Это английская писательница. Уже сегодня – мировая величина… Значит, ее укокошил Матвей?

– Может, она живая?

– Мало шансов. Потому что у нас уже двое подозреваемых.

– Алмазов тоже?

– Он узнал обо всем от своей любовницы.

– Альбина дала слово!

– И вы поверили этой шавке? – Александрийский решительно двинулся вперед.

Лидочка удивилась – за время их недолгого знакомства профессор не позволял себе грубых слов.

– За что вы так ее не любите? – Лидочка почувствовала себя защитницей Альбины. Но ее тайну она раскрыть не могла. – Ведь Альбину могли толкнуть на это обстоятельства.

– Не бывает обстоятельств, заставляющих стать бесчестным.

Лидочка сомневалась в правоте Александрийского, но возражать не стала.

– Хотя я не вижу мотива у Алмазова. Такие, как он, даже имея основания, не убивают сами, а вызывают сотрудников. Пожалуй, вы правы – Полина испугала Матю. У Шавло есть дела с Алмазовым?

– Вы тоже так думаете?

– Матвей сейчас на распутье. У него Фаустов комплекс – он ждет выгодного покупателя.

– А участие в насилии скомпрометирует его?

– При чем тут насилие? Кого испугаешь насилием? Напрягите свой хорошенький мозг, мадемуазель!

– Я вас не понимаю.

– Поезд Троцкого! Вы понимаете, какое это преступление? Он служил в охране Троцкого!

Тут профессор Александрийский поскользнулся и чуть было не въехал галошей в глубокую колею. Лидочка еле успела подхватить его, но выронила при этом зонтик. Так что пришлось прервать разговор.

Когда наконец профессор вновь твердо стоял на дороге, а зонт прикрывал его от дождя, Лидочка смогла разобрать, что справа тянутся низкие, вросшие в землю одноэтажные строения с множеством окон. В некоторых горел слабый свет – даже днем в такую погоду там было совсем темно.

– Здесь жили слуги, – сказал профессор. – А теперь живет обслуживающий персонал. Вы чувствуете разницу?

– Конечно, – сказала Лидочка. – Персонал – это звучит гордо!

– Вы умненькая девочка, – сказал Александрийский. – Вы вызываете во мне злость тем, как вы молоды, хороши и недоступны. Злость потому, что моя жизнь уже промчалась, а ваша еще только начинается. Вы комсомолка?

– Нет, – сказала Лидочка. – Я стара для этого.

– И не были комсомолкой?

– Нет, я недавно приехала и не успела поступить.

– Откуда, простите?

– Издалека, – сказала Лидочка. – Нам здесь поворачивать?

– Да, – сказал Александрийский рассеянно.

Тропинка привела к двери в торце длинного одноэтажного флигеля. Александрийский долго вытирал ноги о сделанный из пружин коврик у двери, Лидочка сложила зонтик. Александрийский толкнул дверь и вошел. Перед ним протянулся длинный низкий узкий коридор, над которым висели, еле освещая его, две лампы. По обе стороны тянулись одинаковые темно-зеленые обшарпанные двери.

– Это людская, – сказал Александрийский. – Закройте за собой дверь, чтобы не дуло. Нам нужна шестая комната.

Ближайшая к ним дверь отворилась, и в ней показалась девочка лет десяти в коротком тусклом платье, с толстой косой, лежавшей на плече. Девочка уныло теребила косу, глядя на Лидочку.

– Здравствуй, – сказал Александрийский. – Где тетя Катя живет?

– Тама. – Девочка неопределенно ткнула пальцем вдоль коридора.

Как будто по мановению этого пальчика дальше по коридору открылась дверь, оттуда высунулась женская голова в папильотках и позвала:

– Паша, иди сюда, я жду.

Александрийский весь подобрался, стал даже выше ростом, и палка, на которую он только что опирался, превратилась в легкую изящную трость. Он уверенно и легко пошел к женщине, Лидочка за ним.

Подойдя ближе, Лидочка узнала в этой полной, простоволосой бабе в халате, поверх которого была натянута фуфайка, респектабельную администраторшу, которая регистрировала их по приезде.

– С кем это ты? – спросила администраторша, глядя на Лидочку. Потом вспомнила и сказала: – А, помню, Иваницкая, от Института лугов и пастбищ. Заходить будете?

