Текст книги "Милосердные"

– Пастор Куртсон опять обращался ко мне за советом, – говорит Кирстен. Марен поднимает брови. – Сама поражаюсь. Задержал после церкви. Торил кружила, как ястреб. Думается, ты права. Он набирает союзников. Кажется, он предчувствует конфликт с комиссаром.

– Ты собираешься его поддержать?

Кирстен фыркает.

– Если я и собираюсь кого-то поддерживать, то только себя. И тебя. Но я уже чувствую, что комиссар будет пожестче Куртсона. Он шотландец, как губернатор Кёнинг. Его жена – дочка судовладельца из Бергена.

Брови Марен ползут еще выше. Кирстен смеется хриплым гортанным смехом и копирует изумленное выражение Марен, не отрываясь от чистки шкуры.

– Ну да. Дочери судовладельцев не добираются до Финнмарка: обычно они останавливаются в Тромсё, в крайнем случае – в Алте.

– Интересно, что такого посулил губернатор, что городская барышня решилась оставить привычные ей удобства и ехать практически на край света?

– Может быть, ее муж невероятно хорош собой? – Кирстен лукаво глядит на Марен, и Марен видит, что ее подбородок запачкан кровью. – Скажи, жаль, что он приезжает с женой.

Марен хмурится.

– Почему?

– Он мог бы найти жену здесь.

Марен чувствует, что заливается краской, и трет щеки руками, словно румянец смущения стирается так же, как пятна крови.

– Ну, меня бы он точно не выбрал.

– Дагу Бьёрнсону ты нравилась, – мягко произносит Кирстен.

– Да. – Марен глотает комок, вставший в горле. – Но все равно большинство мужчин предпочли бы городскую барышню.

– Ты хорошая женщина, Марен. Ты хороша для любого.

Марен не может заставить себя посмотреть на Кирстен. Ее щеки горят еще пуще.

– Он тоже моряк, как губернатор?

– Говорят, что он рьяный служитель церкви.

– Священник? – Марен качает головой. – Неудивительно, что пастор Куртсон так разволновался.

Кирстен втыкает нож в землю у себя под ногами и опускает руки в ведро с водой, уже покрасневшей от крови.

– Он не рукоположен, но служит церкви.

– Набожный человек, который может жениться? Торил это понравится. Его жене следует смотреть в оба.

Кирстен фыркает и потягивается, подняв руки к небу.

– Они прибывают на следующей неделе. А что касается губернатора… Его новые порядки уже ощутили в Варангере и Алте. И в Киркенесе тоже. Там были аресты.

– Аресты?

– За колдовство. – Голос Кирстен угрюм и серьезен. – Арестовали саамов.

Марен думает о Дийне и чувствует, как колотится ее сердце.

– За что?

– Ветроткачество, бубны.

Марен снова глотает комок, вставший в горле.

– Ветроткачество же для моряков.

– А бубны? – Кирстен складывает шкуры в стопку, так чтобы мех соприкасался с мехом, а кожа с кожей. – Но ты не волнуйся. Я держу ухо востро.

– У Торил язык без костей, – говорил Марен. – Может, спросить у нее…

– Ни о чем у нее не спрашивай. – Кирстен протягивает Марен стопку шкур. – К такой, как она, лучше лишний раз не подходить. Все уляжется. Губернатору хочется лишь показать свою власть. Но нам лучше бы поостеречься.

– И тебе прежде всех, – говорит Марен, выразительно глядя на брюки Кирстен.

Кирстен не отвечает, и Марен тянется забрать у нее шкуры. Но неожиданно для себя поднимает руку и стирает кровь с подбородка Кирстен. Они обе удивлены этим жестом, и Марен боится поднять глаза. Она берет шкуры и прижимает к себе. От них пахнет свежим сырым мясом и теплой сладостью близящегося лета.

– Я уже не успею их продубить, – говорит Марен и морщится, глядя на шкуры у себя в руках. Они теплые и тяжелые, с них что-то капает прямо ей под ноги. – Я смогу только их выскоблить.

