Текст книги "Наследник"

Это возвращение было неприятным, потому что Андрюша изменил своей прекрасной даме, чего ни один порядочный рыцарь в давние времена себе не позволял. Спасительная формула «Королевам не изменяют с королевами, королевам изменяют со служанками» Андрея не спасала, потому что Глаша, будучи служанкой, конечно же, таковой не была.

Оборвав нити нежности, связывавшие его с Глашей, Андрей постарался рассуждать трезво, что с трудом ему удавалось, так как все события последних двух дней не укладывались в нормальное течение жизни и в памяти как бы громоздились одно на другое, образуя причудливую и неустойчивую пирамиду. Андрей подумал вдруг, что сейчас он может встретить отчима, который должен возвращаться с конференции, но которого он встретить бы не хотел. И от нежелания увидеть Сергея Серафимовича он ускорил шаги и даже свернул потом в небольшой переулок, путь которым был длиннее, чем по улице… Тут он остановился и уронил чемодан прямо в пыль. Он же не сошел с ума! Он своими глазами видел велосипед отчима у дверей дома, когда уходил. И даже обратил внимание на то, что велосипед покрыт пылью. Значит, отчим был дома? И не захотел его увидеть? Он догадался? Он увидел, подслушал, что произошло между ним и Глашей? Или приехал позже, когда Андрей спал? Это было бы счастьем, если позже. Но почему тогда не спустился попрощаться с пасынком? И почему Глаша так странно вела себя?

Спеша и оглядываясь, будто ожидая увидеть за собой погоню, Андрей вышел на площадь, к длинному одноэтажному зданию, возле которого выстроились извозчики и линейки, ожидавшие пассажиров в Алушту, Симферополь и Севастополь. Он остановился в тени старого тополя и стал осматривать площадь, как бы опасаясь все той же погони.

И тут увидел в стороне, в сквере над речкой, Лидочку.

Лидочка кого-то ждала, порой поднимала голову, оглядывая площадь.

Андрей ощутил удар горя. Как он счастлив был бы встретить Лидочку совсем одну, как рад бы он был допустить невероятное: что она захотела его увидеть и потому пришла сюда! Но после того как это случилось с Глашей, он не мог себе позволить посмотреть ей в глаза. Она догадается, что произошло! А он не сможет сказать ни слова в свое оправдание. Горе тут же уступило место злости на Глашу, которая была во всем виновата, – сама же признала, что была во всем виновата! Именно из-за нее он навсегда потерял Лидочку и даже не может сказать ей прощального слова. В состоянии, близком к истерике, Андрей пошел вокруг площади таким образом, чтобы оставаться за спиной Лидочки. Но все время смотрел на нее и даже шел как можно медленнее, чтобы продлить это странное свидание, опасаясь притом, что сейчас откуда-то выйдет Беккер и Лидочка бросится к нему, сделав бессмысленной жертву Андрея и его неправедную злобу на Глашу.

Лидочка поднялась с лавочки и прошла поближе к линейкам. Андрей остановился за киоском, чтобы она, оглянувшись случайно, не заметила его. Но Лидочка, окинув взглядом площадь, вернулась к скамейке.

Андрей возобновил свое неспешное движение к автобусу и, когда до автобуса оставалось шагов сто, случайно увидел, как кондуктор поднимается по высоким ступенькам, а в кучке провожающих у автобуса возникает оживление; люди машут руками, и в ответ с автобуса несутся возгласы. Сзади из-под автобуса вырвался клуб белого дыма, это шоффэр включил двигатель.

Андрей понял, что автобус вот-вот уедет, и, забыв о том, что Лидочка может его увидеть, припустил напрямик к автобусу, размахивая чемоданом. Он успел вскочить на подножку в последнюю минуту. Чемодан застрял, Андрей дергал его, автобус медленно разворачивался на площади, кондуктор твердил что-то укоризненное, но помогал тащить чемодан, и, когда Андрей наконец уселся на место наверху, в империале, и поставил чемодан, он увидел, что автобус уже выезжает с площади, а Лидочка, выбежав на середину ее, неуверенно протянула руку в направлении автобуса, будто хотела остановить его. Но до автобуса было уже далеко, и хоть Андрею показалось, что она что-то кричит, звуки до него не доносились.

