Текст книги "Озябнуть в Зимбабве"

– Тогда расскажи, как мордовку крестили.

И няня, вздохнув и перекрестив рот, принималась читать:

 
Идут поп с дьяконом,
Несут купель с ладаном,
Хотят мордовку крестить,
В русску веру привести.
Мордовочка плакала:
– Прощай, вера мордовска…
 

Я слушала её глухой голос и думала, что Вера Мордовская – это озорная девочка, с которой мордовку разлучили навсегда. И мои глаза пощипывало от слёз.

Няня читала мне книжку, одновременно ловко очищая жареные подсолнечные семечки. Чтобы я «не попортила зубки», она сама снимала кожуру шершавыми, будто наждачными пальцами, и выкладывала облупленные семечки на блюдце. Иногда прерывала чтение и, внимательно рассмотрев семечку, кидала её в кулёк, свёрнутый из газеты, со словами:

– Ой, это кларадский жук…

– Кто?

– Кларадский жук, миленька, – страшный зверь! Он в огне не горит, в воде не тонет. А сколько урожая у нас в Субботине погубил. Он семачки-то подъедает, да унутри скрывается. Под кожурой.

С той поры я внимательно рассматриваю каждую семечку перед тем, как её сгрызть. Мне мерещатся насекомые также в компоте и в супе…

Однажды, когда няне надоело чистить семечки, она сгребла все оставшиеся в ладонь, и со словами: «Ой, миленька, тут уж одне кларадские жуки», – преспокойно выбросила в мусорное ведро. И совесть её не мучила.

Иногда няню тянуло поговорить со мною «за жизнь»:

– Все мужчины коварны, миленька. Имей в виду!

И она читала стихи, сочинённые ею, видимо, в молодости:

 
Когда умру, меня зароют,
Меня в могилу понесут.
Там жёстко спать, но нет измены
И нет коварных, злых мужчин.
 

Я понимала, что стихи нескладные, что они никуда не годятся. Я и то лучше сочиняла! Но не хотелось обижать няню.

– Да-а, все мужчины коварны, – вздохнув, повторяла она.

– Няня, – возражала я, – а как же твой брат? Как же дедушка Саша? – и добавляла бабулиным тоном: – Сама порядочность!

– Эх, миленька, – сурово и многозначительно отзывалась няня, – он ить четыре года на войне провоевал. Откуда нам знать, чем он там, на войне-то, занимался!

Няня ревновала меня к подружкам. Когда мы выходили во двор, она мрачнела, увидев, что меня там ждут девочки.

Разобидевшись, няня до позднего вечера сидела у окна на своём диване. Резкий, как у индейца, профиль угрюмо чернел на светлом фоне, пока не наступали сумерки. Тогда мы задвигали плотные шторы и включали свет.

Вечером с бабулей пили чай вдвоём. Я чувствовала на плечах давящую вину. Нянина обида висела густо, как смог, в нашей тесной, по-летнему душной квартирке с двумя смежными комнатками. Всем было тошно.

Бабуля, простая душа, не выдерживала первой:

– Что ты, Мария, как дитя малое? Хватит уж. Иди пить чай!

Няня скорбно вздыхала:

– Спаси Христос, Параскева. Обойдусь…

Наконец, когда я принималась слёзно упрашивать, удовлетворённо говорила:

– Ну, кто ж знал, что ты такая слезомойка. Подумаешь, ненужная старуха посидела в своём уголку. Есть с чего убиваться-то.

И сменяла гнев на милость:

– Так и быть, хлебну чайку. Кто знат, может, ужо в последний раз его пью-то…

Я обнимала, тормошила мою драгоценную старуху. В приступе раскаяния клялась, что и на пушечный выстрел не подойду больше к подругам. Теперь – только няня и её тираническая любовь…

Детские клятвы стоят недорого. И вскорости я уже убегала от няни со стайкой хохочущих подруг, а она, шаркая, плелась за нами, в отчаянии восклицая:

– Ох, батюшки! Ох, миленька! Куды тебя несёт?…

Наглое детство не знает сострадания. Однажды мы обежали вокруг дома, догнали бредущую по моим следам няню и снова обогнали!