– Этого будет достаточно. – Кирстен провожает Марен до угла дома. Море бьется о прибрежные скалы. Марен хочет спросить у Кирстен, не пугает ли ее море, не приходит ли кит в ее сны. Но она смотрит на Кирстен, смотрит, как та шагает, держа руки в карманах брюк, и думает про себя, что Кирстен, наверное, спит так же крепко, как малыш Эрик.

– Иди в дом, пока тебя никто не увидел, – говорит Марен.

Кирстен смеется и убирает ей за ухо выбившуюся из косы прядку волос.

– Перестань волноваться по пустякам.

Марен идет прочь, чувствуя на себе пристальный взгляд Кирстен. Тяжелые шкуры оттягивают ей руки. За ней тянется след из сверкающих алых капель.

Теперь, когда у Урсы есть свое место на палубе, ей уже легче переносить то, что происходит внизу. Она никогда бы не подумала, что ей будет так хорошо на открытом просторе, на свежем воздухе: она всегда считала себя домоседкой. И хотя корабль такая же клетка, как и каюта, пусть и размером побольше, воздух над морем свободный и чистый. Вдыхая его, как-то проще представить, что мир таит в себе массу прекрасных возможностей.

Солнце держится в небе чуть дольше, чем прежде. Иногда Урса чувствует, как оно согревает ей кожу, не прикрытую черной бархатной маской. Согревает, точно тяжелое дыхание Агнете по ночам. Ей любопытно, чувствует ли Авессалом, что от нее пахнет морской солью, замечает ли он две тонких полоски обветренной кожи у нее на запястьях, в тех местах, где манжеты плаща и перчатки не вплотную примыкают друг к другу?

Их корабль не отходит далеко от берега, в ясные дни на горизонте видна земля. Равнины вблизи Тронхейма уступают место высоким отвесным утесам. Когда они приближаются к Полярному кругу, берега начинают меняться. Деревья льнут к стенам фьордов, они здесь еще довольно густые, и Урсе кажется, что она видит в их ветвях странные фигуры и лица троллей; но на горных вершинах лежит белый снег. Она наблюдает за островами, скользящими мимо, непокорными выступами земной тверди.

Корабль берет курс на восток, и Урса видит свой первый айсберг, огромную массу льда: такого белого, что он отливает голубизной – вдвое больше их бергенского дома. Айсберг плывет, неприступный и грозный, как каменная скала. Капитан Лейфссон отдает приказ обогнуть его по широкой дуге и объясняет Урсе, что над водой видна только верхушка, а главная опасность скрывается в глубине. Урса представляет, как айсберг украдкой преследует ее всю дорогу до Вардё.

Они заходят еще в несколько мелких портов, а потом прибывают в Тромсё. Урса не сходит на берег, но наблюдает со своего места на корме, как они приближаются к гавани в вихре соленого ветра и морских брызг. Маленький городок на каменистом острове, который, кажется, сам бьется о волны, как волны бьются о его берег, серый на сером. Они стоят в Тромсё недолго: только чтобы ее муж помолился в приземистой портовой церкви, и чтобы пополнить запасы провизии перед последним рывком до Вардё.

Буквально за пару минут до отплытия Урса видит, как Каспер бежит вниз по сходням. Он стоит на причале, босой и растерянный, и сжимает в руках узелок. Урса снимет свою маску от солнца, перегибается через борт и окликает Каспера, но он уже идет прочь. Она чувствует что-то близкое к панике, словно застрявший под ребрами раскаленный осколок. Она подходит ко второму помощнику капитана и, позабыв приличия, тычет пальцем ему в плечо.

– Герр Хенссон, Каспер остался на берегу.

Он оборачивается и непонимающе глядит на нее:

– Госпожа Корнет?

– Каспер, – поясняет она. – Мальчик, который сортировал канаты.

– Прошу прощения, госпожа Корнет, я не совсем понимаю, о ком идет речь.

Она указывает на обычное место Каспера.

– Он всегда сидел здесь.

– Мы берем юнг, когда есть работа, и отпускаем, когда ее нет. После Вардё мы идем на Шпицберген, и не все молодые мальчишки подходят для китобойного промысла.

– Я не знала, что это китобойное судно.