Вдруг Андрей понял, что, если он сейчас прикажет остановить автобус, соскочит и побежит обратно, к Лидочке, в его жизни произойдет нечто чрезвычайно важное. Но он не мог заставить себя открыть рот, чтобы крикнуть кондуктору.

И это было не воспоминание о Глаше – о ней в тот момент Андрей не думал, – а то странное чувство смущения, которое заставляет утопленников погибать, не издав ни звука, а жертв насилия молчать, хотя неподалеку проходят люди. Это чувство стыда перед нарушением каких-то въевшихся в кровь правил поведения, чувство настолько сильное, что оказывается сильнее страха смерти. Андрей понимал, что должен крикнуть кондуктору: «Стойте! Остановитесь!» Его губы шевелились, но с них не слетало ни звука.

Автобус выехал на дорогу, и ветви тополей закрыли и площадь, и Лидочку, стоявшую растерянно и сиротливо посреди нее.

Только где-то возле Алушты Андрей перестал клясть себя. Он даже открыл конверт, в котором была записка от отчима и двести рублей. Он вынул из пачки десять рублей, заплатил за билет, остальное положил в карман, даже не прочтя записки.

Пока автобус долго стоял в Алуште и пассажиры шумно и жадно ели горячие чебуреки, Андрей чуть было не решился нанять извозчика и вернуться в Ялту. Он взялся за ручку чемодана и тут понял, что не знает адреса Лидочки. Не бродить же всю ночь по городу? А если он встретит отчима или Глашу? Ведь Ялта – маленький городок, и все там на виду. К тому же теперь, по прошествии времени, Андрей все больше убеждал себя, что появление Лидочки на площади – совпадение, а ее жест – удивление по поводу того, что она так неожиданно увидела Андрея.

Только уже поздно вечером на последней остановке перед Симферополем, пока шоффэр заливал воду в радиатор автобуса, Андрей спустился вниз, к фонарю, что горел у придорожного ресторанчика, и при свете его прочел записку отчима. Записка была короткой. Конечно же, отчим написал ее вчера.

Дорогой Андрей!

Как мы и договаривались, даю тебе денег на дорогу до Москвы. Со счета в Коммерческом банке ты будешь получать ежемесячное пособие. Надеюсь, его хватит на скромный образ жизни. Жду тебя на рождественские каникулы.

Сергей.

* * *

Еще через месяц, уже став студентом университета и снимая комнату в небольшой квартире вдовы Глаголевой на Сретенке, Андрей получил очередное письмо от тети. В него был вложен другой небольшой конверт. Конверт был адресован Андрею Берестову в Симферополь, на Глухой переулок. В тот день Андрей спешил к одному из новых приятелей, на встречу эсдеков, к которым он уже почти примкнул, ибо под влиянием своего однокурсника Погоняйло уверовал в величие Карла Маркса. Он разорвал конверт, ничего не подозревая и даже не затруднив себя размышлением, от кого могло бы прийти письмо.

Дорогой Андрюша!– начиналось оно. Почерк был крупный, округлый, мягкий, с легким правильным нажимом. – Думаю, что ты уж забыл обо мне, ведь больше месяца прошло, как ты уехал. Но сегодня мне приснилось, будто ты разговариваешь со мной и хочешь вернуться. Сон – это глупость, я снам редко верю, но я испугалась, что ты надумаешь написать мне, а письмо возьми да попадись на глаза Сергею Серафимовичу. А это его очень огорчит. Так что, пожалуйста, не пиши мне, если захочешь, а если не захочешь, тем лучше. А написать мне можно до востребования на ялтинскую почту.

Ты, может, и не догадался, почему я так холодно попрощалась с тобой, хоть и сердце мое разрывалось. Сергей Серафимович вернулся раньше времени, и что он видел или слышал – одному Богу известно. Он после этого много дней пребывал в горьком состоянии духа и по сей день со мной разговаривает лишь по хозяйственным надобностям, нет между нами былых добрых отношений. Хоть я стараюсь, чтобы все шло по-прежнему. Тебя он не винит, ты не думай. Он во всем винит меня, и поделом, потому что считает тебя заместо сына и видит свою обязанность в твоем благополучии, а меня всегда полагал чем-то вроде твоей мачехи, и в его глазах поэтому мой грех велик и непростителен, как кровосмешение. Он же по-своему любит меня, и мы с ним много лет вместе прожили. Так что если ты хотел приехать к нам на Рождество, то этого делать не надо. Сергей Серафимович может не совладать со своим расстройством и сказать лишнего. Он теперь замкнулся, много пишет, часто уезжает по делам даже в Петербург, на здоровье не жалуется, но знаю, что сердце у него слабое, хотя он никому об этом не скажет.

