Текст книги "ТрансформRACIO"

 
Спать бы мирно,
рождать чудовищ
жадных
до крови уснувших
в осени лиственно-цветной.
Я раздарю тысячи слов-сокровищ,
а ты просто будь,
будь той же большой и светлой
Звездой, укрытой покровом неба,
Зарей, выстрелянной солнцем взгляда.
От этого
тысячелетнего листопада
никак не спастись
ни дождём, ни ветром.
Ты разбудись, бодрость январской стужи,
майской грозой растерзанного кислорода…
Вот уже осень новь над снегами кружит,
звезды ослепли от рыжести
(как же банально!)
Восхода.
Это не я, это под кожей дышит,
это в костях скелета звенья играют.
Только шершавость той рубероидной крыши,
но и с неё
Снегами дожди смывает.
Эта неровность – дыхание спящего зверя,
Песня подстреленной в ясной поляне выпи.
Рифмами в море этих чудовищ вылью,
сон этот станет (верю, надеюсь) злее.
Знаю Его. От знанья сознанье стонет.
День поминутно описан в пустой тетради.
В звуках прибоя ля си бемолем встанет,
Станет гадать грядущее на ночь глядя.
Это мой дар – топтать сапогами море,
Крестным знаменьем вываривать соль из словицы.
Здесь намекну на потоп всемора,
И воды, вернувшиеся в границы.
Там повторю про невинность крови
и прах, отрясенный с подков.
Львится любовь в клыках жерновьих
сорок (штампы библейские!) сороков.
Тактом
            отрывистым
неровным
     шатким
                       в этом обрывке
сознания
     бьется дыхание,
Шаг за шагом.
             Попробуешь в ногу?
Так-то!
 

 
Светлый, словно в забытые восемнадцать,
В срок Моисеев вышел на лунный посвет.
Мямлит чудак: к чему тебе оставаться —
Мелкой монетой с обрыва… Но что-то кони…
 
 
Вихрем помчались, серебряно-белые искры
Цоканьем звонким о вечный гранит высекая!
Кони послушны, кони отчаянно быстры —
Гонят аллюром, не ведая близости края.
 
 
Взлаяли псы о вечности и покое,
Вскинули руки рясы – моли прощенье!
Степь утопил океан, взрыли север горы,
В лет, вороные, что вам грехов отмщенье!
 
 
Терпки и жарки густые чернила в жилах,
Сгинуло время встречи свинца и сердца!
В этом карьере больше свеченья жизни,
Чем в вековой тиши ожиданья смерти.
 

 
А ночью крики так же голодны
И, на столбы фонарные оскалив
Беззубых уст осклабленные рты,
Поют о милосердии на сваях.
 
 
Гляди, как не тревожен детский сон,
Его не сокрушат ни гонг вокзальный,
Ни покидающий затвор патрон,
Ни бронзовость молитвы синодальной.
 
 
Отвратны вдохновенье немоты
И баба озверелая с весами.
Что тебе надобно, о гений темноты
С залаченными солодом глазами?
 
 
В стопах не отражаются следы
Исчисленных седыми волосами.
Вся сила слов в источнике слюны.
Закончатся и эти танцы с псами.
 

***

 
Однажды я видел, как солнце восходит с юга.
Как птицы заходят от жажды свинцовой смерти,
Как в вакууме бездны звезды сжирают друг друга,
И кровь между ними золоченной сталью чертит.
 
 
Однажды я слышал голос отчетливо, ясно.
Испытывал плач, приглушенный веками. Странно,
Казалось, что это зегзица ночная страстно
Скорбит над птенцом, погибшем в полоне странствий.
 
 
И сколько ни кликай, а небо – помост на плахе.
И сколько не выплач, а солнце уйдет на север.
 
 
Устав от удушья объятий звериных страхов,
Вселенную в пыль расшивает осенний ветер.
 

 
Ночь великаном лиловым укроет дома,
Схлынут веселье и звонкие игры двора.
Градом салютов цветных города разискрит,
Шагом шуршащим баюкая детские сны.
 
 
В небе сквозь брешь облаков разгорится звезда,
В комнату светом проникнет приветливый взгляд.
Тихо играется в складках гардин ветерок,
Словно по струнам скользит, распеваясь, смычек.
 
 
Спрятался в щели под дверью испуганный свет,
Он от меня прибежал передать вам привет.
Сказку расскажет и тихую песню споет,
В страны далекие вас отправляя в полет.
 