– Ку-ды те-бя несё-от? – кричала она мне вслед отчаянно и жалобно. Голос нянин, обычно басовитый, а сейчас тоненький, напоминал птичий клик, разбиваемый ветром. Что мешало ей остановиться и подождать, пока дети набегаются? Что заставляло преследовать меня, как Терминатор? Может, инерционный механизм страха за самое любимое существо?

Когда мы обогнули дом во второй раз, я увидела, что няня упала на асфальт и затихла.

Я бросилась к ней:

– Няня, встань! Няня, я больше не буду!

Я тормошила её, звала. Няня лежала на боку, закрыв глаза, совсем неподвижно, и только ветер шевелил подол её тёмной юбки в мелкий цветочек.

Подруги, стоявшие рядом, притихли, время остановилось. Вокруг собирались прохожие.

– Нужно «скорую» вызвать. Или сначала милицию? – переговаривались люди. – Ребёнка бы надо увести… Девочка, – кто-то потряс меня за плечо, – где ты живёшь? Дома есть ещё кто из взрослых?

Я рыдала, отталкивая чужую руку. Подруги тоже всхлипывали. К няне приблизился мужчина, сказавший, что он врач. Присев на корточки, он приложил пальцы к няниной шее.

– Пульс есть, и дышит бабушка, – произнёс он. И деловито обернулся к толпе: – Кто-нибудь вызвал «скорую»?

А няня вдруг зашевелилась, открыла глаза и медленно, опираясь на руки, начала подниматься.

Люди замерли.

Пошатываясь, няня встала, тщательно отряхнула подол юбки и запылённую кофточку. Поправила сбившийся набок платок, заправила под него выползшую на всеобщее обозрение тощую седую косицу-змею.

И только тогда перевела на меня суровые, холодные глаза.

– Пошли домой, миленька, – угрюмо произнесла она.

Люди, переговариваясь, расходились. Всхлипывая, я побрела вслед за няней.

Ужас чаще всего не так ужасен, как нам представляется. Он обычно с подвохом, в шутовском колпаке или клоунской маске.

Больше всего я боялась, что, когда бабуля придёт с работы, няня нажалуется ей. Но няня никому ничего не рассказала.

К няне захаживали местные ханыги: просили одолжить «до получки». Откуда-то у неё, отдававшей всю пенсию бабуле, всегда имелась необходимая сумма мелочью. И она выручала, и не было случая, чтобы кто-то не вернул ей долг.

Однажды на улице пьяный, бредущий перед нами, споткнулся и упал. Няня подняла его, отряхнула, перекрестила: «Ступай с Богом, добрый человек!» И он пошёл нетвёрдой походкой – пусть не к Богу, зато явно уверовавший, что Бог не отворотил от него свой суровый, но милосердный лик.

Не могу представить настолько павшего и пропащего человека, чтобы он мог обидеть няню: нагрубить ей, отобрать тощий кошелёк, с которым она ходила по утрам за молоком и хлебом.

Когда няню несли по городку поджарые отставники, за гробом рекою текла вереница «добрых людей», явившихся отдать ей последний долг. Похоронная процессия растянулась по улице Шовгенова на целый квартал, хотя участникам проводов никто не наливал, им этого даже обещано не было.

10. Школа и псы

Возвращаясь из Майкопа, я отмечала, что в посёлке всё по-старому. Хотя какие перемены там могли произойти? Однажды, правда, засыпали траншею посреди двора, но потом снова зачем-то разрыли.

Траншея стала вечной – как извилистая дорога, уходящая за ашхану.