А я по тебе, Андрюша мой, скучаю. Сейчас осень стоит, дожди, скучно, темнеет рано. И знаю, что грех, а скучаю. Ты, если соберешься написать, напиши на почту, до востребования. Но если все же приедешь на Рождество, вернее всего Сергей Серафимович и виду не покажет.

Надеюсь на щепетильность Марии Павловны, что она письмо не откроет и не прочтет.

С уважением, твоя Глафира.

Андрей стоял у окна, держал письмо в руке и смотрел, как по вечерней улице проезжают пролетки. Вода стекала с зонтов немногочисленных прохожих.

Андрей не пошел в тот вечер на сходку эсдеков. Вдруг ему это стало неинтересно.

За последние два месяца он много раз вспоминал Глашу и скорее жалел, думая, каково ей жить с таким старым человеком, как отчим. Но это днем. Ночью было иначе. Ночами ему снилось, что он вновь обнимается и целуется с ней. Но в этих снах всегда присутствовал кто-то третий, ощутимый то по кашлю, то по скрипу, наблюдающий и гневный. И это присутствие не давало слиться с Глашей.

Андрей хотел написать Глаше, но опасался, что письмо попадет в руки отчима. Он-то уже давно знал, почему их расставание с Глашей было таким странным, он понимал теперь, каково было Глаше прощаться у калитки, зная, что сверху из-за шторы кабинета на них смотрит, молчит и гневается Сергей Серафимович. Письмо возбудило в памяти все, до вздоха, до слова, до стона в страсти. Андрей даже понюхал листок, и ему показалось, что он различает легкий свежий запах Глашиной кожи. Но, конечно же, этого быть не могло, потому что прошло больше месяца с тех пор, как пальцы Глаши касались письма.

В тот же вечер Андрей написал Глаше письмо, очень горячее, полное любви и клятв вернуться. Он так и заснул, не запечатав и не отправив его. И может, к лучшему, потому что, когда перечел утром, испугался собственной нелепой и глупой страсти. Он разорвал письмо, хотел написать новое, но пора было идти на лекцию. Так он Глаше и не ответил, хотя еще не раз собирался. Правда, перед Рождеством, накупив дюжину открыток с детишками у елки, он разослал их по родственникам и знакомым, написал открытку и Глаше. Хотел было послать на адрес отчима, но потом передумал – послал на почту, до востребования. В конце после поздравлений приписал:

Скоро напишу большое письмо.

Но и после этого большого письма не написал.

* * *

В ноябре Андрей получил письмо из Петербурга от Ахмета.

Андрей – кислых щей!

