Текст книги "Озябнуть в Зимбабве"

11. Двойка за дорогу домой

Преждевременная зима повела себя свирепо. Каждое утро мама закутывала меня: шубка, унты, меховая ушанка, пуховые варежки. И каждое утро, подходя к школе, я ледяными непослушными пальцами выколупывала из ноздрей мелкие сосульки.

Виталик в очередной раз уехал в командировку. К седьмому ноября нас приняли в октябрята, а на Пристань обрушились невиданные заморозки. Ночью с треском лопнуло стекло в форточке. Мама забила прореху фанеркой от почтового ящика, засунула между рамами подушку, а меня уложила с собой.

Утром мама ушла на завод, а я в школу.

Во время уроков начался снегопад. После занятий мы отправились по домам через сплошное белое поле. Больше всех повезло тем, кого забрали родители, и тем, кто решил отсидеться в школе до вечера. Ни один из рискнувших самостоятельно пуститься в путь не дошёл до шоссе. Дети сбивались с тропы и присаживались отдохнуть на свои ранцы, прислоняясь спинами к высоким сугробам, закрывавшим их от ледяного щиплющего ветра. Через какое-то время они начинали дремать, и снег потихонечку заносил их: сначала по щиколотку, потом по колено, а потом и по грудь…

Моя подруга Лариска в тот день не пришла в школу. Я сидела, прижатая к сугробу, и дремала, завидуя ребятам, которые оказались в снежной гуще по двое-трое, и которым сейчас было немножко теплее, чем мне…

А мама бегала по заводу, требуя выделить ей казённый автобус. В ответ она слышала, что нет разрешения начальника гаража, не выделили наряд на бензин…

– Да вы что, ваши же дети погибнут! – закричала мама, разбудив сонного диспетчера. – Неужели ни одного коммуниста на весь гараж?

Наконец, ей удалось получить автобус. За руль сел молодой водитель Коля, у которого в тот день вообще был выходной. Колина судьба необычна: в давние времена его дед-бай1414
  «Бай» – крупный землевладелец в досоветской Средней Азии. В СССР слово использовалось в том же значении, что и «кулак».


[Закрыть] со всей роднёй, жёнами и детьми ушёл от советской власти через горные хребты в Китай. Когда Коля, наполовину китаец, наполовину киргиз, вырос, он вернулся на родину предков, в СССР.

Мама и Коля два часа собирали по сугробам детей и развозили по домам. Я очень удивилась и обрадовалась, когда передо мной из снеговой завесы возникла мама в пуховом платке и ватнике.

Дети набились в автобус по двое на каждое место. Мы развезли по домам всех ребят из других районов и вырулили на дорогу, ведущую к Заводу. Снег падал большими шматами, залепляя боковые стекла. Печка пригревала, и совсем не хотелось в холодную квартиру.

Напротив нас с мамой сидела Леночка Ракитина – дочь кагебешника, первая ученица в школе. Вдруг она наклонилась вперёд и тихо произнесла:

– Тётя Лида, Леонид Ильич умер.

– Откуда ты знаешь? – побелев, спросила мама.

– Папе ночью из Москвы позвонили. Я не спала, слышала.

Автобус мчался по Гальюнштрассе, приближаясь к Заводу, к нашему холодному дому. Я сидела рядом с окаменевшей мамой и с ужасом смотрела, как по её щекам дорожками бегут слёзы.

Ужинали у тёти Вали. Генка был вялый, ковырял вилкой котлету и хныкал. Наконец тётя Валя уложила его спать, задёрнула простыню-ширму, отделявшую Генкину кровать от нас. Они с моей мамой переговаривались тихими голосами. Я допила свой чай и клевала носом.

– …Конечно, страшно, – приглушённо говорила мама. – Ведь нас могут отозвать… А что в Ленинграде? Тут хоть свежий воздух, Танька гуляет, сколько хочет. А там – ни жилья своего, ни бабушки. Виталик, правда, говорит, что его мама может присматривать. Она, по его рассказам, очень порядочный человек…

Из-за ширмы послышалось тихое жалобное поскуливание.

