Текст книги "Харассмент"

– Да я и говорю, поначалу он мне понравился. Но довольно быстро у него начал проскальзывать какой-то великоимперский шовинизм. Причем в завуалированной форме. Например, он говорит: «Как мне нравится в России. Вот в Англии, если на столе стоит тарелка с одним последним печеньем, его никто не возьмет. Все будут извиняться и отказываться. А вы, русские, вообще не заморачиваетесь на тему вежливости». Понимаешь, так и сказал: «Don’t give a shit about courtesy».

– Да, что-то не очень, – согласилась Инга.

– Ну и все в таком духе. Вы, русские, такие искренние, ваши эмоции всегда у вас на лице. Вы, русские, так быстро живете – женитесь в двадцать лет, а у нас считается, что сначала нужно встать на ноги. Но потом он пошел еще дальше: стал рассказывать мне про свою семью, а там что ни родственник, то посол в Италии или генерал-губернатор Индии. «Ах, у моей семьи такой старый дом, там постоянно ломаются коммуникации, а недавно крыша в конюшне обвалилась», прикинь?

– В конюшне?

– Да! И потом он мне говорит: «Ты не думай, моя семья не какая-то особенно знатная, так, upper middle class. Мы люди интеллектуального труда и творчества. А ты к какому классу себя относишь?»

– А ты?

– Ну, я сказал, что плохо его слышу из-за гула на том заводе, на котором я работаю с пяти утра. Но, по-моему, он не понял иронии.

– Да, твой путь к идеальному партнеру тернистее моего, – признала Инга.

Они отошли от ваз и направились к стоящему в центре зала зеркалу в массивной раме из темного дерева, изображавшей какие-то ветви и павлинов.

– А я вообще подумал, что с возрастом шансы на то, чтобы встретить кого-то подходящего тебе, существенно снижаются, – сообщил Максим. – Не потому что всех разобрали или ты сам подурнел, а потому что законсервировался. Пока ты молод, почти со всеми получается найти общий язык, потому что никаких четких представлений о мире у тебя еще нет. А когда они окончательно сформированы, совпасть в них с кем-то уже сложновато. Как будто есть я, а вокруг меня – огромный океан с чудинами, от которых не знаешь, чего ждать.

– Но я же не чудина? – спросила Инга.

– Так мы с тобой вон сколько знакомы. Чтобы не казаться мне чудиной, нужно было со мной бухать последние одиннадцать лет. А где мне теперь найти еще одну родственную душу?

– И ты мне еще говорил про мои завышенные требования, – укоризненно заметила Инга.

Они остановились перед зеркалом, и она заглянула в его мерцающую глубину. Ее манили все зеркала без исключения, но в старых скрывалась особая тайна, волновавшая ее воображение. Ингу захватывала мысль о том, сколько людей до нее смотрелось в них, как будто все их бесчисленные лица навеки отпечатались в амальгаме. Ей казалось, что, присоединив свое лицо к этим отпечаткам, она оставляет в истории настоящий, физический след, утверждает свое существование.

Это зеркало было не такое уж старое – по крайней мере, оно отлично сохранилось, и Инга могла разглядеть себя с почти безупречной ясностью. Она скользила взглядом по своему носу, бровям, завитку челки и думала про Илью. В отличие от Максима, когда она влюблялась, люди казались ей близкими сразу же (потом, правда, наступало закономерное отрезвление), но Илья оставался чужим и очень, очень далеким. Инга не понимала, что из этого причина, а что следствие: он кажется ей чужим, потому что она не влюблена, или она не влюблена оттого, что они непохожи?

– Кстати, насчет бухать одиннадцать лет, – сказал Максим. – Мне начинает казаться, что наша дружба треснет, если мы не сделаем этого немедленно. Я больше не могу.

– И это тоже нас роднит, – благодарно отозвалась Инга, и они стремительно, чуть ли не наперегонки, бросились вон из зала.

