Текст книги "Младенец Фрей"

– Спасибо, – сказал Сталин, наклонив голову, чтобы вытолкнуть из себя это слово, – мне не хочется чаю. Я побуду здесь.

У него были тяжелые слова. Анна Ильинична тоже это почувствовала и отступила от Сталина, словно испугалась.

А тот продолжал курить, задумчиво глядя в пол. Затем, словно почувствовав мой взгляд, он поднял голову, и я еле успел отступить назад. Я понял, что он сейчас пойдет к лестнице, чтобы проверить, кто подслушивает. Но, на мое счастье, дверь в спальню открылась и оттуда вышел нарком Семашко.

– И как там у вас дела? – спросил Сталин. Он очень плохо говорил по-русски.

Семашко понизил голос, словно сообщал государственную тайну.

– Владимиру Ильичу дали касторку, – громко прошептал он.

– Зачем? – спросил Сталин.

– У товарища Л. не работает желудок, – сообщил нарком.

– Правильно, – сказал Сталин.

Они замолчали.

Я стоял вне поля их видимости, значит, и сам их не видел. Только мог по шагам и голосам догадываться, кто участвует в разговоре.

Скрипнула дверь. Явление следующее – те же и супруга вождя.

– Мне надо будет поговорить с Владимиром Ильичом наедине, – сказал Сталин.

– Но вы же знаете, он не владеет речью, – послышался голос Н.К.

М.И. говорил мне, что у Ленина произошел со Сталиным конфликт именно из-за Н.К. И якобы он послужил толчком к обострению болезни. Сталин и Н.К. не выносили друг друга.

– Мне не нужно, чтобы он владел речью. Но в свое время он обратился ко мне с просьбой. И я, надеюсь, смогу ему теперь помочь.

– Не думаю, что Владимир Ильич нуждается сейчас в вашей помощи.

– Это решаем мы с ним, а не вы, – тихо произнес Сталин. И мне показалось, что я заглянул в его рыжие глаза.

– Хорошо. – Голос Н.К. дрогнул.

Она скрылась в спальне Л. Семашко куда-то испарился.

Снова наступила тишина. Сталин откашлялся, будто рядом со мной – так тихо было в доме. Потом приоткрылась дверь в комнату Л., и оттуда донеслись голоса. Я осмелился выглянуть и увидел, как Сталин поднялся и, не вынимая изо рта папиросу, заглядывает в приоткрытую дверь. Мне запомнилось, что у него на ногах были валенки и галоши – с галош натекло возле стула, где он сидел.

– Ну что? Что там? – спросил Сталин.

Я понял, что он говорит с наркомом.

– Прослабило, – сообщил нарком.

– Да идите вы со своими клизмами! – рассердился вдруг Сталин. – Почему эта курица не выгоняет всех из комнаты?

– Сейчас, они меняют белье, – сообщил Семашко. – Вы же понимаете, Иосиф Виссарионович.

– Черт возьми, еще этого не хватало!

Поскрипывал рассохшийся паркет. Сталин быстро ходил по залу.

Потом шаги стихли, и я услышал голос Сталина:

– Тогда пойдите к Ильичу и скажите ему в ухо, чтобы он понял, что я привез то, о чем он просил. Я привез.

– О нет! – почему-то возразил Семашко. – Подождите немного, и вы сами ему скажете.

Послышались шаги, шуршание одежды. Я наклонился – из дверей спальни вышли несколько женщин: одна несла ночную посуду, вторая – свернутые в узел простыни, третья – пустой кувшин и таз.

В дверях стоял Дмитрий Ильич.

– Заходите, Иосиф Виссарионович, – сказал он. – И если вы не возражаете, я буду вам помогать.

Не ответив ему, Сталин вошел в комнату к Л.

* * *

Ночью, когда все в доме затихло, Сталин и Семашко умчались в Москву, а Л. заснул, Дмитрий Ильич поднялся ко мне и рассказал, как происходила последняя встреча Л. и Сталина.

Сталин, по словам Дмитрия Ильича, был поражен, увидев, как изменился Л.

Л. с трудом воспринимал связную речь, так что Дмитрию Ильичу пришлось выступить в роли переводчика. Сначала С. убедился, что никто их не подслушивает, затем он спросил Л., не изменил ли тот своего намерения. Того самого намерения, помочь в исполнении которого он просил Сталина еще полтора года назад.