По двору носились псы. Генка науськивал их друг на дружку, и они весело грызлись, а потом, одновременно повернув морды к Генке, укоризненно рычали на него. Потом снова грызлись…

Первую дворнягу мама назвала Фенькой в честь нашей глупой и стервозной квартирной хозяйки, бабы Фени, у которой мы жили, когда нас выперли из общежития. В сравнении с той Феней наша красавица выигрывала по всем параметрам: рыжая, как лиса, пушистая, с необыкновенно красивым хвостом, сильная и выносливая. На ней катался мелкий Генка, и она не огрызалась, а спокойно шествовала по двору, изредка поворачивая морду, проверяя: на месте ли крошечный пассажир? Фенька обращалась с Генкой так, будто он был человечком из хрусталя.

Фенька была доброй и смышлёной собакой, поэтому её и увели. А будь она злобной и брехливой – не покусились бы.

Фенька отсутствовала уже несколько месяцев, и тетя Маша вздыхала:

– На шапку забрали, живодёры…

Я не понимала – как это «на шапку» и кто такие «живодёры», но при этих словах мне становилось страшно. Однако время шло, и я уже стала забывать Феньку.

Однажды мы с мамой возвращались из магазина. Вошли в свой подъезд. Навстречу со второго этажа метнулось что-то рыжее. Фенька! Её шерсть поблекла и свалялась, хвост печально повис, она отощала – но это была она!

– Фенька! Ты вернулась?! – закричала я.

– Р-рафф! Р-рафф! – бодро отозвалась собака.

Через несколько секунд мы обнимались, а смеющаяся мама доставала из пакета исключительное лакомство: селёдку. Мясо в сумке мамы, идущей из «Стекляшки», вряд ли могло лежать, специального собачьего корма ещё в помине не было, о существовании сосисок я и не догадывалась. Фенька селёдку схрумкала влёт! На её шее с вытертой шерстью болтался обрывок верёвки.

– Умница, перегрызла верёвку, сбежала, – похвалила мама и пошла в квартиру за ножницами. А потом мы долго гуляли вместе, и я чесала урчащей Феньке за ухом.

Но эти люди, они не успокоились. Увели собаку один раз, проторили дорогу в наш двор – и теперь их уже ничто не могло остановить. Через пару месяцев Фенька пропала навсегда.

Спустя год знакомый, ходивший в горы, рассказал, что видел похожую собаку у пасечника. Собака стерегла ульи и была гладкой, вальяжной, откормленной. Когда знакомый её окликнул: «Фенька!», она удивлённо повернула к нему морду – и тут же равнодушно отвернулась. Лежа у своей будки, собака рассеянно и безмятежно глядела в сторону гор. Тот, кто знал её как Феньку, не нёс никакой угрозы ни пчёлам, ни её новому хозяину. Собака сыто дремала…

Мы лишились Феньки, но во двор прибредали другие псы, пока, наконец, не собралась целая стая. Собаки обзавелись парами, вывели потомство. Они никому не мешали и жили за забором на Свалке, проводя, впрочем, большую часть времени в нашем дворе, где их прикормили тётя Маша и добрые командированные.

Я мечтала о школе, но меня оставили на второй год в подготовительной группе детского сада. Когда группа в полном составе уходила в первый класс, выяснилось, что мне ещё нет шести лет. То есть, шесть должно было исполниться в начале сентября, вот-вот, – однако принять меня в школу не могли «по формальному признаку».

В семейном альбоме сохранилось чёрно-белое групповое фото. На нём дети, одетые в школьную форму, с одинаковыми портфелями сидят и стоят вокруг меня, дурковатой кудрявой девочки в клетчатом платье, недоумённо прижимающей к себе куклу, которую зачем-то сунула мне в руки заведующая. Наверное, чтобы не обидно было, что я, единственная из всех, не получила новенького портфеля. Но это и так все заметили. Когда же заведующая торжественно произнесла: «А у нас есть ещё один подарок – угадайте, кому?», и подняла над головой большую лупоглазую куклу, завёрнутую в целлофан, перевязанный бантом, – одногруппники радостно загалдели: «Это Таньке, Таньке!» И куклу по цепочке, из рук в руки, передали мне.