До Нового года оставалось десять дней, до новогоднего корпоратива – три. Проснувшись на следующее утро после встречи с Максимом, Инга проинспектировала внутреннее состояние на предмет похмелья и пришла к выводу, что чувствует себя приемлемо. Сегодня это было важно: она запланировала купить всем подарки. Нет ничего хуже, чем шататься по переполненному торговому центру, умирая от головной боли.

Она проверила телефон – смутно помнила, что вчера поздно вечером переписывалась с Ильей. К счастью, переписка оказалась короткой и не очень выразительной. Вчера Инга сердилась, что Илья отвечает ей так скупо, и все пыталась спровоцировать его на что-нибудь поинтереснее, но сегодня была предсказуемо рада, что у нее не вышло. Утром пришло еще сообщение от матери – та спрашивала, когда до Нового года они увидятся. Инга написала, что заедет поздравить ее на неделе. Полистав соцсети, она быстро убедилась в их традиционной для воскресного утра безжизненности.

Торговый центр кипел народом, из динамиков неслась бодрая новогодняя музыка, у киоска, где заворачивали подарки, выстроилась длинная, с загнутым хвостом, очередь. Инга мысленно застонала. Впрочем, странно было ждать чего-то другого.

Вообще Инга любила выбирать подарки – это было частью праздничного ритуала, которая усиливала предвкушение Нового года, но в этот раз особой приподнятости не чувствовала. Дело было не в похмелье, которое, оказывается, с утра затаилось в голове, а теперь начало медленно, коварно себя обнаруживать. Дело было в том, что на Новый год у нее не было никаких планов. Прошлый и позапрошлый она встречала с Кириллом – один раз вдвоем, один раз в компании его друзей на арендованной ими даче. Три года назад они ездили с Максимом в Чехию – Инга незадолго до этого рассталась с парнем и поездку в итоге плохо запомнила: большую часть времени они пили, заливая ее горе, которого она на самом деле не чувствовала, но считала нужным держать марку. Более ранние Новые года Инге не вспоминались, но она точно знала, что вопроса, с кем и как его отмечать, никогда не стояло. Все чудесным образом решалось само собой.

В этом году все было иначе. Максим должен был отмечать с семьей – его матери недавно сделали операцию, и, как примерный сын, он не мог бросить ее одну. Идею отмечать Новый год со своей матерью Инга отмела не раздумывая. Старые знакомые разбились по парочкам или уезжали кто куда, а на работе она еще ни с кем не успела настолько сдружиться, поэтому эти варианты тоже отпадали. Однако самой большой проблемой был, конечно, Илья. Инга ничего не знала о его планах. Она считала, что если они теперь вместе (хотя однозначность такой оценки вызывала сомнения), то и праздновать должны вместе, но именно потому, что их статус был ей до конца не ясен, она сама не решалась ничего предложить. Оставалось только ждать, когда предложит Илья, но это ожидание крало у нее другие возможности. Инга могла бы все же поискать себе компанию, могла бы поехать куда-то одна – в конце концов, она никогда еще не встречала Новый год одна, – но все это казалось излишней суетой в свете другого, напрашивающегося варианта.

Ее беспокоило и то, что Илье надо купить подарок, а она совсем не знала какой. Дарить что-то дорогое в начале отношений было нельзя, чтобы не выглядеть отчаявшейся, дарить что-то дешевое нельзя, чтобы не выглядеть жадной. Невозможно было подарить и что-то особое, личное, потому что Инга просто не представляла, что это может быть.

Кроме того, ей нужно было купить что-то для Галушкина – он достался ей случайно в «Секретном Санте». Неделю назад они всем департаментом коммуникаций зарегистрировались в специальном телеграм-боте, который, перетасовав заявки, прислал каждому имя того, кому нужно было сделать подарок. Договорились, что подарками обменяются перед общим корпоративом. Инга немного расстроилась, что ей достался Галушкин, – дарить подарки малознакомому мужчине было сложнее, чем малознакомой женщине. Инга вообще не понимала, почему парни всегда изображают великомученические страдания с приближением праздников, ведь даже если воротишь нос от любой сентиментальности, девушкам несложно что-то купить. Цветы, свечи, безделушки, милые штучки для дома – под женщин разработана целая индустрия бездушных подарков. Другое дело – мужчины. Культ мужественности отрицал всякое проявление нейтральной обезличенной заботы. Впрочем, хорошо, что ей не достался кто-то из маркетинга, кого она знала бы еще хуже.