 
Свет пролетающих фар осветит потолок,
Брызгами струн пробежится трамвайный звонок,
И, разгулявшись по комнате, тени зверей
Легким дыханьем развеют волнение дней.
 
 
Нет, не разбудят вас ночи густые шаги,
Легкое прикосновенье лиловой руки,
Взгляд вдохновенный, фигур увлеченных игра —
Я их просил ваши сны охранять до утра.
 

 
– Как живешь ты, мой друг? – Как все.
Закрываю глаза под утро,
Отдыхаю, когда во сне,
А когда от похмелья урну
Обнимаю. – А как семья?
– Что семья. Все здоровы, живы,
Мы вчера покупали сливы,
Захотелось им киселя.
– Чем живешь? – Сочиняю повесть.
– Ты пришли почитать! Веселость
есть в твоем зародыше стиля.
Стих саксонский мне опостылел.
– Соглашусь. Пустота, условность…
– Слышал я, тебя душит совесть?
– Совесть – что! Понятие от-
носительное. – Икаю в трубку,
нарочито салфеткой шурша.
Говорю – Помехи. – Опять лапша! —
Друг смеется, и мне веселье,
Несмотря на тугое похмелье,
Что опять я в обнимку с урной,
И вообще разговор сумбурный.
– Может, встретимся, выпьем кофе?
– А давай, ты в какой эпохе?
– Погоди! – Слышу грохот окон,
Оживленный столичный гомон,
Стук копыт и колес железных.
– Друг, встречаться нам бесполезно,
Слушай! – (пластик легко поддался)
В телефонную трубку ворвался
Шорох шин и звонки трамваев,
Мат пьянчуг и залетных чаек
Плач. – Века нас с тобой разделяют,
хорошо, дозвонился, мог бы
Не застать. Меня ждали в морге,
Не поехал. – А что? – А надо ль?
Не родня мне, не друг успоший.
– Звали как? – Имена все в прошлом.
Человек, может, был хороший,
Только падок на женщин и деньги,
Слышал, пил он, и пил как лошадь,
У жены уворовывал серги
И менял в ломбарде на водку.
– Все же, звали-то как? – Не помню.
То ли Генка, то ли Володька.
Сам-то как? – Ничего, все так же.
Мы вчера хоронили Сашку.
Говорят, сам подлез под пулю,
А легенда темнее ночи,
оскорбили намедни очень,
и, дуэль поутру назначив,
Ускакали куда-то в дачи,
Там же гордость его смирили…
– А по-нашему застрелили.
Как супруга? – Все тот же кашель,
Ни микстуры тебе, ни капель
от проклятья ее. Грехами
духовник ее все изводит,
и в молитвах весь день проводит.
– Да, родился не в той эпохе.
– Времена, что в собаке блохи,
Все не выбрать, одно, не больше.
– Да и наше, скажу, не проще.
Суета, болезни и войны,
Так что можете быть спокойны
В вашем веке, поверь, отрадней.
– Что ж, пора закругляться, рад бы,
Поболтать, да дела. Приветы
От меня всей семье. Приметы
Ты мои не забыл? – Да что ты!
Ты у нас и сегодня в моде,
Хоть считаешься чем-то средним
Между лестницей и передней.
– Ну, пока. – До свиданья. – Вечер.
Дома тишь, как в церковный полдень.
Хорошо как! Дружище вспомнил,
И как день прошел не заметил.
 

***

 
Радуга реей. Очный завет.
Каждое утро окно в рассвете.
Легок и весел рассвета свет,
Что прижимает людей к планете.
 
 
Стол. Не бессмыслен, но безголов,
Рук нет и ног нет, клетчатой тройкой
Вишу над белой стаей листов,
Словно покойник над свежей койкой.
 
 
Хлюпает лист и хлопает глаз,
Новое время в аккорды вены.
В тройке – эмалированный таз.
В койке – штампованные эмблемы.
 
 
Хлоп по эмблеме – ожогом штамп.
Жребий клопа – кормом синей птице.
Дичь журавлиная – по местам,
Каждому верному – по синице!
 
 
Стая синиц, что пираний гам,
В стае синиц журавлей пожрали.
Мастера место – подложный храм,
Мастер просил и ему соврали.
 
 
Мастер не кройки – мастер шитья,
Шьет обескровленной дланью бренность.
Каждый мертвец звончей соловья,
Каждое слово – воронья ересь.
 
 
Каждому мертвому пить да есть,
Лютому зверю – воды да сена,
Мышечной массе и крест, и лесть…
 
 
Снять бы костюм. Да поддать коленом.
 