Он неловко переминается с ноги на ногу.

– Мы беремся за все, что приносит выгоду. В Бергене переизбыток трески, и ваш отец рассудил, что ему нужен товар, на который есть спрос.

Ей не нравится его тон, но она не отступает.

– Каспер не захотел бить китов?

– Или он не подходит для этого дела. Не всем хватает силенок. – Хенссон смотрит на палубу, и Урса понимает, что там собрались матросы и ждут, когда он займет свое место в рулевой рубке.

– Но я не… – она умолкает, недоговорив. Второму помощнику Хенссону вряд ли есть дело до какого-то юнги. Она сама толком не понимает, почему так сильно разволновалась. Но Каспер стоит у нее перед глазами: босой, растерянный, бесприютный на незнакомом причале, такой хрупкий и беззащитный. А теперь Хенссон уже отвернулся, их разговор окончен. Урса глядит на причал. Каспера там уже нет, словно и не было вовсе.

Она почему-то огорчена, что он с нею не попрощался, хотя после Тронхейма они не обмолвились ни единым словом. Она тешила себя смутными мыслями, что, может быть, он останется в Вардё, станет слугою в их тамошнем доме, и она собиралась спросить у Авессалома, можно ли это устроить. Но то были лишь мысли, которые так и остались невысказанными. А теперь уже поздно.

Корабль отходит от причала. Урса чувствует качку, видит матросов, чьи взоры уже обращены к морю. Скоро они прибудут в Вардё, где она тоже сойдет на берег, и дальше корабль пойдет без нее.

* * *

За несколько дней до прибытия в Вардё Урса чувствует резкую боль в животе.

Боль растекается по спине, бьет тупыми ударами в голову и вновь отдается резями в животе. Внутри что-то судорожно сжимается, над верхней губой и в подмышках выступает холодный пот. Что-то с ней происходит, что-то странное и нехорошее. Она ищет глазами капитана Лейфссона и снова жалеет, что Каспера нет на борту. Она хочет окликнуть второго помощника Хенссона, но у нее почему-то нет голоса: что-то встает комом в горле, какое-то темное, почти животное ощущение, велящее ей никому не рассказывать об этой боли.

Она кое-как поднимается на ноги, буквально сползает с каната, и поясницу сжимает спазм, такой внезапный и сильный, что Урса прикусывает губу, чтобы не закричать. Может, она отравилась? Она выпрямляется, судорожно хватает ртом воздух, боль на миг отступает, а потом возвращается, бьется внизу живота раскаленной волной.

На этот раз Урса ждет, пока боль совсем не отступит, прежде чем сделать шаг. Очень медленно и осторожно она продвигается к входу в трюм. Она по-прежнему сжимает в зубах круглую бусину, на которой держится маска. Никто из матросов не видит, что ее лицо покрылось испариной, а из глаз льются слезы.

Спуск по лестнице кажется бесконечным. Урса мысленно считает ступеньки, в обратном порядке от десяти до одного, и еще раз, и еще – пока не чувствует под ногами ровный дощатый пол. Она закрывает глаза и идет по коридору на ощупь, периодически останавливаясь, чтобы переждать мучительные приступы.

Урса уже поняла, где рождается эта боль. Точно такие же бывают при месячных кровотечениях, только эта сильнее в десять раз. Она начинается в том самом месте, которое в ней пробил муж: что-то сжимается внизу живота, а потом словно взрывается, и ударные волны расходятся по всему телу, по ногам, по спине, добираются даже до головы. Кажется, будто все внутренности хотят вывернуться наружу, и Урса боится, что муж что-то в ней разорвал, повредил что-то жизненно важное… или, может быть, кулинарные эксперименты корабельного кока все-таки ее убили.

Она долго возится с замком на двери их каюты, пальцы онемели от холода и сделались скользкими от пота, наконец входит, запирает дверь на засов и кое-как добирается до ночного горшка. Сегодня его еще не выносили, на дне плещется желтая лужица. Урса садится на корточки над горшком, спазмы боли разрывают ее изнутри, а потом боль отступает. Затихает, как рябь на воде.