Л. долго не мог понять, но, когда понял, глядя на Дмитрия Ильича, промычал слово «убить». Или «убил».

– Вы говорите о самоубийстве? – спросил Дмитрий Ильич.

– Вот именно.

Л. показал бровями, что удивлен, и Дмитрий Ильич истолковал его вопрос так:

– Почему вы изменили свое мнение? Вы ведь были резко против самоубийства?

– Я думаю, товарищ Л., – сказал тогда Сталин, обращаясь к умирающему, – что этим я выражаю вашу волю. Я ведь человек и должен помогать другим людям.

– Ни я, ни мой брат, – сказал мне тогда Дмитрий Ильич, – не поверили Сталину. Я чувствовал, как брат старается сжать пальцами мою руку, лежавшую на его кисти, и взялся истолковать невысказанные мысли Володи. Я сказал Сталину:

«Брат просит оставить привезенное с собой». – «Почему он думает… почему вы думаете, что я привез это с собой?» – «Это понятно», – сказал я.

Сталину не понравились мои слова, но он вынул из кармана и передал мне пакетик. И сказал, что это – цианистый калий.

– И тогда я увидел, что мой брат улыбается. И я понял почему. Теперь у него есть целых три пакета с ядом. Три смерти ждут его, не говоря об обыкновенной… Сталин ушел, недовольный мной и братом. Ему казалось, что его дурачат. Но он не понимал – истолковываю ли я Володю, понимаю его или придумываю от своего имени, тогда как Володя – не более как бессмысленное растение.

– Но почему вдруг Сталин привез яд? – спросил я. – Значит, ему нужен мертвый Л.?

– Почти правильно, – ответил Дмитрий Ильич, не удивившись моей излишней смелости. Даже в те годы рассуждать так с малознакомыми людьми было не принято.

Но, оказавши раз доверие, Дмитрий Ильич как бы позволил мне задавать такие вопросы.

– Раньше он отказывался даже обсуждать эту проблему, – сказал Дмитрий Ильич. – Я думаю, потому что ему нужен был живой, но беспомощный Ленин. Лучший ученик, верный последователь, замечательный организатор – я наслышался этих слов даже здесь. Да и брат полагал, что Сталин оставлен им в роли цепного пса, пока хозяин отлучился. Но цепной пес стал показывать нрав. Брат обсуждал с ним проблему ухода из этого мира – Сталин избегал этого разговора. Как только Володя умрет… – Дмитрий Ильич остановился, прислушиваясь, но в особняке было очень тихо – тревожной тишиной ночного бодрствования. – Как только Володя умрет, Сталину придется отстаивать свое место против сильных ветеранов. А по уму, способностям, силе воли он им не чета…

Как тогда ошибался Дмитрий Ильич! Впрочем, ошибались все. И даже те самые сильные ветераны.

– Так что же случилось?

– А то, что Володя понял опасность. Опасность, исходящую от Сталина, для партии, для всей страны, для мирового коммунизма. Он понял наконец, что Сталин вовсе не коммунист, а политический интриган, рвущийся к власти. И после инцидента с Надюшей Л. перешел в наступление.

– Союз хозяина и цепного пса распался? – неосторожно спросил я. Дмитрий Ильич поморщился; при свете настольной лампы мне было видно, как неприятно ему было слушать эти мальчишеские слова, причем виной тому был он сам – он произнес их первым.

– Простите, – сказал я.

– Ничего, – ответил Дмитрий Ильич. – Накурил он здесь – за два дня не выветришь… Последние шаги брата были направлены против Сталина. И тот должен понимать, что если Володя пошел в крестовый поход, то остановить его может только смерть. И тут Сталин вспомнил о просьбе Володи – когда станет совсем плохо, дать ему яд. Смотрите, Сергей Борисович, с какой скоростью он действовал: не прошло трех часов, как уехал профессор Авербах…

– М.И. не стал бы ему звонить.