Прижимать к себе куклу было неудобно: мешали оттопыренные карманы, набитые конфетами. Накануне Антонина Павловна отвела меня в сторонку и тихо сказала:

– Таня, завтра ты попрощаешься с ребятами, которые уйдут в первый класс. Когда ты к нам пришла, ты ничего не умела, и мальчики учили тебя заправлять кроватку, одеваться, завязывать шнурки. Это Серёжа, Валя, Слава и Дима. Скажи маме, чтобы купила конфет, и угости этих ребят.

В тот же день мы с мамой пошли в магазин и купили самых хороших конфет, каких только можно было достать в посёлке.

Мальчики, которых перечислила Антонина Павловна, были старшими в многодетных семьях, и при виде маленькой плаксы, не умеющей завязывать шнурки, в них срабатывало то, что прививалось в семьях: стремление помочь, научить.

Я подошла к каждому из них, поблагодарила за помощь и угостила конфетами.

– Спасибо, только я этого не помню, – сказал положительный мальчик Серёжа. – Вот на велосипеде тебя катал – было дело!

Но конфеты взял.

– Про шнурки не помню, а что Славке глаз подбил за тебя – это да! – задира Валька горделиво расправил плечи. – Так что ладно, гони…

Получив три конфеты, поинтересовался:

– А ещё у тебя есть? – и, покраснев, объяснил: – У меня трое мелких, а я умираю, как шоколад люблю!

Славка же просто залился краской, отчего густо конопатая физиономия стала коричневой. Про «помощь» он давно забыл, и я тоже забыла. Зато мы оба хорошо помнили, как он лупил моего «жениха» Владика, тряс меня за плечи и повторял: «Не женись на нём, по́няла? Не женись!» Угощать его не особенно хотелось, но – долг! Славка что-то промычал и, выхватив несколько подтаявших конфет из моей потной от страха руки, слился.

А Димка вообще от конфет отказался:

– Не надо, у нас с братьями диатез. Я чеснок люблю! У тебя есть?

У каждого ребёнка всегда лежали в кармашке несколько зубчиков чеснока – «от вирусов». Димка уже сгрыз свой дневной запас. Я отдала ему всё, что имела, почти целую головку.

Ещё год просидела в детском саду, уже с другими детьми. Они не знали ничего о моих старых промахах, и отношения с ними выстроились ровные, обыденные. И эти ребята как-то не запомнились. Тем более, что в школе я почему-то оказалась в одном классе не с ними, а с детьми из другого района.

Наш поселок лепился из нескольких микрорайонов: СМУ, Пристань, Завод (где жили мы), Тринадцатый и Четырнадцатый. На Пристани жили местные посельчане «мирных» профессий – почтальоны, продавцы, колхозники, при Заводе – командированные, а в Тринадцатом и Четырнадцатом – местные, работающие на заводе. Ребята из разных районов соперничали и дрались между собой.

Свой первый день в школе я хорошо помню. С толпой незнакомых ребят мы зашли в класс, где стояли парты с откидными крышками. Когда включили раритетный патефон, и, сипя и хрипя, с помехами, но очень громко заиграла незнакомая торжественная музыка – Гимн Советского Союза, и учительница скомандовала: «Встать!», – мы повскакали с мест и грохнули откидными крышками так, будто выстрелило сто пистолетов с пистонами одновременно.

Я оказалась поначалу за последней партой. Рядом стоял длинный, под потолок, парень – не верилось, что он тоже первоклассник, – некрасивый, с грубыми, уже мужскими чертами лица, лохматый, чем-то похожий на Волка из «Ну, погоди!». Это был Федька Хворостенко, добродушный двоечник. Сколько его помню, он ни разу никого не обругал и не ударил. Однажды плакал, когда его побила девчонка. Да, Федька прогуливал уроки, таскал у отца курево, а учился на неизменную троечку с минусом. Но разве это грехи…

Я оказалась среди чужих ребят из Пристани и СМУ.

