Текст книги "Эгоисповедь"

– Слушай, роскошная идея! Надо в группу вливаться, если хочешь научиться играть! – веселился мой гость, поглощая пиццу.

Я почему-то не захотела рассказывать Террору, как изменилось отношение басиста ко мне, когда он узнал, что я не парень. При первой встрече в темноте не разобрал, и мы очень мило общались о греко-итальянской метал-сцене, где мой собеседник знал всех поименно. А имена там жуткие! Я же больше залипала на северянах и тоже помнила, кто куда ушел и откуда пришел, кто где пишется и кто издает это у нас. Прямо-таки нашли друг друга. Оказывается, кто-то еще слепее меня, хотя что я обижаюсь? При моем росте и комплекции, наверное, не стоит ходить в толстовках и широких штанах, а волосы, сколько ни пытаюсь отрастить подлиннее, – секутся, до плеч не дотягивают. По имени тоже пола не поймешь. Зато когда басист узнал, что я девушка, начались подколы, которые я не ведала, как интерпретировать: то ли заигрывания на уровне первого класса, то ли неприязнь. Возможно, у него свои виды были на расстановку сил в группе, и парни такому бы не препятствовали, а девчонка могла. И вот началось: а на фиг тут вообще клавиши? Мы же решили, что эта песня и так хороша, вроде уже все было готово, а тут ты появилась.

– Ребят, что вы, в самом деле? Разберитесь, проговорите, – гитарист пытался быть блаженным миротворцем, ибо имел неполное высшее по психологии, – вот и кушетка есть…

– Ай лав ю, клавиши! – горланил басист. – Какие проблемы? Никаких. Просто на фиг они тут не нужны.

– Не ты меня звал, не тебе и выгонять, – парировала я.

Как тут почувствуешь себя частью вселенной? Сколько ни настаивал мой дружбан, что это наша группа, а не только его, что решения тут принимают все, тащить свои песни я не спешила. Мои песни – это мой тыл. И пока он у меня есть, мне спокойно и я развлекаюсь. Не позволю никому влезть в мою душу в грязных сапогах. К тому же, песни эти были навеяны влюбленностью в вокалиста, а это ворошить не хотелось. Тем более, при нем.

– А с вокалистом у вас не сложилось? – Террор поставил кружку с недопитым вином на стол.

– Слава Богу, нет. Он вокалист такого образца, как ты обрисовал – работа, ребенок, не до музыки, но так и быть, попою. Только нудил и критиковал, а сам выше этого.

– Вот-вот, я верил, что ты меня поймешь! Даже личный опыт общения имеется!

Я кивнула. Хватит с меня любви. Пусть лучше видят во мне «своего парня». Так и уважают, и слушают, а иначе…

Я перехватила Терин взгляд. Такой теплый и нежный, что сердце зашлось. Может, мне только кажется? Спросить открыто и сказать: не вздумай в меня влюбляться? Или сделать вид, что ничего не заметила, как обычно, это естественно? Естественно, потому что я не могу доверять зрительным впечатлениям и грани между «видела» и «показалось» не чувствую. Действительно, что я могу заметить? Накрутила – более точное слово.

– Ладно, давай еще раз наиграю, что тут сочинил, – Теря не без труда вырос из кресла и потянулся за гитарой. Пошарив в карманах, достал телефон и включил запись. При втором и более внимательном прослушивании мелодия показалась интереснее. Действительно, можно что-то путное сделать. А текст этот… когда пишешь на другом языке, это словно и не ты, и не про тебя. Так легче раскрыться. Быть может, потому ребята и выбрали английский? Хотя, парням проще. Они не скатываются в откровенную обнаженку, зато примеряют на себя немыслимые образы и пишут от первого лица. Ты только уши развесишь, думаешь, с тобой поделились сокровенным, а оказалось – это я от лица моего бульдога написал!

– Терь, спасибо за шикарный вечер, – сказала я, провожая гостя.

Взгляд человека, который выше тебя на полторы головы всегда кажется снисходительным. Но Терин таким не был даже сейчас.

– Вообще-то мы вместе его сделали, – он наклонился и поцеловал меня в щеку, – до встречи.