– Нет, – сказал Александрийский.

– А зачем ты ее привел?

– Ее это тоже касается.

– Тебе лучше знать, – сказала равнодушно администраторша.

– Больше никто ключей не спрашивал?

– А спросят?

– Могут спросить. Тогда ты нас не видела.

– А я вас и так не видела, – сообщила администраторша. – В твоем возрасте опасны молодые девочки.

– Я бы рад, – сардонически улыбнулся Александрийский. – Но не могу. И не ревнуй, мы еще с тобой повоюем.

– С тобой повоюешь, – сказала женщина и, не закрывая двери, исчезла в своей комнате. Девочка стояла сзади Лидочки, она сунула конец косы в рот и обсасывала его.

– Вы давно знакомы? – спросила Лида.

– Лет десять назад Катя была красавицей. Она и сегодня хороша собой, но десять лет назад…

– Десять лет назад и ты, Паша, был еще орлом, – сказала женщина, вынося им ключ и протягивая Александрийскому. – Не то что теперь – руины, извини за грубое слово. Как, есть надежда, что выздоровеешь, или помирать придется?

– Ты жестокая женщина, Катя, – сказал Александрийский жалким голосом. Этого Лидочка не ожидала, даже обернулась к нему, словно хотела убедиться, что он мог так сказать.

– Значит, не выздоровеешь, – сказала Катя. – Но проскрипишь еще пару лет. А жаль. Да ты ко мне все равно бы не вернулся…

– Не знаю, – сказал Александрийский.

– Направо поворачивай, будто запираешь, понял?

– Ладно, – сказал Александрийский.

– А то заходи, чаю попьем.

– Спасибо. Какой номер?

– Через одну на моей стороне. А она не вернется?

– Думаю, что не вернется.

– А то неловко получится.

– Я бы не стал тебя подводить.

– С тебя станется. Ты же, Паша, всегда только о себе думал.

– О науке.

– Это так у тебя называлось – думать о науке. А наука для тебя что? Это ты сам и есть наука.

– Наука сегодня куда больше и сильнее меня – я только ее раб.

– А, что с тобой спорить! Иди смотри.

– Так ты точно не знаешь, кто она такая на самом деле?

– Я ж тебе Христом Богом клянусь – Полина она и есть Полина. Ее Денис еще с дореволюции знал.

– Здесь?

– А где же?

– А Денис сейчас где?

– В Москве. Ты пойдешь или так и будешь стоять?

Александрийский пошел к двери в комнату Полины, Лидочка за ним. Катя осталась у своей двери. Лидочка услышала за спиной ее голос:

– А молодые тебе опасны, Паша. Помрешь ты с ней.

Александрийский, не оборачиваясь, отмахнулся. Сзади хлопнула дверь.

Профессор согнулся, вставляя в замочную скважину ключ.

– Как будто закрываете, – напомнила Лидочка.

– Помню, – сказал профессор.

Дверь отворилась. Профессор повернулся к Лидочке, хотел пригласить ее войти, но тут увидел девочку с косой.

– А ты что здесь делаешь?

– Гляжу, – сказала девочка.

– А глядеть тебе нельзя, – сказал Александрийский.

– Почему?

– Потому что я тебе глаза выколю, – сказал профессор. – А не будешь смотреть, конфету дам, так что выбирай, что тебе интересней.

– Мне смотреть интересней, – сказала девочка.

– Иного ответа я от тебя не ожидал. Держи рубль.

Профессор достал из кармана брюк рубль. Девочка взяла его и продолжала стоять.

– А теперь – брысь отсюда.

Девочка раздумывала.

Открылась дверь в комнату Кати, и та крикнула:

– А ну, иди сюда, уши оторву!

Девочка демонстративно вздохнула и побрела прочь.

– И это могла быть моя дочь, – сказал Александрийский. – Надо будет спросить, чья она… – Он тоже вздохнул и добавил: – Я первым туда войду.

* * *

В комнате было сыро, холодно и совсем темно – маленькое окно, расположенное низко к земле, пропускало слишком мало света. Александрийский стал шарить рукой по стене возле косяка двери в поисках выключателя. Но Лидочка сообразила, что в комнате нет электричества, – на столе стояла трехлинейка. Рядом с ней она разглядела коробку спичек.