 
Где вы, песчаные львы пустынь,
Где вы, о птичьи мои печали!
Раз мой костюм не учил латынь,
Так для чего ему таз морали?
 
 
Вылить иль выпить? Луны труба,
Лишь проявившись в лазурном небе,
Сразу трубит и зовет туда,
Где отдыхают потомки Феба,
 
 
Радугу жадно жует жираф,
Зебра в березовой роще рыщет.
 

Вечер.

За шарфом окна закат.

Слово

внутри и снаружи.

Дышит.

 
Палитра партитуры,
ансамбль логоса, хаоса и формации.
Тысяча голосов-апостолов
крылатые черно-белые,
глядят ласково. Поют.
И все – в одном стихе.
Слышите! Шепот,
крик, плач, смех,
гнев тенора,
бешенство баса,
сопрано страданья и страх.
Странно…
Это ли звук музыки,
это ли вязь извилистая
выжженых райских птиц
или пронзительный писк
азбуки Морзе —
ленты, бегущей в ночи?
Точки-тире.
Каждая – бусинка или стеклярус,
золото слова размен – плети,
складывай в ряд
этажи небоскребов,
о-лов-ом плавленым клей
бледную сажу веры верлибров.
То ямб крадется и стремится,
как хорей за амфибрахием
лучистым парусом метнется в океан,
а там…
Тянет и тонет на дно, но…
Над водами вод голос его все тот же,
на волнах играет солнечный луч,
струится, куражится и
гаснет под царственным валом,
а с небоскреба
падает царь, знаменье завидев.
Парус, прости…
 

 
Лис обернулся к Принцу, увидел море.
Море сурьмой синело среди пустыни.
Зыбью играя, ветер принес собою
С дальней планеты запах степной полыни.
 
 
Лис посмотрел, казалось ему, на солнце,
В небе над морем летели обнявшись двое.
Бросился Лис в песчано-соленую россыпь,
Там его ждали Роза, Змея и Ворон.
 

 
Да, я видел тебя и был снова влюблён,
И, в объятья тебя заключая,
Я не знал места встречи, не помнил имен,
И твой образ с туманами таял.
 
 
Я тебя поднимал выше снежных вершин,
Выше неба лазурного края,
Два пера робко в нежную кожу вживил,
К самой дальней звезде увлекая.
 
 
Они вырастут в два белоснежных крыла,
И парения свет лебединый
Очарует планеты, и смолкнет Земля,
В притяженьи своём обессилев.
 
 
Звезды выстелят свет необъятности сна
Новый мир для двоих открывая,
Мы его пролетим, и крыло у крыла
Станут птицами нового рая.
 
 
И мгновение здесь разольется на век,
Твои крылья с моими сольются…
И сорвутся два лебедя к сонной Земле
И людьми на рассвете проснутся.
 
 
И пусть это мираж, и ты только в пути,
Но придешь без стыда и печали.
Я уверен, что сбудутся все мои сны.
Мне они
никогда
не лгали.
 

 
Крикнуть мгновенье,
как Пушкин, воспеть,
                                   но нет.
Вегас все также горит —
он у каждой планеты свой.
Вот он – в олдскульном шкафу
белозубый стоит скелет.
Мой. Рядом еще белозубей. А этот – твой.
 
 
Мы обменялись ими.
Они – известно – родня.
В лагере летнем когда-то гостили их
Может быть дочери, может быть сыновья…
Дьявол дери, да это же были мы!
 
 
Что там за правило – воду хранить в ручьях —
Мы прожигали, мы пожирали жар
в цепких обьятьях, нейронных лучей-речах
Среди подобий слившихся в танцах пар.
 
 
Выйдя на свет, запевали шутовский гимн,
Право учить хомяков, увы, не отнять.
Камень-кремень на башне кому-то светил,
Вот бы этот фонарик домой забрать.
 
 
Все что случилось в Вегасе – в Вегас ушло.
Нечего в памяти будней скелет хранить.
Здесь подитожу – а было-то хорошо!
Клею наклейку – можем и повторить!
 