МОИ ПЕСНИ

Признаться, я волновалась представлять ребятам свое творение, но пришлось – раз уж мы с Терей решили, да и ребят он уже предупредил. Сфинкс сказал, что половину текста не понял, Гришка долго думал, прежде чем высказаться, а потом вынес безжалостный вердикт «сопливенько как-то…». «Не сопливенько, а женственно» – поправил его Ник. Только ему и Тере песенка понравилась.

– Ну так что, будем эту муть делать или как? – я решила взять быка за рога и не тянуть с прослушиванием резюме.

– А сама-то ты хочешь? – спросил Сашка.

– Нет, – честно ответила я.

– Тогда не стоит. Если за душу не тянет…

И это правильно. Такой подход мне нравится. Теря больше расстроился. Махнул рукой, обозвал одногруппников дурачьем и упаковал акустику в чехол.

Пока ребята подключали гитары, Ник подошел ко мне и спросил:

– А не возражаешь, если я попробую ее сделать?

– То есть как? – не поняла я.

– Пропишу несколько инструментов, а потом ты запишешь голос. Мне понравилось, захотелось ее оформить. Естественно, это будет мое видение, поэтому я и хочу знать, одобришь ты такую идею.

– Да ради Бога! – воскликнула я, передавая ему распечатку с текстом. – Только держи меня в курсе, мне интересно.

После репетиции Гришка и Сфинкс сразу свинтили, остальные никуда не торопились. Я тоже осталась с ними, выпила чая с вишневым вареньем. В рамках ненавязчивого трепа Ник спросил, есть ли у меня песни на русском. Я ответила, что есть – чего скрывать, да, по-моему, я говорила раньше…

– А почему не спела тогда? – вклинился Террор. – Играла только инструменталы.

– Не хотелось, – ответила я.

– А может, сейчас споешь? Остались все свои, никто язвить не будет…

Как-то в двенадцать лет я спела битловскую Yesterday отцу, и он сказал, что «в целом неплохо, но тихо, ничего не слышно, точнее, слышно только пианино, вот если бы голос был погромче…». После этого я лет пять не могла заставить себя петь кому-то, кроме себя. Но когда себя переламываешь хотя бы раз, чувствуешь успех на вкус, начинаешь верить в себя – прошлое забывается, да и здоровый пофигизм появляется. Для громкости голоса есть микрофоны. Сколько я ни распеваюсь, ни делаю дыхательных упражнений и прочего, что положено вокалисту, голос громче не стал. Он окреп, я могу совладать с хрипами и прочими неожиданными реакциями, поняла, как правильно дышать, и стала выносливее, но громкость никогда не будет моей сильной стороной.

– Попробовать-то можно, – ответила я, – если не понравится – сразу заткните.

Я уселась за синтез, потратила минуту на восстановление в памяти забытых аккордов, мысленно вспоминала слова и начала играть. Не могу сказать, чем руководствовалась при выборе песен – просто как рука легла, так и сыграла, но легла она на самые безобидные и отчасти тоже сопливые. Зато музыка классная – тут я постаралась. А песни с более сильными текстами получались у меня музыкально примитивными. Но всегда мечталось написать по-настоящему сильную песню, хоть одну за всю жизнь.

Закончив играть, первым делом я взглянула на Ника. Его лицо побледнело до зеленого оттенка, исказилось до неузнаваемости. Может, ему плохо? Я непроизвольно отшатнулась от него, но он, будто уловив мой страх, схватил мою руку и сказал почти шепотом:

– Больно тебе.

Господи, он правда сумасшедший.

– Нет, – я погладила его по руке, пытаясь успокоить, – мне не больно, все нормально, не волнуйся.

– Я не волнуюсь, – действительно спокойно ответил Ник. Его типичная невозмутимость вернулась, причем настолько резко и неожиданно, что мы с Терей окаменели и, наверное, перепугались еще сильнее, – но тебе действительно больно. Может, не сейчас, не вчера и не месяц назад, но они эту боль помнят…

– Кто они? – как в фильме ужасов прозвучал голос Тери.