Бесцельно побродив по торговому центру, Инга наткнулась на магазин с алкоголем и облегченно купила Галушкину бутылку виски. Какое счастье, что он не трезвенник. У нее возникло малодушное желание купить виски и Илье, но она с сожалением его отвергла. Все-таки совместный секс обязывал ее постараться чуть больше.

Удобно было с Максимом – он всегда говорил, чего хочет. На этот раз он хотел увлажнитель воздуха. Инга отправилась в магазин бытовой техники и купила сначала один, а потом, поразмыслив, второй – в подарок матери. Отправившись дальше, она, впрочем, быстро пожалела о своем решении: бродить по торговому центру с большими коробками было не слишком удобно. Она неловко перехватила один из пакетов за ручку и чуть не уронила виски. Вздохнув, Инга направилась к выходу.

Последним ей попался магазин с косметикой, и Ингу вдруг осенило, что Илье можно подарить духи. Это тоже было не бог весть как оригинально, но казалось достаточно личным и при этом ненавязчивым. Инга решительно устремилась в магазин.

За этим последовало полчаса мучений. Уже на четвертом аромате Инга перестала их различать и чувствовала только запах спирта, названия смешались в голове, своими огромными пакетами она так и норовила снести флаконы с полок, кругом толпились и мешали люди, но в конце концов ей все-таки удалось сделать выбор. Помогла девушка-консультант. Взглянув на Ингино отчаявшееся лицо, она сказала: «Вы не думайте о нем, думайте о себе. Вам же с этим запахом жить», – и такой незамысловатый совет вдруг оказался дельным. Инга выбрала туалетную воду с названием «Stronger with you», что в свете их с Ильей последнего сексуального опыта показалось забавным. Довольная собой, Инга направилась к киоску, где заворачивали подарки, выстояла безобразно длинную очередь и с легким сердцем наконец ушла.

Как и предполагалось, мать приняла подарок с полным равнодушием. Инга подозревала, что, вручи она ей открытку или ключи от машины, реакция была бы такой же. Инга помнила, что в детстве мать наставляла ее, что, получая любой, даже самый бесполезный, дешевый подарок, нужно изображать неземное счастье. Маленькая Инга очень старалась. В то же время сама мать никогда не следовала этому правилу: все подарки она принимала с дежурной улыбкой, едва скользя взглядом по коробке. Возможно, размышляла Инга уже подростком, это был ее альтернативный способ уравнивать ожидания дарителей – чтобы никто не думал, что больше ей угодил.

Едва Инга переступила порог материнской квартиры, Гектор бросился к ней, виляя хвостом, и ткнулся носом в колени. Когда мать была рядом, он был готов расточать радость при виде любого гостя.

Эта квартира, в которой Инга прожила почти всю жизнь, находилась в сталинке и представляла собой образец советской роскоши: высоченные потолки, огромные дверные проемы, паркет на полу. Вскоре после смерти Ингиного отца мать затеяла здесь ремонт, и Инге он вполне нравился – с одной стороны, все было чистое и аккуратное, стены покрашены в глубокие цвета – кухня синяя, спальня темно-зеленая, сантехника работала и блестела. С другой стороны, за всем этим чувствовался дух истории – между туалетом и кухней под самым потолком было маленькое окошко, перекрытое ажурной заслонкой, паркет в нескольких местах, которые Инга знала наизусть, старчески поскрипывал. Однако время брало свое. Ремонт, поначалу казавшийся ультрасовременным, теперь износился, а прежняя советская сущность как будто больше проступала по мере того, как оболочка дряхлела. Словно у дома был свой характер, и сколько бы ты ни пытался придать ему свежий беззаботный вид, он постепенно отвоевывал настоящего себя, угрюмого и величественного.

