Текст книги "Безобразная Жанна"

Глава 4

Дождь все не переставал, а тропинки вели то вверх, то вниз, и к вечеру утомились не только лошади, но и я сама, а потому уснула, едва только мы обустроили ночлег и немного обсохли у костра.

Снилось мне побережье и сильный прибой, такой, что легко опрокидывал меня, стоило попытаться войти в воду, и качал на волнах, норовя утащить подальше от берега.

– Что же ты творишь, тавани! – отфыркиваясь от брызг, выговаривал Саннежи, в очередной раз вынося меня на сушу. – Твой отец не обрадуется, если ты простынешь!

– Перестань, вода теплая, как в купальне! Попробуй сам! – смеясь, отбивалась я, а он, думая, будто я не замечаю, легко-легко касался губами моих волос. – Ну же, не упрямься!

– Да я же плавать не умею, тавани, – в который раз повторял Саннежи, – если ты начнешь тонуть, я ничего не смогу поделать, а пока еще прибегут слуги…

Он часто называл меня по-своему. В этом слове много смыслов: оно может означать и «нареченную» (или «нареченного», в родном языке Саннежи это не различается), и «возлюбленную», и «госпожу» – зависит от контекста и интонации. Саннежи говорил шутливо…

– А ты научись! – велела я. – Это совсем не трудно, правда!

– Как прикажешь, – улыбнулся он. – Но, если позволишь, я буду учиться в каком-нибудь пруду, а не в этих вот волнах, на которые даже взглянуть страшно сухопутному человеку вроде меня! Или тебе так не терпится от меня избавиться?

– Дурак, – сказала я ему тогда, оттолкнула его руки и ушла переодеваться в раскинутый неподалеку шатер.

Извиняться я не собиралась, да Саннежи и не ждал этого. Он хорошо знал мой нрав, знал, почему я рассердилась, и вовсе не обиделся на бранное слово. Быть может, ему даже было приятно…

Проснулась я от холода и поняла, что опять спала, прижавшись к Рыжему, да как замысловато! Я свернулась так, что мои поджатые колени оказались аккурат у него под носом, а сама я наполовину устроилась на бродяге, благо он был достаточно велик для этого. Но, увы, не слишком-то удобен, подумала я, кое-как разогнув затекшие ноги и потянувшись.

Сегодня мы ночевали под деревом: Рыжий сказал, что это уже самый перевал, дальше дорога пойдет под гору, и там тоже можно найти пещеры, а пока придется потерпеть.

Мокрые кони безмятежно паслись рядом, только Тван, считавший себя вожаком маленького табуна, то и дело поднимал голову и прядал ушами, прислушиваясь и раздувая ноздри. Вот и сейчас, стоило мне пошевелиться, он посмотрел в мою сторону, довольно фыркнул и принялся выбирать травинки посочнее: горы – это не заливные луга, а летняя жара порядком высушила всю округу.

Я отошла за корявую ель, потом подошла к обрыву и посмотрела вдаль. На самом горизонте виднелась узкая серебристая полоска – море. Где-то там, на берегу, в столице обитал самозваный король Рикардо. Где-то там, подвластная его воле, коротала дни моя сестра… Даст ли он ей хоть небольшую передышку? Если поверил, что меня в самом деле нет в живых, то должен бы подумать о том, что любой сосуд, как выразился Рыжий, не бездонен и надо бы заклеить трещины, прежде чем наполнять его снова…

Тван громко фыркнул и топнул копытом, а я отпрянула от края обрыва, когда чуть не в лицо мне кинулась большая птица. Лица-то не жаль, а вот свалиться вниз мне бы не хотелось!

Птица описала круг над моей головой, пронзительно крикнула раз, другой, а я, лишившись дара речи, подняла над головой руку.

У меня не было защитной перчатки, и крупный ястреб, упав мне на предплечье, больно прихватил когтями даже сквозь кожаную куртку, но я этого не заметила…

– Ты откуда взялся? – шепотом спросила я, а ястреб переступил на моей руке и уставился на меня немигающим желтым глазом. – Ты… Зоркий?

Он снова крикнул, чуть приподняв крылья, и успокоился.