Пребываю в Петербурге в хорошей обстановке, но чует мое сердце, что в Париж судьба меня не закинет, потому что на курсах господина Берлица я занял первое место с конца. Оказывается, французский язык совсем не моя стихия. Ж’не компран па? Ты понимаешь? Я вас не понимаю. Беда другая, деньги куда-то проваливаются, и когда блудный сын вернется в Симферополь, будет громадный скандале, как говорят французы, потому что я истратился на много недель вперед, в том числе на лечение триппера (прости за подробности). Так что у меня один путь – в разбойники или в гусары. Дошло до того, что, встретив на Невском проспекте (это главная улица вашей столицы) нашего друга фон Беккера, я осмелился востребовать с него долг в размере 10 руб. Каковых у него не оказалось. Наш фон Беккер, оказывается, большая шельма. Я напросился к нему в гости, и он со скрипом и скрежетом зубовным меня привел в замечательную квартиру. Сам он снимает комнату у одной генеральши, ведет себя джентльменом и делает вид, что он – настоящий барон, ты же знаешь, как это ему удается. У генеральши есть дочка – хочется немедленно надеть на нее чадру. Нет, ты меня неправильно понял: не от отвращения, а от восхищения, от желания припрятать такое сокровище для себя одного. Нечто нежное, голубое, воздушное со странным именем Альбина. Я готов был жениться на Альбине немедленно и ради этого счастья перебежать в христианство. Но, по-моему, позиции нашего Коли нерушимы. Оказывается, генеральша убеждена, что наш Коля – барон фон Беккер, а ей всю жизнь хотелось породниться с древней знатью. У Коли в комнате на стене висит в рамке герб баронов фон Беккеров (надо бы поглядеть по гербовнику – чей герб наш друг стибрил), так что мне пришлось соответствовать моменту и утверждать, что мой прадедушка – крымский хан Гирей, который построил Бахчисарайский фонтан, возле которого лишал девичьей чести российских невольниц. Ты бы видел, как очаровательно рдели щечки у Альбины и как растерянно поднимала ее мама выщипанные брови и говорила: «Я где-то об этом читала, правда?» Коля надувался и молчал. Коньяк был славный, о ялтинских встречах разговор не поднимался, в общем, я полагаю, что господин фон Беккер из Глухого переулка скоро породнится с состоятельным семейством генерала Чичибасова.

Сам я скоро буду проезжать через Москву и, если останется хоть один лишний рубль, обязательно нанесу тебе визит.

Горячо обнимающий тебя непутевый разбойник

Ахметка.

Письмо показалось Андрею забавным. Настроение его улучшилось, и Андрей не сразу сообразил почему. Неужели он обрадовался благоприятным переменам в жизни Коли?.. Господи, нет же! Лидочка свободна!

Впрочем, радость была отвлеченной и ничем не нарушила распорядок жизни, потому что Лидочка была не более как сладким и томительным летним воспоминанием.

В Москву Ахмет так и не заехал. Видно, у него не осталось ни одного лишнего рубля.

Глава 2
Рождество 1913 г

На рождественские каникулы Андрей приехал в Симферополь.

Тетя Маня встречала его на перроне. Шел мокрый снег. Он не таял на траве и ветках деревьев, а мостовые были черными, мокрыми, и крыши были мокрыми тоже.

Тетя Маня всплакнула.

– Как ты возмужал! – говорила она, протирая пенсне толстыми пальцами. – Ты настоящий мужчина. Как жаль, что Ксения тебя не видит! Она была бы счастлива.

Андрей оставил ее у чемодана, побежал искать носильщика. Когда он пришел с носильщиком, тетя Маня сидела на чемодане под черным зонтом и была серьезна.

– Я сама заплачу ему, – сообщила она Андрею издали.

Тетя не допускала мысли, что Андрей может не нуждаться в деньгах, и, несмотря на его протесты, ежемесячно высылала ему пятнадцать рублей. Андрей складывал ее переводы в конверт.

Пришлось ждать извозчика – они последними из пассажиров вышли на площадь. Андрей держал зонтик, а тетя все разглядывала его, словно хотела запомнить. Тетя умудрялась все превратить в расставание, даже счастливую встречу.

– Что нового? – спросил Андрей.

– Что может быть нового в Симферополе? – сказала тетя. – Мы же глухая провинция. Особенно зимой. С климатом делается что-то страшное. Ты знаешь, даже приметам нельзя верить. Я читала, что наступает перенаселение Земли и скоро грядет страшный голод.

– Кого ты видела из моих приятелей?

– Недавно вернулся Ахмет Керимов. Там произошел скандал.

– Подозреваю, – сказал Андрей.

– Нет, ты даже подозревать такого не можешь. Отец послал его на курсы Берлица, а Ахмет умудрился пуститься во все тяжкие.

Подъехал извозчик. Извозчик был знакомый, из той, давешней жизни. Он приходился родственником Ахмету.

– Андрей! – закричал он, соскакивая с облучка. – С приездом! Совсем офицер стал!

Верх пролетки был поднят – извозчик поставил чемодан перед задним сиденьем, чтобы на него не попадал снег.

– Андрей – студент, – поправила тетя Маня.

– Фуражка вижу, шинель-минель вижу, – сказал извозчик. – Значит, офицер.