– Что такое, сынок? – тётя Валя подскочила, заглянула за Генкину ширму и наклонилась над кроваткой. – Приснилось что-нибудь?

Генка посопел, попыхтел немного и произнёс горестно и тихо:

– Леонида Ильича жалко.

Наш посёлок располагался на территории, где испокон веков жили киргизы. Государственным языком, как и в любой другой союзной республике, был русский. Но не все ребята из киргизских семей говорили по-русски дома, и на уроках это чувствовалось.

В советской школе был распространён такой вид деятельности, как бесплатное репетиторство. Каждый отряд боролся за первенство, а «двоечники» портили показатели, и поэтому к ним домой посылали «отличников» и «хорошистов» (последних у нас почему-то называли «ударниками»).

Однажды я пришла к однокласснику Нурбеку Кендыбаеву, чтобы помочь ему сделать упражнения по арифметике и письму. Нурбек жил в юрте, стоявшей на холме. Вокруг полоскалась степь, торчали скудные кустики саксаула… Что-то грустное и торжественное было в этом просторе и заброшенности. Обособленный мир, первозданная (не сказать – первобытная) жизнь, которая веками оставалась неизменной.

Нурбек встретил меня у входа и пропустил в жилище – где сразу на меня обрушилась волна запахов: прогорклого жира, овчины, пота, свежеиспечённых лепёшек… В тесноте и полутьме Нурбекова дома кипела жизнь, которую снаружи и не заподозрить; там обитало с десяток душ, непонятно как помещавшихся внутри. Отец и мать Нурбека, сам Нурбек, его старший брат с женой и крошечным младенцем, полуслепая бабушка, больной ягнёнок, которого взяли в юрту, чтобы набрался сил. И все были заняты, каждый своим делом. Даже бабушка, похожая на высохшую головешку, месила тесто.

Жена Нурбекова брата, у которого было удивительное имя – Талант, сидя на кошме, кормила дитя. Я слышала причмокивания, которые вызывали острое любопытство, и всё подмывало взглянуть в ту сторону. Но я не смотрела, потому что стыдилась… хоть и понимала: стыдливость здесь – лишнее.

Нурбек откуда-то вытащил и мгновенно разложил складную деревянную парту. У меня дома была точно такая же. Моя парта – посреди юрты… Хотя – что я ожидала увидеть?.. Мы сидели на деревянных чурбачках, покрытых овчиной, и разбирали задачку. Нурбек оказался сообразительным. Может, в классе он просто смущался, потому и учился слабо? С письмом – да, у него были большие трудности. И когда Нурбек говорил по-русски, он смешно коверкал слова.

Иногда его звонко, по-птичьи окликала мама, и тогда мой подопечный быстро и весело перебрасывался с ней несколькими фразами на родном языке. О чём они говорили – неведомо, но после каждой фразы раздавался смех жены Таланта. По тому, как посматривали на меня и как зарделись щёки и лоб Нурбека, я догадалась: женщины подтрунивали над нами. Намекают, что мы – жених и невеста, догадалась я. Представила Нурбека в роли своего жениха – и тоже не удержалась, засмеялась. Нурбек выглядел сердитым. Но тут его мать подала мне кусок свежеиспечённой лепёшки и глиняную посудину с айраном. А сам Нурбек, сложив и убрав свою парту (с уроками мы уже кое-как расправились), достал комуз1515
  Киргизский народный трехструнный щипковый инструмент наподобие лютни, грушевидной формы, с тонкой шейкой.


[Закрыть] и, усевшись на циновку, заиграл и запел мелодичную киргизскую песню. У него был чистый, высокий голос. Он пел, закрыв глаза, а мать с невесткой тихонько одобрительно переговаривались.