Быть не может… Ястребы живут долго, но этот… Это о нем Саннежи говорил, что взял его птенцом, с ним охотился много лет! Когда на князя кинулся кабан, он сбросил ястреба с перчатки (охотились-то вовсе не на проклятых свиней!), тот улетел, и с тех пор его никто не видел. Да если бы и увидел, что проку? Зоркий давался в руки только хозяину.

Верно, это он! Приметные пятна, а еще темные перья над глазами, придававшие Зоркому вечно насупленный вид. Теперь они, правда, порыжели, наверно, из-за возраста… И тонкое золотое колечко на лапе.

Я осторожно погладила Зоркого по сложенным крыльям. Ястреб только чуть повернул голову, но не попытался клюнуть меня, как делал всегда, стоило протянуть к нему руку.

Он волен был улететь (Саннежи никогда не надевал на него клобучка и пут, как поступают обычно с ловчими птицами, Зоркий не знал, что это такое), но спокойно позволил пересадить себя на сосновую ветку и остался сидеть, поглядывая по сторонам. И встопорщился, когда Рыжий, разбуженный моей возней, сел и громко зевнул.

– Это что за диво? – спросил он, продрав глаза и увидев ястреба. – Откуда он взялся?

– Сам прилетел, – ответила я. – Не знаю, что за чудеса кругом творятся, да только это Зоркий. Ястреб Саннежи. Он улетел, когда…

– Я понял, хозяйка, – остановил Рыжий, встал и подошел поближе. – Ишь ты, какой! С виду совсем дикий, бродяга…

Он протянул руку, и ястреб издал предупреждающий клекот, изготовившись к атаке.

– Берегись, – сказала я. – Если это в самом деле Зоркий, то он натаскан не только на дичь. Людям он в первую очередь вцепляется в глаза.

– Вон оно что… Понял, рукам воли давать не стану.

Зоркий переступил на ветке, пригладил встопорщенные перья и огляделся.

– Может, он голодный? – спросил Рыжий, а я невольно засмеялась.

– Уж конечно, оголодал за столько лет!

Он тоже фыркнул, мол, глупость сморозил. А я заметила вдруг на холодном утреннем свету: рыжие волосы бродяги на висках были едва заметно подернуты сединой, будто траву побило первыми заморозками. Прежде, повторюсь, я видела его при дневном свете только мокрым насквозь либо же при свете костра или свечей, а этак не разглядишь толком…

– Если выйдем тотчас же, – перебил он мои мысли, – к полудню доберемся туда, где ждут верные люди. Согласна, хозяйка? Перекусить и в седле можно. Лошади с вечера сыты, потерпят до конюшни.

– Там что, постоялый двор? – удивилась я.

– Был когда-то, – ответил Рыжий, седлая своего серого. – Это теперь тут скалы да овраги, а когда-то аккурат там, где мы с тобой лясы точим, проходил торговый тракт. Только горы тоже на месте не стоят, подвинулись, по их счету, всего ничего, ан дороги не стало. Там валун упал, тут оползень приключился, а где-то и вовсе лавина сошла… Так и исчезла торная дорога, только тропочки, да и те еще поди разведай. – Он перевел дыхание, потрепал коня по шее и принялся навьючивать заводных. – Ну а где дорога, там и постоялый двор. Был. Тряхануло, перекосило, спасибо, по бревнышку не разметало… Хозяева подались куда-то в другие края, а в доме с тех пор останавливаются странники вроде нас с тобой. Печка там есть, даже зимой не замерзнешь. Ну и принято, уходя, оставить припас какой-нибудь – крупы там или мяса вяленого, что подолгу не портится… Да хоть хвороста принести, если из еды нет ничего.

– Ясно, – сказала я, глядя на ястреба. Тот вроде бы задремал, но я плохо разбиралась в повадках хищных птиц, так что могла и ошибиться. – Тогда едем, только Твана оседлаю…

Зоркий остался на ветке: я хотела было пересадить его к себе на плечо, но он распахнул крылья и так яростно зыркнул на меня, что я передумала.

– Захочет – нагонит, уж не потеряет, если единожды нашел, – сказал Рыжий, и мы тронулись в путь.