Пролетка ехала медленно, извозчик спросил:

– В Петербург живешь?

– В Москве.

– Студент, говоришь? Доктор будешь?

– Андрюша изучает историю, – сказала тетя Маня.

– Правильно! – сказал извозчик. – Изучать нужно.

Он замолчал, видно, старался понять, зачем изучать историю.

– Я не кончила, – сказала тетя Маня. – Произошел страшный скандал. Ахмет связался с сомнительными личностями и истратил деньги. Ты же знаешь, Искендер зарабатывает каждую копейку трудом, и для него это был жестокий удар. Он рассчитывал, что Ахмет получит настоящее образование. И я могу понять его.

– Про Ахметку говоришь? – обрадовался извозчик. – Ахметке голова отрывать мало.

– А что он сейчас делает? – спросил Андрей.

– Не хочешь учиться, извозчик будешь. Я его сегодня на базаре видел. Искендер ему ломовую клячу дал. Он капусту возит, хе! Такие дела.

Придется Ахмету уходить в разбойники, подумал Андрей. Долго он в ломовых возчиках не удержится.

– Коля Беккер приехал, – вспомнила тетя. – Я встретила Нину, она сказала.

– Один?

– А с кем он должен был приехать? Я не понимаю. Он уже заглядывал вчера вечером, тебя спрашивал.

На площади перед гастрономическим магазином Козлова ставили большую елку. Сам Иван Петрович в бобровой шубе стоял в дверях и покрикивал на рабочих.

Пролетка миновала гимназию. На втором этаже горел свет – Андрей понял, что это окошко библиотеки. Тетя велела остановить у кондитерской Циппельмана. Андрей сказал:

– Я куплю. Что нужно?

– Я вчера заказала торт-пралине, твой любимый.

За прилавком стоял старый Циппельман. Он обрадовался Андрею и сразу вынес плоскую коробку.

– С приездом, – сказал он. – Вы стали настоящий мужчина. Может, выпьете чашечку кофе?

– Там тетя ждет, – сказал Андрей. – Сколько я вам должен?

– Мария Павловна заплатила, не беспокойтесь.

– А где Фира?

– Ах, вы же не знаете! Фира уже замужем. Вы представляете, я буду дедушкой.

Циппельман проводил Андрея до двери, помахал оттуда тете Мане и крикнул:

– Может, все же чашечку кофе? По-варшавски!

Когда вошли в дом и Андрей раскрыл чемодан, соображая, куда он положил подарки для тети, тетя спросила:

– А у тебя, Андрюша, есть девушка?

Спросила, как выплюнула вопрос, – видно, заготовила его заранее, готовилась и робела.

– Не бойся, жениться пока не собираюсь.

– Это было бы совершенно легкомысленно.

Андрей достал конверт с тетиными переводами и протянул ей.

– Это что такое? Подарок?

– Открой.

В конверте лежало шестьдесят рублей. Тетя пересчитала их и ничего не поняла. Андрей, гордый самостоятельностью, принялся объяснять, тетя подняла скандал из-за возвращенных денег, потом вспомнила, что Андрей голодный. За обедом она говорила без умолку, все больше о своих делах – с недавних пор она ведала городскими приютами и была преисполнена гордыней, которую старалась не показывать, и оттого гордыня была совершенно очевидна. А об отчиме она ничего не знала. Раз он прислал с оказией мешок миндаля, до которого тетя была большой охотницей. Андрей подумал, что это сделала Глаша.

В комнате было темно, снег все сыпал, тетя зажгла керосиновую лампу – до Глухого переулка электричество еще не добралось.

После обеда Андрей отказался спать, пошел к Беккерам. Их домик покосился еще более, калитка висела на одной петле. Во дворе была грязь, пришлось идти по доске, проложенной до двери.

В прихожей пахло лекарствами и чуждым этому аккуратному дому запахом русской непроветренной избы. Андрей постучал, в ответ кто-то начал кашлять. Потом кашель приблизился, дверь открылась – за ней стоял на костылях старый Беккер. Лицо его было сизым, длинный нос распух, будто он долго плакал. Он не сразу узнал Андрея и сначала даже испугался его форменной шинели, в чем наивно признался.