– Что мы знаем о страхе? – отмахнулся Дмитрий Ильич. – Правда, не исключено, что Сталина информировала Фотиева или сам Осипов. Наш телефон хоть и плохо, но порой связывает с Москвой. Тут же приезжают Сталин и послушный ему нарком здравоохранения. Вынюхивают, высматривают, а у Сталина в кармане лежит яд. И он предлагает его Володе, как бы продолжая прерванный давно разговор. Значит, Сталин боится, что Володя может не умереть, ему нужно, чтобы он умер как можно скорее, чтобы не успел добиться смещения Сталина, чтобы не успел склонить Троцкого к борьбе… Сегодня Л. стал опасен, и его надо убить…

– Во-первых, Сталин не преуспел, – заметил я. – А во-вторых, вряд ли он прорвется к власти. Вы же сами говорили.

– Но он-то полагает, что между ним и властью лишь одно препятствие – Володя.

Мы замолчали. Внизу загремел таз, донеслись невнятные голоса.

– Что же теперь будет? – спросил я.

– Он завтра умрет. Я так думаю, – сказал Дмитрий Ильич. – Он устал бороться со смертью. Он устал от бесконечной пытки неподвижностью и немотой. Он – самый красноречивый и легкий в движениях человек на земле!.. – Дмитрий Ильич всхлипнул.

– Ну ладно, я пошел, – сказал он через минуту.

– Надеюсь, что если это случится, то не от яда Сталина? – сказал я.

– Почему? Если бы была моя воля, – ответил Дмитрий Ильич, – я бы выбрал яд Сталина. Уж он-то подействует наверняка.

* * *

Нет нужды описывать следующий, последний день жизни Л.

Скажу только, что Л. отказался вставать, есть, пить… Он не захотел видеть врачей, хотя Осипов для страховки вызвал из Москвы подмогу. Среди приехавших не было элегантного стройного М.И. В его услугах уже никто не нуждался. В моих, правда, тоже – моя доля яда была лишней.

На большом столе в столовой стоял горячий самовар, был нарезан несвежий хлеб, сыр, стояло варенье. Все, кто был свободен, подходили туда, садились за стол и сами за собой ухаживали.

Со мной вместе была Анна Ильинична. Я спросил ее, как Л.

– Он очень нервничает, – ответила Анна Ильинична. – После вчерашнего визита.

– Я знаю.

– Сталин предложил Володе яд. – Анна Ильинична тоже рассматривала меня как одного из своих близких.

– Дмитрий Ильич рассказывал мне.

– Я представляю, что творится у него в душе, – вздохнула Анна Ильинична. – Его мечта – подняться и приехать на Совнарком. И навести порядок! Вот бы здорово! – Анна Ильинична почти выкрикнула последние слова – это была и ее мечта.

– Ты почему кричишь? – спросила входя Н.К. Супруга Л. двигалась медленно, переваливаясь, за последние годы она, хоть и никогда не была привлекательной, совсем махнула на себя рукой и казалась куда старше своих лет.

– Ты выпьешь чаю? – спросила Анна Ильинична.

– Надо напоить врачей, – сказала Н.К. – Я сейчас их сюда приглашу.

– Тогда мы с Сережей пойдем к Володе, – сказала Анна Ильинична.

– Только не говори никому, что Сергей Борисович тоже доктор, – сказала Н.К.

Мы с Анной Ильиничной прошли в спальню к Л.

У дверей стояли двое врачей, мне незнакомых. Они тихо переговаривались и при нашем появлении обернулись к нам, словно мы могли принести ключи от заколдованной пещеры.

– Товарищи, – сказала Анна Ильинична. – Надежда Константиновна ждет вас в столовой. Выпейте с дороги чаю.

Доктора с облегчением двинулись к столовой. Пришел Преображенский и встал снаружи у двери.

– Володя не хочет их видеть, – сказала Анна Ильинична, открывая дверь.

Я прошел к кровати.

У меня создалось впечатление, что за ночь Л. еще более усох и в то же время словно помолодел. Он меня узнал, приподнял левую руку, приглашая приблизиться. Дмитрий Ильич стоял в ногах кровати.

– Нельзя, – сказал Ленин, – нельзя все отдать ему! Он убьет Надюшу. Он всех убьет.

Он говорил половиной рта, но достаточно внятно – вчера он так говорить не мог.

– Что делать? – спросил Л. у меня.

– Мне кажется, что вам стало лучше, – сказал я. – Возможно, наступит облегчение.