Ястреб крикнул что-то нам вслед, и, обернувшись, я увидела, как он взмыл над кронами деревьев и исчез в вышине…

Мой провожатый хорошо рассчитал время: вскоре после полудня впереди показалась поросшая травой двускатная крыша. Довольно большой дом словно врос в землю в глубине лощины, приткнувшись к склону, покрылся мхом и вьюнком, и теперь его было не так-то просто разглядеть, особенно если не знать, что ищешь…

Рыжий придержал коня, пошарил за пазухой, выудил свистульку (наверно, ту самую, о которой рассказывал мне) и резко дунул в нее. Получившийся звук никак не был похож на трель жаворонка, могу сказать честно!

Дверь приотворилась, кто-то выглянул наружу, и Рыжий махнул рукой.

– Они, они! – послышалось в доме. – Да собирай на стол, кляча бестолковая…

– Сам ты старый осел, подмети хоть!..

– Здорово, Клешнявый, – сказал Рыжий, спешившись, и протянул руку крепкому мужчине, который первым к нам подошел. Я заметила, что на руке этой было всего три пальца, отсюда, наверно, и кличка. – Как вы тут живы-здоровы?

– Потихоньку, – ответил тот, скосив на меня глаза. – А…

– Я сам лошадей в конюшню отведу. Хозяйка, уж пособи со своим красавцем, а то он опять меня укусит!

Я кивнула и повела Твана за ним. Конюшня снаружи так обросла диким виноградом, что я было приняла ее за холм!

Должно быть, когда-то здесь могло стоять десятка два, а то и три лошадей, но теперь часть кровли обрушилась, дальняя часть конюшни не использовалась, и денников в самый раз хватило на наших коней. Кроме них, тут уже стояло несколько лошадей попроще, крепких и выносливых с виду, далеко не кляч.

– Пойдем знакомиться, хозяйка, – сказал Рыжий, обиходив наших животных. – Люди заждались…

Не знаю, что я ожидала увидеть, войдя под эту крышу. Быть может, отряд отборных головорезов вроде гвардейцев Марриса? Или банду суровых, заросших бородами контрабандистов, знающих все горные тропки лучше, чем линии на собственной ладони? А может, сборище дворян-отщепенцев в потертых камзолах, на которых лишь чудом сохранились остатки кружев и позолоты, но мечи по-прежнему остры?

Должно быть, мне следовало читать меньше романов.

Их было всего четверо, и…

– Ну вот, – будничным тоном произнес Рыжий. – Я привез королеву, как и обещал.

На мгновение воцарилось молчание, которое нарушало только громкое сопение Клешнявого и треск пламени в очаге, а потом один из мужчин вдруг шагнул вперед и проговорил хрипло:

– Госпожа… Госпожа Жанна… Вправду живая…

– Это еще что за представление? – Я попятилась, когда он упал на колени и попытался поцеловать мне руку.

– Не узнаешь? – спросил Рыжий, подняв его на ноги. – Ну, присмотрись!

Я всмотрелась в худого бородатого, немолодого уже и вдруг, словно громко треснувшее в огне полено пробудило мою память, воскликнула:

– Ты тот самый егерь! Прости, я не помню твоего имени…

– Деррик я, госпожа… где же тебе упомнить… – У него жалко дрожали губы, и это выглядело так странно у взрослого мужчины! – Ох… прости, госпожа, не уберег…

– Это не твоя вина, – сказала я, вспомнив его голос.

Верно, Деррик вместе с Саннежи пытался остановить меня, когда я сунулась к якобы мертвому волку – отсечь пышный зимний хвост, свой законный трофей. Я хотела подарить его Саннежи, чтобы носил на шапке и не зазнавался…

– Где ж не моя… не устерег ведь. – Деррик неуклюже утер глаза рукавом. – Его величество, земля ему пухом, пощадил, не убил на месте… Князь, светлого ему неба, собой меня заслонил, сказал, я слишком далеко был, всяко бы не поспел…

– Ты не виноват, – повторила я. – Скажи лучше, где ты был все эти годы?

– Да жил сам по себе, госпожа. Руки при мне, дичи настрелять могу, на хлеб-соль ее обменять тоже, – ответил он пасмурно. – Да только теперь не то что оленя, куропатку подстрелить не моги, вмиг вздернут!

– А это Медда, – перебил его Рыжий, подтолкнув вперед рослую крепкую женщину. – Ее ты уж точно не вспомнишь, хозяйка.