 
Сок человечьего сердца,
Сочащийся через швы,
Зарей заштопанных наскоро
Ржавой иглой. Вы —
Сока этого производство
Наладили, утренние, в халатах.
Вымолишься Яхве, Аллаху,
Олимпа божковому сонму —
Хватит!
– Не хватит. Не хватит!
Течет, вырождается сором,
Бурей рубиновой ори,
В полночи волчим воем,
И немь облакается новью,
Оком высветленной фонаря.
И снова, латая, заря,
Лапает сердце иглой.
Лает цаплей цепной
Узорчатое стекло
Составившей расписание,
В халате и полотенце:
Время – отдать страданию,
Час – собирать блаженство.
И час до алмаза выжав,
Выстелив млеком стихию звезд,
Время взверится рыжей
Жалящей искрой слез.
И сердце изноет из жалости,
Швы натянув струнами,
И выльет горчичной сладостью
Соки густыми струями.
Часам и блаженство простишь,
И время выгонишь вон,
Только б тугие швы,
Под натиском этих волн
Настежь не разошлись.
И портнихе доверив с дугой шило
На хирургию главной мышцы,
Выпросить шов с небольшой щелью.
Пусть дальше сочится и дышит.
 

 
Я хочу прошептать
                               тебе
                                      о любви
И не просто так, но
Чтобы сон трепетал.
Чтобы в наше окно
Дождь отчаянно бил,
По стеклу растекался
И в дом проникал.
 
 
Я хочу рассказать
                              тебе
                                     о любви.
И не просто так, но
Чтобы ветер дышал!
Вырывался из плена
Задернутых штор,
Расплываясь туманом,
За горло держал.
 
 
Я хочу прокричать
                             тебе о любви.
Только так, чтобы свет
Не исковывал страх,
И исполненный счастья
Ласкал корабли,
Облаками лакал
Знойный воздух в горах!
 
 
И поэтому рвусь
И реву как бунтарь!
Ветровой не судья
И снега не тиски!
Этим ревом звериным
Вскипающий дар
Миллиардами солнц
В небосводе искрит!
 
 
Пусть эпохи под натиском
Ливней и гроз
Разгоняют фантомы погасших костров…
Пусть другие подхватят
О верности роз
И о сладости яда
Остренных шипов.
 
 
Замолчали, но слышен
Мелодий прилив,
Океанистость слова —
Основа основ.
И беззвучие бездн
Парусами пронзив,
Выдох выльется песней
Во веки веков.
 
 
Я хочу прошептать,
Я хочу рассказать,
Я хочу прокричать
И поэтому рвусь,
Ветром парус наполнив
И выплеснув грусть,
Я на шёпот ответный
Зарей отзовусь.
 

 
Кто… Кем дано, пытательное днесь…
Вериги тьмы смело, из бездны бросив
В лет суету и чувств нестройных взвесь,
В туман сомнений, молнии вопросов?
Случайность ли? Скучал бесплотный дух,
Летал, изнемогая прикоснуться…
Из одного в забаве сделал двух
И улетел, но обещал вернуться.
И каждый – топ извилистой тропой
В брызг красок, хруст музык и пыль поэзы…
Томится в клюве с печенью иной,
С другого кожа в год три раза слезет.
А в прочем, есть и здесь расчет всему —
Беспамятство – цена билета в веру.
И к морю сладострастия текут
Все ручейки земли и нет им меры.
И эта краткость века истечет —
И в очередь очередного братства…
Когда-нибудь начнут
стремительный отсчет
С рожденья моего года-богатства.
 
 
Пока плывем…
 

 
***
Луны ночная
ваза пролита.
 
 
Мое «пора» —
перо точить о стразы.
 
 
Не вижу. Это мора-
торий дна.
 
 
А муза? Муза…
 
 
Муза пьет из вазы.
 
 
По капле звуки.
Каплет мысль, как кровь
(из раны на плече).
 
 
Железо-запах-вкус…
А все туда-же.
 
 
Пришел с щитом варяг
И скачет на мече,
 
 
А мысль не врет
и с каждой каплей гаже.
 
 
Ах, вздрогнули
и взморщились,
В глотке,
 
 
как в глотке —
Вынюхал, занюхал.
 
 
С туманом лунным
на одном витке,
А на другом
 
 
упрямо лезут в губы.
 
 
Ноктюрн накрылся.
Горе-воин, враг
Пришел сюда
 
 
размахивать щипцами.
 
 
А ты ему размашисто,
В кулак
 
 
(Слегка соприкоснувшись рукавами).
 
 
Помилуй, кто там?
Боже или бомж?
 
 
Не все ль равно,
Молиться непрестанно
 
 
Устал. И под свинцовый дождь
Излился люд брезентовый
С зонтами
 
 
На высев доброго.
Десницею махнув
 
 
(А шуйцей ухватив за подбородок),
 
 
В межу дорожную
Посеяли мохну.
 
 
Никто и не разглядывал спросонок.
 