– Все жду, что описывать имущество придут. Ты – Берестов Андрюша, Марии Павловны сын? Ты к Коле?

Беккер запамятовал, что Андрей приходится племянником Марии Павловне. Он стоял в дверях, забыв, что надо пропустить гостя. За его спиной раздался голос Ниночки – младшей сестры Беккера, такой же длинноносой, бледной и обреченной остаться старой девой, если, конечно, не найдется для нее такого же скучного и непритязательного мужа, как собственный папа.

– Андрей, заходи же, чего ты стоишь. Папа, посторонитесь, вы мешаете.

Нина протянула длинную белую руку и протащила Андрея в щель между замершим отцом и стеной.

– Раздевайтесь, – сказала Нина. – Вы совсем промокли.

– Нет, я только из дома.

Нина забрала у Андрея зонт и шинель. Отец опомнился, подошел ближе.

– Я Колю позову, он будет рад, – сказал он.

И, не дожидаясь ответа, тяжело заковылял в глубь дома.

Нина стояла, безвольно опустив руки, лицо у нее было виноватое.

Андрей украдкой осматривался. Дом Беккеров всегда был беден, но за последние месяцы он пришел к тому же в полное запустение.

– Мама болеет, – сказала Нина, перехватив взгляд Андрея. – И папа совсем плох. А я даю уроки, и все хозяйство на мне, простите, что у нас беспорядок.

– Мы всегда были на «ты», – сказал Андрей.

– Судьба заставляет нас изменять своим правилам, – сказала Нина поучительно. – Она несправедлива к нам.

– Ничего, – сказал Андрей. – Коля скоро кончит университет, будет хорошо зарабатывать, да и ты выйдешь замуж.

– Мы никому не нужны, Андрей, – сказала Нина твердо. – Господь отвернулся от нас.

Это звучало, как в романе из «Нивы».

В комнату вошел Коля.

– Извини, что я не услышал. Я писал письмо.

Некогда красивое, высокое, до потолка, трюмо было засижено мухами, и верхний угол его был затянут паутиной. Сверкающий порядок, что раньше царил в этом доме, поддерживался Елизаветой Юльевной, матерью Коли.

– Что с мамой? – спросил Андрей.

– Плохо, – сказал Коля.

Коля провел его через большую комнату, где на диване уже лежал, посапывая, его отец – непонятно, когда он успел заснуть, – из комнаты вели две двери: одна в спальню, где обитали Нина и Елизавета Юльевна, другая в комнату Коли. Дверь к маме была открыта, оттуда донесся стон, и Ниночка поспешила туда. Коля быстро подтолкнул Андрея к другой двери, закрыл ее за собой.

Комната Коли не изменилась, только была не убрана и казалась нежилой. Коля показал Андрею на стул, а сам сел на кое-как застеленную койку. На письменном столе лежали исписанные цифрами листы бумаги. Полка с книгами, такая знакомая, потому что Коля в свое время давал Андрею стоявшие на ней томики Буссенара и Жаколио, опустела и накренилась.

– Прости, – сказал Коля, – но так вот мы живем. Ты увидел меня в трудный день.

– А что с мамой?

– У нее подозревают рак, – сказал Коля. – Она мучается болями. Но, к сожалению, у нас нет возможности купить лекарств.

– Я постараюсь помочь, – сказал Андрей.

– Я не хотел просить тебя о помощи.

– Я поговорю с тетей Маней. У них в ведомстве есть деньги на такие цели.

– Ни в коем случае, – резко сказал Коля. – Лучше умереть с голоду.

– Что ты говоришь!

– Завтра весь Симферополь будет знать, что мы нищенствуем. Подумай, как это отзовется на Нининой судьбе.

– Ладно, – сказал Андрей, – подумаем. Расскажи о себе. Как твоя Альбина?

– Ахмет рассказал? – Коля насторожился.

– Он мне смешное письмо прислал.

– Ахмет все неправильно понял, – сказал Коля. – Он всегда был шутом и останется им. Но шутить можно за свой счет, но не за счет товарищей.

– Он ничего плохого не написал.

– По глазам твоим вижу, что написал! А мною руководило лишь чистое чувство, клянусь тебе!