Уходя домой, я оглядывалась на юрту. Мальчик, стоявший у входа, махал мне вслед…

– Сволочи, пиночеты! – ругалась на следующий день Лариска.

Её тоже посылали поработать «репетитором», по арифметике. Лариска быстро, почти молниеносно считала в уме, у неё была феноменальная память. Писала небрежно, с множеством помарок, из-за чего и оставалась троечницей. В день, когда я занималась с Нурбеком, отряд направил Лариску помогать рыжему драчливому Кольке Коробову.

– А что случилось? – спросила я. – С Коробовым подралась?

– Похлеще! Подхожу я к его дому, слышу крики. Зашла в сени, заглядываю в комнату – а там мама Кольку за двойку кипятильником бьёт. Лупит и материт, Колька ревёт и тоже матерится, да из угла ещё папа пьяный что-то бубнит. Я бегом оттуда, поскользнулась во дворе и выронила прямо в навоз тетрадку…

Лариска со слезами показала тетрадку с выпачканной обложкой.

– Весь отряд подвели, – всхлипывала она. – Займём последнее место…

Я была в другом отряде, поэтому лишь сочувственно вздохнула.

В тот же день Нурбек получил свою первую четвёрку по арифметике. Я гордилась.

В девяностые Колька Коробов сел в тюрьму. Не он первый и не он последний из моих земляков. Правда, за убийство – единственный.

Я узнала от Лариски уже в нулевые, что Колька по пьянке зарубил топором собственную мать. Разузнавать подробности не захотелось.

Лариска же рассказала, что Федька Хворостенко, мой сосед по парте в первый учебный день, после армии женился и родил двойню, двух пацанов. Собрал Федька друзей «ножки обмыть», парни выпили палёного спирта и умерли – целая компания, все в возрасте от восемнадцати до двадцати двух.

Когда весна, обжившись, вывела нас из зимней сонливости, Лариске пришла в голову идея: переползти Караколку по трубе.

Через горную речку пролегали хлипкий мостик и две толстые трубы. Когда мне было четыре года, я умудрилась соскользнуть с мостика и чудом не разбилась насмерть.

Мы тогда с Яреком шли рядом, мама и тётя Инга – за нами. Была зима, мостик обледенел, и в одном месте у края образовывал небольшую, но коварную скользкую горку. В том же месте в перилах недоставало колышков. Я не успела понять, почему мои ноги потеряли опору. Моя рука оказалась сообразительней меня и ухватилась за перила мёртвой хваткой. И всё замерло. Мама, тётя Инга и Ярек стояли молча, не двигаясь с места, и я так же молча висела над пропастью. Не орала, не дрыгалась – тихо висела, держась из последних сил за перила. Ничего не зная о поведении в экстремальных ситуациях, я инстинктивно экономила силы; так себя ведут утопающие – тихо пускают пузыри, а потом медленно идут на дно с выпученными глазами, но вовсе не барахтаются и не верещат, как показывают в фильмах.

Когда мама и тётя Инга опомнились, они одновременно с разных сторон подскочили ко мне, схватили за подмышки и вытащили. «Мама, – спросила я вечером, – а если бы я не ухватилась за перила и упала в речку, ты бы прыгнула за мной?» Мама покачала головой: «Если бы ты не зацепилась, по реке бы плыло кровавое месиво. Ты молодец, что среагировала».

Трубы проходили чуть поодаль от дороги, на небольшом расстоянии друг от друга. Они служили для подачи воды, а может, для стока канализации – чёрт его знает, но точно не для того, чтобы ползти по ним через речку. Труба, которую мы выбрали, была горячей, обжигала попы, но мы оседлали её и мужественно ползли: Лариска впереди, а я – за ней, держа наши портфели. Лариска была хитрой: если она – первопроходец, то я – грузчик.

Конечно, всё закончилось плачевно: я выронила в реку один из портфелей. И вдобавок не свой!

На следующее утро в школе обо всём уже было известно. Екатерина Алексеевна отправила меня за мамой.