– Песни, – выдохнул Ник, отвел глаза и высвободил свои руки из моих ладоней. Его губы так сжались, что почти утратили пигментацию. Он резко вскочил и вышел из нашего закутка. Я долго смотрела ему вслед.

– Не боись, пусть пройдется, успокоится, – Теря пытался ответить как можно ровнее, и голос ему подчинился – только лицо белее простыни.

– И часто с ним такое бывает?

– Я не видел, – признался Террор, – но вообще, я же тебе говорил, он у нас странный.

– Я бы сказала, психопат!

– Ну, не волнуйся, ничего страшного, – Теря подошел ко мне и легонько приобнял, но я оттолкнула его, боясь еще больше рассопливиться, и тогда точно хрен удержишь эмоции.

Ник вернулся минут через десять. Теря отпаивал меня чаем, да и сам налег на него с большей охотой, чем прежде.

– Простите, народ, не хотел вас пугать, – как ни в чем не бывало сказал Ник.

– А все-таки напугал, – буркнул Теря.

Помолчав еще минут пять, ребята начали обсуждать насущные вопросы: Террор надумал покупать себе тачку и делился мыслями с другом, а он ему что-то советовал, подкалывал, что, мол, давно пора, хватит пешком ходить да в маршрутках давиться, будто денег нет и т. д. и т. п. Я немного расслабилась, пришла в норму и засобиралась домой.

– Я могу подвезти, – вызвался Ник. – Не бойся, не буду я ложиться поперек дороги и вопить как недорезанный.

От его услуг шофера я отказалась, но до остановки он меня проводил. Как я и догадалась, Нику хотелось со мной поговорить, но не о песнях. Он говорил что-то о том, как музыка передает настроение, насколько боль важна для творчества, да и для становления личности, но когда ее слишком много, может быть хрен знает что, как в его случае. Я имела возможность в этом убедиться. Я угукала, делала вид, что слушаю, и в чем-то с ним соглашалась, но на обсуждение я была не настроена, тем более, сейчас.

– Вот мне интересно, почему все привыкли делать из меня боксерскую грушу? – этот вопрос мучил меня много лет. – Почему всем так приятно облегчаться за мой счет? Мне надо выговориться, выслушай меня, пойми меня, прими таким, как есть, пригласи на чаек, утешь добрым словом, поддержи морально! А у меня уже крыша едет от всех вас! – я не обращала внимания, что ору на всю улицу. – Поговори с кем-нибудь еще – со Сфинксом, например, он и выслушает, и все к заднице притрет, или с Терей – вы же друзья!

– С кем? – переспросил он, и тут до меня дошло, что он не знает, как я называю Террора.

Подошла моя маршрутка, мне надо было спешить в нее влезть.

– А песни красивые, – сказал Ник, протягивая ко мне руку.

Я отшатнулась и рванула к маршрутке, на ходу бросив «пока!», поборов желание сказать «да пошел ты!»

Плюхнувшись на сидение, я обнаружила, что забыла плеер на базе. Отлично, теперь всю дорогу придется слушать «Ах, Люба, Любонька, целую тебя в губоньки, потому что, Любонька, поешь как соловей!» Что за день сегодня!

Приехав домой, я почувствовала себя в безопасности. Все-таки как хорошо одной! Не надо натягивать лицо, боясь быть неправильно понятной или испортить кому-то настроение! Баба Шура вряд ли вышла бы мне навстречу, но Женьку я могла бы напугать своим видом. Иногда с ним неплохо было поболтать…

Я налила себе мятного чая, села за стол, и наконец почувствовала, что все сумасшествия остались где-то там, за окном, на улице, а то и вовсе в другом конце города.

***

На репетициях мы стали торчать гораздо дольше, чем раньше, не просто прогоняя песни, а отрабатывая буквально каждый такт, выверяя все до блеска. Домой я приезжала в одиннадцать. Пила чай на кухне, готовилась к урокам, иногда сидела в Сети, что-то смотрела. Как я поняла, ребята играли так всегда, просто первое время щадили меня. Однако результат поражал: обычно каждую зиму (начиная с осени и до мая) голос переставал слушаться, я часто хрипла, постоянно приходилось откашливаться – ощущения знакомые, наверное, каждому жителю наших широт и вряд ли кем-то любимые; но мой голос окреп настолько, что даже когда я заболевать начинала, от насморка было невозможно дышать и в горле сохло – на вокальных данных это не отражалось, я даже не гундосила. И родители заметили, что говорить я стала четче и звонче.