– Нет, – сказал Л. – Глаза болят. М.И. не оставил надежды. Я не маленький… надежды нет.

– Но ваш организм…

– У меня не осталось организма, – внятно ответил Л.

В комнате воцарилось молчание. Потом Дмитрий Ильич сказал мне:

– Мы разговаривали с Осиповым. Он откуда-то уже знает о решении обратиться к яду. Но настаивает, чтобы врачи не принимали в этом участия.

– Как всегда – чистенькие руки, – сказал Л. – Скажите, доктор, как лучше принять его? В чае? В бульоне? Я думаю – в бульоне. Желудок у меня прочищен. Я готов.

– Но почему?

– Потому что сегодня вечером, – сказал он, – я полностью потеряю возможность двигаться… полный паралич… бессмысленное бревно…

– Володя, – сказал Дмитрий Ильич. – Может быть, Сергей Борисович осмотрит тебя?

– Я не возражаю, – сказал Л.

Я не был готов к осмотру – у меня даже стетоскопа с собой не было. Но в доме все нашлось. Я измерил пульс, кровяное давление, прослушал сердце… Ничего утешительного я сказать не мог… Во время осмотра Л. дважды впадал в забытье – давление прыгало… пульс был неровным и нитевидным… Странно, что жизнь еще теплилась в этом организме. В то же время я был крайне удивлен некоторыми несообразностями: участками нежной, юношеской кожи, совершенно очевидным возрождением луковиц волос, исчезновением морщин на лице – словно организм отчаянно пытался удержаться на плаву, пробовал, отбрасывал и вновь искал пути, чтобы обмануть смерть…

По моей реакции братья Ульяновы без труда поняли, что диагноз неблагоприятен.

– Не расстраивайтесь, – сказал Л. – Я иного и не ждал. Только не пускайте ко мне врачей…

Вошла Мария Ильинична. Дмитрий Ильич попросил ее согреть бульон.

– Не очень горячий.

Мария Ильинична без слов покинула комнату.

– Они молодцы, – сказал Л. – Они у меня молодцы…

Он устал и говорить почти не мог.

– Что мы возьмем? – спросил Дмитрий Ильич. – У нас есть выбор.

– Выбор! – Л. попытался засмеяться. Потом сказал: – Только не тот, что привез Сталин. Там может быть дерьмо.

Мне хотелось уйти – от Л. исходил слишком сильный поток неразличимых человеческими чувствами, но обжигающих волн. В бессилии маленького тела, в его капитуляции перед лицом смерти было такое могущество духа, что именно в тот момент я окончательно осознал, как этот человек мог держать в руках партию и громадную империю…

Мария Ильинична принесла поилку с бульоном. Дмитрий Ильич протянул руку, и я покорно отдал ему пакетик с ядом. Л. смотрел на него как зачарованный.

– Господи, спаси и помилуй, – шептали его губы – может быть, лишь я слышал этот шепот, а может быть, мне только казалось, что он шепчет. – За что мне такая мука, Господи?

Вошли Н.К. и Анна Ильинична. Анна Ильинична заперла за собой дверь.

Все мы, в первую очередь родные и случайно – я, были словно присяжные, которые должны будем перед небом свидетельствовать о происшедшем.

– Я не хочу, – шептал Л. – Освободите меня!

– Милый, – Н.К. заплакала – большие тяжелые слезы скатывались по толстым мягким щекам, – не надо, давай будем жить… Мы же справлялись…

Л. отрицательно двинул головой и протянул руку к поилке.

Н.К. не смогла дать ему поилку, и дал ее Дмитрий Ильич.

Л. пил спокойно, сделал несколько глотков, но потом вдруг судорожно, отчаянно оттолкнул поилку так, что вышиб ее из руки брата – она упала на пол и раскололась, – и все мы смотрели не отрываясь, как лужица отравленного бульона медленно растекается по паркету.

Л. откинулся на подушку и закрыл глаза.

Мы смотрели на него. В дверь постучали, но никто не двинулся.

– Ну! – произнес Л. – Скоро?

Н.К. опустилась перед кроватью на колени и положила руку ему на лоб.

– Нет, – прохрипел Л. – Нет, я не позволю! Пустите меня! Я еще живой!

Он начал биться в конвульсиях.