Дома мне пришлось показывать дневник с двойкой по поведению, с пометкой учительницы: «За дорогу домой», и рассказывать маме, что я натворила. Я говорила путано, оправдываясь и выставляя Лариску единственной виновницей нашей проделки. Ведь это она придумала – ползти через реку по трубе, и вдобавок сгрузила на меня свой портфель, деформированный, с перемотанной изолентой ручкой. А теперь портфель был и вовсе никуда не годен – после подъёма водяным экскаватором со дня Караколки, с размокшими учебниками и тетрадками и безвозвратно испорченным дневником (за что Лариска в глубине души была мне благодарна).

Мама слушала, нахмурившись, а потом сказала:

– Хорошо, идём.

До школы мы дошли молча. При виде Екатерины Алексеевны я сразу поняла, что пощады не будет.

– Ваша дочь рассказала, какое у нас случилось ЧП? – строго спросила у мамы учительница.

Мама кивнула:

– Если я правильно поняла, Таня с Ларисой шли из школы через поляну, и Таня уронила в лужу Ларисин портфель?

Мама прямо смотрела на Екатерину Алексеевну, изредка бегло поглядывая на меня.

Две пары изумлённых глаз уставились на неё. Екатерина Алексеевна на время потеряла дар речи, я же только сейчас сообразила, что из моих сбивчивых объяснений мама ничегошеньки не поняла. У меня не было намерения врать, хотя бы в силу бессмысленности этого действия. Но, лепеча оправдания, я всячески избегала таких оборотов, как «горная речка», «переправа по трубе» и прочих, способных ужаснуть маму. А вот «уронила в воду Ларискин портфель» – это она услышала и даже представила.

Когда Екатерина Алексеевна наконец открыла рот, мне показалось, что неподалёку взревела оркестровая труба.

– Не место в рядах октябрят! Пресечь дружбу со второй девочкой!

Я стояла оглушённая. Деревянные половицы под ногами покачивались, словно палуба.

У выхода со школьного двора мама резко повернулась ко мне и сорвала с фартука октябрятскую «звёздочку».

– Ты её недостойна, – прохрипела она.

Отвернувшись, мама быстро пошла вперёд. Всхлипывая, я плелась за ней. Мама шла передо мною, прямая и худая, похожая на школьный флагшток.

Когда я закончила первый класс (с похвальным листом «за отличную учёбу и примерное поведение»), к нам приехала бабуля – погостить и забрать меня в Майкоп на каникулы. Увидев нашу квартиру, бабуля, сама жившая скромно, почти ужаснулась.

– У вас как на фронте в блиндаже! – заявила она.

– А я думала, что у меня уютно, – упавшим голосом произнесла мама. И, кажется, слегка обиделась.

Очередные майкопские каникулы ничем не отличались от предыдущих. Отличие было лишь в том, что на этот раз меня везла в Майкоп бабуля, а не мама. И в том, что мне впервые не хотелось туда. На Пристань только что привезли Ярека! И мы ревели в два голоса, когда меня увозили.

– Ну, хватит, неразлучники, – увещевали нас мамы, – следующим летом встретитесь.

Тётя Инга обещала, что обязательно добьётся командировки на будущий год, и мы с Яреком сможем быть вместе, сколько захотим. Осталась сущая безделица: прожить целый год и дождаться встречи.

Каникулы подарили мне также поездку в Ленинград.

Я уже была в Ленинграде, совсем маленькой. Мама отвезла меня к бабуле в Майкоп только после того, как убедилась: ей одной меня не вытянуть. Но мы всё-таки немного пожили в Ленинграде, где я пыталась ходить в ясли, а мама – работать.

От недельного пребывания в яслях, после которых я долго и тяжело болела, в памяти остались разрозненные воспоминания. Чужие дети в вязаных костюмчиках, жестяная машина с педалями, которую приходилось с боем отвоёвывать у других малышей, и нянечка, огревшая меня шваброй.