Наконец Урса моргает и понимает, что перед глазами все прояснилось. Она сидит, скорчившись, между стеной и кроватью, упираясь коленями в деревянную раму и прижимаясь спиной к тонкой дощатой перегородке, отделяющей их каюту от общего кубрика. Она даже не помнит, стонала она или нет. Она опирается о кровать и осторожно встает. Юбки падают, закрывая ночной горшок. Урса не смотрит, что там. Она тщательно вытирается чистой тряпицей. Боль прошла без следа.

Урса бросает тряпицу в ночной горшок, видит красные пятна на белой ткани. Затаив дыхание, приподнимает краешек тряпки. Под ней в желтой лужице плавает плотный кровяной сгусток. Урса знает, что это такое. Она знала о маминых трудностях.

Надо накрыть горшок крышкой и выйти в кубрик. Сейчас там почти никого нет: можно открыть ближайший иллюминатор и выплеснуть содержимое наружу. Море все примет. Оно даже и не заметит.

Но Урса не может взять его в руки, не может к нему прикоснуться. Она отодвигает его в самый темный угол каюты, потом ложится в постель, даже не раздеваясь, и сон накрывает ее, как волна.

* * *

Когда Урса просыпается, сквозь тонкую перегородку доносится раскатистый храп матросов, и муж спит рядом с ней. Почти теряя сознание от паники, она встает – очень тихо, чтобы не разбудить Авессалома, – идет на цыпочках в дальний угол. Ночной горшок пуст. Ее сердце бьется так сильно, что каждый удар отдается болью. Видимо, Авессалом сам опустошил его. И дал ей поспать.

На сердце как будто открылась саднящая рана. Урса прижимает руку к груди, тихонько ложится в постель и придвигается ближе к теплому телу спящего мужа. Не просыпаясь, он переворачивается на бок и обнимает Урсу, прижимает к себе, точно сложенный парус.

Прибытие

14

Они прибывают, лишь ненамного опережая ливень. Мама чуть ли не силой тянет Марен сходить посмотреть. Они идут все вчетвером: мама, Марен и Дийна с Эриком на руках, – но не спускаются на причал. Остановившись у дома Магды, они смотрят на море, на огромный корабль, на серые тучи, почти затянувшие горизонт, на пелену из дождя со снегом.

Младший сынишка Магды топает ногами, бьет в ладоши и кричит:

– Так им и надо! Так им и надо, гадким китобоям! – не понимая, что уже через час студеный ливень обрушится и на него тоже.

– В залив им не войти, – говорит мама, и это правда. Даже на таком расстоянии корабль кажется настоящей громадой, и по мере его приближения вход в залив словно сжимается.

Марен не отвечает. Она смотрит на тучи над морем. В последний раз, когда они так же смотрели на море, собравшись на берегу всей деревней, оно поглотило четыре десятка мужчин. Марен стискивает зубы.

Ветер набирает силу. Корабль бросает якорь у входа в залив. Пастор Куртсон выходит на крыльцо церкви, его темный головной убор плотно надвинут на уши. Он похож на куклу, на одну из резных фигурок фру Олафсдоттер, и Марен представляет, как вихрь надувает его одежды, словно паруса, и уносит его в море. Он вышел слишком рано, и теперь стоит на причале, на пронизывающем ветру, неловко переминаясь с ноги на ногу. На корабле еще долго нет никакого движения.

Маму бьет дрожь.

– Ты замерзла, иди домой, – говорит Марен, но сама не пытается ее увести.

Это неправильно, нехорошо, но теперь Марен старается лишний раз не прикасаться к маме. Есть что-то неловкое, почти непристойное в том, как очевидно она демонстрирует свою боль, и Марен боится, что это заразно. Ей хочется либо сбежать из дома, либо остаться в нем одной. Если бы не малыш Эрик, она бы, наверное, уже ушла жить к Кирстен. Ей было больно смотреть, как малый лодочный сарай превращается в дом, достойный принять комиссара с женой.

Наконец на верхней палубе корабля начинается какое-то движение. Марен видит темные фигуры на фоне серого неба, а затем – ярко-желтое пятно, неожиданное и нелепое, как солнце в полярную ночь. Марен никогда в жизни не видела ткани такого цвета, и она смотрит, не отрываясь. Смотрит чуть ли не с жадностью.