– Да где уж там, – густым сочным голосом произнесла она. – Когда мы с госпожой повстречались, я втрое меньше была, а она – вполовину. Я дочка мельника с Косого ручья.

Я всмотрелась в круглое румяное лицо, встретилась взглядом с темными, похожими на сливы глазами и вдруг вспомнила эту вот косенькую неуверенную улыбку: верхняя губа у Медды забавно поддергивалась, как у щенка, обнажая кривоватые передние зубы, а вид при этом делался таким растерянным, словно она вообще не умела улыбаться и удивлялась, как это у нее вышло.

– Отчего же, помню, – сказала я. – Поправь, если ошибусь. У твоего отца было три сына и ты – единственная дочь. Когда он умер, они взялись делить наследство, и по всему вышло, что тебе придется или оставаться приживалкой у кого-то из братьев, или идти замуж за того, кого укажут, или просто – на все четыре стороны, если отпустят, конечно. Так было дело?

– Точно так, госпожа, – серьезно кивнула Медда. – А тут рядом королевская охота случилась. Я из сарая, где меня закрыли, удрала да и кинулась в ноги… Под копыта то есть. Думала, пусть лучше затопчут или еще как прибьют, только бы сразу… На кой такая жизнь?

Я прикрыла глаза вспоминая: да, был погожий летний денек, отец взял меня на охоту, и я радостно вскочила на Тви… Саннежи тогда с нами не было. Или был? Не помню… Я так привыкла к тому, что он всегда рядом, что теперь не могла сказать точно, в какую минуту его не оказывалось поблизости!

Так вот, для настоящей охоты еще не пришло время, и мы просто пронеслись по лесу, вспугивая дичь. Егеря отмечали лежки и новые тропы, а я просто наслаждалась прогулкой. Мы решили остановиться ненадолго у ручья, чтобы освежиться и полюбоваться мельницей: мне всегда нравилось наблюдать, как громадное колесо черпает воду, а где-то внутри сооружения скрипят жернова, и я как раз намеревалась попросить отца пустить меня посмотреть, как все это устроено. Однако не успели мы добраться до воды, как вдруг из прибрежных кустов прямо под копыта наших лошадей бросилась растрепанная, почти голая девчонка и взмолилась о королевской милости…

Я помню, она была вся в синяках: старший братец учил строптивицу уму-разуму, на лице запеклась кровь: средний оттаскал за волосы так, что выдрал порядочный клок на виске, а одежду младший отобрал, чтобы не сбежала из сарая, где дерзкой девчонке было велено сидеть на соломе.

Но Медда все равно удрала, завернувшись в какую-то старую рогожу, потому что смириться не желала.

– Ну, что станешь делать? – спросил отец, когда мы худо-бедно разобрались, что тут происходит.

Первым моим порывом было спалить мельницу, а Медду забрать с собой, но я сдержалась. Мне было лет одиннадцать или около того, но я давно успела усвоить, что спешка хороша только при ловле блох, поэтому я потребовала позвать старосту деревни и всех, кто может рассказать что-нибудь о мельнике и его семействе.

Народу пришло много: не всякий день король устраивает суд прямо на лужайке у ручья! Всем хотелось посмотреть и послушать, а если повезет, то и высказаться…

Наговорили много, противоречили друг другу, но в одном соглашались: старый мельник дочку любил, замуж неволей отдавать не собирался, а имущество хотел поделить поровну, чтобы и сыновья ни в чем не знали отказа, и Медда приданое получила и могла выйти за кого пожелает. Кроме мельницы, у него имелся еще недурной надел земли, да и денег он скопить успел, на всех бы хватило! Да только вот сыновья рассудили по-своему…

– И что решишь? – спросил отец, когда сплетни иссякли.

– Будет так, – ответила я, подумав. – Старший сын горазд драться – все видели, как он отделал сестру. Пускай отправляется служить на границу, там из него сделают хорошего солдата! Средний крепко хватает да сильно тянет – ему дорога в рыбачью артель, сети ставить и выбирать. Младший мастак догола раздевать… в стригали его!

– А мельница? – спросил отец, хмыкнув.

– А с мельницей Медда сама управится, – твердо ответила я. – Раз деньги есть, наймет работника. А в этом хозяйстве она, поди, разбирается, не пропадет… Сумеешь? – спросила я онемевшую девушку.