Мать усадила Ингу в гостиной, а сама ушла готовить чай. Гостиная была нежно-кремового цвета, на стенах висело несколько отцовских картин и фотографии, снятые матерью. И фотографии, и картины иногда менялись – мать говорила, что ей нравится осознавать дом, а если обстановка всегда одинаковая, то она привыкает к ней и перестает замечать. К тому же картинам, особенно акварелям, вредно было долго находиться на свету.

Пока мать звенела на кухне посудой, Инга прошлась вдоль стен, рассматривая новые работы. В центре, сразу приковывая взгляд, висела большая вертикальная картина отца – коричнево-черно-бежевая, она так сочеталась с цветом стены, как будто мать специально подбирала одно под другое. На картине был изображен витязь в шлеме и с копьем, составленный из деталей: пунктирных линий, как будто случайных мазков, иногда – крупных пластов краски. Это было не очень похоже на другие картины отца – он в основном рисовал легкие воздушные пейзажи, таких и сейчас на стене хватало. Инге нравился витязь, но особенно ей нравилось то, что даже спустя столько лет отец таил в себе загадки. Она чувствовала себя так, словно читает книгу, которая не кончается.

Материнские фотографии были привычно черно-белыми – Инге казалось, что в этом есть что-то по умолчанию претенциозное, но фотографии были хороши, поэтому задумываться об этом все равно не имело смысла. На одной фотографии Инга вдруг обнаружила себя – она сидела на берегу на бревне во время своей последней поездки на дачу. Как она тогда и предполагала, волосы у нее были растрепаны от ветра, а нос даже на черно-белой фотографии выглядел красным и замерзшим, но странное дело – Инга казалась здесь до неприличия красивой, почти раздражающей своей красотой. Хотелось упрекнуть ее в том, что даже с всклокоченной головой она оставалась такой неотразимой.

Мать зашла в гостиную с подносом.

– Нравится? – спросила она, только переступая порог, словно ни секунды не сомневалась, что застанет Ингу за разглядыванием собственной фотографии.

– Да, – призналась Инга. – Я бы никогда не подумала, что получится так.

Мать поставила поднос на стол, звякнув чашками.

– У меня тоже есть для тебя подарок, – сообщила она.

Выйдя из гостиной, она почти сразу вернулась, неся подарочный пакет. Инга заглянула в него и вытащила какую-то черно-серебряную ткань. Развернув ее перед собой, она поняла, что это платье.

– Подумала, у вас наверняка на работе будет какая-то вечеринка, – сказала мать, разливая чай. – Чтобы ты не тратила время на поиски, что надеть.

Инга, продолжая держать платье на вытянутых руках, повертела его перед собой. Оно было почти без выреза, зато потрясающе коротким.

– Большое спасибо, – сказала Инга, растягивая губы в самой счастливой своей улыбке. – То, что нужно! У меня совсем не было времени ничего купить, а корпоратив уже послезавтра.

Это была правда: Инга в этом году не покупала себе никаких новогодних нарядов, решив, что обойдется имеющимися. И платье действительно казалось идеальным. Мать умела покупать такие вещи: дерзкие, но не вульгарные. Однако Инге все равно было неприятно. Это чувство состояло сразу из многих компонентов: даря ей одежду, мать словно намекала, что Инга все еще ребенок без собственных предпочтений, за которого родители решают, что надеть; или (даже хуже) что она хоть и выросла, а вкуса у нее так и не появилось. Но почему-то самым обидным было то, что мать подарила не просто платье, а платье по случаю. Словно для Инги особенно важно было именно на корпоративе выглядеть хорошо, а в остальных ситуациях это было не так уж важно. Все это привело Ингу к мысли, что мать считает, будто внешность – главное, за что ее ценят на работе. За этим в голове тут же вспыхнула картина, как Илья целует ее в лифте, и Ингино бодрое настроение окончательно увяло.