– Погодите, – сказала она Александрийскому. – Я зажгу.

Она зажгла лампу, подкрутила фитиль. В комнате стало чуть светлее, ожили, зашевелились тени.

– Какое-то средневековье, – сказал Александрийский. – Почему не провели электричество?

– Потому, – ответила Лида, осматриваясь.

Комната была обставлена скудно. Продавленный диван был застлан серым солдатским одеялом, покосившийся платяной шкаф с открытой дверцей был печально и скучно пуст, лишь черная юбка висела на распялке. У дверей стояли высокие шнурованные башмаки.

– Лидочка, будьте любезны, загляните под диван, – сказал Александрийский. – У нее должен быть какой-нибудь чемодан или саквояж.

Под диваном было мало места для чемодана – всего сантиметров десять-пятнадцать, но Лидочка не стала спорить. Прижав щеку к полу, она заглянула под диван – там было темно, что-то зашуршало, когда Лидочка сунула руку. Лидочка отдернула руку и вскочила.

– А там мыши, не бойся, – сказала Катя, которая вошла в комнату.

– Я не боюсь, – сказала Лидочка, переводя испуганное дыхание. – Там нет чемодана.

– У нее баул был, – сказала Катя. Она уже причесалась, от этого лицо ее изменилось – стало миловиднее. Девочка, получившая рубль, снова появилась в дверях, но войти не посмела. Из-за нее выглядывал парень лет пяти. Он сопел.

– Баул был, черного цвета, старый, – повторила Катя. – Она как с ним приехала, так он у нее в шкафу и стоял. – Катя показала на открытый шкаф.

– А одежды у нее много было?

– А у кого, кроме твоих любовниц, много одежи бывает? – спросила Катя, глядя на Лидочку.

Александрийский отмахнулся от Кати и пошел вокруг комнаты, жмурясь, потому что света было мало.

– Она давно здесь поселилась? – спросил Александрийский.

Лидочка поежилась – как же Полина жила в таком мокром холоде? Впрочем, другие живут, и с детьми.

– А ей повезло, – сказала Катя. – Когда она к нам приехала, в этой комнате как раз Марфута померла, судомойка у нас была, из старых, Марфутой звали, она и померла. Вон, видишь, от нее икона осталась. И наш директор отдал комнату Полине. Конечно, на комнату другие были желающие, но он отдал. – Катя шмыгнула носом. – У нас третий день не топят – печь общая, железная, на весь флигель, а с дровами опоздание, дорогу развезло, никак не проедут. А мы мерзни. Надо тебе в Академии поговорить, Паша.

– Чего же ты раньше не сказала? – спросил Александрийский. – Ведь здесь дети.

– А я как тебя увидела, всю ночь проревела, как дура, думала, лучше бы помер – одна тень от человека осталась.

– Ладно, ты мне рассказывай про Полину.

– У нас на кухне и в столовой работать некому – трех человек выслали, а Марфута померла.

– Как так «выслали»? – спросила Лидочка.

– А к нам милиционер приходил, – сказала девочка хрипло.

– Как выслали? У нас уж третий раз проверяют – чуть кто напишет, так и проверяют: если имение Трубецких, то здесь агенты буржуазии спрятаны. А ты посмотри, как я живу, это что, я – агент, да?

Катя взмахнула полными руками, платок, которым она была покрыта – концы завязаны крест-накрест на животе, – откинулся – руки были полные, красивые. И тут же, как птица крылья, – под живот. Холодно.

– Проклятие князей Трубецких, – сказал профессор.

– У нас всегда не хватает кому обслуживать – нам и присылают черт знает кого, за комнату люди соглашаются, весь коридор засрали.

– А к нам милиция приезжала, – сказал мальчик. Катя стукнула его по затылку. Мальчик заныл. Катя сказала:

– Ты его не жалей, он мой, не обижу.

– И когда Полина появилась здесь? – спросил Александрийский.

– Скоро месяц как приехала. Голодная, мы сначала тоже думали, что беженка с Украины, с голода, а потом ее Трофим узнал. Тогда она молоденькой была, девчонка совсем. А он узнал. Я-то тут не жила, ты знаешь, я московская.