Пять фигур, включая и ту, ярко-желтую, медленно перебираются в шлюпку. Шлюпка спускается и ударяется дном о воду, подняв фонтан белых брызг. Фигура в желтом вздрагивает и дергается, словно сейчас упадет.

– Чуть не свалилась, – говорит Дийна. Эрик дремлет у нее на руках, положив голову ей на плечо. Дийна рассеянно гладит его по спине.

Пастор Куртсон на причале зябко притопывает ногами и дует себе на руки. Он всегда говорит, что Божья любовь согревает в любые морозы, и другого тепла человеку не нужно, а теперь Марен тихо злорадствует про себя, наблюдая, как пастор дрожит от холода. Кирстен спускается на причал и протягивает пастору куртку. Даже на таком расстоянии видно, с какой неохотой он принимает заботу, хотя куртку все же берет.

В шлюпке двое матросов взялись за весла, и уже гребут к берегу. Фигура в желтом сидит на корме, ветер раздувает ей волосы, и теперь Марен уже разглядела, что это женщина в пышном платье. Молодая жена из Бергена. Марен в жизни не видела настолько нелепого наряда, да еще при такой-то капризной погоде.

Рядом с ней, видимо, ее муж: комиссар. Приземистый и коренастый, он сидит, расправив плечи, и бережно придерживает жену под руку. На скамье между гребцами сидит еще один человек, широкой спиной к берегу. Когда шлюпка подходит к причалу, и пастор Куртсон воздевает руки в приветствии, широкоплечий мужчина оборачивается к нему, но на приветствие не отвечает.

Весла подняты, как флагштоки. И не пастор, а Кирстен хватает швартовый канат и наматывает на кнехт.

Мама поджимает губы.

– Ей надо бы поостеречься.

В кои-то веки Марен с ней согласна. Они все понимают, что теперь жизнь в деревне изменится: теперь, когда к ним прислали соглядатая от Вардёхюса, Кирстен придется поумерить свой норов. Здесь установится обычная иерархия – обычная не для Вардё, а для мира. На миг горло Марен сжимается от жгучей паники: ей кажется, что Кирстен собирается протянуть руку, чтобы помочь пассажирам сойти на берег, но тревога проходит, когда Кирстен отступает, пропуская пастора Куртсона вперед.

Широкоплечий мужчина тяжело ступает на причал; шлюпка заметно качнулась, когда он сошел, отчего женщина в желтом платье схватилась за борт. Марен стоит далеко, лица его отсюда не разглядишь, видна только густая черная борода. Второй пассажир – тот, кто сидел с женщиной на корме, – ловко сходит на берег, жмет руку пастору Куртсону и оборачивается, чтобы помочь своей спутнице выйти из шлюпки. Она качает головой, что-то ему говорит.

– Она уже хочет обратно, – сухо произносит Дийна. – А путь до Бергена неблизкий.

Пастор Куртсон машет рукой, подзывает к себе Кирстен. Она слушает, наклонившись к нему, молча кивает и вдруг оборачивается к домам. Находит глазами Марен и идет прямо к ней, хотя Торил стоит ближе.

– Что ты сделала не так? – шепчет мама, но Марен уже шагает навстречу Кирстен.

– Принеси куртку, – кричит ей Кирстен, ветер уносит ее голос прочь.

Марен не понимает, в чем смысл, и почему Кирстен обращается к ней – их с мамой дом самый дальний от гавани, – но Кирстен смотрит прямо на нее, и Марен пробирается сквозь толпу женщин и спешит к дому. Ветер подталкивает ее в спину. Она хватает свою зимнюю куртку, подбитую мехом кроликов, пойманных на материке, и снова выходит наружу, захлопнув за собой дверь. Она бежит против ветра и возвращается на прежнее место. Мама вздрагивает и морщится.

Кирстен стоит чуть поодаль, мама глядит на нее с нескрываемой неприязнью. Марен идет туда, перекинув куртку через руку, узкие юбки хлопают ее по ногам.