Коля вскочил с койки. Старые пружины взвизгнули. Он подошел к окну и отодвинул в сторону горшок с засохшим цветком. Он молчал. Из соседней комнаты донесся стон, потом голоса.

– Тебе, который может пользоваться благодеяниями отчима, не понять, что такое безысходность, – сказал Коля наконец.

Андрей видел его широкую спину, небольшой, хорошо подстриженный затылок и тонкие, алые на просвет уши.

– Мне не к кому обратиться даже за сочувствием, – сказал Коля. – Ахмет ничего не поймет и будет смеяться… Я все потерял! И ты более других можешь презирать меня.

Почему-то Андрей подумал в тот момент о десятке, которую Коля так и не отдал Ахмету. Тетя Маня панически боялась любых долгов. Может, какой-нибудь из ее предков попал в долговую яму, может, она запомнила уроки, вычитанные из французских романов, но она была убеждена и убежденность эту передала Андрею, что порядочный человек скорее умрет, чем не вернет долг.

– Ты же понимаешь, – продолжал Коля, – что я не мог прожить в Петербурге на двадцать рублей, которые присылала мать?

– Не мог.

– Наш наивный друг Ахмет, который умудрился прокутить две тысячи за несколько недель, решил, видно, что я намерен сесть на шею Калерии Иосифовне.

– Какая еще Калерия Иосифовна? – спросил Андрей.

– Дама, у которой я снимал квартиру. Тебе я могу сказать: она была уверена, что я – сын барона и состояние моего отца велико. Она готова была отдать за меня Альбину. Но моя печальная тайна раскрылась, я был изгнан из числа претендентов.

– Ой, горе мое! Ну сделай что-нибудь! – закричала за стенкой мать.

– Пошли к Циппельману, – сказал Коля. – Больше сил нет терпеть.

Андрей был рад уйти.

Нина вышла их проводить и сказала:

– Коля, постарайся, я тебя умоляю, постарайся достать опия. Хоть несколько капель.

– Я спрошу у тети, – сказал Андрей.

Снег перестал, облака разбежались, но сразу похолодало и поднялся пронизывающий ветер. Они шли быстро и почти не разговаривали.

– Ты не был больше в Ялте? – спросил Андрей. Не хотел спрашивать, но вопрос сам сорвался с губ.

– Зачем? – спросил Коля. – И откуда у меня деньги для таких путешествий?

– И девушек больше не видел?

– О, далекое детство! – вдруг засмеялся Коля. – Я помню, как ты пытался уплыть с Лидочкой в Турцию. Какое это было светлое время!

Циппельман встретил их радостно. В кондитерской было жарко, круглый, с залысинами лоб Циппельмана блестел, как смазанный жиром.

– Какая радость! Вторая встреча. Вам понравился мой торт? Я сам его делал.

– Мы его будем есть с чаем, – сказал Андрей. – Вечером.

– Правильно. Это именно вечерний торт. А сейчас будем пить кофе?

– С коньяком, – сказал Андрей. – На улице такая погода.

– Именно что такая погода. Если бы я не был так занят, я бы обязательно сам выпил рюмочку. Я ужасно беспокоюсь за Фиру. Там в Керчи такие ветры, такие ветры!

Они сели в углу, за свой столик. Циппельман принес кофе, коньяк и фотографию Фиры с ее мужем, типичным громилой.

– Вы не думайте, что он грубый, – сказал Циппельман. – У него сердце ягненка.

В кафе вошли замерзшие реалисты. Циппельман побежал делать им чай с вафлями.

Резким театральным движением Коля поднес к губам рюмку и выпил коньяк, как извозчик пьет водку.

– Все время хочется напиться, – сообщил он. – Но я не хмелею.

Андрей отхлебнул кофе. Он понимал, что ему предстоит выслушать исповедь приятеля, втайне мечтая, чтобы случилось небольшое землетрясение, которое отвлекло бы Колю от рассказа. Но землетрясений в Симферополе не бывает…

– Я был слишком доверчив. – Коля поправил прядь, упавшую на лоб. – Я доверился судьбе. Чувство, которое я испытывал к Альбине, было настолько глубоким и чистым, а она сама тянулась ко мне, как лиана тянется к стволу…

Баобаба, чуть не подсказал Андрей и понял, что рискованность сравнений и заставила замолчать Беккера.