– Да я же всегда… я же батюшке помогала… я… – пробормотала она.

– Значит, мельница твоя, – кивнул отец. – А этих определите куда моя дочь приказала. В солдаты, в рыбаки и в пастухи-стригали. Староста! Я проверю, как тут идут дела, и если узнаю, что девушку кто-то обидел…

– В жизни такому не бывать, господин! – заверил тот, вжав голову в плечи. – Батюшка ейный был справный мельник, вся округа к нему зерно возила… Ежели что, мы подмогнем, неужто не найдется работника… А склок нам тут вовсе не нужно, благодарим покорно, что рассудили честь по чести, пока эти трое мельницу не сожгли да друг друга не поубивали, лишь бы другому ничего не досталось!

– Принцессу Жанну благодари, – улыбнулся отец, и кавалькада двинулась прочь…

– На кого ты мельницу-то оставила? – негромко спросила я.

– На младшего брата, – ответила она. – Пришел, в ножки поклонился, прощения просил: делал, что старшие велели, дурак… пожалела я его. Ну да дело он знает, а вздумает дурить, так жених мой живо ему накостыляет… Кузнец он, – пояснила Медда. – Я со своим приданым абы за кого замуж идти не собираюсь, хоть многие сватались. Ну вот… нашелся справный мужик, который год ухаживает. Хозяйство у него неплохое, ремесло в руках, опять же… Сам бы со мной пошел, да не может, хромой он – мальчишкой с дерева упал и ногу поломал, срослась неправильно, вот и… Он пырялок-ковырялок выковать может сколько нужно, авось пригодится такой мастер? Я-то с ними управляться не умею, так что только ножик припасла, зато дубиной огреть могу!

– Это уж точно, – пробормотал Рыжий, взглянув на нее. – А это Ян.

Вперед выступил… Сперва мне показалось, это сказочный гном, и я невольно попятилась. Росту Ян был небольшого, ниже не то что Рыжего, но и мне, считай, по плечо, зато обладал чудовищной ширины плечами, а грудь у него была будто бочка! Мощные ручищи с огромными кулаками свисали до колен, и весь он зарос густой черной шерстью, так что не разобрать было, где кончается буйная борода и начинается курчавая шапка волос. У него даже пальцы были покрыты волосами… Из-под тяжелых бровей глядели небольшие темные глазки с острым внимательным взглядом.

– Человек я, человек, госпожа, – прогудел он, явно заметив мое замешательство. – Хотя злые языки болтают, будто батюшка мой с медведицей согрешил, это ему вполне по силам было, а она по весне глянула, что у нее народилось, да и подкинула меня к людям.

– Вот так фантазия, – невольно улыбнулась я.

– Фантазия или нет, а лучше Яна проводника не сыскать, – подал голос Рыжий. – Он все окрестные горы да леса знает как свои пять пальцев. Где чьи тропы, какая дичь или еще кто тут водится…

– Полагаю, контрабандистам тоже он помогает?

– А как же, госпожа, – отозвался Ян и ухмыльнулся. – Те, которые береговые, вроде Клешнявого, меня лесным человеком прозвали. Даже дары приносят, чтоб не обиделся, значит, да не завел куда-нибудь на обрыв или на осыпь. А мне что? Мне же лучше…

– Ну а Клешнявый как раз из берегового братства, – закончил Рыжий. – Староват стал для дела, но котелок у него варит, так что это он нам обеспечит связь с «ночными королями», когда доберемся куда нужно. Он такими делами давно промышляет, не подведет. Не подведешь, а, рыбья твоя душа?

– Сам такой, – беззлобно отозвался тот и почесал курносый нос. – Сделаю что надо. Наши-то сильно недовольны: никакого житья не стало! При твоем батюшке, госпожа, гладкого ему моря, все шло чин чинарем… Все свое дело делали и знали, что если не пытаться лишку ухватить, то и охрана береговая отвернется, и таможенный люд, куда не надо, нос не сунет, и стража вовремя уснет, и егеря со-овсем на другом перевале заплутают… Ну и казна свое возьмет, куда ж без того! Зато все тихо да мирно и всем хорошо: нам прибыль, казне тоже, а если и взбрыкивал кто, хотел откусить больше, чем мог прожевать, так его живо свои же усмиряли!