Она аккуратно, чтобы изобразить почтение к подарку, сложила платье и убрала его в пакет.

– Что будешь делать на Новый год? – спросила мать, ставя перед ней чашку.

Инга вздохнула.

– Не знаю пока.

– Ну, ко мне я приходить не предлагаю. Знаю, что не придешь. И что, у тебя никакой компании нет?

– Вот ты опять, – с укором заметила Инга, на самом деле только для того, чтобы увести разговор от неприятного вопроса. – Почему ты думаешь, что мне для счастья нужен обязательно то парень, то компания? Почему не допускаешь, что я отлично чувствую себя одна?

– А ты отлично чувствуешь себя одна?

– Не жалуюсь.

– То есть Новый год ты будешь отмечать одна?

Инга опять вздохнула.

– Я еще ничего не решила.

– Ну ладно, я вижу, ты не настроена говорить.

– Да нет, я вполне настроена, – запротестовала Инга, проклиная себя за то, что с такой легкостью ведется на материнские манипуляции. – Просто я пока в самом деле ничего не решила. Возможно, мы с Максимом будем отмечать, не знаю!

– А, ну да, Максим. Сколько лет он уже ждет, когда ты обратишь на него внимание? – спросила мать, помешивая чай.

Пока они разговаривали, она почти не смотрела на Ингу, но если с другими людьми такое поведение обычно можно было принять за признак смущения, виноватости или недовольства, то про свою мать Инга знала точно – ей просто неинтересно на нее смотреть.

– Он ничего не ждет. Он мой друг. И я сто раз тебе говорила, что ему не нравятся женщины.

– Не встречала еще ни одного мужчину, который бы общался с женщиной и ничего от нее не ждал, – сказала мать с нисходящей интонацией в конце предложения, давая понять, что знает лучше и спорить не считает нужным.

Инга едва не заскрежетала зубами. Но взяла себя в руки, отхлебнула чай и спросила:

– А ты что делаешь на Новый год?

– То же, что и обычно. На работе у нас тоже какое-то сборище в конце недели, а на сам Новый год буду тут. Съезжу на Речной вокзал.

Это была ее особенность: уже много лет в новогоднюю ночь мать ездила на Речной вокзал, прихватив с собой бутылку шампанского, подходила там к воде и просто стояла, глядя на реку. Ровно в полночь она открывала бутылку, выпивала из нее немного и ехала домой. Инга не могла понять, что в этом привлекательного, и долго подозревала, что мать ее обманывает, на самом деле отправляясь куда-то еще. В восемнадцать она потребовала взять ее с собой – в предыдущие годы мать всегда отказывалась, – и они вместе действительно съездили на Речной вокзал, постояли у воды и выпили шампанского. Инга помнила, что дул пронизывающий ветер. Стоять не двигаясь оказалось настоящим мучением, а молчать, словно она присутствует при каком-то религиозном обряде, и того хуже, поэтому она попыталась хотя бы завести разговор. Мать отвечала односложно и задумчиво смотрела на реку, явно не придавая большого значения ни Ингиному присутствию, ни тем более ее явным страданиям. Через невыносимо долгие двадцать минут они сели в такси и поехали домой. Потом Инга не раз спрашивала у матери, зачем она уезжает в новогоднюю ночь и почему именно туда, но мать только пожимала плечами и говорила, что ей просто нравится в этот момент оказываться далеко от людей. Там она отчетливее чувствует сдвиг времени. Больше Инга никогда с ней не ездила.

– Вот ты же не грустишь, оставаясь одна, – не удержалась она от того, чтобы не урезонить мать.

– Потому что я из тех, кто любит бывать в одиночестве. А ты – нет.