– Пальмы, – закончил фразу Коля и помахал пальцами Ципе, словно половому. – Еще коньяк!

Реалисты обернулись как по команде.

– Сейчас, Коля, – отозвался Циппельман, – одну минутку, мой мальчик.

Чем испортил все представление.

Коля смешался, вытащил бумажник с золотой монограммой, из него – маленькую фотографию-визитку смазливой девицы. Андрей понял, что это Альбина, Коля перевернул визитку. Там было написано мелким и аккуратным почерком: «Дорогому Николаю на добрую память о наших встречах. Альбина Ч. 12 октября 1913 года».

– Красивая, – сказал Андрей. Ему приходилось так рассматривать фотографии младенцев, которые таскают с собой бабушки – приятельницы тети Мани, но фотографию возлюбленной ему показали впервые.

Циппельман принес коньяк для Коли.

– Свадьба была назначена на ноябрь, – продолжал Коля, когда Ципа отошел. – Мы даже договорились, что от моих родственников приедет только Нина – родители больны. И тут моя потенциальная теща получила анонимный донос.

– О чем?

– О том, что я – нищий, что я не фон Беккер, а сын железнодорожного кондуктора, что у меня нет ни гроша за душой… что я авантюрист и самозванец!

Последние слова Коля, увлекшись, произнес громко, и реалисты вновь обернулись.

– А кто написал? – спросил Андрей, стараясь выразить сочувствие, чтобы ни в коем случае Коля не услышал его внутреннего голоса, который, не скрывая торжества, воскликнул: «И поделом тебе, проходимец!»

– Откуда я знаю? Она мне не показывала.

– А может, не было никакого доноса?

– Как же она тогда узнала?

– Вполне естественно… она навела справки о будущем зяте!

– Здесь? В Симферополе? Почему?

– Это бывает с тещами, – сказал Андрей, и ирония Колю покоробила.

– Есть вещи, над которыми не шутят, – укорил его Коля.

– Не такая уж трагедия, – сказал Андрей. – Мы же не в семнадцатом веке живем. Ты ее любишь?

– Безумно!

Реалисты как раз вереницей покидали кафе, дожевывая вафли. Видно, у них начинался урок. Проходя, они внимательно рассматривали Беккера.

– А она тебя?

– Раньше я полагал, что наши чувства взаимны. – Коля понизил голос.

– Возьмите и обвенчайтесь, – сказал Андрей.

– Исключено.

– Почему же? Вы цивилизованные люди.

– А деньги? Ты не представляешь, в каком я положении!

– Ты знаешь такую древнюю формулу: рай в шалаше?

– Не будь наивным, Андрюша, – сказал Коля. – И не испытывай мое терпение. Альбина воспитана не для того, чтобы жить в шалашах. Впрочем – это все в прошлом…

Циппельман принес горячий кофе. Коля сидел, упрятав голову между кулаками, упершись локтями в стол. Циппельман ничего не сказал, только сокрушенно покачал головой так, чтобы Андрей это видел. Андрей молчал, потому что ему было нечего сказать: он предложил Коле выход из положения, Коля его не принял.

– Жизнь, я тебе скажу, – продолжил свой монолог Коля, – очень сложная и гадкая штука. И я – далеко не идеал. Я мечтал вырваться из нищеты, я мечтал помочь моим родителям, Нине… Для этого я пошел на хитрости. А Альбина, должен тебе сказать, знала правду и разделяла мою точку зрения. Но моя трагедия заключалась в том, что я должен был соответствовать образу состоятельного молодого человека. – Коля криво усмехнулся. – И это требовало денег. Я должен был делать скромные, но недешевые подарки будущим теще и тестю к дню ангела, я должен был покупать билеты в театр… я должен был одеваться по-человечески, наконец!

– И много ты задолжал? – спросил Андрей.

– Не так много… чуть больше тысячи.

– Ого!

– Ужас в другом – ты знаешь, откуда эти деньги?

– Ты их украл? – прошептал Андрей.

– Нет, не бойся. Но я заложил драгоценности мамы. Семейные драгоценности.

Теперь они говорили совсем тихо, сблизив головы, как заговорщики.