Я кинулся к нему. Почему-то Анна Ильинична протянула мне градусник. Я покорно сунул его под мышку и придерживал косточку правого неподвижного плеча.

Л. бормотал невнятно, выкрикивал тихонько непонятные слова, левая рука махала в воздухе, отбиваясь от невидимых нам злых сил. В дверь стучали. Мария Ильинична подбежала к двери и крикнула, чтобы отстали.

Анна Ильинична вытащила градусник и показала мне: ртуть остановилась на отметке 42,3 – дальше некуда было подниматься.

И вдруг Л. закричал – тонко, прерывисто.

Он мелко трепетал, бился – словно хотел выскочить из жгучей кожи… и я видел, как в дурном сне, и все это видели, как лопалась кожа, обнаруживая внутри под ней другую – розовую, нежную… нечто куда меньшее, чем Ленин, билось внутри его, распарывая оболочку. Ахнула, зажимая себе рот, Анна Ильинична, кто-то из женщин упал на пол, потеряв от страха сознание…

Голова Л., будто из нее изъяли череп, дергалась, сморщенная, и я сделал растерянный шаг ближе, чтобы помочь – не зная уж кому и чем. И тут сквозь лопнувшую на горле кожу прорвалась младенческая рука. Рука дергалась, разрывая кожу, – немного крови появилось на ней, но совсем немного.

Почему-то первой пришла в себя Н.К. Она оттолкнула меня, кинулась к дергающейся кукле и начала рвать кожу своего мужа, стараясь освободить из нее младенца, который выбирался из кокона, – я даже слышал, как рвалась, трещала живая кожа, мне стало так плохо, что я отступил назад и натолкнулся на лежавшую на полу Марию Ильиничну.

Младенец, испачканный кровью и лимфой, квакающий беззубым ротиком, бился в руках Н.К.

Анна Ильинична сорвала со стола белую скатерть – посыпались коробочки с лекарствами и шприцы, – они с Н.К. положили младенца в ногах мертвого, пустого Л., начали вытирать его, деловито и быстро, словно ждали именно этого исхода. Дмитрий Ильич подошел к двери.

– Там кто? – спросил он.

– Это я, Алексей, – ответил голос Преображенского.

– Больше никого?

– Осипов в столовой, – сказал он. – Врачи с ним.

– Жди, – сказал Дмитрий Ильич. – Никого не пускай.

Как будто поняв брата без слов, Н.К. и Анна Ильинична завернули младенца, который молчал, в скатерть, потом сняли с кровати сбитое к ногам одеяло.

Я ничего не понимал и не хотел ничего понимать – я был в тупом шоке.

– Сергей Борисович, – тихо сказал мне Дмитрий Ильич. – Вы сейчас вместе с Алексеем Андреевичем Преображенским отнесете ребенка во флигель. Света не зажигать. Вы отвечаете за жизнь ребенка. Ясно?

– Конечно, – сказал я покорно. – Конечно…

Преображенский, не задав больше ни вопроса, взял закутанного ребенка.

– Возьми на вешалке шубу, – сказала Анна Ильинична. – Я потом к вам приду. Надя останется здесь.

– А я позвоню в Кремль, – сказал Дмитрий Ильич. – Мне надо сказать, что Володя умер…

* * *

Мы просидели во флигеле Преображенского до утра. С нами была Анна Ильинична. Я осмотрел ребенка – это был физиологически нормальный новорожденный мальчик.

Как потом рассказал Дмитрий Ильич, Сталин и Семашко приехали вечером. Сталин никому не сказал в Москве, куда едет.

Н.К. показала ему бренную оболочку мужа. Она сказала ему, что от яда часть плоти Л. вылилась горячей водой… Если Сталин и не поверил, он не стал возражать. Он был поражен видом оболочки человека, с которым лишь вчера разговаривал. Он долго стоял возле кровати, но не дотрагивался до кожи – возможно, полагая, что Л. заразный.

Затем он сказал, что возьмет на себя все формальности.

Ночью я не спал – стоял у окна во флигеле Преображенского. Свет у нас не горел. Анна Ильинична сидела с младенцем, который хныкал и отказывался от пищи.

С утра к дому начали подъезжать машины с видными партийными и государственными деятелями. Мы почти не обсуждали, как и почему на наших глазах произошло чудо бегства от смерти. Мы не видели и не искали рационального объяснения. Важнее казалось сохранить в тайне младенца».