Инга промолчала и, почти обжигаясь, допила поскорее чай. Из-за чашки она поглядывала на мать, которая продолжала то и дело что-то поправлять на столе – потрогала чайник, долила в него кипяток, помешала в нем ложкой, поправила вышитую салфетку, покрутила свою чашку на блюдце. Инга думала, как это странно: любоваться матерью, тем, как у нее лежат волосы, как она наклоняет голову и прикрывает глаза; рассматривать ее кольца на длинных пальцах (из всех украшений она обычно носила только кольца, по несколько на каждой руке, все серебряные и тонкие); как странно не помнить себя от пульсирующей радости, что ей можно сколько угодно на нее смотреть, что она есть в ее жизни, ледяная, ослепительная, – и при этом всю эту жизнь положить на то, чтобы не быть на нее похожей.

Посидев еще десять минут из вежливости, Инга взяла платье и, снова рассыпавшись в благодарностях, сбежала.

Под подарки выделили стол в переговорке, куда все по очереди прокрались в течение дня и оставили свои. Когда Инга зашла положить галушкинскую бутылку виски, стол был уже завален коробками и пакетами.

Было 22 декабря, к тому же вторник, но все ходили в таком приподнятом настроении, словно Новый год уже завтра. Аркаша и Галушкин явились нарядными, то есть в пиджаках – Галушкин в сером, а Аркаша в клетчатом, отчего теперь он казался Инге похожим не просто на младенца, а на младенца, завернутого в плед. Девушки наоборот – они планировали переодеться перед выездом, чтобы не оглушить никого красотой раньше времени. Мирошина, сверкая глазами, сообщила, что ей удалось урвать получасовой слот в салоне красоты на первом этаже, – на днях она ныла, что опомнилась слишком поздно и все стилисты оказались уже заняты, но теперь Лебедева из юридического заболела и согласилась уступить. Алевтина сказала, что к ней стилист должен прийти в четыре, – она заказала его себе еще две недели назад, как только стала известна дата корпоратива. Инга ничего такого не планировала и собиралась просто ближе к вечеру накраситься поярче. Это заявление встретили коротким сочувственным молчанием, после чего Алевтина предложила поделиться стилистом. Инга не стала отказываться.

Офис украсили к Новому году: на окна повесили гирлянды, а в центре опенспейса, у стены ровно посередине между двумя переговорками, поставили живую елку. Елка была пышная, пушистая и как будто мягкая на вид. Инге нравилось ходить мимо и чувствовать ее запах, поэтому она пользовалась любым предлогом, чтобы прогуляться по офису.

Атмосфера была совершенно нерабочая – все, как и Инга, не сидели на месте, а слонялись по опенспейсу и болтали со знакомыми. Отовсюду доносился смех. В женском туалете сильно пахло духами. В их отделе только Алевтина, как всегда, была занята делами и что-то не успевала. Сегодня ее обычное поведение настолько не вязалось с общим настроем, что на нее смотрели почти с осуждением и намеренно отвлекали. Мирошина опять включила радио на полную мощность – на этот раз, правда, не «Шоколад», а «Европу плюс». Галушкин куда-то ушел и вернулся, хитро улыбаясь, с бутылкой шампанского под мышкой.

– Я решил: раз работать мы все равно сегодня не будем, так чего время терять, – объявил он.

– Я работаю, – буркнула Алевтина.

– Что-то рано, – засомневалась и Мирошина, однако сразу оживилась.

– Я прошелся по офису – маркетинг уже пьет, а юристы, я знаю, вообще пьют с самого утра. Алевтина, потом поработаешь, не отрывайся от коллектива.

Шампанское разлили по пластиковым стаканчикам. Алевтина поджала губы, но все же взяла один и поставила его рядом, тут же, впрочем, вернувшись к недописанному письму. Остальные сделали по глотку, смущенно хихикая и переглядываясь.