– Я знаю, – сказал Александрийский.

Лидочка увидела, что из-под лампы торчит уголок бумаги. Она вытащила сложенный вчетверо листок. На нем крупно и неровно написано несколько строк. Там, где Полина вспоминала и лизала грифель, буквы были яркими, а к концу слова карандаш становился тусклым, еле видным.

«Передайте директору, что я срочно уехала, – энергичным, почти мужским почерком, крупными буквами было написано там, – не успела попрощаться. По семейным обстоятельствам. Жалованье пускай возьмет себе. Я потом напишу, где буду, Полина Покровская».

Лидочка прочла записку вслух.

– Так и напишет, – сказала Катя, – написала им одна такая. Видно, почуяла, что пахнет жареным. Надо еще посмотреть, может, что из вещей пропало. И так разворовали – вы даже не представляете, какие люди пошли! Скоро одни стены останутся. Вы знаете, что еще три года назад тарелок было на всех по три, а то и по четыре на отдыхающего, а теперь уже еле-еле по одной. Чайники, кастрюли – все воруют, а она на кухне была.

– Катя, хватит, – сказал Александрийский. – Ты же чужую роль сейчас играешь.

– Какую роль? – откровенно удивилась администраторша.

– Простолюдинки с классовым чутьем, – сказал Александрийский и не сдержал вольтеровской улыбки – все лицо собралось в лучи морщин, а глаза блестят.

– Как знаю, так и говорю, – обиделась Катя. – Ты ведь тоже не такой простой. А в партию вступил.

– Ладно, не будем об этом. – Профессор поморщился. Теперь улыбалась Катя – словно они были дуэлянтами, обменявшимися уколами.

Лидочка подошла к окошку. В тусклом свете дня она увидела на подоконнике смазанное темное пятно. Она провела по нему пальцем. Пятно было еще влажным. Грязь.

– Павел Андреевич, – позвала она. Тот не услышал.

В коридоре послышались шаги и голоса.

Лидочка быстро провела рукой по раме – окно было одностворчатое, открывалось наружу. Обе щеколды были открыты. Лидочка опустила нижнюю, потом, продолжая движение, стерла грязь с узкого подоконника. Почему она так сделала? Она узнала голос. Голос в дверях принадлежал Алмазову.

– Кого я вижу! – воскликнул он. Он скрипел кожей куртки, сапогами, карманами. Нечто невероятно скрипучее! – Что вас привело сюда, друзья мои?

Он изображал из себя персонажа какого-то спектакля, заставшего жену с любовником.

Вторжение Алмазова не прошло безболезненно – разумеется, он не смотрел под ноги и потому отшвырнул, сам того не желая, мальчика. Тот тут же ударился в громкий рев, девочка с косой заверещала: «Вы чего маленьких бьете!» Катя стала поднимать сына, утирать ему нос и спрашивала при том:

– Ты ушибся? Да потерпи ты! Что, не видишь, у дяди револьвер!

– Помолчите! – приказал Алмазов потревоженному муравейнику. Он поморщился, пережидая вопли. И повторил, теперь уже без актерства: – Я вас спрашиваю, гражданин Александрийский, вы что здесь делаете?

Только тут Лидочка увидела ранее скрытого крупной широкой фигурой Алмазова президента Филиппова, который выглядывал из-за плеч чекиста.

– Ничего, – сказал Александрийский.

– Как так ничего?

– Мы гуляли, – кивком Александрийский показал на Лидочку, – потом мне захотелось навестить мою старую приятельницу Катю…

Александрийский показал на Катю – она все еще сидела на корточках и утешала ревущего сына, а девочка тоже сидела на корточках, но по другую сторону мальчика, как будто училась утешать детей.

– Да катитесь вы отсюда! – закричал вдруг Алмазов. – У меня от вас голова раскалывается.

Катя молча подхватила под мышку мальчика и, обогнув Алмазова, исчезла. За ней убежала девочка. И сразу стало тихо.

– А теперь, – сказал Алмазов, – я вас попрошу.

– Катя сказала нам, – продолжал Александрийский, – что ее соседка не вернулась со вчерашнего дня. И дверь была открыта. Она сама не смела заглянуть сюда и как раз собиралась пойти к директору… – С этими словами профессор протянул Алмазову письмо Полины. – Все обычно имеет самые простые объяснения.