Папа, кстати, попросил у меня запись – интересно им, что мы играем. Он всегда скептически относился к моему желанию заниматься музыкой. Мол, играешь хреново, а петь стесняешься – нет, никто не говорит, что плохо, но ты же не поешь, тебя не допросишься. Глупо припоминать ему эпизод десятилетней давности, но сама вспоминала его постоянно, слыша такие упреки.

Играла я действительно не ахти, да и все детство музыкой занималась из-под палки. Тяжело было. Сначала я хотела бросить (лет в восемь), но папа провел со мной разъяснительную беседу и обосновал, как взрослой, что начатое надо до конца доводить, а если брошу – сама жалеть буду. Классе в пятом я втянулась и начала наконец усиленно заниматься и добросовестно готовиться к урокам, все еще ненавидя ноты и крикливую училку. У нее классный голос – как певческий, так и бытовой. Аж в глазах темнело и уши закладывало. Потом наступила третья фаза моего обучения: безразличие. Бросать столь давно начатое и так долго мучившее я не собиралась, но мне было на все плевать. Как-нибудь доучусь – и свобода!

По мнению отца, уметь играть значило подбирать любую мелодию на слух в течение секунды, а уж с таким слухом, как у меня, можно и быстрее. Но подбирать никто не научил. Все семь лет мы разучивали классический репертуар, даже не говоря о людях, которые эту музыку писали. Музлитературы и сольфеджио у меня не было. Учительница заявила, если мне интересно, прочитать о Бетховене я могу и сама. И даже принесла здоровенный том энциклопедии, где мелким шрифтом, занудным слогом, с множеством сокращений, сплошным текстом было написано про Бетховена. По-моему, у меня не хватило терпения дочитать. Мне было все равно, где он родился, на ком женился и отчего умер – меня занимала его личность. О чем он думал при написании музыки, как он ощущал ее, оглохнув, какие образы вкладывал в свои произведения? Вот почему музыка меня так восхищает – в ней полная свобода и таинственная недосказанность, подвижность и монументальность, в ней возможность почувствовать себя художником, рисуя свой мир, пока слушаешь простую мелодию. Содержание так захлестывает формы, что дух захватывает! А уж если есть возможность играть – считай, повезло вдвойне. Мне нужно было знать, как музыку чувствовали и понимали великие – те самые, которые удосужились ее записать. Но этих знаний я не получила. Подбирать научилась кое-как сама, года три спустя после окончания музыкалки. Но не за две секунды и очень примитивно.

Собственно, это и не музыкалка. Музыкальное образование, как и любое другое, – система, состоит из нескольких дисциплин. Меня же учили тому, что называют специальностью. Подсовывали пачки нот с каждым годом все сложнее, и считается, теперь я могу разобрать любой текст. Только зачем, если вглядываться в ноты для меня – пытка? Мой феноменальный слух остался незадействованным. Училась музыке, играла, буквально жила в ней, но не слышала ее. Закончив обучение, я переключилась на лингвистику и преуспела так, что выбрала ее в качестве специальности. Время освободилось, когда на горизонте не маячило пианино.

Я три года не играла, даже не подходила к черному гробу в гостиной. Толкнул меня к нему фильм «Семнадцать мгновений весны», который я впервые посмотрела в шестнадцать лет. А там чуть ли не в каждой серии играли на фортепиано. Вот у меня слюна и побежала, думаю, а чем я хуже? Иногда мои маразмы помогали мне поднять планку! Разумеется, до Штирлица далеко даже в музыке, и я с ужасом обнаружила, что не помню ничего из разученного в течение семи лет, кроме пресловутой «Естердей». Сказать, что я была в трансе, значит, ничего не сказать. Я перерыла весь дом в поисках нот, полезла даже на балкон, хотя было темно и холодно, и я знала, что ничего там не найду. А вдруг мама их выбросила?! Я в панике металась по квартире, думая, куда бы еще слазить, куда можно было запихнуть эту огромную кипу…