Смущение, впрочем, начисто улетучилось, когда они допили, и Галушкин резво побежал за второй бутылкой. На этот раз никто не протестовал, даже Алевтина. Едва они снова разлили шампанское, как в их уголок заглянула Самойлова – она была заместительницей Капитоновой, начальницы отдела маркетинга, и, как и Капитонова, всегда ходила с недовольным видом. Она даже сейчас, при общем веселье, умудрялась сохранять такое брезгливое выражение лица, словно только что проглотила слизняка. Инга на секунду оробела, но Галушкин, не растерявшись, тут же подскочил к Самойловой и галантным жестом предложил ей шампанское. Брезгливость на лице Самойловой сменилась глубоким недоумением, с которым она некоторое время созерцала протянутый ей стаканчик. Все замерли. Самойлова нерешительно взяла его и покрутила в руке, а потом вдруг выпила залпом и молча удалилась, так и не сказав, зачем приходила.

На обед сегодня не пошли: весь день ели имбирные пряники, которые с утра принесла Мирошина, а потом офис-менеджер Кристина заказала суши на всех. В три часа дня приступили к раздаче подарков. Стол вынесли из переговорки и поставили в коридоре опенспейса. Все повскакивали со своих мест (Мирошина, вставая, пошатнулась и захохотала, а Аркаша бросился ей на помощь, но она снисходительно отвела его руку) и расположились полукругом. Илья подошел к столу и приступил к раздаче.

Он брал в руки каждый подарок по очереди, заглядывал в пакеты и потряхивал коробки – нагнетал интригу, а потом, громко прочитав указанное на упаковке имя, вручал его адресату. Все смеялись и аплодировали.

Инге досталась большая свеча из «Зары» с запахом французской ванили – вычислить, кто ее подарил, было невозможно. Инга надеялась, что это хотя бы не Илья. Галушкин был вполне рад бутылке виски, а Аркаша, наоборот, кисло улыбался, разглядывая набор носков со смешными принтами. Самому Илье подарили пластинку, Инга не разглядела какую. Мирошина извлекла из пакета набор косметики для ванны – Инга бы с удовольствием поменялась с ней подарками. Алевтина же выглядела по-настоящему довольной. В отличие от большинства подарков, завернутых в блестящую новогоднюю бумагу, ее был упакован в крафтовую и перевязан бечевкой, а внутри оказалась большая, дорогая на вид книга по истории балета.

– Ой, спасибо! – с искренней радостью воскликнула Алевтина, едва надрывая бумагу. – Я так давно ее хотела!

Инга метнула взгляд на Галушкина, но он стоял с ничего не выражающим видом. Она быстро оглядела остальных коллег. Все улыбались. На глаза попался Илья. Он тоже улыбался, но, как показалось Инге, по-особенному. Она отвела глаза.

Корпоратив был назначен на семь, и Инга еле успела выскочить от визажистки к моменту, как все собрались ехать. Она сама провела у нее от силы полчаса, в то время как Алевтина – все полтора. Выглядела та, впрочем, сногсшибательно, не без сожаления отметила про себя Инга. Алевтина переоделась в черное платье в пол с вырезом на спине, гладкие черные волосы завиты, губы накрашены сочно-красным. Мирошина тоже празднично завила волосы, правда, у нее они лежали беспорядочным каскадом кудряшек, что в сочетании с ее круглым лицом и нежно-розовым платьем в ворохе воланов и оборок придавало ей сходство с сахарным ангелком на макушке торта. Инга на их фоне смотрелась бы почти буднично, если бы не была так щедро усыпана блестками и если бы подол ее платья был подлиннее: когда она примерила его утром, то сначала даже засомневалась, стоит ли вообще его надевать, настолько коротким оно оказалось. Выбежав из переговорки, она громко извинилась, что заставила всех ждать, но никто, кажется, не обратил на это внимания – все уставились на ее ноги. У Инги были красивые ноги. Она была не против.

Все погрузились в арендованные автобусы. Корпоратив должен был проходить в лофте внутри исторического особняка на Арбате – это все, что Инга знала. Пока они ехали, начал падать снег, автобусы предсказуемо встали в пробку – внутри же теперь настоящей рекой лилось шампанское, поэтому никто не возражал. Правда, через час всем одновременно захотелось в туалет, а самые нетерпеливые даже попросили их высадить, потому что они «лучше на метро». Когда через полтора часа автобусы наконец-то доползли до особняка, все с большим облегчением устремились внутрь.