– А что такое? – спрашивает она, поравнявшись с Кирстен.

Та разворачивается и направляется обратно к причалу.

– Жена боится, что ветер поднимет ей юбки. – В голосе Кирстен слышна улыбка. – И я ее не виню.

Женщина в шлюпке резко оборачивается в их сторону. Она никак не могла их услышать, но Марен все равно почему-то становится очень неловко. Прежде чем отвести взгляд, она успевает увидеть ее лицо: пухлые щеки, большие, светло-карие глаза и золотистые волосы, взбитые ветром в воздушную, почти невесомую пену. Она выглядит хрупкой и иллюзорной, словно сейчас растворится в соленом ветре, разлетится брызгами морской воды, и одновременно кажется очень плотной, слишком большой, слишком яркой в своем желтом платье.

– Вам принесли куртку, фру Корнет, – говорит пастор Куртсон, забирая у Марен куртку и подавая ее пассажирке на вытянутых руках. – Она не такая изящная, как вы привыкли…

– Но вполне чистая, – говорит Кирстен, и Марен чувствует, как горят ее щеки под взглядом широкоплечего чернобородого мужчины, обернувшегося в их сторону. Вблизи он суровый и грозный, и держится очень уверенно, под стать самой Кирстен. Что-то сжимается внутри у Марен, и она сама тоже сжимается, горбится под его пристальным взглядом.

– Моя жена, – говорит он по-норвежски с очень сильным акцентом, – не привычна к таким холодам. И к ней следует обращаться «госпожа Корнет».

Это он, ее муж? Почему же он не сидел рядом с ней, почему не подал ей руку? Губы женщины в желтом платье легонько дрожат, она приоткрывает рот, словно хочет что-то сказать мужу, но смотрит не на него. И не на пастора Куртсона. Она смотрит прямо на Марен.

– Спасибо.

Ее голос тверд, и на ее мягком лице вдруг появляется что-то жесткое и упрямое.

Она тянется к куртке, и коренастый мужчина, которого Марен поначалу приняла за ее мужа, но теперь видит, что он годится ей в отцы, делает знак им с Кирстен подойти ближе.

– Помогите, пожалуйста.

Они стоят перед шлюпкой, качающейся на волнах. Коренастый мужчина машет рукой гребцам, отдавая безмолвный приказ, и те повинуются ему мгновенно. Сразу ясно, что он занимает высокое положение на корабле. Наверное, он капитан. Гребцы смотрят себе под ноги, их плечи по-прежнему сгорблены от напряжения. А ведь им еще предстоит плыть обратно – и грести против ветра.

– Отдайте ей куртку, – говорит пастору капитан, и Марен забирает куртку. Капитан подает женщине руку, чтобы ей было, на что опереться в раскачивающейся шлюпке. Марен видит, как вспыхивают ее щеки, когда она опирается на него одной рукой, а другой прижимает к ногам широченные юбки. Она быстро встает, ветер тут же подхватывает ее подол, раздувая его, как парус. Кирстен немного сдвигается в сторону, чтобы загородить собой женщину. Пальцы незнакомки, вцепившиеся в руку капитана, совсем побелели, губы сжаты в тонкую линию.

Видно, что ей очень неловко, и Марен почему-то неловко за нее. Она в жизни не видела такого пышного платья, ей приходится постараться, чтобы продеть трясущиеся руки женщины в рукава зимней куртки, почти негнущиеся из-за плотной меховой подкладки.

Она, эта женщина, ниже Марен, но заметно полнее: куртка сидит на спине внатяг и еле сходится на груди. Она совсем юная, хотя у нее полноценные женские формы, которые только подчеркивает фасон платья. И все равно она больше похожа на девочку, может быть, из-за взгляда – такого растерянного, даже ошеломленного. Марен помогает ей застегнуть куртку, ее юбки больше не надуваются ветром, и теперь она может сойти на берег.

– Спасибо, – говорит она еще раз, ее горячее дыхание обжигает Марен щеку. Есть в этом дыхании какая-то странная сладость – неожиданная и тревожная, – от которой у Марен становится щекотно во рту.