Впечатлений о Ленинграде моя память вовсе не сохранила.

И вот теперь я, наконец, увидела свой родной город.

Что запомнилось? Новая бабушка Зинаида Львовна, мама Виталика – суховатая, но дружелюбная пожилая женщина со скрипучим голосом. Самоходные лесенки-эскалаторы в метро. «Ракета», на которой мы плыли в Петродворец. Вкуснейшие пышки в сахарной пудре в неуютной стоячей забегаловке. Кировский театр, где показывали балет «Щелкунчик» и где в ресторане стояли накрытые столики, на которых чего только не было (например, бутерброды с чёрной икрой, которую я, не пожелав попробовать, обозвала «сапожной ваксой»).

Однако лучшим событием поездки оказалась случайная встреча в Кировском театре с дядей Яшей – шутником, душою общества и другом Виталика, таким же командированным. На Пристани мы общались чуть не каждый день, но встрече в Ленинграде я так обрадовалась, как будто не видела этого элегантного толстяка и весельчака тысячу лет. В театр он пришел с женой и двумя нарядно одетыми крошечными дочками. Жена его, тётя Рита, никогда не приезжавшая на Пристань, оказалась высокой и прямой, как доска, блондинкой с громким голосом и массивной нижней челюстью. Было видно, что дядя Яша обожает её и считает красавицей. Их кукольные девочки (дядя Яша звал их «пусечками») были разные, словно и не сёстры: Инесса – пухлая, смуглая кудряшка, а Манюся – светленький нежный эльф.

Дядя Яша держал за руку Инессу, похожую на него, а тётя Рита – Манюсю. И чувствовалось, что с годами у Манюси отрастёт такая же генеральская челюсть и так же отвердеет взгляд, как у тёти Риты.

Не удержавшись, я воскликнула: «Ничего себе! Дочка папина и дочка мамина!», – чем вызвала у своей мамы некоторое замешательство. Знакомые улыбались нам, они, вроде, и не расслышали, но мама сердито прошипела мне на ухо: «Тише, нельзя так говорить!»

Почему «нельзя», я узнала позже. Инесса была дочкой дяди Яши от первого брака, а Манюся – «добрачным» ребёнком тёти Риты. «Пусечки» не были сёстрами, вернее, оказались ими по воле обстоятельств. Однако эта семья долгое время оставалась для меня самой красивой, прямо-таки идеальной.

Лет через пятнадцать дядя Яша будет по-чёрному тосковать по дочери, уехавшей за границу, и с раздражением, сквозь зубы, говорить о «недотёпе» падчерице, живущей в его доме. А как только «недотёпа» Манюся станет самостоятельной, тётя Рита уйдёт от дяди Яши, оставив его с разбитым сердцем, в болоте злобного сарказма и неиссякаемых сожалений.

Но тогда в Кировском театре я действительно наблюдала счастливую семью. И завидовала «пусечкам»: у меня ведь нет сестры (двоюродная, Саша, далеко), а у Инессы и Манюси есть…

Новый учебный год порадовал сменой учительницы. Старуха Екатерина Алексеевна ушла на покой, и теперь уроки вела молодая красивая девушка, Ольга Борисовна. Она была выдержанная и терпеливая, полная противоположность почитательницы «лампочки Ильича». Эту учительницу мы полюбили, и когда она вышла замуж и уехала, класс по-настоящему горевал.

Во второй класс я пришла лучше всех подготовленной к учёбе – благодаря маме. Под её руководством я завела тетрадку, подписала «Внеклассное чтение» и в первый же день показала новой учительнице, поразив её. Это был перечень книг, прочитанных мною летом. По маминому совету я разделила каждую страницу на три графы: «Автор», «Название» и «Краткое содержание произведения».

Сложнее всего оказалось передать одной-двумя фразами содержание прочитанной книги. Поначалу мама сердилась на меня:

– Что ты такое пишешь? «Повесть о несчастных детях, побывавших на войне»… Какие они тебе «несчастные»? Эти дети – юные герои, так и пиши!