* * *

Лидочка отложила тетрадь. Бумага в тетради была старой, чернила кое-где стали серыми. Видно, Сергей писал эти страницы много лет назад.

В голове было пусто – не о чем спорить, нечему возражать.

Лидочка пролистала оставшиеся страницы и нашла еще несколько исписанных тем же почерком листков. Это был черновик неоконченного письма или статьи.

* * *

«Что же произошло с Лениным во время болезни? Он страдал долго, охваченный постоянным страхом не только за собственную жизнь, но и за судьбу своего детища – Советского государства, ради которого он и прожил на свете чуть более пятидесяти лет.

Лежа в спартанской спаленке Горок и месяц за месяцем втуне надеясь, что вот-вот ему станет получше, что он встанет на ноги и наведет порядок в своре недоучек, вообразивших себя господами великой державы, что добьется своей единственной цели – мирового господства пролетариата, а следовательно, и его, как вождя этого пролетариата, – он терпел, все более ненавидя все человечество и каждого человека в отдельности; подавал знаки врачам, что он их слушается, уважает и очень надеется на их снисхождение, а сам всматривался в их лица, чтобы жестоко наказать тех, кто, на его взгляд, недостаточно серьезно относился к своим обязанностям и смирился с его разложением и смертью. Но сам он не смирился и будет бороться… Думая так, Ленин хмурился, потому что оказывалось, будто и он сам допускает возможность смерти. И по мере того как Ленин изнывал, наполняясь ненавистью к миру, все более готовый взорвать его, чтобы утянуть в ад вместе с собой, его организм вырабатывал все больше гормона Би-Эм, о чем в то время никто не подозревал. И вот наступил тот момент, когда – разумом или желудком – Ленин, или то, что от него оставалось, почувствовал, что стоит на краю гибели, над пропастью смерти. И тогда, спасаясь от нее, он превратился в младенца – и сам не подозревал об этом, потому что его мозг заснул на долгие годы».

* * *

«…Мы предположили, что в человеке латентно заложены способности влиять на свое тело куда больше, чем думали ранее. И эти способности проявляются в критические моменты жизни, причем у различных людей по-разному. Люди же выдающиеся, талантливые не только умеют думать и творить лучше прочих, но и обладают большей властью над своим телом. Гений, талант отторгаем серостью, он подвержен опасностям чаще прочих, так что умение управлять своим телом становится компенсацией за слишком большой риск погибнуть, не выполнив своего предначертания.

В 1924–1931 гг. у меня была постоянная возможность наблюдать и исследовать ребенка Л., в физиологическом возрасте от нескольких месяцев до семи лет. Исследуя кровь и выделения ребенка, я искал активный агент, который ответствен за кардинальные перемены в организме. Мною были обнаружены признаки присутствия в крови Л. гормона Би-Эм, ранее неизвестного науке.

Специализируясь в педиатрии, я разработал методику поиска гормона Би-Эм и с этой целью исследовал в периоды 1925–1931, 1936–1938, а также 1956–1980 гг. кровь примерно 40 000 пациентов, и у 26 гормон Би-Эм в крови наличествовал. К сожалению, превратности моей жизни не позволили мне наблюдать этих пациентов регулярно, но по возвращении из заключения я проследил жизнь семерых детей, и все они, независимо от судьбы, показали признаки исключительности, присутствие талантов, но необязательно творческого характера. Тем не менее можно утверждать, что массовое тестирование детей на предмет обнаружения в крови гормона Би-Эм позволит на ранних стадиях развития определять потенциально великих людей. Гормон Би-Эм – клеймо Природы…»

Далее шло несколько вычеркнутых строчек и продолжение было написано иными чернилами:

«Остаются без ответа некоторые важнейшие вопросы. Допустим, что появление гормона Би-Эм в организме человека обусловлено великой случайностью, игрой Природы, нуждающейся для своих высших целей в выдающихся личностях. Но есть ли в том закономерности? Все мои попытки отыскать гормон у родителей тех детей, что были отмечены знаком Природы, не увенчались успехом. Не дали результатов и поиски его в крови потомков тех персон, кто обладал гормоном во взрослом состоянии. Я знаю, что гормон может исчезнуть из крови, но остается открытым вопрос: а не может ли он появиться в уже зрелом возрасте? На все эти вопросы я не могу дать ответа.