– Она с Завода! – запальчиво говорили одноклассники, примеряясь: побить, не побить?

– Нет, – возражала им артистичная девочка Лариска, пользовавшаяся авторитетом среди пристанских ребят, – она из Ленинграда! Не трогайте её. А то – как дам!

У Лариски были синие глаза, вздёрнутый нос и передние зубки с прорехой. Мы сразу стали подружками.

В школе время заметно ускорилось.

Раньше мне казалось, что время – это что-то густое и застывшее, как ряска на берегу у лодок, где никто никогда не купается. Даже лодки, по всей видимости, никто не спускал на воду; мы их находили всякий раз в том же самом месте. Потом, правда, их начало потихоньку трогать время: это выяснил Генка, который год за годом ковырял жёсткую боковину одной из лодок. Странный материал, из которого была изготовлена лодка, – не дерево, а словно пропитанная неизвестным раствором и свёрнутая в несколько слоёв марля, покрашенная сверху краской, вдруг стал поддаваться Генкиным пальцам. Это произошло примерно на шестом году его жизни; время истончало материал и покрывавший его раствор, чтобы Генка, наконец, смог без труда отколупнуть кусочек лодки и попробовать на вкус…

А тина в зарослях стояла густо и вечно, похожая на щавелевый суп.

Однако всё потихоньку начинало шевелиться, и месяцы, ускоряясь, шли, а потом бежали, и, наконец, понеслись, как мы с Генкой, – с горы на литых чугунных санках…

Я ходила в школу за тридевять земель.

Сама дорога, в действительности, занимала семнадцать минут. Это мне однажды помог выяснить Виталик, когда я вернулась из школы поздно вечером, а в ответ на вопрос, где была, стала плести про долгий путь. Тогда он схватил меня за руку и вместе со мной дошёл до школы, а потом обратно.

Семнадцать минут! Без взрослых мы в это время никак не укладывались. По дороге из школы мы видели столько прекрасного и ужасного. И бесконечную Гальюнштрассу с деревянными «толчками» на обочине, и речку Караколку, которую нужно было переходить по шаткому мосту, и поляну – травянистую пустошь, пролегавшую вокруг узенькой тропы, подводящей к школьному забору-бастиону.

На поляне зимой можно было находить под ногами «сосочки» сосулек, а весной – бороздить непроходимые лужи в резиновых сапогах. Хотя нам этого не разрешали, требовали, чтобы мы ходили по тропе.

 
Вьётся белая тонкая нитка По ковру зелёных полей, –
 

пели мы хором под аккомпанемент старенького баяниста.

 
Это тропка от школьной калитки,
Каждый день я шагаю по ней.
 

И эта песенка была о нашей тропке – «белой тонкой нитке».

Кстати, сама школа была «имени Ильича» – вот прямо так фамильярно. Пионерская дружина носила имя Маресьева, а наш класс, который с первого учебного дня стал «отрядом», звался именем космонавта Гречко. Все мы на кого-то равнялись – к этому приучали с детства.

Моя первая учительница Екатерина Алексеевна помнила лампочку Ильича. Она была старая, но энергичная, и с нами не церемонилась. Язвительно обличала каждого, кто написал в тетрадке чепуху или ещё как-то опростоволосился.

Однажды учительница расхаживала по классу и заглядывала в наши тетради. Остановилась рядом – и атаковала моего соседа по парте Мишку. Выхватив у него из рук тетрадь, искажая голос, с издёвкой прочла:

– В саду пел зяблика!

Все захохотали, а Екатерина Алексеевна, треснув тетрадью по голове злополучного Мишку, гаркнула:

– В саду пел мордва!