 
Не даром что
посмеешь, то пожнешь —
Пожатье рук.
 
 
(Смеются метастазы).
 
 
Луны выходит
Бледноликий круг.
 
 
И лунь разлитье лун
Вычерпывает вазой.
 

ТИТАНИК

 
А глыба плыла и пела
за кованных в цепи морем.
Плыла, уложив копыта
под сонную серую морду.
А глыба плыла и пела
с улыбкой в густых гаубищах.
 
 
Щурилась (многоглазка!),
Курила дым божедома-угольника,
слившего солнце в горло труб,
а луну распихав по карманам,
как тридцать серебряников.
 
 
А глыба плыла и пела.
Бежала!
Ни волны ее не пугали, ни мухи!
Боялась кровосмешения Ра и Ми,
поэтому шла в темноте.
И шел из семи тысяч труб
дым божедома,
а ветер дул в спину —
коптил зрачки – их все закоптило.
 
 
И было то – август, двадцать второе,
В обратном порядке апрельского ида,
В тот день, когда зрел злак,
и зрачок пожирал его камни (подачка!).
 
 
На глыбе улыбчивы жители.
Моллюски-малышки.
Каждому меньше века.
И боцман, и юнга – перепись сепаратизма —
высокие лбы и глазища
испорченной девы – Марии.
 
 
Мария не пела – рожала.
Кто слышал стоны ея – плакал в голос.
Кто видел муки ея – смирялся на месте,
как старый советский географ-и-богослов.
 
 
А глыба плыла и пела
Под плач, стоны и хоры.
Но в темноте.
 
 
Не видно ни пса, ни мыла,
и только Мария выла —
рождался дитя!
И радость была и мистерия,
плакали скрипки, дельфины
бились о зеркало моря – истерта тропа,
трубы рычали (в них солнце!)
Все чередом своим. И…
 
 
Кто глыбе хозяин?
Нет глыбе хозяина!
Кто глыбе слава?
Сама себе слава и рыба!
Дитя убиенных невинно
моллюсков-малышек.
 
 
Они пели лихо и каждый
потел в иллюминатор и на
воды. И видел не воду, не небо.
А видел угар угля из семи тысяч труб.
Во имя отца. Отрожалась Мария.
 
 
Первым заплакал голкипер —
трижды он плакал, а после и каждый рассвет —
охраняющий войско от града.
За ними рассмеялась Мария,
В горсть собрала всех
моллюсков-малышек.
Но не пели они – без крыл —
мухами расползались.
 
 
Они голодали, жужжа,
а черные дыры глазищ
полиглазного чудища (не циклоп же!)
Оскалив стекло, грызли хлеб.
А моллюски-малышки
Бежали с ладоней Марии домой,
на голову глыбы. И там веселились.
Чернили хлеб, впрочем, он оставался бел.
 
 
!Они в море пили пером вино!
 
 
А тот, кто родился (некто!),
вырос рывком, в мгновенье секунд.
Жалел он малышек-моллюсков,
Поющих о разных звуках.
И шел дождь.
 
 
Он плакал над телом Марии,
Горбом повернувшись к глыбе,
И казалась та меньше
писка моллюсков.
 
 
А если растянешь веки
в фокус веков,
То за гробом дитя
вращается голубь-яйцо.
И плачь не в помощь.
 
 
А некто шел и не видел, и
Вдавливал в волн свинец
отставших тварей, и те
попарно парили и
становились отваром
веры-Марии.
Шел некто, шагом, дышал.
Один шаг – море, два – океан!
В три шага он – землю!
Семь тысяч шагов прошел – два ока!
Семь тысяч вздохов – и не заметил,
задел краем ризы…
 
 
Скорлупь раскололась, малышки-
моллюски без скрипа погибли.
 
 
А трубы хлебали волны – поили солнце.
Двенадцать раз погибали. Но…
 
 
Их некто спасал! Должен он
стать наислабейшим моллюском.
И он был им. Но не спас, а убил.
 
 
Скорлупь заливалась водой до воли!
Два шага сделать ему и – спас! Но!
Жаль: делает минимум три.
В единстве своем – ледяная твердыня!
И что ему глыба-скорлупь, скрипы и скрепки!
(А та продержалась три отче, три радуйся и до пророки)
Стучало внутри и снаружи, как азбука морзе.
Дышало вокруг, не внутри.
За здравие и упокой не успели.
 
 
Она утонула.
Выходит, самоубийство.
 