– А теперь, я слыхала, все не так? – спросила я, присев на услужливо подвинутый Меддой табурет.

– Уж так не так, что все наперекосяк! – в сердцах выпалил Клешнявый и хотел было плюнуть с досады, но сдержался под гневным взглядом мельничихи. – Будто все всё разом перезабыли! Смотришь на чинушу, с которым до того столько делишек обделал, что и не сосчитать, как селедок в косяке, а ему словно намертво память отшибло. Таращится, как рыбина, глаза такие же пустые, губами шлепает, свое талдычит, и ни знаков прежних, ни словечек положенных – ничего не узнает! – Он перевел дыхание и добавил: – Хуже того… Когда все это только началось, собрали главные подношение казначею, как всегда, отправили людей, как давным-давно условлено было, с записями, не придерешься… У старика-то тоже все записано было, лишку он не брал, но и недоимок не терпел, за столько лет уж приспособились!

– И что случилось?

– Не вернулись те люди, – ответил Клешнявый. – Наутро их перед городскими воротами выставили, удавленными. А и деньги, и записки как в воду канули. Больше уж рисковать не стали. Оно, конечно, положенную долю старшие откладывают, только не передают…

– Вот эти-то деньжата нам и пригодятся, если что, – заметил Рыжий. – А то у нас в карманах ветер свищет!

– Ну, не вовсе уж, – хмыкнула Медда, похлопав по туго набитому кошелю у себя на поясе.

– Да, с голоду не помрем, – подтвердил Ян.

– С голоду-то не помрем, а вот чтобы добраться до столицы да пробраться туда, денег куда как больше потребуется, – ответил Рыжий. – Может, придется корабль нанять, потому как на суше нас караулить могут, а с моря вряд ли ожидают… Ну, это уж Клешнявый разведает, верно я говорю?

– А как же, – кивнул тот, пристроившись у очага. – На побережье-то народ поздоровее будет, словно морской ветер эту странную заразу, что мозги отшибает, выдувает напрочь!

– Феи морской воды боятся, – совершенно серьезно сказал бродяга, а Ян покивал. – Что так смотришь, хозяйка? Припомни, Рикардо хоть раз выходил в море?

Я задумалась, потом покачала головой.

– Не припоминаю такого. Приехал он посуху, это точно, а потом… Он и прогулки по побережью не слишком жаловал, говорил, очень сыро и ветрено, а чтобы он хоть раз на борт корабля поднялся – такого не упомню.

– Так может, если его под килем разок-другой протянуть, он сдохнет? – кровожадно предложил Клешнявый. – Или того, рыбам на корм – булыжник на ноги, только его и видели, одни пузыри пойдут! Акулы, опять же…

– Сперва до него добраться надо, – одернул Рыжий. – Но это мы попозже обсудим, а пока неплохо было бы перекусить!

Миска горячей каши после сухомятки показалась мне даже слишком маленькой, а уж от только что зажаренной перепелки я оторваться не могла. Рыжий тоже – кажется, он даже косточек не оставил…

– Вот славно! – сказал он, запив трапезу водой из помятой оловянной кружки. – Теперь к делу. Выйдем пораньше, до рассвета. Ян проведет…

– Уж не промахнусь мимо нужной тропы, – проворчал тот. – В те места без проводника соваться – проще сразу со скалы спрыгнуть. Если кто и станет госпожу искать, так еще подумает, стоит ли туда идти… А пойдет, так сгинет, это уж я устрою.

– Ян уверяет, что дружит с духами гор, – пояснил Рыжий. – И я не вижу причин ему не верить.

– Еще б ты мне не верил, сам ведь горазд кое на что, – хмыкнул Ян, а я вспомнила, что бродяга проделывал с огнем. – Медда ведь тоже не промах, а? Мельники же знают всяко-разно…

– Да я что… – смутилась женщина. – Так… зубы заговорить, дорогу запутать – это любая деревенская баба может! Ну разве что с водой договариваться умею, батюшка научил, а то так вот прорвет плотину…

– Ну вот, мало вам? – серьезно сказал Рыжий. – Деррик все охотничьи приметы наизусть знает, да и Клешнявый умеет ворожить!