Все вновь рассмеялись, а я вздрогнула. Екатерина Алексеевна рассердилась. Моё вздрагивание она сочла притворным, а значит – дерзостью. Протянув руку к моей тетради, сладковато-язвительно спросила:

– А чем нас порадует самая трусливая?

И «порадовала»: в тот момент, когда я вздрогнула, на странице образовалась клякса, накрывшая целое слово…

Я рано научилась читать, к шести годам прочитывала небольшие детские книжки. Но когда в первом классе у нас проверяли пресловутую технику чтения (была такая чушь собачья – дети читали «на скорость» тараторкой), мой результат был всего лишь шестьдесят слов в минуту – нижняя граница нормы. Зато в конце года я показывала – сто четыре слова! А ещё через год – сто сорок два. Абсолютный рекорд. Ребята из других школ в него не верили…

– Правильно! Ты должна быть настоящей ленинградкой. То есть лучшей, – подбадривала меня верная Лариска.

В октябре меня избрали на почётную должность: санитар звена. На каждое звено, или ряд, имелось руководство из двух человек. Это были звеньевой и санитар. На «высшее руководство» я не тянула, вот меня и назначили на должность санитара. Мама, довольная внезапно проявившимся у меня рвением к чистоте, смастерила белую сумочку и такую же белую наручную повязку с нашивными красными крестами.

Через несколько дней расстроенная мама рассказывала тёте Вале (я подслушала и потому запомнила эту историю в мамином изложении):

– Утром отправила Таню в школу. Надела на неё белый фартук, белые гольфы, заплела две косы с белыми бантами. Повязала санитарский нарукавник, сбоку – белая сумочка… Как кукла!.. Уроки кончились давно, а её нет. Тут приходит тётя Маша. «Там, – говорит, – твой санитар с Генкой прыгает с дерева в угольную кучу!» Выхожу – идёт, красавица: фартук в саже, на сумочке крест оторван, одна коса расплетена, бант потерян, коленка разбита, под глазом синяк! И смотрит исподлобья – вот-вот укусит.

– С Генкой? – оживилась тётя Валя. – В угольную кучу? А мать ему пускай стирает, да? Вот всыплю, будет знать!

Вечером мама нашила на мою сумочку новый красный крест. А через неделю меня сняли с почётной должности.

– …Болтает на уроках, вертится так, что падает в проход, – расстроенная мама вслух читала запись в моём дневнике. – За поведение переизбрали из санитаров…

– Так, ну-ка, – повернулся ко мне Виталик, – иди в углу постой.

Я послушно отправилась в угол. Постою. Подумаешь… Зато больше не будет противной санитарской сумочки и креста, красного, как учительская пометка в тетради!

Вожак стаи был чёрный, лобастый, довольно-таки начальственный. Его жена, белая и пятнистая сука, снисходительно дарила супругу по одному щенку за раз. Зато какие это были щенки! Старший, Черныш, повсюду сопровождал нашу компанию. Он бегал за нами по Свалке, сидел в каменоломне и ни разу её не пометил. Черныш сделался кем-то вроде равноправного пятого друга; однажды он прогнал чужого гусака, который, гогоча и растопыривая крылья, как вражеский бомбардировщик, накинулся на Тишку, описавшегося от страха.

Мы любили псов, а наш сосед Герцог их ненавидел. Якобы собаки своим лаем мешали спать его младенцу. Герцог даже участкового вызывал. Но тот, сам собачник, объяснил, что до десяти вечера никто не вправе ограничивать шум. К тому же это – шум естественный, объяснил Герцогу участковый, не шум пьяного дебоша. Представьте сельскую местность без собак, э? Представили, уважаемый?.. Собак, по нашим, по советским законам, разрешается выгуливать везде, где хочете.

Герцог понял, что участковый ему не помощник, и вызвал чёрный фургон.