Но самый главный вопрос заключается вот в чем: для чего это понадобилось Природе либо Существу, каковое мы можем воспринимать как Природу?

Я могу здесь лишь сделать предположение, которое будет таким же необязательным, как любое другое. Я полагаю, что самая хрупкая и ценная субстанция человечества – гений. Серая масса, из которой состоит человечество и которая является гарантом его живучести, стремится любой ценой избавиться от аномалий. Поэтому человечество всегда уничтожало идиотов и гениев. Причем вторых – куда более безжалостно. Ведь идиота можно пожалеть, а гению остается только завидовать. Мне представляется порой, что вся история рода людского – это борьба серости и крайностей. И без крайностей невозможно развитие. Следовательно, ради сохранения ничтожной, слабой популяции гениев Природа пошла на дополнительные хитрости, снабдив их механизмом выживания – возможностью спрятаться в раковину времени, возможностью избежать смерти от неожиданной болезни… И мало ли может быть иных, неведомых хитростей, которыми Природа одарила своих светлячков?

Причем, когда я говорю о гениальности, охраняемой Природой, я не беру на себя смелость определять морально-этические критерии этих индивидуумов. Боюсь, что и Природа не задается этой проблемой – среди ее детищ должен быть определенный процент гениев. И она их защищает… А гений и злодейство для нее неразличимы».

Далее было снова зачеркнуто несколько слов, и на следующей странице оказалась лишь одна фраза:

«…А может быть, в идеале гений бессмертен? Он, как птица феникс, способен вновь и вновь возрождаться на этом свете?…»

В пакете обнаружилась еще одна короткая записка.

«Первые несколько лет второй жизни Л. скрывали у А. Преображенского. Дмитрий Ильич и дамы ульяновского семейства порой тайком посещали его. Но мне кажется, они так до конца и не поверили, что младенец Фрей (они использовали одну из подпольных кличек Л.) и Л. – одно лицо.

Когда я вышел из лагеря на поселение в 1948 г., я отыскал Фрея, который остался совсем один и бедствовал. С тех пор мы худо-бедно живем вместе. Мне кажется, что гений – это сочетание человека и обстоятельств. В первом рождении обстоятельства благоприятствовали Л. Во втором – они были неблагоприятны для Фрея. Новый, второй, возрожденный Ленин – это существо совершенно аморальное, бездушное, умелое в интригах, но в чем-то беспомощное и никчемное. Очевидно, сочетание личности и обстоятельств – явление редчайшее. Из Володи Ульянова, вернее всего, не должен был выйти правитель России, но ход ее истории сделал это возможным. На это совпадение был один шанс из миллиарда. Он выпал. Второй раз этого получиться не могло. Шанс стал микроскопически ничтожен.

Мне представилась уникальная для ученого возможность – много лет наблюдать феномен всемирного значения, все более убеждаясь, что наблюдаю банальность, воздушный шарик.

Ленин-2 стареет, хворает, трепещет, что его узнают, и ужасается тому, что его не узнают. Он прочел до последней строчки все, написанное им в предыдущей жизни, ему было самое место – служить старшим научным сотрудником в Институте марксизма-ленинизма, но он никогда на это не осмелится. В последние месяцы он нервничает все более, мне даже приходится тайком потчевать его успокоительными, чтобы он не погубил себя стрессами. Он осознал, что на четырнадцать лет уже пережил первого Ленина. Тот умер, то есть родил младенца, шестьдесят восемь лет назад, а было ему пятьдесят четыре года.

Чует мое сердце, что, стоит мне отпустить вожжи, он что-нибудь натворит. Боюсь заболеть. И именно на этот случай оставляю Вам письмо.

Хоть я изучаю этого человека несколько десятилетий, он остается для меня энигмой. Это несбывшийся гений узкого профиля – гений-заговорщик. Я убежден, что ему по силам развернуться даже здесь и вовлечь в заговор кота, девиц или младенцев… Простите, Лида, у меня сегодня тревожно ноет сердце. Лучше я завершу письмо как оно есть, а о младенцах, если еще когда увидимся, побеседуем в следующий раз… Сергей».