– А мы их проверяем, – сказал Алмазов, со скрипом склоняясь к горящей лампе, чтобы прочесть при ее свете записку. Он читал, шевеля губами, и только сейчас Лида подумала: а ведь он плохо учился. Плохо учился, но мечтал убежать в индейцы или стать бомбистом, как сам господин Савинков.

– Куда она уехала? – спросил Алмазов.

– Это ваша работа, – сказал Александрийский.

– Хорошо, – сказал Алмазов, пряча записку в карман френча. И очевидно, разговор остался бы без последствий, если бы не неосторожные слова профессора.

– Кстати, – спросил он уже от дверей, – а вы почему здесь оказались?

– Что? – Алмазов красиво приподнял бровь. Лидочка подумала, что он отрепетировал этот маленький жест у зеркала. Стоит по утрам перед зеркалом – то поднимет бровь, то опустит…

В одно слово Алмазов смог вложить такую угрозу, что Александрийский опустил глаза, а остальные замерли, будто ждали, что сейчас карающая десница пролетарского гнева обрушится на профессора.

Но почему-то Алмазов предпочел не выказывать гнева, а сказал после тягучей паузы:

– Мы получили сигнал.

Он не стал уточнять, какой сигнал и откуда. Функцией ГПУ было всезнание, и потому сигналы поступали в ГПУ как выражение этого всезнания, ибо, если бы сигнала и не поступило, Алмазов все равно должен был все знать.

– Посторонних прошу удалиться, – сказал Алмазов.

– Помогите мне, – произнес Александрийский, и Лида поняла, что встреча с Алмазовым далась ему нелегко, – профессор утомлялся скорее, когда волновался.

Лидочка вывела профессора в коридор. Там стояла Катя.

– Ты слышала? – спросил профессор.

– Слышала, что вы ко мне по старой памяти зашли, я вам и сказала, что Полина с вечера не вернулась.

– Ну, прощай, моя хорошая, – сказал Александрийский. – Главное, не бойся никого.

– Я человек маленький, – сказала Катя. Она вдруг потянулась к профессору, обняла его и поцеловала в губы.

– Задушишь, – сказал профессор. Оторвался от нее, и вовремя, потому что из комнаты Полины высунулся президент и крикнул:

– Кто здесь сигнализировал?!

Катя ушла к Алмазову, а ее дети остались в коридоре у двери, им было страшно за мать – они, как звереныши, чувствовали, какая опасность исходила от Алмазова.

Снаружи по-прежнему моросило, но ветер вроде бы перестал, Лидочка раскрыла зонт.

– Мы будем дальше гулять или вернемся домой?

– Я устал, – сказал профессор.

Обратно они шли медленно, несколько раз останавливались передохнуть, возле церкви профессор долго копался непослушными пальцами, расстегивал пальто, достал жестяную коробку с пилюлями.

Лидочка помогла ему застегнуть пальто, что было нелегко, если держишь в руке зонт.

Теперь они были далеко от всех.

– Мне получше, – сказал профессор. – Не так болит проклятое.

– Не ругайте собственное сердце, – сказала Лидочка.

– Ты права, мне не в чем его упрекнуть. Оно меня грело, потому что пылало.

– Как у Данко?

– Я не люблю этого писателя, – сказал профессор. – Что же ты думаешь теперь?

– А вы что думаете? – спросила Лидочка. Ей захотелось чуть подольше не расставаться с тайной, известной лишь ей одной, – тайной открытого окна.

– Я не стал бы делать окончательных выводов, – сказал Александрийский. – Я даже не стал бы настаивать на том, что Полина умерла. Но очевидно, поздно вечером или ночью она собрала свой баул и пошла в Санузию, пошла к вам! Эх, если бы кто-то мне ответил на два вопроса!

– Какие?

– Первый: зачем ей ночью к вам идти? Может быть, вы что-то скрываете от меня?

Лидочка скрывала от профессора историю с кастрюлей. Потому что не считала себя вправе распоряжаться чужой тайной, которую ее попросили сохранить.

И еще – открытое окно.

Тут Лидочка вспомнила об окне и рассказала профессору о грязном следе на подоконнике.