Какие-то ксерокопии я, разумеется, нашла, и вспомнила кое-что из ранее изученного, но далеко не все, что собиралась вспомнить. Мой запал утих, как только взгляд опять скользнул по нотам и вспомнился семилетний ад. Тогда-то я и начала развиваться самостоятельно, кое-как поняв принцип подбора на слух. Да и вообще, я поняла простую вещь: играть собственное гораздо интересней, чем чужое, к тому же, это проще и не требует зрительных усилий. Стоило ли учиться семь лет, чтобы это понять? Для воплощения гениальных идей нужна техника – причем, не только техника игры, сколько техника работы, если можно так выразиться. Утешает тот факт, что профессионалы учатся по 16 лет. Мне крупно повезло!

Как появилось это свое? От большой любви к любви, от обилия жизни, благодаря молодости, в которой все легко и просто – стихи льются рекой, рисунки при полном неумении рисовать получаются символичными, и музыка… что там сложного, когда знаешь больше трех аккордов! Мы профессионалы – мы умеем скрипичный ключ рисовать!

Папе нравилась моя музыка, а когда он услышал звуки фортепиано, лежа перед теликом в соседней комнате, с дивана его как ветром сдуло. Он вбежал в зал, поцеловал меня и воскликнул: «Я уже два года не слышал, как ты играешь!» С тех пор стал часто слушать. Открытым текстом своих похвал не выражал, считая, что это меня испортит.

Мама не умела понимать музыку, она не обращала на нее внимания – пока я не начала промывать семье мозги. Из любви ко мне, из попыток понять меня и помочь, она стала хотя бы замечать музыку, но собственных пристрастий у нее так и не было – что хорошо для меня, нравилось и ей; то, что я ругала, она также отвергала. С отцом, конечно, иначе: именно от него я унаследовала меломанию, музыкальный слух, именно от него услышала Purple и Floyd, да и певческие таланты – его заслуга.

Я поговорила с Терей насчет демо. Он в целом не против, только спросил, не подойдет ли та болванка, которую он отдал мне в начале нашего, так сказать, сотрудничества. Я объяснила, что пращуры хотят услышать мой голос в сочетании с классическим роком, и Теря понимающе кивнул, закатив глаза.

– Может, остальным не скажем, а то начнут нервничать… – предложила я.

Теря и не собирался этого делать. Гитары он пропишет сам, Ника оповестим – пусть пошаманит над клавишами, а голос мой запишем в конце.

– На запись приличного демо мы уже как-то вывалили кучу бабла… – басист потер подбородок.

– И ничего? – ахнула я.

– Ребята, вы устарели. Надо же, чтоб все услышали и охренели, а вы что? Стары, как дерьмо мамонта. Ну и ладно. Так что, пишемся теперь самостоятельно. А это непрофессионально, звучит дешево.

– Да какая разница! Предкам на новый год подарю, они в этом ничего не понимают, просто послушать хотят.

– А может, пригласишь их на репу? – Теря вскинул на меня лучистые глаза.

Нет, об этом и речи быть не может! Мои, конечно, не упадут – не такой брутальный вид у ребят. Длинные волосы – да, но кожаного и металлического почти никто не носит, татух не видно, если они есть. Только у Ника волосы красные…

***

Денег музыка не приносила, но и не отбирала: ребята наотрез отказались от моей доли платы за аренду. Все, кроме Цыпы, но его быстро заткнули. Теря, как ребенку, объяснил мне, кто сколько зарабатывает, и да, мне есть, чему поучиться! Я в позу не встала, обязанной себя не ощутила и вообще голову не забила.

Но чувство огромного морального удовлетворения музыка мне приносила. Мне некогда было мусолить свои невеселые мысли, жалеть о юности, временах, давно и навсегда ушедших, горевать о гибели себя прежней. Можно сказать, я самоутверждалась отчасти за чужой счет, но об этом тоже предпочитала не думать. Общаться с ребятами мне нравилось, они приняли меня в свой дружный коллектив, пусть не совсем на равных, но к этому я и не стремилась.