Позже я научилась, как требовала мама, выделять в прочитанном главное – «самую суть!» – и стала писать сочинения лучше всех в классе.

В том же году в музыкальную школу поступила Лариска. Мы обе учились по классу фортепьяно, только я – во втором классе, а она – в подготовительном.

Занятия уже шли вовсю, приёмные экзамены давно закончились, когда в коридоре музыкальной школы появился Нурбек с мамой и с комузом. Я видела их беседующими с заведующей, маленькой и кругленькой Маргаритой Степановной (которую мы между собой фамильярно называли Марго) и слышала их разговор. И мать, и сын очень расстроились, когда заведующая объяснила, что обучение в музыкальной школе платное.

– Советский мальчик – всё бесплатный! – настойчиво повторяла мама Нурбека, словно пытаясь убедить Марго, что та неправа. И протестующе мотала головой. Заведующая только руками разводила: что поделаешь… это же не общеобразовательная школа, а дополнительное обучение.

А Нурбек вдруг схватил свой комуз, бойко забренчал на нём, запел национальную песню.

– Да, голос-то хороший, – вздохнула Марго и закивала, словно соглашаясь с мамой Нурбека: непорядок, конечно. – Ты в школьной самодеятельности занимаешься? – обратилась она к Нурбеку.

Тот помотал головой.

– А ты занимайся, – посоветовала Марго. – Наша советская самодеятельность на высоком уровне развита. И ещё, знаешь, – она замялась, – разучивай русские песни.

– Почему? – упрямо спросил Нурбек.

– А иначе ни в одной конкурсной комиссии тебя не поймут. Ваш язык, конечно, красивый, мелодичный, но… все знаменитые певцы в нашей стране поют по-русски. Понимаешь?

– А я знаю русская песня! – воскликнул Нурбек.

И он, отложив комуз и вытянувшись в струнку, запел глубоким, хотя и немного деревянным, голосом, выстукивая себе ритм ногой:

 
Красный командир на гражданской войне,
Красный командир на горячем коне,
В бой идёт отряд – командир впереди,
Алый бант горит на груди.1616
  Песня Мориса Синельникова.


[Закрыть]
 

– Вот, – оживилась Марго. – Эту песню ты и должен спеть в школе на смотре самодеятельности. Ну, мне пора…

И она ушла в свой кабинет, а Нурбек и его мама, потоптавшись и пошептавшись о чём-то, тоже ушли – как говорилось в няниных сказках, не солоно хлебавши…

Я сочувствовала Нурбеку, у родителей которого не было денег на то, чтобы учить его музыке. И вообще – почему нельзя исполнять киргизские песни? Они же такие красивые, напевные – а, главное, содержание непонятно, а от этого ведь песня лучше!

Поскольку в обычной школе нам с Лариской дружить запрещали, мы там только и делали, что дрались. Прежде Екатерина Алексеевна сердилась, жаловалась директору и моей маме:

– Вот бандитки! Чудом не утопили друг дружку, когда приятельствовали – так теперь, как раздружились, вообще караул кричи!

Ольга Борисовна не ругалась, а увещевала нас:

– Девочки, вы же будущие девушки! Вы же мальчиков воспитывать должны…

Но ничего не действовало. С показной нарочито обидной бранью, обмениваясь нежными щипками и притворными затрещинами, «милые девочки» постепенно перемещались на задний двор школы, где находились подсобные помещения: котельная, кухня, сараи. Там мы переменки напролёт проводили в полном счастье, валяясь в обнимку на траве, лазая в развалюху-сарай, куда скидывали макулатуру, и выискивая интересные картинки в старых книжках, забираясь на яблони и стряхивая друг другу в подол сочную антоновку или кисловатые, ещё более вкусные дички.

Мы всех перехитрили. Это была наша сладкая и дерзкая двойная жизнь.