В тот день мама возила меня в город Пржевальск, в музыкальную школу, на прослушивание. Вообще-то пристанская «музыкалка» располагалась прямо в нашем Дворце Культуры, однако приём проводила комиссия, заседавшая в Пржевальске.

Экзамен оказался нетрудным, хоть и долгим: родителей, желающих обучать музыке своих детей, оказалось довольно много. Кажется, только музыке в восьмидесятые и учили…

Я спела песенку, воспроизвела голосом несколько проигранных экзаменатором музыкальных тактов. И меня приняли в школу по классу фортепиано.

Мама потом с удовольствием рассказывала, как из большого зала вышла важная дама и произнесла: «Там одна девочка – абсолютистка!» (то есть очень способная, с абсолютным слухом). Все зашумели, зашевелились, кое-кто самодовольно посмотрел по сторонам – каждый подумал про свою драгоценную и, безусловно, талантливую дочь, – и только мама скромно сидела, никак не выдав своего волнения. Зато сколько радости и гордости было, когда выяснилось, что «абсолютистка» – её девочка!

Когда мы с мамой вернулись, во дворе было странно тихо. Никто не вилял хвостом и не бросался под ноги, не грызся весело и азартно, не гонял на холме наглых соек и воробьёв. Только заплаканный Генка слонялся вокруг ДОТа, ногой разрывая траву и листья в поисках нетопыря, на котором мог бы сорвать злость и досаду.

Генка и рассказал мне всё. Как живодёры увозили наших собак, как вожак рычал и бился, пока не изошёл белой пеной, когда на него набросили сетку, и как визжала пятнистая сука, когда её заталкивали в фургон, оторвав от последнего, совсем крошечного щенка, которого успела подхватить и спрятать под халатом тётя Маша. А наш Черныш кусался и скалился, пытаясь отбить лобастую сестру, белую и пятнистую, как сука-мать. Не вышло отбить. Генка видел, что Черныш юркнул в дырку в заборе, и оттуда раздался визг, – и бросился к лазу с криком: «Пустите, фашисты, не трожьте!» Тётя Валя, уволокла рыдающего Генку домой, но не выпорола и в угол почему-то не поставила…

В субботу я лежала на кровати, отвернувшись к стене. Вдруг старая лестница протяжно заскрипела. Дверной косяк издал жалобный ноющий звук. Я выползла в прихожую. Двое грузчиков под руководством оживлённого Виталика затаскивали в большую комнату что-то чёрное, громоздкое. Это было пианино.

Первый снег в ту осень выпал непривычно рано. Придя на Свалку, мы увидели серебряное, заиндевелое царство. Лаз, ведущий в штаб, был отделан кружевной каёмкой. Она осыпалась, раскрошилась, когда мы полезли внутрь.

В каменоломне спал отощавший, подросший Черныш. Когда мы вошли, он проснулся, поднял голову и зарычал.

– Черныш, Черныш! – закричали мы.

Наш друг, вконец одичавший, ощетинил загривок, продолжая ворчать, не подпуская к себе.

– Черныш, это же мы, твои друзья, – наперебой говорили мы, – иди к нам!

Но пёс, полностью утративший веру в людей, лишь скалился. Это был уже дикий зверь, словно и не знавший тепла человеческих рук, не принимавший пищу из них…

Вдруг Черныш с коротким рыком бросился вперёд. Мы, заорав от страха и неожиданности, сбились в кучу, а пёс, проскочив мимо, вылетел из каменоломни и исчез среди покорёженных груд металла. Больше мы его никогда не видели.

Ближе к весне тётя Маша принесла во двор единственного спасённого щенка. Это была коротконогая, мохнатая, не в пример поджарым и гладким родственникам, девочка. Тётя Маша звала её Булькой.

Собака оказалась ласковой и деликатной. Не брехала без нужды, не бесила понапрасну Герцога и пушистым хвостиком бегала повсюду за мной и моими друзьями. Она осталась у нас.