Я приходила домой и буквально падала от усталости, но по ночам все равно просиживала за всякой фигней, которую можно было отложить до утра. Благо, времени для прихода в норму у меня достаточно: ученики только в два, а репа – в шесть.

Учеников у меня уже девять. Трое маленьких (10—12 лет), двое средних (14—15 лет) и четверо взрослых (от семнадцати до тридцати двух). Некоторым хватало раза в неделю, но большинство предпочитали заниматься дважды. Доход мой так ощутимо вырос, что надобность искать работу отпала. К тому же, в центре я могла позволить себе завысить цену, чего не делали репетиторы на окраине. Когда я жила с родителями, ко мне ездили с другого конца города. Теперь же и я не брезгую к кому-то походить – намного мобильнее становишься, да и город в моей памяти уже начал прорисовываться. Иногда я безбожно плутала, сама себя бесила, и если бы не мобильный телефон, уже многих учеников лишилась бы. Вечером все улицы на одно лицо, и город доводит меня до отчаяния.

Как-то мы с Витой решили сходить на заседание разговорного клуба в одну из школ иностранных языков. Просто как ученики, а я заодно и посмотреть, как там все устроено, как это вообще работает. Может, вдохновлюсь, проникнусь атмосферой и набьюсь к ним училкой? Было нас человек пять, ведущая дискуссии – кудряшка Сью лет тридцати. Пухленькая и улыбчивая. Зовут Аглая, но все называют ее Глашей. От нас не требовалось ровным счетом ничего, кроме желания общаться, открытости и хорошего настроения. Два часа пролетели как один миг, и после такого уютного англоязычного чаепития в украшенной биг-бенами теплой комнате, мучительно не хотелось выходить в декабрьский вечер.

– Определенно, я повторю! – я была на зарядочке.

– А я почти ничего не поняла, – Вита приуныла.

Я это почувствовала: фразы она строила с трудом, пока не дернут – не высказывалась и над шутками не смеялась.

– Мне надо уровень поднять, прежде чем на такие мероприятия ходить, – заметила Вита не без резона, – смысл время и деньги тратить?

– А Олег? Тот ни в зуб ногой, но ходит, говорят, исправно. Пришел вообще никакой, а с этими разговорами прогресс…

– Ну, может ему делать нечего.

Я вздохнула. Вполне возможно. Не у всех дети и репетиции.

В следующий четверг хотела сходить в клуб одна, но так и не дошла. Странно это – обычно я не сдавалась, всегда находила, пусть даже ценой неимоверных усилий. Видимо, в этот раз неимоверность зашкалила.

Кажется, лайн куда-то не туда повернул, или я не там вышла – в темноте неясно, народу набилось жуть, а стекла запотевшие. Вся надежда на мышечную память – первая остановка после поворота. Вышла, а места незнакомые. Или все, как одно. Я поворачивала в каждую подворотню. Позвонила Глаше, предупредила, что опаздываю, она сказала, не страшно, я такая не одна. Пошел снег и залепил очки. Разумеется, я почти бегала, потому что хотела добраться побыстрее, но оказывалась то на улице Софьи Перовской, то на Энгельса, то еще где-то. Расспросы не помогли. Я устала и почти истерила. Мне уже ничего не хотелось – только присесть и разрыдаться. Первое я осуществила, добравшись до кондитерской на Фрунзе, непонятно как.

В кондитерской заказала себе кофе и вытянула гудящие ноги. 19:43 отправила Глаше смску с извинениями, что так их и не нашла, теперь бы домой выбраться. Звонила я ей в 18:34, надо ж было пробегать целый час! Задолбали эти ограниченные возможности…

Выпив кофе, вызвала такси – сил нет скакать в поисках остановки. Глаша позвонила в девять, спросила, как я.

– Ну ты кадр! Я тебе карту подарю!

– Карту надо разглядеть, а в этом мне даже оптика не помогает! Да еще в темноте.

Кардиопрогулка на часок, а потом такси на дом. Видимо, деньги у меня лишние.