В зале был разлит синеватый полумрак, по стенам кружились блики от диско-шара. По периметру были расставлены столы с едой; шампанское и вино наливали официанты. В углу находился бар, где можно было заказать коктейль или что-то покрепче. Музыка играла оглушительно громко, но даже больше, чем музыка, Ингу раздражали паузы в ней: к микрофону то и дело подходили начальники, начиная с самого главного, Кантемирова – руководителя всего российского подразделения, и говорили поздравительные речи. Сначала речи были долгими и несмешными, а когда все опьянели, речи стали еще более долгими и несмешными. Большинство собравшихся, впрочем, исправно смеялись и хлопали. Илья тоже говорил речь, но, к чести его, Инга должна была признать, что она хотя бы вышла короткой.

В офисе Ингу охватило приподнятое настроение, а здесь она почему-то никак не могла слиться с остальными в праздничном экстазе. Возможно, ей мешали орущие колонки. Она вообще не слишком любила корпоративы: при всех составляющих веселья – музыке, алкоголе, шумной толпе – Инга всегда с напряжением думала о том, что на следующий день ей предстоит снова оказаться с этими людьми в консервативной офисной обстановке, поэтому нельзя давать себе волю. Это убивало кураж. Традиционно на рабочих вечеринках она стояла в окружении коллег, с которыми близко общалась, и глазела по сторонам. Наблюдение за окружающими порой приводило к любопытным открытиям. Например, прямо сейчас Инга с изумлением наткнулась взглядом на Капитонову, которую даже не узнала поначалу: та была в золотом платье и в огромных золотых серьгах, придававших ее облику что-то цыганское. Держа в руках узкий бокал, она хохотала, запрокинув голову, а руку положила на плечо какому-то мужчине. Тот взирал на нее с явной опаской.

Однако сегодня даже это развлекало Ингу меньше обычного. Мирошина, вертевшаяся рядом в своем приторном образе, и вовсе ее раздражала – она то и дело куда-то отходила, а потом возвращалась едва ли не запыхавшейся – хотела показать, что она нарасхват, – и, закатывая глаза, принималась рассказывать, что с ней только что приключилось. Истории ее в основном были связаны с ожиданием шампанского или с неожиданным столкновением в туалете, но громкая музыка, в которой тонули слова, лишала их крупиц осмысленности. Для Инги, стоявшей в метре от Мирошиной, ее кривляния казались скорее пантомимой, и она следила за ее ужимками с чувством легкого отвращения.

Алевтина Ингу тоже немного раздражала, но по-другому – своей идеальностью. Она пила красное вино, изящно держа бокал за ножку. Когда с ней заговаривали, она отвечала с неизменной приветливостью. Было неясно, как ей удается так хорошо всех слышать. В неоновом сумраке, придававшем коже мертвенность, она единственная казалась бледной аристократически. Галушкин, хоть и не мог проявлять свои чувства открыто, старался как мог – приносил Алевтине вино и канапе, держался все время рядом, то и дело обращался к ней и иногда даже шептал что-то на ухо.

Инга оглядела зал, надеясь увидеть Илью. Она знала, что он не стал бы так же виться вокруг нее – с их стороны это было бы слишком беспечно, да и вряд ли он успел к ней настолько привязаться, но ей все равно хотелось, чтобы Илья был рядом. Сама Инга по нему не скучала, но он был ей нужен, как подтверждение ее исключительности среди коллег, пусть даже они бы об этом не догадывались.

Ильи, однако, нигде не было видно.

Через час градус всеобщего опьянения повысился достаточно, чтобы начались танцы. Мирошина, не прекращая жаловаться, как ей натерли новые туфли, позволила увлечь себя на танцпол трем хихикающим девицам из бухгалтерии. На ее место за их фуршетным столом тут же пришел Аркаша. Выглядел он совершенно потерянно и молчал.