Марен кивает, плотно сжав губы. Даже на корабле, в открытом море, эта женщина ухитрилась следить за собой лучше, чем любая из женщин Вардё, и теперь уже Марен краснеет, представив, как она выглядит в глазах этой ухоженной барышни из Бергена. Еще мгновение назад она смотрела на нее с искренней жалостью, а теперь понимает, сама выглядит жалко в своих заношенных узких юбках и старой папиной куртке, которая явно не сделалась благоуханнее после стольких месяцев в море.

Высокий широкоплечий мужчина наблюдает, как его жена выходит из шлюпки. Наблюдает спокойно, почти равнодушно. Как только она ступает на твердую землю, он оборачивается к пастору Куртсону. Оборачивается, но не смотрит на него: взгляд скользит по домам над причалом.

– Вы пастор?

Марен совсем не уверена, что эта резкость объясняется исключительно его плохим знанием норвежского.

– Поистине так, комиссар Корнет. Добро пожаловать в нашу…

– Благодарю, капитан, что вы доставили нас на место в целости и сохранности.

Он пожимает руку коренастому человеку, за локоть которого по-прежнему держится его жена.

– Для меня это было великой честью, господин Корнет. Равно как и удовольствием.

Комиссар коротко кивает и опять обращается к пастору:

– Это церковь?

– Поистине так. Позвольте мне…

Но комиссар не дает ему договорить. Резко развернувшись, он идет к церкви. Полы длинного черного сюртука хлопают у него за спиной, точно вороньи крылья. Пастор Куртсон на секунду теряется. Марен могла бы поклясться, что он действительно переминается с ноги на ногу, как оробевший ребенок. И хотя он чужой здесь, в Вардё, ей все равно его жалко.

– Вы идите, – говорит ему Кирстен. – Мы сами проводим госпожу Корнет домой.

Пастор Куртсон расправляет плечи, пытаясь вернуть себе хоть какой-то контроль над происходящим.

– Да. Я покажу комиссару церковь, а вы присмотрите за багажом.

Он идет следом за комиссаром, и Марен подозревает, что он сам толком не понял, что сейчас сказал. Кирстен едва заметно качает головой и обращается к капитану:

– Это все, капитан?

На носу шлюпки стоят три огромных тюка, один небольшой узелок и аккуратный маленький сундучок из какого-то красноватого дерева. Он украшен резьбой и закрыт на латунный замок. Гребцы начинают выгружать багаж, и жена комиссара выходит из оцепенения, наблюдает за ними, с тревогой поглядывает на резной сундучок, прижав руку к груди.

Капитан сам несет сундучок, очень бережно и осторожно. Гребцы подхватывают тюки, Кирстен берет узелок. Марен не знает что делать. Помощь больше не требуется, и надо ли ей идти с ними? Ей никто ничего не сказал, и она неуверенно топчется на месте, точно как пастор Куртсон, и пока она медлит, они успевают свернуть в проулок между домами Торил и Магды. Женщины Вардё и их детишки молча смотрят им вслед, и желтое платье юной жены комиссара исчезает из виду.

Она не оглядывается ни разу, и Марен сама толком не понимает, почему ей хотелось, чтобы она оглянулась. В груди что-то шевелится, что-то близкое к панике, и Марен надеется, что Кирстен будет добра к этой женщине.

Она идет прочь от пристани. Затвердевшая от холода земля хрустит под ногами. Мама уже ушла, но Дийна так и стоит рядом с домом Магды. Эрик спит, положив голову ей на плечо, и она рассеянно гладит его по спине. Ее рука движется как бы сама по себе, в своем собственном бессмысленном ритме. Домой они идут вместе, и всю дорогу Дийна молчит.

– Добром это не кончится, – говорит она уже на пороге, глядя поверх головы Марен на шлюпку, стоящую у причала. Наклонив голову набок, она как будто к чему-то прислушивается, потом разворачивается и исчезает за углом дома, не сказав больше ни слова. Марен слышит, как хлопает дверь в пристройку.

И уже в следующую секунду туча, прибывшая следом за кораблем, накрывает Вардё черной тенью, и ливень обрушивается на землю.