– Я по мелочи, – вздохнул тот. – Так… ветерок поднять или унять, облачко приманить, дождичком полить…

– Вот-вот. Это ж ты устроил ливень? Киваешь… – ухмыльнулся Рыжий.

– Ты сказал, что по дождю уходить лучше, я и постарался, – ответил Клешнявый.

– Хорошо сделал, – кивнул тот. – Ну так вот… Горами проберемся в обход, выйдем на побережье. А там уже решим, как дальше быть. Это, – пояснил бродяга, – зависит от того, что сейчас в столице творится, а этого нам никак не узнать. На месте Клешнявый свяжется со своими, тогда и станем судить да рядить. А пока нет толку переливать из пустого в порожнее, верно я говорю?

Я молча кивнула. От меня сейчас все равно ничего не зависело.

– Тогда давайте-ка на боковую, – сказал Рыжий. – Выйти, повторяю, надо до рассвета, и лучше бы всем отдохнуть как следует, пока мы в тепле да под крышей!

Это в самом деле когда-то был постоялый двор, и хоть комнатушки оказались маленькими, я хотя бы могла уединиться. Ян с Клешнявым остались ночевать внизу, в общем зале, остальные разбрелись по комнатам.

Правда, не успела я стянуть сапоги и улечься, как в дверь коротко стукнули и ко мне ввалился Рыжий с каким-то тряпьем в охапке.

– Я тут, у порога лягу, – сказал он, будто это было чем-то само собой разумеющимся, – через меня никто не переступит.

Я только плечами пожала: после того как я ночевала с Рыжим бок о бок в лесу и в пещере, он же на полу моей комнаты никак не мог меня смутить. Разве что вдвоем тут было душновато, и я попросила его выставить окошко.

– Угу, тебе душно, а меня на полу просквозит, а у меня и так спина болит, – пробурчал он, но просьбу выполнил, потом сходил за еще парой одеял и устроился со всеми удобствами. – Доброй ночи, хозяйка. Гаси свечу да ложись спать.

– Какая ночь, солнце едва село, – вздохнула я и улеглась, не торопясь задувать огонь. – Рыжий?

– Чего?

– По-моему, компания вроде нашей далеко не уйдет. Ладно здесь, в горах, но в людных местах… Сам посуди: мне нужно прятать лицо, у тебя на голове пожар настоящий, но это-то еще ладно, волосы и перекрасить можно… Ян в самом деле на дикого лесного человека похож, в Клешнявом за двойной перестрел пирата видно! Ну вот разве что Деррик и Медда выглядят более-менее обычно. Хотя женщин такого сложения тоже не всякий день встретишь…

– Вот уж об этом не переживай, хозяйка, – ухмыльнулся он. – Есть у меня одна мыслишка… Скажи, ты какие иностранные языки знаешь?

Я перечислила.

– И в обхождении тамошнем тоже сведуща? Хотя зачем я спрашиваю…

– Для чего тебе это?

– Да понимаешь, – Рыжий сел, – когда я с Клешнявым договаривался, он обмолвился, что совсем недавно его водоплавающие товарищи захватили шонгорский кораблик… Дело еще на побережье было, так что я попросил, а он передал кому следует, чтобы никуда эту диковину не подевали. Им без разницы: такая посудина все равно для дела не подходит, слишком приметная, и за выкуп не вернуть: хозяина сгоряча прирезали, больно уж несговорчивым оказался. А нам эта лоханка в самый раз сгодится, и никого стороннего нанимать не придется!

– Не понимаю, – покачала я головой.

– Хозяйка, ты ж была за морем! Вспомни, как там люди ходят!

Я припомнила и невольно села на кровати.

– Ну и выдумщик ты, Рыжий! Ты что, хочешь притвориться заморским гостем?

– Именно. Причем знатным гостем! Уж раздобудем побрякушек – «ночные короли» одолжат ради такого дела да в счет казенной доли… Ну и на том самом кораблике они порядочно этого добра прихватили! И самим хватит, и на дары их величествам…

Он вдруг вскочил.

– Волосы я, как ты и говорила, выкрашу, физиономия у меня смуглая, на голову тюрбан наверчу, – тут Рыжий схватил старое полотенце, лежавшее рядом с тазом для умывания, и ловко накрутил его на голову, – в хламиду эту завернусь – вот и готово!