 
Еврейский – не райский.
Ах как бы не врать мне!
Ни в орды, ни в армии
Полки – полки
хризантем христианских,
 
 
набок поставленных ставленников
буквиц-скелетов без мяса.
 
 
– Эй, ряса!
Снимайся с вешала,
пой панихиду по Эльбе!
Звони хрустом коленных суставов и позвонков!
Звонко!
Коней разменяв на вечность ваучера,
Что ж ты молчишь, товарищ маузер?
 
 
Раздеться советам по камню!
Камю не оставив ни шанса, ни сроков.
 
 
Сталь закалилась в клятве икре и орлу
Над сталью подстилкой.
 

 
Гиперстрокой век просыпается, хор сотворяя цербером многоголосым
Я,
На столе
Среди крошек хлебных,
Фантиков смятых
И почек вербных
выстилаю труп.
Гут —
пишет туманный критик,
Первым вступив в двоеборье.
Гением мальчик
(второй)
Выслюнив пальцы,
В сенила лирику окунув,
Бредит о я.
Зря.
Этих открытий
Мильон на квадратный дюйм.
Сколько их в солнце
звенящих струй
Бьется о колокольный суглинок,
Смывая его с человека.
Выну
Солнечный мячик
Из тайника кармана
И подарю ему.
Пусть забавляется зайцем
И скачет за ветром,
Ищет меня.
 
 
Это прекрасно, когда
Солнце в окно и око,
Рацио терпит будильник,
чистку зубную и завтрак.
Пора.
Выльет лавиной мильярдноголовый
(Третий, четвёртый – каждый исчислен)
На труд.
Вагоны и ноги, колёса и голова.
У эскалатора свалятся,
Пингвинами раскачаются,
Склонятся жирафами
Оком в ладонь, неба не видя.
Вот бурлаки!
Впрочем, к чему вам
Чёрная бездна иззвезданной пропасти неба?
Вам бирюзы за глаза,
облако выпустишь, лучик прикроешь —
хандра.
Да и то ни к чему вам.
Небо как небо.
Так, твердь,
Не на что опереться.
Самолеты и птицы —
Нет места!
Плавятся в кресле,
Улыбку на рожу светскую натянув,
Смотрят в экран соцсетей,
Твиты пускают,
Посты компостируют,
Попутно звеня предложенья.
Так и неделят пожизненно,
Ищут меня.
И с пятницы до воскресенья
Ищут меня.
 
 
Лучше, когда просыпается
Рыжая Ева.
Облокотившись, смотрит в окно
И смеётся слезой.
Тонкая шея,
Алые губы, высокие скулы —
Портрет.
Встанет, вздохнёт
(нежна обнаженка!)
легким движеньем
Тонких запястьев
Окна разденет,
выщурится на восток.
Пьёт сочность фрукта
И ищет меня.
 
 
Только клопы и лягушки,
Плоскость воды измеряют,
Считая круги,
Мыши со львами в союзе
По стае и прайдам,
Да птицы крыла
От пещеры до гнёзд
Не ищут меня.
Им не до звёзд.
 
 
Что там вначале?
Слово и слово это о Я?
Кто ж обессловил вселенную до меня?
Я рифмовал задолго до родов Солнца,
Задолго до гиперстрофического хлопка!
Вначале было дыхание.
Дыхание вечности —
Это число вам дарю —
Солнце с Луною встретят друг друга
Семьдесят семь по семь единиц и нулей
в бинарной системе.
Так рождена Земля.
Так она и погибнет.
В шесть дней написал поэму —
Все гармонично
Знаки и звуки
Расставлены по местам.
Песня вселенной!
И вот неувязка – петь некому.
Пришлось сочинить человека.
По трафарету.
Побочный эффект Великой поэмы.
Ходит двуногий, двурукий,
бескрылый. Урод.
Извилистый, как змея.
Забывчив, как глина.
Он все равно умрет.
Дал ему три с половиной мильярда шагов,
И половины-то не пройдёт.
Пусть ищет меня.
 
 
Нет, не найдёте меня в строке словозвездной, взбудившей век,
И в пустоте микронной
Нет меня.
Нет.
Я распылился в градах карманных,
В голосе рваном странствующего Варравы,
В искренности праведного обмана
И смехе играющей детворы.
Смотри —
Там я.
В недрах сердец,
В трепете бабочки,
В шуршании стрекозы.
Ищи же меня,
Отправляясь в полёт
На три с половиной мильярда
Шагов,
Творенье мое,
О, побочный эффект
Первого выдоха
Этой Великой поэмы.