Он накинул на плечи одеяло, забросил один его конец на плечо и приосанился.

– Ну что, похож?

– Похож, – невольно улыбнулась я. – Еще кривой меч на пояс, пару кинжалов, цепями золотыми обвешаться, пальцы перстнями унизать и какой-нибудь рубин покрупнее на тюрбан прицепить – будешь вылитый шонгори откуда-нибудь из далекой провинции. А язык-то ты знаешь?

– Иначе б и не затевал подобного, – ответил он на гортанном заморском наречии, почти без акцента, потом перешел на наш язык: – Говорю же, меня ветер по всему свету носит, так что я много чего знаю, нахватался там и тут. И вести себя умею, ну да еще тебя расспрошу, что да как у знати принято, а то я больше вприглядку учился, вдруг упустил что?

– А я, выходит…

– А ты будешь моей супругой, – фыркнул Рыжий и бесцеремонно стащил меня с кровати. – Ты же помнишь, женщины в Шонгори закрывают лица так, что только глаза видны!

Тут он накинул мне на голову простыню, а я, припомнив, как выглядели шонгорские красавицы, прикрыла лицо и опустила очи долу.

– Отлично! – радостно сказал он. – Еще глаза погуще подрисовать, побрякушек нацепить побольше, ну там… ожерелья в три ряда, браслеты, перстни, какой-нибудь самоцветный обруч на голову, чтобы покрывало не сползло… Волосы у тебя черные, так что, если и мелькнут, не страшно, а вот лицо…

– Придется зашивать эту штуку прямо на мне, – серьезно сказала я, – рисковать не стоит. Это тамошние женщины к ним привыкли, а у меня этот намордник и соскользнуть может. И зря ты так говоришь насчет волос: показывать их посторонним, особенно если женшина замужем, нельзя, это позор.

– Ну, тогда и впрямь придется зашивать, – одобрил Рыжий и снова оглядел меня. – Вылитая дар-ари! Так, кажется, называют любимых жен?

– Старших, – поправила я. – Любимая будет дар-хамэ. Вообще любая жена – дар-мори, наложница – эр-мори…

– Любимая наложница – эр-хамэ, – подхватил он, – а невольница, кажется, хан-мори, верно?

– Да.

– Ага, это я уловил… Вот говорю же, на мелочах засыпаться проще простого… Ну да об этом по пути потолкуем, времени хватит.

– Но как же слуги?

– Хм-м… Ян будет телохранителем, – подумав, ответил он. – Шонгори любят держать при себе страхолюдных слуг, нарочно выискивают: я слыхал, на невольничьих рынках такие вот люди дороже красавиц ценятся, особенно, если они от рождения такие, а не с увечьями, к примеру. – Рыжий перевел дух. – Из Медды сделаем твою верную служанку, у нее для наперсницы-охранницы как раз сложение подходящее! Лицо у нее тоже будет закрыто, глаза темные… А если что, всегда можно сказать, что она невольница невесть какого роду-племени, эта твоя хан-хамэ!

– Хан-хадэ, – поправила я, – она же просто служанка, а не рабыня для удовольствия.

– Тьфу ты, – огорчился он, – понапридумывают же…

– Рыжий, это все очень увлекательно, но они ведь языка не знают!

– Пару фраз запомнят. И вообще, слугам при господах не полагается рта раскрывать, если их не спрашивают, – отрезал Рыжий и сдернул свой импровизированный тюрбан. – Кстати, Ян вполне может прикинуться немым и только угукать, свистеть и щелкать. Я эти звуки прекрасно разбираю – так контрабандисты в лесу переговариваются – и тебя научу. Я стану говорить на здешнем языке в знак уважения к правителю, причем с ужасным акцентом, а тебе как приличной жене придется помалкивать. А вот между собой мы можем перекинуться фразой-другой на чужом наречии, на случай если кто-то станет подслушивать. Ну там… Я тебе выговорю, чтобы не стреляла глазками в чужестранцев, а ты станешь уверять, будто ничего такого и не мыслила, просто любопытство одолело…

– Ну… допустим, – согласилась я, – это может получиться. Клешнявого с собой брать нет смысла, а Деррик? Его могут помнить при дворе! Не вельможи, так слуги непременно опознают.